Текст книги "Белое танго"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– Да будет тебе. Советские дипломаты не продаются. Американку дашь?

– Какую еще американку?

– Три желания. Исполнишь?

– Смотря какие желания…

– Нет уж, без условий. Любые. Не бойся, ничего особенно лютого не выдумаю, родную сестренку не обижу.

– Как бы я сама тебя не обидела ненароком… Ладно, я согласная. Только мотри, Микита, Бог он тае…

– Это ты чего? – вылупив глаза, спросил он.

– Так, классику вспомнила. У Толстого так один шибко положительный дед Аким сына своего наставлял, тоже Никиту. Только плохо кончил тот Никита, не послушал мудрого старичка…

Никита плавно выпустил в потолок колечко сладкого дыма.

– Ну, не знаю, до сей поры кончал нормально. Народ не жаловался…

Таня прыснула в кулак, Никита разлил вермут по стаканам…

За час Таня успела сделать нужные звонки – по своим каналам заказала на завтра авиабилеты до Москвы, связалась с Архимедом. Тот сообщил, что дачка и впрямь очень дельная, порядок в ней наведен образцовый, личные вещи хозяина перевезены в Кузьминки, документы на продажу готовы, продавец не просыхает, приручен полностью и ни на какие фортели явно неспособен; сказал, что подошлет Гошу с машиной прямо во Внуково, к самолету. Оставалось собраться, но это быстро. Теперь можно немного дух перевести…

Она лежала на тахте и лениво потягивала Никитину трубочку. Сам он устроился поперек, положив голову ей на колени и наигрывал на гитаре что-то лирическое.

Таня хихикнула – ее начал разбирать «женатый» братский табачок.

– Эй, новобрачный, сбацай повеселее. Про аллигатора знаешь? А рядом с ними, ругаясь матом, плывет зеленый…

– Ой, не в жилу…

– А что в жилу?

– Похоронный марш в жилу. Сыграют мне скоро Мендельсона, а выйдет как бы Шопена.

– Не нуди, братик, никто тебя на аркане не тянул.

– Ах, что ты понимаешь? Повязать себя на всю жизнь с Пловцом, когда рядом такие красоты…

Рука его вкрадчиво поползла вверх по гладкой Таниной ноге, забралась под халат…

– Ты что, дипломат, на головку охромел?

– Отнюдь. На голову – это возможно. А головка в норме. Хочешь, продемонстрирую?

– У тебя Пловец есть, ей и демонстрируй. И ручонку свою поганую с моей орхидеи прочь. Не про тебя рощена.

– Всем, значит, можно, а мне нельзя?

– Это кому это «всем»? Mind your Russian, козлище. Фильтруй базар.

– Прости, звездочка моя непорочная… А как насчет без орхидеи? «Сулико», «суасант-неф», фелля-ция, прочие извраты с применением нехитрых подручных средств? А потом по бокальчику яду, как классические декаденты? О, тайну нашей пылкой кровосмесительной страсти мы унесем с собой в могилу…

Он прильнул губами к Таниной коленке. Она засмеялась и легонько шлепнула его по затылку.

– Эй, не балуй, а то сейчас некрофилией с тобой займусь!

– Не займешься. На кого тогда дачку оформишь?.. Кстати, об американке…

Он принялся оглаживать Таню по интимным местам. Она приподнялась и резким движением отбросила его руку.

– Ты сначала американку заработай!

III

Такого пробуждения у нее еще не бывало. Пудовые молоты ударяли в виски, во рту пылала раскаленная Сахара, подпихивая под сомкнутые веки горячий песок. Таня по миллиметру отворила глаза – и поспешно захлопнула: так резануло свирепое солнце. Заставив себя глубоко вдохнуть и прокатив волевую волну по одеревеневшим мышцам, она резко села. И тут же со стоном откинулась на подушку. Во второй раз она поднималась медленнее, аккуратнее, фиксируя каждое новое положение и приноравливаясь, сколько возможно. Вот опустилась нога, больно соприкоснувшись с пушистым ковролином. Вот пальцы сжались на кайме одеяла, по голым нервам послали сигнал плечу, и рука судорожно откинула одеяло. Еще два глубоких вдоха-выдоха – и Таня поднимается, но, не устояв, падает на колени, уткнувшись лбом в кровать.

Пальцы бесцельно шарят по простыне. Еще вдох, еще попытка. Таня встает. Орут протестующие мускулы, но она сжимает зубы и делает шаг. Второй. На третьем шагу все тело раздирает внезапная боль, но в то же мгновение сознание словно вышибается в пустоту – и эта боль как бы происходит с кем-то другим, а в ушах шелестят собственные иронические слова: «Но ведь ты же советский человек!»

Благодаря этому невесть откуда взявшемуся отстранению, Таня смогла без особых приключений добраться до ванной, оказавшейся, к счастью, совсем рядом, и там придирчиво рассмотреть себя в зеркало. Лицо, конечно, оставляло желать лучшего и даже, по строгим Таниным меркам, не вполне заслуживало определения «лицо». Впрочем, принимая во внимание такое пробуждение, деформации были минимальными и, положа руку на сердце, заметными только ей одной. Но вот ниже картина оказалась довольно странной. От живота почти до колен – темная кровь, где пятнами, где подсыхающими струйками. «И ведь что характерно, – насмешливо подметило так своевременно обособившееся сознание, – выше пояса мы в маечке, а ниже – все голо, как в той песенке. И с кем же ты, мать, на сеновале кувыркалась?»

На самом-то деле было не смешно. Гадко. Стыдно. И обидно. Украли последнее, что было. Вывозили оскверненное тело в ее же крови. Не смешно извиваться под душем, методом проб и ошибок подбирая наименее мучительную позу, не смешно раскорячкой возвращаться в малознакомую спальню, брезгливо перебирать запятнанное экс-белоснежное постельное белье, копаться в ворохе собственной одежки, безнадежно мятой и поспешно сброшенной на кресло у окна, спускаться по деревянным ступенькам, морщась при каждом шаге, сжимая дрожащей рукой полированные перила. Мутило. Перед глазами появилось лицо дяди Афто.

Утро помещицы…

Внизу, в просторной, богато обставленной гостиной, стоял густой кислый дух вчерашней пьянки. Источник этого духа ничком валялся на ковре возле неприбранного дивана, дрожа затылком с реденькими взмокшими волосами. Должно быть, как вчера уронили, так и лежит… Мельком отметив это обстоятельство, Таня вышла в холл, открыла левую дверь и очутилась, как и предполагала, на кухне. Тут было прибрано и свежо: открытая форточка щедро подавала внутрь благоухание нагретого солнцем соснового бора. Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего… Таня по-хозяйски открыла сверкающий белый буфет, отыскала хрустальную сахарницу и банку с молотым кофе, поставила на плиту турку…

Вот так, значит… Конечно, целомудрие – не та штука, которой есть смысл гордиться в двадцать лет, и в принципе в список своих добродетелей Таня его не вносила. И сохранила, пожалуй, лишь потому, что мужчины в ее жизни – Генерал и Шеров – отличались некоторыми, скажем так, особенностями. Тем не менее кто-то должен за это поплатиться. Еще и потому, что с некоторых пор это не ахти какое достоинство приобрело для нее смысл и придавало уверенность…

Кто? По большому счету, подозреваемый один, но, чтобы знать наверняка, не хватает решающих штрихов. Она их найдет. По голосу поймет, так ли… Значит, еще раз, что было вчера? Быстрый и плавный перелет в столицу, где в аэропорту их уже дожидался Гоша на родительской «волге», поездка с ветерком по приветливому солнечному городу. Сначала на какое-то Алтуфьевское шоссе, где Никитка последние полтора года снимал квартиру на паях с приятелем-актером, находящимся сейчас в отъезде. Там они сбросили вещички, которые не имело смысла тащить на дачу, в том числе и бошевский кухонный миксер со множеством насадок – Танин подарок новобрачным, еще кое-что, перекусили на скорую руку и помчались на дачу.

Дом пришлось осматривать наспех, но Таня с первого взгляда поняла: это то, что надо. Не столь монументально, как у Шерова в Отрадном, зато изысканно и благородно. Несколько запущенный, но красиво поросший кустами участок, крутая, в немецком стиле крыша, высокое крыльцо. На первом этаже – просторный холл, вполне современная кухня и солидных размеров гостиная с витой лестницей на второй этаж, а там – галерея, две спальни, ванная в югославском кафеле… За домом хозблок – гараж на две машины, еще что-то там. А за оградой – ухоженный, чистый лес, одурело горланят птицы и детишки на невидном отсюда речном пляжике…

Захватив Архимеда и бледного, провонявшего коньяком, но дочиста отмытого и выбритого Максимилиана, впятером помчались обратно в Москву, регистрировать куплю-продажу в нотариальной конторе и в главном управлении дачного треста, в ведении которого находился поселок. Нужные звоночки были сделаны заблаговременно, и приняли их оперативно, без проволочек, так что они не опоздали отметиться, что называется, и на местном уровне. В машине Максимилиан пару раз начинал было ныть, но Архимед быстро приводил его в чувство, давая глотнуть из объемистой алюминиевой фляжки, которую тут же отнимал, чтобы клиент не отрубался раньше времени. Добротно обработанный идеологически, в инстанциях Максимилиан вел себя исключительно прилично, бумаги подписывал четко и даже весело, как бы с чувством большого облегчения. Никита держался корректно, но как-то подавленно, изредка бросая на сестру непонятные взгляды…

Сладив дело, все возвратились на дачу. Гоша с Архимедом задерживаться не стали и отвалили, получив с Тани причитающуюся сумму. Они предложили забрать с собой в город Максимилиана, который ревел белугой, не выпуская из рук пачку сотенных, что дали ему подержать на минутку. Но тут неожиданно проявил великодушие Никита – вот тебе и нужный щелчок, неспроста это, – предложил, на правах нового хозяина, не мешать хозяину бывшему на всю железку отметить переход своей собственности в чужие руки.

– А утречком мы с сестрицей в лучшем виде доставим его, болезного, в стольный Кипежград, – закончил он, отсалютовал изрядно окосевшему Максимилиану бокалом холодной водки, выпил и крякнул.

Архимед с Гошей переглянулись и дружно пожали плечами.

– Только в карты с ним не садись, – предупредил на прощание Архимед.

По ласковому вечернему солнышку Таня отправилась изучать окрестности, а оставшиеся принялись с удвоенной энергией поглощать запасы экспортной «Столичной», которой в холодильнике оставалось еще фугаса три. За этим занятием их и застала Таня, вернувшись с прогулки, которой осталась вполне довольна.

– Холодненькой, с устаточку, а, мать? – радушно предложил Никита, завидев ее на пороге. («И опять на него не похоже», – подумала Таня.) – Вот еще!

– Ну, тогда давай сооружу тебе фирменный коктейль «водкатини». Вроде на кухне я ликерчик неплохой приметил.

Он утопал на кухню, а Максимилиан принялся разглядывать Таню с такой надрывной тоской, что она не выдержала, досадливо поморщилась и вышла на крыльцо покурить. Потом вернулась, приняла высокий стакан, в котором пенилось что-то желтое и стучали кубики льда…

Вот, собственно, и все. Сразу вслед за этим настало омерзительное пробуждение в спальне на втором этаже. А в промежутке… Опоили какой-то дрянью и надругались, как над героиней мещанской мелодрамы. И кто?

Таня встала, извлекла из холодильника початую бутылку водки, налила полный стакан и вышла в гостиную.

– Вставай! – Она брезгливо ткнула Максимилиана носком кроссовки в бок. Тот мученически застонал, перекатился на спину и разлепил мутный левый глаз.

– Выпей!

Таня опустилась на корточки и поднесла стакан к его губам. Он жадно глотнул, поперхнулся, закашлялся, вновь припал к стакану, допил до конца и резко сел.

– Уходим. Даю на сборы десять минут.

– А-а? – Он глазами показал на стакан.

– На станции получишь литр. И двести рублей лично от меня. За освобождение Кремля.

Электричка ушла за шесть минут до их прихода. До следующей ждать два часа.

Долго. Сгрузив Максимилиана на перроне, Таня сошла на площадь позади станции, окинула ее взглядом и остановилась на серой, явно казенной «волге», возле которой крутился совсем молоденький вихрастый парнишка в летней матерчатой кепке. Увидев, как она направляется к его карете, он широко улыбнулся и раскрыл дверцу.

– Прошу! В Дом творчества?

– В Москву. – Улыбка мгновенно покинула круглое лицо. – Пятьдесят до Кунцева, до Алтуфьевского семьдесят, – на том же выдохе закончила Таня.

– Да ты чего… – начал он, потом махнул рукой:

– А, садись, коли не шутишь.

С ветерком домчим.

– С ветерком, – повторила Таня. – Спешу я, хороший мой…

В дороге было время обдумать ситуацию. Не смертельно, но хорошего мало.

Нет, разумеется, Павел – современный молодой человек, чуждый всяким там средневековым страстям относительно непорочности невесты (тут Таня невесело усмехнулась, вспомнив про шкуру неубитого медведя), но если он будет у нее первым, то сумеет оценить это по достоинству… Сумел бы. Но теперь…

Утраченного не вернешь.

Да так ли уж и не вернешь? Вспомни Ангелочка.

Эта видавшая виды двадцатидвухлетняя оторвочка с невинными васильковыми глазками и розовой поросячьей кожей, выглядевшая от силы на шестнадцать, краса и гордость Алевтининого цветника, напрочь исчезла после успешного дебюта на ранчо.

В ответ на Танин запрос Алевтина рассказала историю весьма интересную и поучительную. Ангелочек, девушка рассудительная и способная видеть перспективу, давно уже присматривала себе надежного жениха, по возможности иностранного или хотя бы иногороднего, никак не связанного с ее нынешней жизнью и работой. В свободные дни и вечера она с этой целью захаживала на концерты, вернисажи, в театры. Очень скоро ей повезло – она познакомилась с Нукзаром, студентом консерватории, жгучим южным красавцем, весьма, впрочем, скромным и благонравным.

Запавший на свежую девчоночью красоту Ангелочка, Нукзар не совладал со своим страстным темпераментом, а наутро, исполненный праведного раскаяния, сделал заспанной любимой официальное предложение. Немного покобенившись для виду, Ангелочек это предложение приняла. Но для того, чтобы избежать скандала и соблюсти все приличия, нужно было решить одну чисто техническую проблему. Дело в том, что зажиточная семья Нукзара строго придерживалось вековых традиций, одна из которых заключалась в том, что каждая входящая в семью женщина наутро после свадьбы должна была предъявить строгой и дотошной комиссии доказательства утраты девственности в первую брачную ночь. Всякие халявные варианты, вроде того, каким воспользовалась та испанская принцесса, наутро показавшая новой родне флаг Японии, исключались начисто. Услышав такие вести. Ангелочек пустила слезу, а Нукзар, запинаясь и пряча глаза, рассказал, что проблемы такого рода возникают не у них одних и что специально для устранения таких проблем в соседней республике существует одна почти легальная клиника. Недешево, зато с полной гарантией. И Ангелочек отправилась в ереванское предместье…

А Таня все выворачивала себе мозги набекрень, мучительно гадала, как поступить. Может, и простила бы. Подошел бы и сказал, мол, спьяну. Нет. Со зла.

Знала кошка, чью мышку съела. Такое не прощают.

Никитину высотку нашли без труда – она одиноко торчала длинным пальцем в небо на фоне зеленых насаждений. Если со вчерашнего дня планы не претерпели изменений, он должен быть здесь, и один. Согласно сценарию, в начале четвертого за ним должны заехать Ада с дядей Кокой, чтобы препроводить любимое чадушко прямо в ЗАГС и сдать непосредственно на руки новому его семейству. Придумка, надо сказать, не блестящая, но в данной ситуации оказалась очень кстати. В Танином распоряжении около часа. Хватит с лихвой.

Поднимаясь в лифте на одиннадцатый этаж, она собралась, успокоилась, сосредоточилась.

– Кто? – услышала она за дверью настороженный голос брата, «соединила нос с грудью» и ответила бархатистым Адиным голосом:

– Открывай, сынуля. Я тебе сладенького привезла.

Он открыл дверь – и был встречен прицельным пинком в пах, отбросившим его к дальней стене прихожей. – Т-с-с, – на всякий случай предупредила Таня Никита поднял голову, опалив сестру ненавидящим взглядом, и начал распрямляться. Не дожидаясь, когда он закончит движение, Таня широким балетным прыжком подлетела к нему и ударила так, как учил Джабраил – двумя руками одновременно, по симметричным точкам над ушами…

Он пришел в себя от хлестких шлепков по щекам. Прямо над ним, щекоча рыжими кудрями, нависало знакомое лицо. Он дернулся, намереваясь оттолкнуть от себя это страшное лицо, но не смог даже пошевельнуться – вытянутые руки, связанные над головой, были накрепко прикручены к массивной дверной ручке, а раздвинутые ноги одна к батарее, другая – к нижней планке шведской стенки, которую Юра установил для поддержания формы. Хотел плюнуть – но обнаружил, что рот забит какой-то тряпкой и плотно заклеен пластырем.

– Для твоей же пользы, – словно прочитав его ощущения, заметила Таня. – А то начнешь орать, соседи милицию вызовут, придется им разъяснить кое-что. И не дрыгайся, только больнее будет. – Таня постепенно входила в раж.

Она выпрямилась, взяла что-то с подоконника.

– Вот. Не обессудь, что раньше времени распаковала. Буду знакомить тебя с принципами действия.

Остановиться уже не могла.

Никита прищурил глаза и с тоской увидел в ее руках новенький немецкий миксер, включенный в сеть.

– Эта вот насадочка предназначена для взбивания крема, – деловым тоном продолжила она и нажала на кнопочку. Угрожающе заурчал мотор. Никита судорожно выгнулся. – Ну-ну, не дергайся, я же еще не начала. Расслабься и постарайся получить удовольствие. Легкий массажик для разогрева. Кровь теплыми толчками приливает к коже…

Она наклонилась и без нажима провела бешено вращающимся венчиком по голой тощей груди, оставляя розовый след. Никита застонал. Она нажала посильнее. Его глаза округлились.

– Такие вот дела, братка, – приговаривала между делом Таня. – Записку я твою прочла – и про срочный отъезд к любимой невесте, и адрес ЗАГСА запомнила, и время. Про «завтра» ты, конечно, ловко ввернул – с понтом, что вчера отъехал, до инцидента. Красиво обставился. Одного только не учел…

Она взболтала венчиком его уши, немедленно налившиеся малиновым, выключила миксер и поднялась.

– А вот этим ковыряльником прокручивают тесто, – сказала она, прилаживая в гнездо миксера неприятного вида кривую железку. – Но мы им в других отверстиях покрутим. Потом овощерезку попробуем. В режиме яйцерезки… – Никита ревел. Ей было мерзко, будто увидела Севочку обкаканного. Его пришпиленное тело ходило ходуном. – Не хочется? А мне как хочется – не передать. Но не буду, – впервые ее голос зазвучал с искренней ненавистью. – А знаешь, почему не буду? Потому что не хочется из-за такой мрази, как ты, под суд идти, руки об тебя, клопа вонючего, марать не хочется… – Она понизила голос, слова пошли медленные, весомые:

– Радости тебе от хозяйства твоего немного будет. Одно горе, помяни мое слово.

Пожалеешь еще, что я его сегодня на фарш не перевела. Она отложила миксер и взяла в руки большие портновские ножницы.

– Про Самсона и Далилу помнишь? Как она ему волосы отрезала, и он сразу силу потерял. Вот и тебе – модельную стрижку на память. Под глобус… Башкой-то не верти, порежу… Жаль, нет времени полную красоту навести, я так, начерно. – Она простригла широкую полосу от лба до середины затылка, сдула обрезанные густые светло-русые пряди и принялась за левую сторону головы. – Ну все, хватит с тебя, все равно теперь, чтобы заровнять, всю головку налысо обрить придется.

Будь здоров, кровосмеситель, с законным тебя браком. Развязывать, на всякий случай, воздержусь, а дверь открытой оставлю. Ада придет – освободит. Что ей Пловцу, всем прочим врать, сам придумаешь, не мне тебя учить… Извини, но свадьбу посетить не смогу – дела…

Оглянулась и залилась в хохоте. Никита валялся в собственной луже.

До метро она доехала на троллейбусе, а оттуда позвонила Архимеду.

– Арик, хорошо, что застала. Я приеду. Можно?.. Записываю адрес.

Следующая неделя выдалась хлопотной. Узнав через Алевтину координаты ереванского слесаря-гинеколога, она скоренько слетала к нему на переговоры.

Гонорары доктор Фаджян брал кавказские, основательные, а тут еще пришлось предложить доплату за внеочередность – у доктора все места были расписаны на полгода вперед. Да и то он кобенился, не хотел, и только вскользь упомянутые Таней фамилии авторитетных земляков Амбруаза Гургеновича, знакомых ей по шеровскому ранчо, убедили. Потом пришлось в темпе лететь в Ленинград. Из аэропорта Таня на полчасика заскочила домой, где по счастью никого еще не было, собрать чемодан и тут же отъехать к Алевтине, оставив родным короткую записку. У Алевтины она прожила несколько дней, забрала причитающиеся ей за год работы комиссионные, смоталась к Маше Краузе и по-быстрому, невыгодно, реализовала почти все имущество, нажитое совместно с Генералом, включая и памятный браслетик с топазами. Из ремонта она выйдет практически голяком. Но главное ее богатство останется при ней. Голова. Остальное приложится.

В клинике доктора Флджяна Таня провела две с половиной недели, малоприятных не столько медицинскими обстоятельствами, сколько сенсорным голодом – облупившиеся белые стены внутри и снаружи, унылый дворик с темными кипарисами и чахлым розовым бордюром, занудный однообразный режим, хриплый телевизор, показывающий только бледные тени, соседки – скорбные армянские девы, с их покаянными придыханиями и толстыми свежевыбритыми ногами. От такой тоски Таня готова была волком выть и при первой же возможности убежала в высокогорный молодежный лагерь «Звартноц». Лишь на третий вечер, немного напитавшись ощущениями, она нашла в себе силы позвонить в Ленинград.

– Куда ты пропала? – с непривычным напряжением спросила Ада.

– Дела, – сказала Таня. – Возникли срочные дела, я же написала. Даже на Никиткину свадьбу не смогла…

– А свадьбы не было, – с какой-то странной интонацией сказала Ада.

– Что так?

– Пришлось отложить. Пока Никита не поправится, – Что с ним?

– В самый день свадьбы, хулиганы… изверги! Ворвались в квартиру, связали, избили, еще и волосы все состригли.

– Господи, какой ужас! Их поймали?

– Какое там! Он и примет-то никаких назвать не может. Четверо мордоворотов с черными шарфами на рожах. Кроме него, их никто не видел. Или боятся говорить… А тут еще и Павел твой разбился…

– Как ты сказала? Повтори.

– В экспедиции. Машина в пропасть упала. Остальные погибли, а он успел выскочить, но сильно разбился. Сейчас в Душанбе, в больнице.

– В какой? Погоди, я ручку достану…

– Зачем ручку? – Адрес записать. Я вылетаю к нему.

Ада попеняла, что Никита сестру не заботит, и попросила перезвонить через часик, а Таня быстренько наменяла в почтовом окошке еще стопочку пятиалтынных и позвонила Черновым – сначала домой, где никто не взял трубку, потом на дачу.

Поговорив с присмиревшей от лавины семейных катастроф Лидией Тарасовной, она присела на лавочку рядом с одиноким междугородним таксофоном, достала пачку «Арин-Берд» и задумалась, пуская сизый дым в черное южное небо…

Что есть любовь? Изысканная приправа, призванная одухотворить и драматизировать простой, как мычание, акт спаривания человеческих самцов и самок, или вполне самостоятельное, самоценное блюдо на пиру жизни? Биологический инстинкт, культурное условие, привитое средой, или что-то третье? Правильно определиться Тане было теперь нелегко – как и вообще думать о любви. А Павел стал таким недосягаемым. Но если и его потеряет – это будет крах.

Отвлеченные рассуждения Таню не особенно увлекали, но очень хотелось понять саму себя… Хорошо, что между столицами союзных республик есть прямое авиационное сообщение. И она, хватаясь за последнюю надежду, как за соломинку, полетела навстречу тому, что быть должно.