355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Вересов » Загадка Белой Леди » Текст книги (страница 2)
Загадка Белой Леди
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:47

Текст книги "Загадка Белой Леди"


Автор книги: Дмитрий Вересов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Я хотел сказать только то, уважаемый Фока Фокич, что лично против вас я ничего не имею, но, видите ли, иногда человеку необходимо побыть одному… – тоже почему-то болезненно морща лоб, начал Глеб.

– О да, понимаю, понимаю! Я вас очень хорошо понимаю, молодой человек. Не извольте беспокоиться – я запросто могу перебраться в ванную комнату. Я только что ее обследовал, она просто великолепна. Вы не поможете мне перенести туда мой матрац?

– Но зачем же в ванную? Быть может, я лучше попрошу у администратора другой номер?

– Даже и не пытайтесь, мой милый, – уверенно махнул рукой старичок. – Вы разве забыли, что здесь все давно уж в полной комплектации?

Столь неожиданный ответ больше всего поразил Глеба замечанием о том, что он мог что-то об этом месте забыть. Поэтому, заставив себя принять все как должное, он счел за лучшее послушно перенести матрац старичка в ванную. Фока же Фокич тем временем продолжал болтать без умолку, смутно напоминая Глебу что-то давным-давно знакомое, впрочем, уже не имевшее к его жизни никакого отношения.

– Я вот тоже, знаете ли, молодой человек, никак не могу понять, чего мне, собственно, хочется, жить или умереть. Собственно говоря, не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе яснее. Между прочим, судьба относится ко мне без всякого сожаления, швыряет меня, словно щепку в бурных волнах. Если, предположим, я ошибаюсь, тогда зачем же, проснувшись сегодня утром, я, к примеру, обнаружил у себя на груди страшенной величины паука? – Тут он показал обеими руками, какой именно величины был паук. – Вот такой…

Глеб, тщательно уложив яркий полосатый матрац на дно ванной, вдруг почувствовал страшную необходимость остаться одному и попробовать разо-браться в том, что же все-таки происходит не только вокруг него, но и с ним самим.

2

Миссис Хайден не обманула доктора Робертса: она действительно отправилась к себе в коттедж, носивший изящное имя «Биргу» и послушно прилегла на уже застеленную невидимой, как всегда, горничной кровать. Ее коттедж располагался на верхней из трех небольших террас, и потому в окно были видны только сторожевые башенки среди неподвижного моря зелени.

Она долго смотрела вдаль, и на лице ее не отражалось никаких чувств, ибо ничто ей ничего не напоминало. Но было видно, что внутри у нее идет мучительная и бурная работа сознания. Золотистого оттенка глаза намертво фиксировали все мельчайшие детали – от почему-то увядшего стебля роз на стене до царапины на оконном стекле. Это упражнение она заставляла себя проделывать трижды в день, и какое-то время назад с радостью обнаружила, что все-таки может помнить – и ей уже есть что помнить. И неважно, что это были вчера еще свежие, а сегодня увядшие цветы, или сменившая место скамейка в парке, или знакомые лица тоже лечившихся здесь людей… И все-таки раньше, раньше и – теперь! Но что же там было еще раньше? Мозг требовал отсылок, ассоциаций, опыта – а их не было. Порой миссис Хайден с трудом отгоняла от себя мысль, что все происходящее с ней – сон или смерть. Один раз она даже глубоко порезала себе руку, однако кровь сразу же по-настоящему брызнула струей, и было очень больно…

Именно наутро после этого неудачного – или, вернее, весьма удачного – эксперимента она в первый раз встретила у чугунной беседки Виктора. И миссис Хайден счастливо засмеялась, вспомнив, как она не смогла сказать ничего в ответ на его представление.

– Зовите меня… – какое имя могла она назвать ему, кроме тех, которые уже носили другие здешние пациентки? Она совсем растерялась. Цветок? Трава? Но она ведь не помнила даже такого, не считая роз, о которых специально спрашивала у горничной, и еще этих разлапистых деревьев, название которых почему-то всегда ярко пульсировало в ее мозгу – пальм. И пересохшие от волнения губы вдруг сами произнесли название того горьковатого терпкого напитка, который обычно подавали здесь ближе к вечеру: – Кинни.

Виктор рассмеялся.

– Замечательно! «Если жарко – охладит, а напряжены – расслабит!» И звучит вполне как у героинь Голсуорси.

Он смеялся так искренне и добродушно, что миссис Хайден, которой имя вдруг показалось действительно очень милым, решилась задать своему новому знакомому вопрос, который уже давно ее мучил. Вообще у нее накопилась масса вопросов, но она давно поняла, что понятие «вопрос» с ее стороны в правила игры здесь не входит. Спрашивают только ее. Впрочем, сейчас эти яркие синие глаза, эта открытость вдруг подали ей какую-то надежду, и она решилась.

– Может быть, вы будете настолько любезны, что откроете мне тайну языка, на котором мы с вами общаемся?

На мгновение глаза Виктора стали темными, почти лиловыми.

– А что вы думаете о нем сами? Ведь вы говорите на нем без всяких усилий?

– О да. Здесь многие говорят на нем. И еще на… encore parlent en cette langue. N’est pas?[5]5
  Еще говорят на этом языке. Не так ли? (фр.)


[Закрыть]

– Oui, en français.[6]6
  Да, на французском. (фр.)


[Закрыть]
 А еще?

– Не знаю.

– Но вам кажется, что эти языки чужие вам?

– Тоже не знаю. Кажется, я еще могу… Es freut mich sehr, Sie zu kennenlernen, aber nein… Ich starre wie des Steines…[7]7
  Я очень рада с вами познакомиться, или нет... Я нема как камень. (нем.)


[Закрыть]
 По-моему, так… И еще… Quanti anni ho? Dove’e il sono? Purtroppo, non posso aiutarvi…[8]8
  Сколько мне лет? Откуда я? К сожалению, не могу вам помочь. (ит.)


[Закрыть]
 Jestem rozumiem troche po polsku…[9]9
  Еще немного понимаю по-польски. (польск.)


[Закрыть]

– Да вы полиглот, дорогая Кинни! Но следует признать, что красота одинакова на всех языках, правда?

– Да, здесь действительно очень красиво.

– Я, в общем-то, имел в виду вас, но… Давайте немного прогуляемся по террасам? Вы разбираетесь в растениях? – вдруг ни с того ни с сего поинтересовался он.

– Наверное… нет.

– «Тут непременно кругом растет дрок, непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике», – вдруг, не меняя тона, по-русски произнес Виктор. Но миссис Хайден посмотрела на него своими ясными, словно немного застывшими глазами и спокойно, тоже на русском, ответила:

– Да, я хотела бы сейчас иметь ботанический атлас.

И оба, не сговариваясь, пошли в направлении второй террасы, где создавалась почти полная иллюзия лесного уединения.

– Вы тоже… здесь лечитесь? – осторожно спросила миссис Хайден.

– Разумеется, и, как можно определить по моему бодрому виду, гораздо дольше, чем вы.

– А потом?

– Потом поправлюсь окончательно и уеду домой. Как и все остальные.

– Но я не знаю ни дома, ни родных, ни себя. Что за дурацкое имя – Хайден! Почему Хайден? Кто придумывает здесь эти имена?

– Разумеется, наш царь и бог доктор Робертс. Лечить – это прекрасно, но называть – вот одно из главных отличий творца. А ведь всем этим фрейдистам, райхианцам, фроммовцам и прочей братии хочется считать себя именно демиургами, а не слугами… ммм… науки.

– Но ведь он добивается успеха. Насколько я знаю, меня собрали буквально из кусочков.

– Но как же ваша память, без которой вы, в общем-то… не человек – простите мою дерзость, но, мне кажется, с вами можно говорить откровенно.

– Да, конечно же, говорите…

С тех пор их странные прогулки и беседы как будто бы ни о чем стали почти ежедневными. И миссис Хайден, как человек без воспоминаний, которому не на что опереться, с упорством зверя цеплялась за сиюминутные проявления их отношений – а потому быстро научилась эти проявления обнаруживать и в них ориентироваться. И в этом замкнутом пространстве и сгущенном отсутствием памяти времени чувство ее развивалось во много раз быстрее, чем при обычных обстоятельствах.

К тому же благодаря необычности положения само чувство тоже было необычным. Интеллект взрослой женщины впервые сталкивался с желаниями тела, и то, чему в пятнадцать лет учишься постепенно и естественно, вдруг обрушилось на миссис Хайден всей своей невыносимой тяжестью. Это было быстро замечено Робертсом, и в одной из бесед он неожиданно заявил ей:

– У меня возникает подозрение, что прогресс нашей с вами работы несколько замедлился. Не будем вникать в данном случае в его причины – они, кстати, идут лишь на пользу, – но вам тяжело, а потому я хочу предложить вам несколько необычное лекарство. – Он положил перед ней папку с толстой пачкой чистых листов, «паркер» и флакон фиолетовых чернил. – Попробуйте писать. Роман, эссе, впечатления, фантазии – словом, что хотите. Увидите – вам очень скоро станет проще. И интересней.

– Но почему ручка? – удивилась миссис Хайден и выразительно посмотрела на стоявший на столе ноутбук Робертса.

– О, телесное соприкосновение со словами, общение, так сказать, почти без посредников дает совершенно иные результаты. Вас будет вести не машина, а лишь собственные мысли и чувства. И еще: постарайтесь побольше общаться не только с господином Вилльерсом, но и с другими. Я понимаю, здесь это трудно, но таким образом вы помогаете не только себе, но и им тоже. Мадмуазель Волендор, например, господин Балашов…

В тот же день она рассказала об этом странном предложении Виктору.

– Вы, я, этот русский – а потом наш демиург напишет гениальный роман и прославится не как инженер человеческих душ, а как второй Шекспир.

– А вы разве тоже пишете? – перебила она его, как всегда в таких ситуациях, мучительно стыдясь своего невольного незнания известных людей и вещей.

– Я? – Виктор опустил глаза. – Нет. У меня тяжелая форма дисграфии…

Однако миссис Хайден вдруг страстно увлеклась своим новым занятием. Таинственная сила, соединявшая сознание с бумагой, давала ей ощущение уверенности, иллюзию того, что происходящее с ее героями было когда-то ее прошлым. Или будущим. И плотные листки все быстрее покрывались ее ровным округлым почерком, а сирень чернил вечерами отливала благородной сталью.

Что же касается второго назначения Робертса – общения с другими пансионерами, – она поначалу сомневалась и не хотела ему следовать. Однако очень скоро миссис Хайден вдруг увидела в них живых людей, а не бледные отражения собственных страданий и вопросов. И ей даже понравилось наблюдать за дикой кошачьей грацией Волендор, избегавшей любых встреч с кем бы то ни было, и за сменой выражений на породистом лице русского, явно отражавших его бесконечные споры с самим собой.

Исписанные же листки по два, по три она стала отдавать сначала Виктору, внутренняя связь с которым укреплялась для нее благодаря этому еще более, а уж только потом доктору Робертсу.

Вот и сегодня, придя в такой ранний час к чугунной беседке, она надеялась, что Виктор вернет ей взятые вчера листочки. Но что же делать, в конце концов, он тоже не принадлежал себе.

До сегодняшнего осмотра оставалось еще несколько часов, но его неизбежность всегда очень угнетала миссис Хайден, и в такие дни она не находила себе места. Это подвешенное состояние отравляло течение ее жизни тем, что, не имея прошлого и всеми силами желая воскресить его, она вынуждена была думать о будущем. И в то же время будущего у нее не было тоже, может быть, даже в еще большей мере, чем прошлого. Безусловно, она выздоровеет окончательно, память о том, что происходило с ней уже после возвращения сознания, вполне отчетлива, голова работает ясно и четко. Она сумеет наладить свою жизнь, но… Неужели она навеки обречена остаться живым трупом, растением без корней, человеком без родины и без… детства? Порой ей начинало казаться, что кто-то где-то ждет от нее последнего усилия, чтобы открыть ей новый удивительный мир, в котором переплавятся и сольются в одно единое целое и прошлое, и будущее. Но что нужно сделать? Она не знала. И миссис Хайден тоскливо поднимала глаза к вечно-синему небу, где парили неведомые птицы.

3

В коктейль-холле на первой террасе царила зеленоватая прохлада. Она достигалась здесь прежде всего благодаря обилию плюща, затягивавшего окна с обеих сторон. Это было единственное место, где разрешалось курить, и потому здесь во всякое время можно было кого-нибудь встретить. Доктор Робертс частенько использовал холл для наблюдения за своими пациентами, большинство которых были настолько замкнуты на себе, что практически не замечали сухопарую фигуру в углу за кустом роз, растущих в имитирующей античный килик вазе. В полдень народу набиралось особенно много, и сейчас помимо Виктора, сидевшего за бокалом своей любимой «коммандарии», в холле сидели, стояли или прохаживались человек десять.

Виктор протянул Робертсу кожаную папку с листками.

– Тут сразу две порции, – пояснил он и демонстративно замолчал, углубившись в смакование вина, обязанного своим названием еще тамплиерам, выкупившим у Ричарда Львиное Сердце лучшие виноградарские земли.

Робертс тоже молча сел, спросил обычный скетто[10]10
  Скетто – крепко заваренный кофе без сахара.


[Закрыть]
 и сразу же взялся за чтение.

* * *

Глеб даже не успел до конца осознать это свое желание, как полуденный свет за окном погас, и в номере воцарилась непроглядная, почти северная темнота. Облегченно вздохнув, он ощупью добрался до кровати, успев еще слабо удивиться, что матрац, который он вместе с бельем только что отнес в ванную, снова на месте. Какое-то время перед его мысленным взором еще стоял удивительно теплый и родной в своем ярком желто-синем халате Фока Фокич, которого почему-то так и хотелось «прижать к своему сердцу». Впрочем, теперь Глебу некогда было отвлекаться на такие мелочи. «Главное расслабиться, в первую очередь расслабиться. Дать возможность мыслям самим выстроить нужные ряды…» Он глубоко вздохнул, и действительно мир вокруг него начал медленно обретать вполне реальные очертания и звуки. За окном появилась луна, какой она бывает в сороковых широтах, неумолчно зазвенели цикады, а издалека донесся явный шум моря и наводящие необъяснимую тоску покрикивания томных павлиних. «Все в порядке. Это побережье… Средиземноморье? Или Турция… Нет, скорее Кавказ… Эти лошади на каменистом пляже… В таком случае… Да, если сейчас выйти и спуститься мимо старого военного санатория, а потом свернуть вправо к молу, то попадешь в симпатичное заведение того грека, как его… Сатарики… Ставраки… Ах, да, Сатыроса! Дивную старик делал фенеку…[11]11
  Fenek la kampajola – крольчатина в виннном соусе с чесноком и специями; национальоное блюдо Мальты.


[Закрыть]
» Еще раз взглянув на луну и посчитав, что сейчас никак не может быть больше двенадцати, а значит, все прибрежные заведения еще вовсю работают, Глеб решил немедленно спуститься к морю и закончить этот странный день давно заслуженным и еще более забытым отдыхом в виде крольчатины с домашним вином. Ведь даже тот странный субъект при встрече заявил, что завтрак он пропустил, а дневной кофе в отеле и вообще можно было не считать за трапезу.

Не успев даже задуматься о том, когда успел он пропустить еще и обед, и ужин, Глеб быстро поднялся и хотел уже сбросить пиджак, потому что в комнате было слишком жарко, как вдруг ощутил, что плотный твид в общем-то ничего не весит. В тот же миг в коридоре послышались приглушенные звуки перебранки.

– Ну что же вы, разве инструкции не знаете?

– Да он сейчас сам…

– Сам! Еще неизвестно, чем это кончится! Или вы забыли, что говорит по этому поводу доктор Мелетис?

И вместо очередной реплики последовал неуверенный стук в дверь.

Глеб поспешно открыл дверь и выглянул в коридор, но тот встретил его лишь напряженной пустотой.

Сквозь незанавешенные окна с рассохшимися, но все еще внушительными дубовыми рамами лился легкий ровный свет пасмурного утра, и было видно, как под тентом уже собираются первые нетерпеливые посетители. И Глеб, все еще помня о своем желании добраться до старого Сатыроса с его непревзойденной фенекой, почему-то с несвойственным ему легкомыслием решил сначала перекусить в компании этих любителей ранних трапез.

На лестнице его шагам вторило то и дело сбивавшееся эхо. «А если это вовсе не эхо?» – с опаской подумал Глеб. В ушах у него явственно зашуршал таинственный шепот одноклассника, по секрету предупреждавшего приятеля, что если во время ходьбы резко оглянуться влево, то можно успеть увидеть свою смерть. Только оборачиваться надо обязательно резко, чтобы она не успела спрятаться. Конечно, это было полной ерундой, но на всякий случай Глеб решил не оборачиваться и побыстрее добраться до людного места.

Он занял место в углу, откуда были прекрасно видны и само здание, из которого он только что вышел, и плавающие в дымке горы, и большой луг, тот самый, где вчера бродили странные люди и животные, а сегодня цвели незнакомые белые цветы, изнемогавшие от собственного совершенства. Холодный сероватый мрамор столика неприятно холодил локти даже через ткань, и с него медленно испарялась влага от только что прошедшейся мокрой тряпки. На какую-то долю секунды стол показался Глебу римским жертвенником, а разноцветный от тента пар обещал благоволение богов и полноту утех.

– Па-азвольте! – вдруг раздался прямо за его локтем бархатный, но с начальственными обертонами голос. – Я добивался этого места слишком долго. – И, ощутив сзади толчок, локоть Глеба скользнул вперед по влажному мрамору, уничтожая сине-желтый пар и вынуждая невольно податься вперед и все тело. Он раздраженно обернулся – перед ним, надменно улыбаясь потемневшими от времени брылями, стоял крупный бульмастиф в простом брезентовом ошейнике. Поймав взгляд Глеба и, видимо, истолковав его по-своему, пес несколько поспешно пробурчал:

– Не выношу все эти серебряные бирюльки на шее, – а затем с некоторым вызовом буркнул: – Алекс, – после чего пару раз сердито стукнул хвостом о бетон. – А теперь, пра-ашу вас, найдите себе другое место.

Глеб усмехнулся и пересел за другой столик, откуда была видна лишь внутренняя часть этой импровизированной столовой. Перед ним в облаках запахов от множества блюд гудела разношерстная толпа, и, уже не удивляясь, а просто механически фиксируя все происходящее, Глеб отметил, что совершенно четко различает в этом ароматическом клубке и пряную изысканность китайцев, и приторную слащавость Средиземноморья, и смолистую легкость Индии, и даже винный дух столь вожделенной фенеки.

Однако уже в следующее мгновение его внимание было перехвачено другой особенностью: если сидевшие мужчины представляли собой пеструю смесь одежд и лиц, то всех женщин скрывали знаменитые марокканские джеллабы, столь фантастически подчеркивающие грацию и столь же волшебно скрывающие любые недостатки женского тела. Их розовые, охряные, бирюзовые, удивительно притягательные фигуры возвышались над мрамором, странно напоминая Глебу изысканность линий римских надгробий – или только что виденные им неведомые цветы. Женщины большей частью молчали, низко опустив на лица тонкую ткань капюшонов, отчего все без исключения казались юными и прекрасными. Однако мужская часть населения, не обращавшая на женскую никакого внимания, с лихвой восполняла эту подозрительную тишину. В полифонию разговора вплетались и звонкие голоса множества животных и птиц, тоже бесцеремонно устроившихся за столиками. Речи последних были внятны Глебу ничуть не меньше, чем разнородный говор людей, хотя все явно пользовались при общении своими родными языками и наречиями. Глеб невольно обернулся посмотреть на представившегося ему Алексом субъекта: ведь пес вроде бы изъяснялся… да, точно, он только рычал по-собачьи… Однако теперь бульмастиф молчал, пожирая глазами тонкую даже под джеллабой женскую фигуру, плывущую к навесу словно из ниоткуда. Неровные, не попадающие в ритм шагов колыхания бледно-фиалкового полотна создавали впечатление, что накидка и ее обладательница живут независимыми друг от друга жизнями и подчиняются разным физическим законам. На плече у незнакомки сидело какое-то зеленое насекомое, которое Глеб поначалу принял за огромного кузнечика, но по мере приближения в голове его вдруг всплыли слова читанной еще в академии арабской рукописи: «У воинов ее голова лошади, глаза слона, шея быка, грудь льва, брюхо скорпиона, крылья орла, голени страуса и хвост змеи…» Тогда он, помнится, никак не мог представить себе сочетание столь противоречивых качеств, но теперь, глядя на приближающуюся женщину с беспрестанно перебиравшим лапками на ее плече насекомым, ясно понимал всю простоту и очевидность подобного существа.

Фигура тихо опустилась рядом с собакой, и обнажившиеся клыки заставили отвратительную зеленую тварь перескочить на другое, бессильно опущенное плечо.

– Тот, кто торопится, уже мертв, – недовольно пробормотал Алекс, и Глеб поймал себя на том, что с острым нетерпением ждет ответа даже не женщины, а маленького воина Авадонна. Но тот ничего не сказал, а в следующее мгновение, мячиком прыгая под туго натянутым тентом, пронесся голос нового персонажа. Определение «персонаж», сделанное им случайно, вдруг развеселило Глеба и успокоило его окончательно: участие в пьесе всегда представляет определенный интерес, а тут, как он уже давно смутно подозревал, каждый из присутствующих являлся еще в каком-то смысле и автором. Правда, авторов здесь, пожалуй, слишком много, их мысли, стремления и понятия, ежесекундно сталкиваясь, поглощают друг друга и практически не дают фабуле сдвинуться с места…

– Herren, mesdames, господа, ladies, rouvat! – выкрикивал человек в зеленом халате хирурга, будто зазывала на ярмарочном балагане. – Не проходите мимо! Не упускайте момента! Процедуры отменяются! Все готовимся к прощальному концерту! Где Фока Фокич?

«Значит, старик – лицо реальное, – подумал Глеб. – Но что, если… если своим появлением в его номере я его, так сказать, дематериализовал? Впрочем, глупости. Надо просто держаться своих привычек и правил – это прекрасный способ существования в любой ситуации, даже самой абсурдной». – Он уже хотел крикнуть, что искомый субъект спит в ванной, в его номере, но тут перед ним всплыло какое-то до боли знакомое женское лицо, которое отвлекло его, и он промолчал.

Вместо него хором ответила сидевшая слева пара: старик и юноша. Они не были похожи, но создавалось впечатление, будто старик являл собой изношенную, вытершуюся подкладку нового стильного костюма, олицетворенного юношей. Старик казался глухим эхом, осыпающимся сухим следом, отражением, остающимся в зеркале в тот момент, когда сам предмет уже исчез. Но вместе с тем юноша был явно зависим от старика, ибо его движения все время чуть отставали, словно могли только вторить движениям своего двойника.

– Он ушел ловить пауков…

– …ловить пауков…

– Ах, Хуанито, ты опять не удержал свой язык! Сколько раз я говорил тебе: прикуси его до крови, но смолчи. Только тогда ты сможешь начать быть собою!

– Но с тех пор как Эль Канторьо протащил меня по арене, я боюсь крови, Сус Джалут. Я никогда не смогу стать собой – ведь я живу только вами.

Последние слова красивого испанца неприятно поразили Глеба: он всегда испытывал к гомосексуалистам неприкрытое отвращение.

Тем временем толпа неторопливой змеей потянулась на луг и дальше, за корявые дикие яблони, не дававшие тени. Там, где по представлениям Глеба, должны были заканчиваться владения дома, раскинулся полуразрушенный каменный амфитеатр, но даже его профессиональный глаз никак не мог определить, принадлежали ли эти руины к римской или к греческой архитектуре. Это был амфитеатр вообще. Мелкие животные и – в особенности – птицы с веселым гвалтом вырвались вперед и расселись по всем уступам, придав мертвым камням видимость дыхания и трепета жизни. Глеб исподволь, но жадно рассматривал соседей. К несчастью, он не обнаружил ничего, что могло бы вывести его на верную дорогу разгадки. Мужчины, сидевшие вокруг, были самые обыкновенные – молодые, старые, всевозможных национальностей и с разными выражениями лиц. Женщины так и не подняли капюшонов, и вообще большинство из них держались отстраненно и замкнуто. Воздух, несмотря на обилие тел и солнце, отдавал горным холодком, и Глеб почти с удовольствием приготовился посмотреть готовящееся действо.

Однако большая часть собравшихся отнеслась к этому совершенно без энтузиазма, наоборот, все как-то поблекли и съежились, словно сентябрьские листья. У большого валуна внизу опять появилась уже знакомая Глебу легкая фигурка Фоки Фокича. Он хищно высматривал кого-то в толпе, и, будто повинуясь его взгляду, на каменистом фоне сначала возникло некое подобие античного хора из пары десятков человек, а потом неестественно прямой мужчина со старинной лютней в руках. Над ним чертила ровные механические круги какая-то пестрая птица. Мужчина несколько раз попытался прогнать ее, но было видно, что он пытался проделать это уже не раз и давно устал от всех этих бесплодных попыток.

– Эта птица зовется Брысь-брысь, – услышал Глеб горячий шепот и обернулся, но, к своему удивлению, никого рядом с собой не обнаружил. Зато прямо в противоположной стороне он снова увидел улыбающегося Фоку Фокича, который дружественно махал ему рукой. Впрочем, старик тут же забыл о Глебе и обратился к главному персонажу готовящегося действа:

– Так вот вы что выбрали… – понимающе протянул Фока Фокич, но одобрения в его словах было мало. Впрочем, закончил он примирительно: – Ну что ж, ну и ладно…

Мужчина неловко тронул струны, и мгновенно острая, пряная, болезненная мелодия затопила амфитеатр, и под ее рыдающие напевы из разбросанных среди травы осколков камней потянулся робкий росток, в первую минуту показавшийся Глебу шляпкой какого-то гриба. В тот же момент на краю просцениума возникла золотистая фигура могучего животного, в котором Глеб, не веря глазам, узнал нелюбезного старого Алекса. Но раздумывать об этом было некогда, ибо растение быстро принимало человеческие очертания – и вот уже, держась за высокие стебли, на зрителей смотрела прелестная девочка. Затем девочка превратилась в молодую женщину и скрылась под фантастически красивой бирюзовой джеллабой.

Изящная бирюзовая фигура застыла, и перед ней явился рыцарь печального образа.

И он запел о любви.

 
Открой мне яркий цвет ланит,
И свет лучистый нежных глаз,
О, твой прекрасный стройный вид
Меня пьянит…
 

Но юная красавица все отворачивалась от него и все не открывала лица.

 
– Ах, зачем вы хлаже камня?
– Речь безумца не мила мне.
– Речь моя лишь вам хвала.
– Я желаю вам лишь зла.
Уходите, уходите
и на лик мой не глядите.
– Дама мне уйти велит,
Сердце бедное болит.
 

Но мужчина не мог ни уйти, ни закончить свою восторженную песню. Как показалось Глебу, многие зрители не только сочувствовали несчастному, но и прекрасно понимали его. Все существо несчастного рыцаря выражало страдание и муку. Восторженность мелодии сменилась отчаянием.

 
– Что я тебе скажу? Все то, все то, все то,
Чем озарен мой ум, чем сердце залито!
Я полон весь тобой, я трепещу, дрожу я;
Твой взгляд, твои слова – мне слаще поцелуя.
О, смейся надо мной, безумцем назови,
Но задыхаюсь я от страсти, от любви…
 

Он пел уже явно через силу, он торопился, но его возлюбленная все не сдавалась и гнала его прочь. Но вот песня рыцаря достигла кульминации.

 
– О, жизнь моя в твоих руках!
 

И женщина, неожиданно скинув капюшон, схватила рыцаря в объятья. Вздох, словно ураган, пронесся над рядами. Страшная беззубая старуха в восторге оседлала коленопреклоненного трубадура… В тот же миг за амфитеатром поднялись в небо два серых дымка, раздалось приглушенное урчание моторов, и приторно запахло дешевым бензином. А в следующее мгновение, расталкивая сидящих, опять пронесся Фока Фокич. Он размахивал руками и ругался высоким фальцетом:

– А, сукины дети, куда торопятся?! И ведь сколько раз было говорено, чтоб не торопились! Verfluchten Bastwischen![12]12
  Проклятые мочалки (нем.)


[Закрыть]
 – Он скрылся за камнями, но последнее восклицание вкупе с неприятным запахом по неуловимой игре ассоциаций вдруг напомнило Глебу об Аушвице. Не хватало только оказаться сейчас во власти какого-нибудь маньяка, возомнившего себя последователем нацистских экспериментаторов! Впрочем, в его положении поддаваться эмоциям и ассоциациям было непозволительной роскошью, и он быстро взял себя в руки. Но люди вокруг уже смешались, реальность событий затмила для них высокую трагедию происходящего на сцене действа, да и само оно как-то незаметно растворилось, то ли слившись с камнями, то ли просто растаяв в воздухе. Последнее, что уже краем глаза заметил Глеб, был взмах мощного Алексового хвоста.

– О, это была настоящая махамудра, – пронеслось через Глеба непонятно откуда вылетевшее шипение.

Но тут синева неба поглотила нечистый дым, и Фока Фокич уже шел обратно, по-отечески протягивая к Глебу руки.

– А вот и вы, вот и отличненько, – довольно бормотал он. – Все в порядке… – И, глядя на суетливые движения сухих ручек, так напоминавшие ему недавние суставчатые лапки неведомого воина, Глеб пришел к совершенно очевидному выводу, что если и есть смысл задавать здесь вопросы кому-нибудь, то задавать их следует именно Фоке Фокичу.

– Рад вас видеть, – не кривя душой, признался Глеб. – Давайте немного побродим по этому замечательному парку.

– Давайте, – искренне обрадовался тот, и они пошли в сторону недалеких гор, впрочем, не приближавшихся ни на шаг.

– У меня накопилась масса вопросов. Где я, и кто все эти люди? Почему лица женщин закрыты? Как животные могут разговаривать? Замечу, меня смущает отнюдь не их умение, а только лишь мое понимание их языка. Что это за нелепое действо? То есть в философском отношении, конечно же, все ясно, но каков нынешний, сиюминутный смысл? Я понимаю, что скорее всего выгляжу наивным и глупым, но, поверьте, у меня за спиной университет и академия, и я вполне адекватен… – Глеб не мог остановиться и все продолжал говорить явные глупости, хотя, уже задавая вопросы, был уверен, что прекрасно знает ответы на них. Кое-как он скомкал эту нелепую речь и закончил необязательным: – Ну и так далее, надеюсь, вы меня понимаете и сможете объяснить многое из того, что здесь происходит.

– Видите ли, о, сын благородных родителей! Вы удостоены, так сказать, чести, и если оставить все прочее, то можно смело сказать, что вы умеете задавать вопросы и знаете, что все они имеют ответы. А раз вы знаете, что все они имеют ответы, то мне остается лишь сказать вам, что вы в таком случае попали как раз туда, куда нужно. Главное, молодой человек, ничего не бойтесь, ни синего, ни желтого, ни красного, ни зеленого. Ждите одиннадцатого дня, вот что я вам скажу, молодой человек…

И Глеб отправился куда глаза глядят.

И глаза привели его снова в желтое здание. Заинтересованный его внутренним решением, он пошел бродить по этажам, которых оказалось намного больше трех, как казалось снаружи. Но нигде ни разу не успокоили его взгляд ни пустота убегающей вдаль вытертой малиновой дорожки, ни убаюкивающий ритм одинаковых дверей. Какая-нибудь, словно заблудившаяся, фигура непременно дразнила его сознание то в конце коридора, когда Глеб только сворачивал с лестничной площадки, то настигая на выходе. Сначала он еще пытался заставить себя не оборачиваться, но скоро, поняв всю бесполезность этих попыток, махнул рукой. И этот усталый жест неожиданно напомнил ему жест несчастного рыцаря, отгонявшего пеструю птицу. Такое сближение чем-то не понравилось ему, и Глеб сделал единственное, что было в его силах, – ускорил шаг.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю