Текст книги "Загадка Белой Леди"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Далее он едва ли не с поэтическим вдохновением поведал сидящей рядом с ним женщине о существовании полов, об их вечном стремлении навстречу друг другу, о радостях взаимной любви и счастье обретения любимого человека. Внимательно, но по возможности незаметно фиксируя каждый душевный отклик пациентки, он рассказал о рождении детей, о радостях и горестях супружеской жизни. И наконец, когда оба фужера уже опустели, а золотые глаза потрясенной женщины потускнели и, казалось, окончательно ушли в бездонную пустоту, вновь спросил:
– Так у вас был муж, миссис Хайден?
В кабинете повисла тяжелая тишина, которую хозяин намеренно не прерывал и не стремился смягчить. Взгляд миссис Хайден постепенно возвращался из каких-то потаенных глубин и все больше раскрывался навстречу испытующему взгляду доктора. Несколько минут прошло, прежде чем женщина смогла наконец разлепить пересохшие губы и медленно прошептать:
– Я не знаю, доктор.
Доктор Робертс по-отечески положил руку ей на запястье и мягко сказал:
– Это ничего. Вы все вспомните. Идите к себе и постарайтесь просто отдохнуть. Не надо ни о чем думать и не надо ничего бояться, все будет хорошо.
Миссис Хайден медленно встала и, словно сомнамбула, вышла из кабинета. Робертс немедленно попросил сестру Ангелику проследить за пациенткой, взглянул на часы, тяжело вздохнул и сел за компьютер.
Миссис Хайден вышла, когда солнце уже мягко садилось за неровные края стен, отчего плющ на них казался медно-красным. Вероятно, благодаря все той же ее болезни, первое потрясение от этого странного разговора быстро прошло, будто растаяло на свежем воздухе. Но, как всегда после беседы с доктором Робертсом, у нее оставались странный железистый привкус во рту и некая физическая подавленность. И все же сегодня, вооруженная, внутренне она смогла держаться более независимо, и это дало ей возможность заметить то, чего раньше она не замечала. Доктор Робертс знал о ней больше, чем делал вид, и явно больше, чем она сама. Этот вывод она сделала отнюдь не благодаря интеллектуальному напряжению, а скорее наоборот: расслабив в себе зверя. Того зверя, что первое время после возвращения к жизни дремал, видимо, от большого количества сильных лекарств, а теперь проснулся и встал на службу ее тайны – побега.
Миссис Хайден медленно пошла вдоль стены, где плющ рос особенно густо. Под глянцевитыми, будто лакированными листьями во множестве виднелись широкие, выеденные временем уступы. Она подняла голову и подумала, что при отсутствии чувства страха перелезть через эту стену ничего не стоит. А физический страх отсутствовал у нее совершенно. На мгновение она прильнула лицом к теплому камню и улыбнулась блаженной улыбкой нового знания, своей тайны. Но тут вдруг сзади послышался приглушенный смешок.
– Что, собралась заняться альпинизмом?
Даже не оборачиваясь, миссис Хайден узнала по голосу Жака – странного чудака, местную достопримечательность, имеющуюся в каждом обществе, особенно закрытом. Ни возраст его, ни национальность определить было невозможно, ибо он болтал на всех языках – или, правильней сказать, на их чудовищной смеси, этаком вопиющем воляпюке. Жак называл всех на «ты», был постоянно под хмельком, небрит, в мятой одежде и жил не в коттедже, как все без исключения пансионеры, а в небольшом домике, расположенном неподалеку от административного корпуса. Пансионеры менялись, но Жак прочно делил их любовь и ненависть всегда приблизительно наполовину.
Миссис Хайден он понравился если не с первого, то со второго раза, поскольку сумятица его слов, настроений и жестов показалась ей похожей на ее собственный хаос. К тому же при второй встрече этот чудак, увидев ее, вдруг запел известную песенку «Roslein, Roslein, Roslein rot, Roslein auf der Heiden».[13]13
Роза, роза, алый цвет. Роза в чистом поле (Фрагмент стихотворения Гете «Дикая роза». Перевод с нем. Д. С. Усова)
[Закрыть] И этот щемящий мотив, как и сама история о погубленном ни за что ни про что цветке, наполнял ее сердце той беспричинной печалью, которая порой слаще радости.
Жак выполнял в пансионе самую разнообразную работу. Он подстригал траву, помогал на кухне, а большую часть дня просто валялся где попало в обнимку с обтрепанными книжонками. Как-то она обратила внимание на очередной томик в его руках – это оказался некий Станислас де Гюайт, и текст был явно нехудожественный, сплошные сноски и комментарии. Миссис Хайден так заинтересовалась этим, что даже поделилась своим впечатлением с Виктором, но тот, как обычно, рассмеялся, заявив, что этот Гюайт то ли палеограф, то ли теософ и что чудак Жак вечно читает только то, чего понять вообще не в состоянии – такова уж особенность его болезни, сложного названия которой миссис Хайден так и не смогла запомнить.
И вот теперь этот странный Жак, скривив изрядно небритый рот в ухмылке, просто так открывал всему миру ее тайну.
– Зачем вы подглядываете за мной? – вспыхнула раздосадованная миссис Хайден.
– Я? – изумился он. – Да это ты сама за собой следишь денно и нощно! – Миссис Хайден прикусила губы. – А дорога отсюда куда короче, чем дорога к себе.
– И где же она?
Жак затрясся всем своим рыхлым телом.
– Ясное дело, что совсем не там, где кажется! Иди, иди скорей, там тебя уже давно дожидается твой унтеррокер.
– Что?
– Да не торопись: чем больше кошек, тем легче мышкам.
Миссис Хайден торопливо пошла к беседке, а в спину ей еще долго несся добродушный смех Жака. Хотя теперь он почему-то перестал казаться ей простым дурачком.
Было видно, что Виктор и в самом деле ждал ее. Гравий дорожки у вигелии темнел следами ввинченных каблуков. Теплая вечерняя истома медленно охватывала тело и душу миссис Хайден.
– Кинни! Какая вы умница, что задержались и дали мне возможность ощутить себя пятнадцатилетним мальчишкой. – Она вспыхнула. – А все ваш роман. Но, надеюсь, Глеб – это не я?
Золотые глаза без дна глянули в синие и остановились, словно ударившись о неведомую стену.
– Конечно, нет. Какая странная мысль… Но пойдемте потихоньку к «Биргу», я отдам вам продолжение. Удивительно, что вы могли так подумать… Но дальше… – Тут она совсем сбилась и взяла Виктора под руку. – Послушайте, почему меня все время преследует здесь ощущение тайны? – Не имея за спиной груза памяти, миссис Хайден всегда говорила откровенно. – Неужели это только из-за моей амнезии?
– Нет, я думаю, это происходит оттого, что здесь, так сказать, работают с человеческой волей – а это всегда тайна. К тому же ум современного европейца настолько привык к демократизации всякого знания, что вообще не допускает создания тайны, секретности и так далее. А здесь это есть, и это вас раздражает, отсюда сконцентрированность на этом и преувеличенное беспокойство. Но я прошу вас успокоиться, Кинни, это просто хорошая дорогая клиника и только. А потому наша с вами задача: взять от нее как можно больше и с наибольшим удовольствием. – Ее пальцы ласково дрогнули на его руке. – Как ни странно, именно здесь, среди мути, поднятой со дна человеческого сознания импотентом Фрейдом и казановой Райхом, начинаешь особенно ценить тонкость и подлинность настоящих чувств, настоящих движений души. Но оставим это. Что наш падишах? – резко сменил он тему, чувствуя, как пальцы миссис Хайден становятся все горячее.
– Знаете, сегодня мне показалось, что он обладает не только противоядием, но и ядом.
– Вот как? Это наверняка справедливо – но на основании чего вы сделали такой вывод, Кинни?
– Он знает больше, чем показывает. И знает не изнутри, а откуда-то снаружи. А тот, кто знает больше, всегда может и спасти, и… столкнуть окончательно, – неловко закончила она.
– Да, безразличность знания существует лишь в первые мгновения, дальше оно неизбежно делится на добро и зло. Я рад, что вы раскусили нашего доктора.
Они медленно приближались к утопавшему в цветах «Биргу». Миссис Хайден молчала. Сегодняшний день был слишком насыщенным, и ее смятенное сознание требовало отдыха или… полноты чувств. Смуглая тонкая кисть Виктора осторожно поддерживала ее вздрагивающие пальцы, и синие глаза в наплывающих сумерках мерцали то бирюзой, то гагатом.
Что она должна сейчас сделать? Оставить его на пороге, вынести новые листки, а потом положить руки на плечи и, на мгновение утонув в синеве, сказать «спокойной ночи»? Или пригласить его внутрь? Или?..
Над башнями снова появилась птица.
– Кто это? – вдруг вырвалось у миссис Хайден, и она удивилась, почему не задала Виктору этот вопрос раньше. Сегодня воистину был необычный день. И, сама не зная как, вдруг добавила: – А то я откуда-то знаю только одну птицу – сову…
Он долго следил за причудливыми росчерками крыльев на дымчатом от заката небе.
– Это… балобан. Чудный охотник, берет и зайцев, и уток. Раньше в арабских странах обученного балобана приравнивали по ценности к верблюду…
– А сейчас – к роскошному автомобилю? – перебила его с улыбкой миссис Хайден.
– Именно. Но уже темнеет, Кинни, а мне так хочется прочесть продолжение вашего романа прямо на улице, где-нибудь неподалеку от «Биргу».
Миссис Хайден глубоко вздохнула и вынесла несколько страничек, сколотых простой скрепкой.
– Вот. Не знаю, что получается, – я ведь никогда не перечитываю их, потому что это… теперь моя жизнь, – неожиданно призналась она. – А свою жизнь перечитать невозможно. – Она нерешительно протянула Виктору руку, и в тот момент, когда ладони их соприкоснулись, он явственно почувствовал, как ее горячий правый мизинец три раза слабо вздрогнул.
Он не спеша поднес ее руку к губам, затем взял листы и, быстро повернувшись, растаял за поворотом дорожки.
5
Оказавшись вне поля зрения миссис Хайден, Виктор сразу же убрал с лица мечтательную полуулыбку и внимательно посмотрел на небо. Сокол продолжал свой бесконечный полет.
– Ничего, несколько минут у меня еще есть, – прошептал он и, прислонившись к первому попавшемуся дереву, при рассеянном свете наземного светильника жадно углубился в написанное.
* * *
Глеб не помнил, сколько времени он мерил шагами этажи, опасаясь снова попасть в какую-нибудь историю и желая только одного – уединиться, спрятаться, уйти, наконец, в себя. Но его собственный номер, который он автоматической зрительной памятью архитектора запомнил по неправильно выпиленной филенке, пропал бесследно. В конце концов бессмысленное хождение стало раздражать его, и, решив, что самое неприятное уже произошло, а оказался он здесь, наверное, все-таки не зря, Глеб положился на то, что все как-нибудь разрешится само собой, и, уже не задумываясь, толкнул первую попавшуюся дверь. Она, однако, успела блеснуть его любимым номером 27.
Он рассчитывал, скорее всего, столкнуться с недовольной парой потревоженных обитателей, но оказалось, что здесь тоже смотрели кино. «Последний шедевр Гринуэя», – мелькнула у него в сознании неизвестно откуда услышанная фраза, но Глеб уже не стал искать того, кто ее произнес, а просто сел на свободное место, вообще не обращая внимания на присутствующих. На экране, как и грезилось ему в тайной гордыне, он вновь увидел себя, но уже гораздо позже, в дни начала своего несказанного торжества и славы, на запечатленном пленкой торжественном приеме, устроенном в его честь и кишащем журналистами, знаменитостями и просто очень богатыми людьми. Это был настоящий парад творцов и магнатов. И он, Глеб, являлся одним из полноправных участников этого парада.
«Что ж, – подумал он, – сейчас очень кстати еще раз посмотреть на те дни со стороны».
Пленка разворачивала перед ним то время, когда известная чопорность уже уступила место известной непосредственности.
– Мсье Глеб, какой великолепный рисунок вы создали этими радужными полукружьями! Мост станет истинным украшением столицы мира, – ворковала юная звезда французского кинематографа.
– Я, мадмуазель, счастлив уже от того, что он нравится вам, – млел экранный Глеб, заставляя корчиться Глеба, сидевшего в зале: свинцовая ложь слов, за которыми не было ничего, кроме грубой похоти, душила его буквально физически.
О, если бы он видел все так же отчетливо тогда!
Новое зрение было почти непереносимо.
«Разум мой, уродцы эти просто вымысел иль бред?»
Но чей именно бред? Как он не видел этого раньше?
Вот экран заняла фигура бриллиантового короля, переливавшегося разноцветными огнями при каждом движении и тогда расположившего к себе Глеба своей завершенностью, удивительно соединявшей легкость и полновесную значимость. Но сейчас это была лишь оболочка, за ослепительной механической улыбкой которой скрывалась такая бездна горя и ненависти, что даже экранное его присутствие угнетало и давило душу.
К счастью, камера скользнула влево, явив закованную в броню равнодушия и красоты женщину. Да, кажется, она была с ним… И Глеб с застывшим от ужаса лицом снова увидел, как он мечтательно вздыхает при виде сияющей пары, как склоняется к руке новоявленной вавилонской блудницы, одновременно ощущая в душе и слащавое чувство преклонения, испытанное на приеме, и нынешнюю гадливость. Теперь в загадочной женской улыбке он видел только презрение к мужчинам да еще память о долгих часах ублажения обрюзгших тел богатых клиентов.
Глеб судорожно сглотнул подступившую к горлу слюну. В этих официальных торжественных приемах, похожих на некий театр теней или марионеток, он всегда смутно ощущал какую-то унизительную для человеческого существа печаль. Набитое длинными синевато-красными кишками и прочим ливером тело тщательно упаковывается в изящную оболочку. Серое вещество, исторгающее ужас и тоску при мысли о смертности бренного куска мяса, скрывается за тщательно ухоженной кожей. Поминутно сверкающие в дежурных улыбках фарфоровые зубы отвлекают от мысли о постоянной необходимости набивать чрево кусками себе подобных… О, несбывшаяся фенека!
Подавляя спазм, он уже поднялся, чтобы выбежать вон, как оператор, видимо, качнулся, камера дернулась, сгустком тревожной тоски юности выпустив на экран прелестное женское лицо. Глеб невольно отвернулся, отпрянул – и вонзился взглядом в то же лицо, на миг приоткрывшееся под соскользнувшим лиловым капюшоном джеллабы. Она сидела совсем рядом, всего лишь через место от него, и это разделявшее их место было пустым. Точно так же бездонно пусто вдруг стало и внутри у Глеба. Он, словно к спасительной соломинке, скорее прильнул к экрану, но там уже торжествовало непроницаемое в своем восточном лукавстве лицо ее спутника. И Глеба вновь пронзило то же самое чувство, что и тогда, на приеме…
О, пленительный обман внешности! О, соблазнительные опасности ее мимолетных очарований, главное из которых, как ни странно, заключается прежде всего именно в этой самой тоске, мимолетно прорывающейся в глазах. Вы только посмотрели – но в мимолетном взгляде уже узнали нечто давным-давно знакомое, давным-давно щемящее собственную душу. И эта мимолетность взгляда, напомнив уже в который раз о неизбежной мимолетности всего земного и бренного, вдруг покоряет вас без остатка. Она покоряет вас одним мгновенным взглядом на вечный миг, платя самообманом собственного вознесения.
Таково явление очарования, божества.
Таким оказалось для Глеба явление Епифании.
Тогда ему казалось, что уже невозможно более обманываться этой жизнью, и время ослеплений давным-давно миновало; уже столько самых разнообразных, плохих и хороших, возлюбленных осталось позади. И он трусливо забыл, что однажды вдруг все-таки происходит что-то особенное и мимолетный взгляд незнакомой женщины выдает всю беспомощность украшений и одежд, всю беззащитность брошенной в этот мир тленной плоти.
И тогда странная жажда несбыточного начинает разрывать грудь, и неудержимо хочется прикоснуться к волшебному видению, и ты в то же время смертельно боишься каким-нибудь неловким жестом разрушить это неземное очарование. Одно неосторожное слово, один грубый жест, один насмешливый взгляд – и хрусталь видения разобьется, разлетится на тысячи мелких осколков, больно раня теснящуюся грудь. И жизнь опять будет размазана сквозь упругое лобовое стекло…
И вот теперь этот дрожащий перезвон осколков странным образом пронизывал каждое ощущение Глеба. Он широко распахнутыми глазами смотрел на экран, он видел ее и там, и здесь. Он и сам в то же время находился и там, и здесь, одновременно обнимая своим существом и происходившее, и происходящее, – и льдистые, розоватые от крови, как карамельки, осколки стекла холодили его лицо.
Как и чем закончился фильм, Глеб не помнил, ибо во всем пространстве осталась теперь только одна она. Только эта, тоже неотрывно смотревшая на него женщина, сидевшая через пустой стул. Так вот куда привез его этим призрачным утром верный «Опель»! Теплое чувство любви и вины перед всем миром охватило Глеба, и, повинуясь ему, он протянул руку к лиловой джеллабе. Но рука его наткнулась на слоистую броню воина Авадонны…
Это был взгляд, один только взгляд, взгляд из тех, что ранят мгновенно и смертельно. Это был взгляд Джульетты, взгляд, за которым, насмешливо улыбаясь, стоит рок. Отныне человек уже не принадлежит себе и действует не по своей воле – его мыслями, чувствами, поступками руководит страсть, не знающая ни меры, ни пощады. Несколько секунд они шли навстречу друг другу прямо в переполненном людьми зале, пока правила приличия и воспитание не остановили их. Но вокруг них уже возникла та огненная аура, не почувствовать которую может только совершенно толстокожий или больной человек. И женщины рядом невольно поводили оголенными плечами, словно их обжигало раскаленное дыхание страсти, а мужчины отводили глаза и пытались спрятать двусмысленные улыбки.
Глеб мгновенно забыл и о бриллиантовом магнате, и о восходящей кинодиве, еще минуту назад казавшейся ему воплощением красоты и сексапильности. Ему стало душно. Не обращая внимания на окружающих, он почти рванул крахмальный воротник смокинговой рубашки и, увидев неподалеку лакея с шампанским, залпом выпил два бокала. В глазах плясали разноцветные искры. Разумеется, невозможно было вот так прямо подойти сейчас к этой женщине, поднять ее и унести прямо в пестрые предрождественские улицы Парижа. Смахнув со лба выступивший холодный пот, Глеб все же заставил себя немного успокоиться и оглядеться. Женщина по-прежнему стояла в застывшей позе человека, шагающего против ветра, и глубокие глаза ее мерцали любовью и тайной. Но теперь Глеб увидел, вернее, заставил себя увидеть рядом с ней высокого араба в строгом костюме, но с белым покрывалом на голове. И Глеб вынужден был признать, что спутник этой прекрасной женщины, одним взглядом пронзившей его сердце, тоже удивительно хорош. Породистое лицо, нос с горбинкой, матово-смуглая кожа и те черные бездонные глаза, в которых столь часто тонут европейские женщины, следующие поговорке, что нельзя до конца познать все глубины любви, не испытав любви араба. Как известно, сами арабы от любви могут и вообще умереть.
Все это смутно проносилось в голове Глеба, мешаясь с самыми невероятными планами. И только одна мысль теперь безраздельно владела им – как еще раз увидеть эту божественную незнакомку, и увидеть наедине. Он казался себе вновь четырнадцатилетним мальчишкой, впервые ошеломленным женщиной. В тот же момент он увидел, как араб мягко взял руку своей спутницы и на обеих руках сверкнули обручальные кольца. Дьявольщина! И Глеб вывел себя из зала, как жестокий хозяин тащит на цепи раба.
В номере он, прямо не снимая костюма, вылил себе на голову бутылку ледяной минеральной воды и остановился у окна. За стеклами разливался праздничный город, маня всеми наслаждениями мира и предлагая забыться и все забыть. Что ж, у него в распоряжении еще эта ночь и следующее утро… Переодевшись в простые джинсы и свитер, Глеб спустился в ресепшн и попросил журнал – они должны были приехать сегодня, только сегодня, он никогда не пропустил бы такую женщину и вообще, если это судьба… Действительно, в утренних записях он обнаружил исполненную арабской вязью, но на французском языке запись: «Принц Ахмед Адиль Муради с супругой».
Так, еще и принц! Но с другой стороны, разве такая красавица и не должна быть принцессой? Дездемона и мавр – но этот мавр слишком молод и слишком красив. Впрочем, зачем ему думать о муже, когда он всем своим существом безошибочно знал из того мимолетного взгляда, что женщина желает его не меньше, чем он ее?
Глеб еще долго сидел в холле, уйдя в самую отдаленную его часть и внимательно следя за разъезжающимися гостями. Неприлично, конечно, так удирать с банкета, тем более устроенного в его же честь, но, в конце концов, от русских всегда ждут какой-нибудь экстравагантности. Да и небольшой скандальчик недурного толка никогда не повредит.
Однако чета Муради так и не появилась – значит, они не поехали развлекаться, а предпочли уединение номера. Краска ревности бросилась в лицо Глебу при мысли о супружеской спальне, и он быстро поднялся к себе. Неужели он ошибся? Нет, это невозможно, тело в таких ситуациях не обманывает. И в пять утра Глеб снова сидел в пустынном холле, и на лице его не было видно ни следа бессонной ночи. В кармане лежали ключи от машины, кредитка и пачка наличных. Он напоминал туго скрученную пружину, все стремление которой направлено на один-единственный удар… И цель его оказалась достигнутой.
В самом начале шестого стеклянные двери беззвучно раздвинулись, пропустив высокую хрупкую фигуру в длинном темно-синем платье. Голова ее клонилась, как нежный цветок, а руки были выставлены вперед, словно у слепого. Он бросился к ней навстречу и сжал холодные тонкие пальцы в своих, горячих.
– Вы? – еле слышно прошептала она и опала в его руках. Он прижал к грубой шерсти свитера бледное лицо и скорее догадался, чем услышал: – Увезите меня куда-нибудь. Скорее. Раньше я не могла.
Они неслись вперед и останавливались на несколько часов в первых попавшихся гостиницах, гася там первое жгучее пламя любви. Казалось, немыслимо слиться полнее, и по нескольку часов они могли просто лежать на полу или по разные стороны кровати, не говоря ни слова, не шевелясь и не думая. Но великая сила снова бросала их друг к другу, заставляя начинать все сначала там, где еще час назад все казалось постигнутым и понятным. Они немного опомнились лишь в небольшом частном пансиончике на Сен-Дени. Комната была небольшая и по-старомодному уютная, вся в вышивке, салфеточках, фарфоровых статуэтках. Глебу вдруг померещилось, что он живет в этой комнате уже полжизни, живет, как степенный буржуа, с приличной работой и любящей женой. И он решительно заказал плотный ужин: буайес, паштет, крабов и даже штрудель с мясом, не говоря уже о вине.
Оба набросились на еду, но уже само зрелище того, как другой поглощает пищу, возбуждало их неимоверно, и ужин пару раз прервался. Однако, когда за единственным окном замерцали неоновые елки, они наконец уселись на диван, как в детстве, поджав под себя ноги.
– Почему у тебя такое странное имя?
– У меня в роду были раскольники. И вот одна из моих прапрапрабабок, говорят, бросилась в горящий скит вслед за своим мужем. Звали ее Епифания. Мама так меня и назвала.
– А ты бросилась в костер не за мужем, а за незнакомым сумасшедшим архитектором.
– Браки совершаются на небесах, как ты знаешь, и я всегда понимала это не так, что браки устраивает Бог, а так, что мне муж тот, кому я жена пред Богом – не перед людьми.
– А как же твой принц…
– Мы женаты по мусульманскому обряду…
– Нет, я хотел спросить не это: разве он не станет тебя разыскивать?
– Ты боишься?
– Только того, что он остановит этот миг, – усмехнулся Глеб. – Ведь даже если он и убьет меня своим ятаганом или чем там воюют арабы, то отнять тебя уже все равно не сможет.
– Арабы сражаются саблей и сердцем.
Епифания опустила лицо, и тогда этот жест, эти порозовевшие щеки показались Глебу опасением за их жизнь и призывом к действию. Он немедленно заказал другую машину, и через полчаса оба уже катили в направлении Амьена.
Однако наутро они поняли, что на них открыта охота. Первый день Глебу даже понравилась такая игра, напомнившая ему давно забытые детские казаки-разбойники где-нибудь на даче в Солнечном. Но только здесь на карте стояла не бутылка лимонада с пачкой печенья, а любовь и собственная жизнь. Они метались по Франции, мчась из Пикардии в Турень, а из Нормандии в Шампань, меняя машины, одежду и даже парики. Он делали дикие до нелепости ходы, подвластные пониманию только русского человека и напрочь сбивавшие с толку французских ажанов. И этот фейерверк слежки, погонь, переодеваний только добавлял хворосту в и без того пылавший до неба костер их страсти. И Глебу казалось, что от этого костра тает снег на французских дорогах и вскипает масло в моторах арендуемых автомобилей. Страха не было – были те умные, быстрые, отточенные и единственно правильные действия, которые даются только уверенностью в своей правоте.
Именно эти его действия выкроили им передышку на несколько часов в одном из городков Бретани – Глеб даже так и не запомнил его названия. Они упали на перины, скрытые под туго накрахмаленными простынями, и провалились в черный сон без снов. А когда Глеб проснулся, то с удивлением обнаружил, что Епифания сидит на краю постели и медленно расчесывает свои длинные пепельные волосы. В ее ритмичных плавных однообразных движениях была какая-то магия, и Глеб мимолетно подумал, а действительно ли сама бросилась в пламя ее прапра-прабабка.
Епифания, словно прочитав его мысли, подняла серые глаза.
– Как хорошо, что ты проснулся сам. Я не хотела тебя будить – а надо поговорить.
Он перебрался и лег головой на ее упругие колени, снизу вверх глядя на тонкий овал лица.
– Послушай, ты помнишь Марину Ивановну? – вдруг спросила она, и гребень выпал из розовых пальцев.
– Какую Марину Ивановну? – удивился Глеб, чувствуя, что когда-то уже видел и слышал нечто подобное.
– Ну Марину Ивановну, дочь директора музея Искусств и внучку безумной полячки?
– Нет, – растерянно прошептал он, следя больше за движением губ, вызывавших неудержимое желание, чем за смыслом сказанного.
– Неважно. Она когда-то сказала так: мы вероломны, то есть верны сами себе. Это ведь правда. – В словах Епифании прозвучали какие-то совершенно незнакомые нотки, и Глеб невольно сел.
– Что ты хочешь этим сказать?
Она опустила голову тем же движением, что и в комнатке на Сен-Дени.
– Мы не сможем быть вместе, ибо природу не изменишь – а в нашей с тобой природе вечное ускользание, стремление к еще не познанному, вечное бегство от самих себя. Не знаю, как ты, но я еще не дошла до конца своих странствий, а пока я не дошла, остановиться надолго я не смогу, ибо в этих путешествиях мне нужна независимость. Мы должны расстаться, Глеб.
И он, измотанный трехдневной гонкой, ненасыщаемой любовью, бессонницей и тоскливым страхом потерять свое единственное отныне содержание жизни, вдруг тоже устало опустил голову.
– Ты, наверное, права. Мы еще не добежали до грани, и любой, даже самый драгоценный груз, может оказаться излишним.
Легкие пальцы легли ему на затылок.
– Благодарю тебя. И ничего не бойся. Ты не будешь страдать. Ты не будешь страдать…
Она вызвала по телефону такси и уехала через четверть часа в том же синем платье, в котором упала в его объятия. Он, махнув рукой на брошенную машину и нарушенный контракт, спустя полчаса после ее отъезда отправился в Бордо, а оттуда самолетом вылетел в Испанию.
В марте он уже всерьез подумывал о женитьбе на внучке Антонио Гауди.
6
Отныне все мысли, все желания, все устремления Глеба были заняты лишь одной неотвязной мыслью, идеей, целью – во что бы то ни стало остаться с женщиной под лиловой джеллабой наедине.
«Епифания, да, Епифания, явленная, Епифания, Богом данная», – ежечасно твердил он.
Однако теперь этому неотступному желанию препятствовало не только постоянное сопровождение каких-то призраков в виде похожих на санаторных дворников кураторов и наставников, везде и во все бесцеремонно вмешивавшихся, но и непреодолимый за– слон двух предупредительных, но холодных стражей лиловой богини.
«Пожалуй, надо просто подружиться с Алексом, – однажды пришла в голову Глебу спасительная мысль. – Он наверняка является лишь ее телохранителем, и когда поймет, что я не представляю для его госпожи никакой угрозы, а наоборот, мечтаю слиться с ней в счастливый союз, в единство тел и душ, он не станет мне больше препятствовать». Это размышление несколько успокоило Глеба, настроив на деловой лад, но тут же в сознании вспыхнуло другое воспоминание, и возник вопрос: «А маленький странный воин, все время сидящий у нее на плече? Что делать с ним?»
Мысль об Авадонне обескураживала, угнетала. Глеб не знал, как нужно и как можно вести себя с подобными холодными и, вероятно, неподкупными стражами.
«Но, может быть, Алекс сможет мне помочь и в этом? – мелькнула у него новая надежда. – А может быть – она сама?!»
И от этой неожиданной и такой простой идеи сердце в груди Глеба вдруг бешено заколотилось.
«Да, да, она сама! Ведь если она не хочет сама…» – однако такой поворот мысли показался Глебу чересчур мучительным. «Тогда… тогда смерть, только смерть. Без нее, без этой посланной мне Богом женщины какая может быть еще жизнь?»
И ощущение бездонной и невыразимой тоски вновь повергло Глеба в состояние безысходности.
Такие страдания испытывал он ежедневно, ежечасно, но для него давно перестали существовать часы и дни, слившиеся в желание, муку и запоздалое раскаяние. И тогда затравленным зверем он метался по коридорам гостиницы, словно сошедшей со средневековых восточных гравюр, пытаясь найти хотя бы какой-нибудь выход, но почему-то нигде не мог найти ни одной двери. Ему с ужасом начинало казаться, что он, сам не заметив как, забрел в какой-то бесконечный запутанный и не имеющий выхода лабиринт. Перед его мысленным взором неотступно вставало лицо какого-то фараонова жреца, с ужасом в глазах и со смертельной испариной на лбу перебирающего узелки на своей шее. «Обманули, обманули, подлые люди. Раздразнили и спрятали, упрятали, замуровали навек…»
Но в один из таких кошмаров его вернул к действительности звонкий от смеха вопрос:
– Что ж это вы на стенки бросаетесь, господин хороший? – вдруг услышал Глеб и различил, что перед ним вовсе не перепуганный насмерть жрец фараона, а некий странный человек в явно устаревшей военной форме и с бело-голубой металлической птичкой Аэрофлота на груди. Его добродушное улыбающееся лицо с мальчишескими ямочками на розовых щеках показалось Глебу странно знакомым. Он ничего не ответил, но неприлично долго и откровенно рассматривал звонкоголосого. В памяти мелькали цветные обрывки детства: шарики, фольга мороженого на улице, веселые и навеселе люди с бумажными цветами. И вдруг из этой бессмысленной кутерьмы в сознании всплыл рассказ некоего типа, выпивавшего с ним в далекие студенческие времена.
