Текст книги "1612 год"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

– Да говори толком!

– Толку как раз и нету, одна бестолковщина, – продолжал веселиться Ляпунов. – Представляешь, царевич в помощь Кореле прислал целый отряд стрельцов, а с ними саней сто с нарядом да едой всевозможной. Так наши сторожа их беспрепятственно впустили в лагерь, думали, что это очередное царское пополнение. А расчухались только сейчас, когда те уже в крепости очутились и казаки от радости шум подняли!

– Может, предательство чье-то? – подозрительно спросил Пожарский.

– Навряд. Просто ротозейство наше расейское! – хмыкнул Ляпунов. – А ты еще о воинской доблести печешься. С такими навоюешь! Два месяца крепостцу, где человек двести всего и осталось, не можем взять. А теперь, когда Корела получил такое подкрепление, сам черт ему не брат! Да еще как снег сойдет, к крепости вообще не подойдешь – с одной стороны река, а с другой, говорят, трясина и камыши. Вот и будем куковать здесь до зимних заморозков, если…

– Что – «если»?

– Если война сама собой не кончится!

– Как это? – не понял Пожарский.

– А так! – с вызовом сказал Ляпунов. – Лежишь тут, ничего не слышишь. А я слышу от многих дворян, своих товарищей, де, не пора ли и нам царевичу челом бить. Раз уж Борис неспособным государем оказался.

– Разве можно изменять присяге! – ужаснулся Дмитрий, в бессилии откинувшись на подушку. – Ведь мы решение Земского сбора подписывали, крест целовали.

– Ну, кто подписывал, а кто нет! – язвительно проговорил Ляпунов. – Мы, рязанцы, например, не подписывали и часто поперек шли, за что не раз в опалу попадали. Так чего же нам царя Бориса любить и защищать? Пусть сам за свои грехи перед Богом и народом теперь и ответит. И еще, вот ты все о воинской доблести печешься! А против кого саблю поднять собираешься, подумал? Когда польские гусары или иные иноземцы против нас идут, тут понятно. А сейчас у царевича – поляков всего горстка. Одни православные в его войске. Что же, будет русский с русским воевать? Ты подумай!

Пожарский молчал, отвернувшись к стене. Ляпунов услышал хрипловатый голос Надеи:

– Шел бы ты, батюшка, восвояси. Видишь, князюшка не в себе.

– Эх, дядька! А кто сейчас в себе? – махнул рукой Ляпунов и вышел из шатра.

…Когда через несколько дней Пожарский смог самостоятельно сесть на лошадь, он объехал весь обширный лагерь и удостоверился в правоте слов Ляпунова – везде царили разброд и шатание. Досадно подумалось: «Может, и прав Ляпунов – надо кончать воевать, разъехаться всем по домам и пусть Борис сам с царевичем разбирается – кто законный правитель, а кто – нет…»

Дмитрий вспомнил, как вчера, не удержав любопытства, попросил Надею привезти от Ляпунова очередное письмо царевича. Тот писал, обращаясь к царскому воинству:

«Не стыдно ли вам, люди, быть такими пентюхами и не замечать, что служите изменнику отечества, чьи деяния вам хорошо ведомы: и как овладел он короною, и какому утешению подвел он все знатные роды – моих родственников, полагая, что когда изведет их, то будет жить без печали? Поставьте меня перед Мстиславским и моей матерью, которая, я знаю, еще жива, но терпит великое бедствие под властью Годуновых, и коли скажут они, что я не истинный Димитрий, то изрубите меня на тысячу кусков».

Конь с трудом вытаскивал ноги из жирной грязи, круто замесившей дорогу. И хотя апрельское солнце довольно припекало, князь зябко закутался в меховой плащ – знобило то ли от раны, то ли от тяжелых мыслей.

– Дорогу, дорогу! – услышал он крик и пронзительный звон тулумбаса.

На взмыленных лошадях мчались всадники, одетые в красные кафтаны.

«Новый царский гонец», – догадался он, съезжая в сторону. Лицо одного из всадников ему показалось знакомым, – видать, встречались во дворце. Крикнул:

– Случилось что? Как на пожар летите!

– Преставился наш государь – царь и великий князь Борис Федорович всея Руси! – перекрестился вестник, остановившись возле Пожарского.

– Как же это, Господи! – перекрестился и князь.

– В одночасье умер. Пообедал хорошо, весел был. Даже лекарей от себя отпустил. Потом вдруг дурно стало, прилег и захрапел…

– Может, отрава? – заподозрил неладное Пожарский. – Недругов у него хватало…

– Лекари говорят, скончался от удара.

– И на кого же стол свой оставил? На сына Федора?

– Когда уже умирал, бояре спросили об этом, а он только прошептал: «Как Богу угодно и всему народу!» Однако бояре поспешили крест целовать на царство Федору.

– Какие бояре? Ведь все самые знатные тут, в войске.

– Известно какие! – усмехнулся гонец. – Кто в ближнюю думу входят? Одни Годуновы. Вот они и порешили.

– Что еще скажет боярская дума! – покачал головой князь.

– Вот поэтому мы так и спешим. Велено немедля в Москву доставить самых больших бояр – Мстиславского да Василия Шуйского, чтоб присягнули новому царю.

– А кто же на войске останется?

– Вот едут новые военачальники! – кивнул всадник вслед рыдванам. – Главным воеводой назначен князь Михайло Петрович Катырев и вторым воеводой к нему Петр Федорович Басманов.

– Этот хоть воевать умеет! – кивнул Пожарский. – В Новгороде-Северском знатно отличился.

А в полках бояре и воеводы были по новой росписи.

В большом полку князь Михайло Петрович Катырев да Петр Федорович Басманов.

В правой руке князь Василий Васильевич Голицын да князь Михайло Федорович Кашин.

В передовом полку Иван Иванович Годунов да Михайло Глебович Салтыков.

В сторожевом полку князь Ондрей Петрович Телятевский да князь Михайла Самсонович Туренин.

В левой руке Замятня Иванович Сабуров да князь Лука Осипович Щербатый.

Разрядная книга ^{24}

На следующий день полки приводили к присяге. Один за другим подходили воины к кресту, который держал Новгородский митрополит Исидор, и, преклонив колено, целовали его на верность новому царю. Однако в людской сумятице кое-кто из дворян уклонился от крестоцелования. Во всяком случае, когда Дмитрий Пожарский отошел в сторону после благословения митрополита, он увидел в толпе хитрые глаза Прокопия Ляпунова. Тот шепнул:

– А я не целовал крест!

– Как же так?

– А вот так! Надо зело подумать, кому присягать – этому царевичу, отродью дочери Малюты Скуратова, или тому, что по всем статьям и родовитей, и законнее.

– Никак, в крамолу ударился? – сурово сказал Пожарский.

– Тише ты, Дмитрий! – воровато оглянувшись, сказал Ляпунов. – Не забывай, вокруг лазутчики Петьки Басманова шастают. Думаешь, зачем его Сенька Годунов сюда поставил? Чтоб был оком государевым. Да не рассчитал немного: обиделся Петька, что не его главным воеводой сделали. Так что дай время, будет и он на нашей стороне!

– На вашей? И сколько же вас?

– Тише! – снова предупредил Ляпунов. – Если хочешь знать, приходи к вечеру к шалашам, где рязанцы да каширяне ночуют.

Дмитрий покачал головой:

– Нет, не приду. Негоже Пожарскому в смуту лезть.

– Эх ты. Ну и оставайся со своей саблей. Так и будешь до конца жизни в захудалых ходить, – бросил зло Ляпунов и скрылся в толпе.

А Пожарский, оставшись на площади, пристально вглядывался в лица воевод, стоявших рядом с Исидором, и размышлял: «Неужто и среди них есть заговорщики? Иван Годунов, Андрей Телятевский, зять Семена Годунова, да, пожалуй, Михайло Салтыков – эти, конечно, будут преданы царю Федору до конца. А остальные?»

Вот стоят рядом два статных красавца – Василий Голицын ^{25} и Петр Басманов. Первый – из рода Гедиминовичей, по знатности превосходит даже Мстиславского, главу боярской думы. Однако Борис Годунов, еще будучи правителем при Федоре Иоанновиче, поставил Голицыных ниже Шуйских и Трубецких, чтобы убрать их из числа претендентов на царский трон. Василию Голицыну есть за что не любить покойного Бориса и его воцарившегося сына. Такой навряд положит свой живот за новую династию.

А Петр Басманов? До начала войны славился по Москве как первый щеголь. Он и сейчас одет наряднее всех. Червленая муаровая шуба распахнута на груди, чтоб был виден позолоченный панцирь, подарок Бориса за ратные подвиги. Что и говорить, был обласкан покойным сверх всякой меры. Должен служить Годуновым верой и правдой. Однако злые языки уверяют, будто, когда Борис сказал, что готов выполнить любое его желание, Петька бил челом, чтоб разрешил ему царь жениться на Ксении, первой невесте государства. Однако царь не согласился, сославшись на то, что обещал Ксению в жены престарелому Мстиславскому. А скорее побоялся такого союзника для своего Федора: ведь царскому зятю до яблока державного рукой подать. Не подал виду Петька, что обиделся, однако злобу наверняка затаил. И еще, сейчас рядом с Федором его главный советчик – царица Мария. А Басманов не забыл, что род его пришел в запустение по наветам ее отца Малюты Скуратова. Лучшего друга царя Ивана, Алексея Басманова, зарезал по его приказанию родной сын, отец Петра, Федор, которого потом Малюта собственноручно задушил в тюрьме. Так есть ли у этого щеголя причина так любить нового царя, чтобы жизнь за него отдать?

И снова Пожарский почувствовал сердечную смуту. Увидав на обочине своего стремянного, пошел к нему, не без труда (левая рука еще побаливала) взобрался на коня и помчался в сторону от толпы куда глаза глядят.

То, что зреет заговор в войске, узнали и иноземцы. Первым что-то пронюхал Конрад Буссов-старший, имевший привычку тереться возле сильных мира сего. Вернувшись как-то от шатров, где размещались воеводы большого полка, он, отозвав в сторону Жака де Маржере, повел туманную, полную намеков речь о том, что царевич, засевший в Путивле, жалует пуще покойного Бориса иноземцев, мечтает превратить Россию в истинно европейское государство.

– Откуда у вас такие сведения? – удивился Маржере.

Сделав еще более таинственный вид, Конрад сослался на разговор с очень большим придворным чином и добавил, что особые блага получат те, кто в решающий момент поддержат царевича.

Капитан не придал особого значения россказням Буссова, зная его как отчаянного враля. Кроме того, Маржере еще остро переживал потерю друзей, приехавших вместе с ним в Россию пять лет назад. Сначала Давид Гилберт, узнав, что к царю приехало посольство из Лондона, от нового короля Якова, немедля отправился в Москву да так оттуда и не возвратился. Во всяком случае, при расставании Гилберт подтвердил свое желание по-прежнему получать от Маржере самую разнообразную информацию, сказав, что с ним в свое время свяжется его доверенное лицо.

Вторая, более существенная для Маржере потеря – смерть толстяка Думбара. Когда они отбивались от наседающих польских гусар под Добрыничами, Роберт получил тяжелое пулевое ранение в живот. Он скончался на руках капитана. За час до смерти шотландец пришел в себя, с его исхудавшего лица серьезно смотрели на капитана большие серые глаза:

– Жак, я тебе кое-что хочу сказать на прощание. Будь верен русским. Это хорошие парни.

– Роберт, разве можно сомневаться в моей чести? – напрягся Маржере.

– Не надо, капитан, гневить Бога, – устало сказал шотландец, уже глядя вверх. – Ты думал, толстяк Думбар только пьет вино и щупает девок. Нет, Думбар не так прост! Думаешь, что я не замечал, как ты что-то пишешь по вечерам и слишком часто назначаешь свидания с этим голландцем. А потом, я знаю, что за птица этот Гилберт. По нем давно виселица плачет. А ты, капитан, человек благородный и добрый. Так будь верен своему слову до конца!

Вот что сказал перед смертью Роберт Думбар. А перед смертью никто не кривит душой. Маржере глубоко задумался над предостережением друга и решил оборвать все ниточки, ведущие в Европу, пока он служит государю Борису.

И все же намеки Буссова как-то начали бередить мысли капитана. В самом деле, он же нанимался на службу к Борису, а не к Федору, значит, вправе решать, на чьей стороне быть дальше. И что из того, что он иногда будет передавать записочки друзьям? Это ведь никак не сказывается на твердости его руки в бою?

А тут еще вроде бы случайная встреча с Афанасием Власьевым. Дьяк столкнулся с Маржере, когда тот со своими солдатами нес караул в расположении большого полка. Дородный Власьев не поленился даже выйти из своего рыдвана, чтобы поздороваться с капитаном. После громогласных приветствий и вопросов о здоровье дьяк понизил голос:

– Тебе, капитан, кланяются твои польские друзья.

Маржере побледнел и невольно положил руку на рукоять шпаги.

– Тебе не надо волноваться. У нас с тобой одни и те же друзья. Они считают, что дни царствования Годуновых уже сочтены. Я сейчас уезжаю в Москву, там я нужнее для будущего царя. Но помни: в решающий момент тебе принесут шишак воеводы Басманова. Это условный знак. Запомни!

…Мятеж начался на рассвете 7 мая. Лагерь проснулся от криков всполошенных людей, выскакивающих из горящих шалашей, подожженных одновременно в разных местах воинского стана. Панику усиливали всадники, носившиеся повсюду с криком: «Боже, храни Димитрия!» Решив, что царевич уже появился под Кромами, многие хватали лошадей каких придется и мчались без оглядки из лагеря в сторону Москвы. По приказу воевод гулко застучали барабаны, призывая войска к построению. Более или менее удалось собрать большой и сторожевой полки.

Сидя на коне впереди своей сотни, Пожарский с тревогой вглядывался в даль, ожидая увидеть шеренги войск Димитрия. Но горизонт был чист. Неожиданно раздались возбужденные крики сзади. Обернувшись, князь увидел, как к наплавному мосту через реку, ведущему к крепости, скачут несколько сот людей. Впереди, подбадривая криком отстающих, мчались два брата – Прокопий и Захарий Ляпуновы. Они вели своих рязанцев на встречу с казаками Корелы, которые уже гарцевали перед земляным валом.

По приказу Андрея Телятевского часть сторожевого полка бросилась за рязанцами в погоню. Те еще не успели перебраться по мосту, как на него ступили преследователи. Мост, не выдержав перегрузки, ушел под воду. Началась сумятица: часть воинов, держась за гривы коней, поплыла к крепости, часть – в обратную сторону. Столкновения металла о металл, испуганное ржание, крики тонущих – все это слилось в чудовищную какофонию.

Телятевский подскакал к пушкам, чьи дула были обращены к крепости, но так и не скомандовал открыть огонь. В самом деле, куда стрелять, когда все перепуталось, смешалось, уже нельзя было разобрать, где свои, где чужие.

Тем временем Прокопий Ляпунов с отрядом достиг крепости под приветственные крики казаков.

«Значит, заранее сговорились», – догадался Пожарский.

На какое-то время всадники смешались в одну кучу, потом прошло разделение: рязанцы, выстроившись в колонну, въехали в крепость, казаки же, напротив, направились вскачь к мосту.

К шатру, где находился главный воевода Катырев-Ростовский, возвращались посланные им связные с нерадостными вестями:

– Полк правой руки весь присягнул Димитрию!

– А где Голицын? – хрипло спросил воевода, впиваясь глазами в связного. Он уже никому не верил. – Ты его видел?

– Нет, говорят, что его повязали, чтобы головой выдать Димитрию!

В шатер ворвался другой связной:

– Передовой полк уходит к царевичу. Ивана Годунова повязали, а Михайла Салтыков крест целовал при народе, деи, будет служить Димитрию верой и правдой.

Примчался гонец от Замятни Сабурова:

– В полку левой руки шаткость, кто к царевичу идти хочет, а кто уже бежит к Москве…

Тысяча иностранных всадников, выстроившись по сотням, сохраняла относительное спокойствие. Солдаты лишь вопросительно поглядывали на своих капитанов, расположившихся на противоположных флангах, Жака де Маржере и Вальтера фон Розена, ожидая каких-либо приказаний. Но те медлили, пытаясь разобраться в обстановке.

К строю иноземцев подскакал всадник, пряча что-то под плащом.

– Где ваш капитан? – спросил отрывисто.

– Вот он, – указали ландскнехты на Розена.

Гонец молча протянул Розену шишак.

– Что это? – удивился Розен.

– Шишак Басманова. Знак, значит! – в свою очередь ничего не понял посланец. – Как договорились.

– Зачем мне нужен русский железный шапка! – побагровел Розен. – У меня есть свой каска!

Маржере, услышав шум, приблизился и внимательно осмотрел шишак, к его острию действительно был прикреплен значок второго воеводы.

– А где сам Басманов?

– Там, – показал гонец место, где находился полк правой руки. – Вместе с князем Голицыным.

– Что требуется от нас?

– Присягнуть Димитрию и идти на сближение с Басмановым.

– Ясно! – кивнул Маржере.

Розен заволновался:

– В чем дело, капитан? Чего от нас ждут?

– Спокойно, Вальтер! Все будет хорошо, ты сейчас увидишь! – Маржере знал, как разговаривать со своими однополчанами.

Он выехал перед строем и зычно крикнул:

– Солдаты! Нас ждут там, – он указал на лагерь мятежников, – россыпи золота, вино и женщины. А главное – конец войне. Скоро мы будем снова в Москве, в своих уютных домиках. Новый царь Димитрий распростер над нами свою благосклонность. Да здравствует царь Димитрий!

– Да здравствует царь Димитрий! – во все глотки заорали ландскнехты, почувствовав запах наживы.

По команде Маржере иноземцы строем двинулись к позициям мятежников. Никто и не пытался их остановить.

Тем временем казаки, миновав мост, развернулись лавой и бросились на тот отряд сторожевого полка, что недавно преследовал рязанцев. Хотя казаков было раз в шесть-семь меньше, чем царских солдат, однако ярость, копившаяся в сидевших в крепости столько месяцев, была так велика, что противник побежал, практически не сопротивляясь.

С остатком телохранителей к шатру главного воеводы подскакал в растерзанной одежде Андрей Телятевский.

– Надо уходить, князь! – крикнул он Катыреву. – Пока хоть часть войска цела.

Катырев взобрался на коня и дал команду к отходу. Под его знаменем осталась едва ли десятая часть войска.

Через три дня пути, убедившись, что никто их не преследует, Катырев дал команду распустить войско.

И украинских городов дворяне и дети боярские резанцы, туленя, каширеня, олексинцы и всех украинных городов, удумав и сослався с крамчаны, вору Ростриге крест втайне целовали и воевод на съезде переимали, и вся рать от того смутилася и крест Ростриге поцеловали, и восход к крестному целованью привели, и по городам писали, чтоб крест целовали царю Димитрию.

И в Путивль к Ростриге, что назвался царевичем Димитрием, послали ото всей рати князя Ивана Васильевича Голицына и дворян, и столинков, и всяких чинов людей. А бояре и воеводы и вся рать учали дожидатца Рострига под Кромами. А стрельцов и казаков, приветчих крестному целованью, отпустили по городам, и от того в городах учинись большая смута.

…А как Рострига ис Путивля пришел в Кромы, а бояр с ним пришло: князь Борис Татев, князь Василий Масальский, князь Борис Лыков, окольничей князя Дмитрей Туренин, думные дворяне Артем Измайлов, Григорей Микулин.

…А ис-под Кром пошел на Тулу, а бояр и воевод велел росписать на пять полков.

В большом полку боярин князь Василий Васильевич Голицын да князь Борис Михайлович Лыков.

В правой руке князь Иван Семенович Куракин да князь Лука Осипович Щербатой.

В передовом полку боярин Федор Иванович Шереметев да князь Петр Аманукович Черкаской.

В сторожевом полку князь Борис Петрович Татев да князь Федор Ондреевич Звенигородцкой.

В левой руке князь Юрьи Петрович Ушатой да князь Семен Григорьевич Звенигородцкой.

А дворовые воеводы были князь Иван Васильевич Голицын да боярин Михайло Глебович Салтыков.

А ближние люди при нем были князь Василей Рубец-Масальской да Артемей Измайлов, и у ествы сидел он же.

А постельничей был Семен Шапкин.

Разрядная книга

Дмитрий Пожарский недолго оставался в родовом имении Мугрееве. С облегчением убедился, что супруга и все четверо детей здоровы. Старший, двенадцатилетний Петр уже свободно сидит на коне и учится фехтовать на палках, не отстает от брата и семилетний Федор, начала ходить румяная толстощекая Ксения, названная им в честь царевны. А в люльке еще малыш качается – сын Иван, родившийся, когда князь был в походе. Крестьяне дружно отсеялись, и управляющий обещал неплохой урожай.

Но семейные радости не разгладили морщин на челе князя. Душу постоянно теребила дума: как там в Москве? Из Суздаля приходили вести, что Димитрий рассылает по городам «прелестные» письма, склоняя весь люд целовать ему крест, как законному царю. Из этих писем стало известно, что войско Димитрия беспрепятственно заняло Орел, Тулу и остановилось под Серпуховом.

Понимая, что наступает роковая развязка и Федору Годунову не усидеть на троне, Дмитрий встревожился за судьбу матери, еще остававшейся мамкой при Ксении.

Побыв дома всего две недели, князь с верным дядькой Надеей и десятком дружинников отправился к Москве. Их путь лежал по Ярославской дороге. Они миновали Суздаль, Ярославль, Ростов, Переяславль-Залесский… Эти города не спешили присягнуть новому царю, хотя на посадах велись яростные споры: кто же он действительно – сын Ивана Грозного или вор-самозванец? Заехали помолиться и поклониться святым мощам Сергия Радонежского к старцам Троице-Сергиева монастыря. Они зачитали князю последнюю грамоту патриарха Иова, где он проклинал самозванца, упорно называя его Гришкой-расстригой.

Дорога была безлюдной. Пустынным было и село Красное на подступах к Москве. Лишь на завалинке одной из изб грел кости седой длиннобородый старец в поярковом колпаке.

– А где все люди? – спросил Надея, приостановив коня.

– Бабы с детьми в погребах сидят, ну как стрельцы нагрянут!

– А мужики?

– А мужики с казаками пошли Москву грабить!

– Ого! И царского гнева не боятся!

– А чего нам бояться, когда сам царь Димитрий нашим мужикам письмо прислал.

– Не может быть! – не поверил Надея.

– Намедни утром с казаками приехали два важных чина. Читали письмо царское мужикам красносельским, деи, если гонцам помогут в Москву войти – озолотит, а коли не помогут – всех казнить велит. Вот мужики и подхватились.

Надея пришпорил лошадь, догоняя остальных. Перебравшись по мосту через Яузу, подъехали к Белому городу. У ворот в каменной стене обычной стрелецкой стражи не оказалось. Чем дальше ехал по городу князь со своим отрядом, тем больше тревога охватывала сердце. Всюду были видны следы недавнего разорения. Ворота многих усадеб были распахнуты настежь, по улицам летал пух из разодранных перин, валялась порванная одежда, посуда, то и дело попадались лежащие поперек дороги мертвецки пьяные люди.

В Китай-городе у лавок и кабаков толпились посадские, пьяно проклиная Годуновых да их сродственников – Сабуровых и Вельяминовых.

На Красной площади народ валил валом к Лобному месту. Здесь были не только посадские, но и много дворян, поэтому Пожарский легко затерялся в толпе.

– Глянь! – удивленно сказал он Надее. – Богдан Бельский! Живой! И снова бороду отрастил!

Бельский кричал с возвышения с надрывом:

– Перед кончиной Иоанн Васильевич поручил мне, его верному слуге, попечительствовать над его детьми – Федором и Димитрием. И когда Годунов замыслил убить угличского царевича, я спас его вот на этой груди! – Он шумно ударил себя в грудь, прикрытую кольчугой.

– Пусть Шуйский скажет! Он же вел тогда следствие! – выкрикнул кто-то из толпы.

Рядом с Бельским встал на возвышении узкоплечий сутулый старик в горлатной шапке. «Василий Иванович Шуйский!» – прошелестело по толпе. Шуйский поклонился и дребезжащим козлиным голосом закричал:

– Истину говорит Богдан! По ошибке люди Борискины зарезали сына поповича, что играл с царевичем. А царевича укрыли верные люди и прятали до поры до времени. Я боялся тогда мести Бориса, потому и подтвердил, будто царевича зарезали. Жив он и идет к нам.

Шуйский в подтверждение слов размашисто перекрестился в сторону Покровского храма. Толпа взревела:

– Вон тело Бориса из Архангельского собора! Недостоин находиться в усыпальнице царской! Вон!

Новый взрыв волной раздался у Фроловских ворот. Оказывается, посланные раньше люди уже тащили гроб Бориса.

– Куда его? Собаке собачья смерть! – кричала возбужденно голь.

– Давайте его в Варсонофьевский монастырь! – отвечали более солидные люди. – Все-таки был помазанником Божьим.

Гроб в обычной деревенской телеге, подпрыгивая на рытвинах, направился к Никольской улице, за ним устремилась толпа.

– Скорей в Кремль! – скомандовал Пожарский, воспользовавшись всеобщей сумятицей.

На мосту при въезде в Кремль их остановили пьяные казаки.

– Кто такие? – спросили они, загораживая вход пиками.

– Свои! – ответил Надея. – Люди Бельского.

– Ах, от Бельского! Тогда можно! – смягчился начальник караула, неожиданно обнаружив в своей руке серебряный рубль.

Царский двор также носил следы разграбления: двери и окна были выломаны, везде валялась всевозможная утварь. Он был зловеще пуст. Дмитрий подъехал ко дворцу царевны. Никто его не встретил. Спешившись, он вошел в хоромы. Нигде никого. Содрана обивка со стен, поломаны лавки. На полу видны следы крови. «Неужели опоздал?» – горько подумал князь, однако прошел дальше, на задний двор, а оттуда в сад. Прислушался, может, почудилось? Нет, из глубины сада, где находилась беседка, раздавалось тихое всхлипывание. Пожарский бросился туда:

– Матушка!

Это действительно была княгиня, забившаяся в дальний угол.

– Сынок! – со стоном проговорила она. – Какой ужас! Ксения…

– Потом, потом расскажешь, – пробормотал князь, беря ее на руки и усаживая на свою лошадь, сам сел сзади, бережно ее поддерживая.

У ворот – снова пьяные казаки.

– Глянь, какой проворный! – загоготал один из них. – А мы бегали, баб искали…

Пожарского вовремя оттеснил своим конем Надея. Снова сунув рубль, строго сказал:

– Открой зенки! Это же старуха! На богомолье едет.

Казак смущенно что-то забормотал, и отряд поспешно миновал караул. На Сретенке еще бурлила толпа, идущая к Варсонофьевскому монастырю, пришлось ее объехать. Наконец за Сретенскими воротами усадьба Пожарских. Стремянный Никита забарабанил что было силы в крепко запертые ворота. Наконец раздался дрожащий голос ключника:

– Кто там? Хозяев дома нету!

– Открывай, старик, это я! – подал звучный голос Пожарский.

– Князюшка! – аж всхлипнул ключник. – Наконец-то! Мы тут такого страху натерпелись! Вчера грабить приходили. Спасибо твои посадские в обиду не дали. Говорят: «Наш князь хороший, справедливый. Его обижать без надобности!»

Князь бережно внес мать в горницу, усадил на лавку. По его знаку княгине принесли меду. Сделав несколько глотков, она горько расплакалась.

– Ну, полно, полно. Расскажи мне все по порядку, – попросил ее Дмитрий.

…Наутро дворец проснулся от криков на Красной площади.

Царица Мария Григорьевна послала проведать, что случилось, дворцовых слуг.

Те скоро вернулись в страхе. На Лобном месте читают письмо самозванца два его посланца – Гаврила Пушкин и Наум Плещеев. На этот раз послы появились не одни – с ними большой отряд казаков во главе с Андреем Корелой да еще мужичье из села Красного. Они сбили стрелецкую стражу на воротах и в окружении московского «черного» люда привалили на Красную площадь.

Царица послала к народу с увещеванием начальных бояр Мстиславского и Шуйских, а также думного дьяка Афанасия Власьева. Однако те говорили вяло, вроде бы и не веря, что Димитрий – самозванец. Пока шли споры между посланцами Димитрия и боярами, казаки не зевали. Разбив замки на железных дверях Разбойного приказа, они освободили всех заключенных, в том числе и поляков.

После этого возбужденная толпа ворвалась в Кремль и стала громить царский дворец…

Здесь княгиня заплакала навзрыд.

– Успокойся, матушка. Все позади!

…Толпа схватила царицу, Федора, добрались и до Ксении. Наверное, убили бы их, но не дал Богдан Бельский, пожалевший свояченицу. Их с позором на простой телеге повезли на старое подворье Годуновых, расположенное здесь же, в Кремле. Когда казаки начали издеваться над Ксенией, княгиня бросилась на ее защиту. Но кто-то так ткнул ее в спину, что она упала и потеряла сознание. Когда очнулась, во дворце царевны никого уже не было, а из царского дворца раздавались пьяные песни. Княгиня пробралась в сад и затаилась в беседке. Там-то и нашел ее Дмитрий.

– Жалко мою лебедушку, – причитала княгиня. – Сначала жениха потеряла, потом отца. Что-то с ней будет?

– Не печалься, матушка! – утешал сын. – Ксении дорога теперь только в монастырь. Ближе к Богу. Отдыхай. А как совсем поправишься, отвезу тебя в Мугреево. Возле внуков, глядишь, и сердцем оттаешь!

 
А сплачется на Москве царевна,
Борисова дочь Годунова:
«Ино, Боже, Спас милосердей!
За что наше царьство загибло:
за батюшково ли согрешенье,
за матушкино ли немоленье?
А что едет к Москве Рострига
да хочет теремы ломати,
меня хочет, царевну, поимати,
а на Устюжину на Железную отослати,
меня хочет, царевну, постритчи,
а в решетчатый сад засадити.
Ино охти мне горевати:
как мне в темну келью ступити,
у игуменьи благословитца?»
 

Народная песня

…Жак де Маржере возвращался в Москву. Его вооруженные ландскнехты, закованные в кирасы, входили в отряд Петра Басманова, сопровождавшего князей Голицына и Мосальского. После того как «немцы» перешли на сторону царевича под Кромами, в их отряде осталось не более половины. Многие не стали рисковать: денег у царевича не было, а займет он престол или нет, бабушка надвое сказала, да еще вопрос – усидит ли он на нем. Возвратился в Европу и Розен, снова подавшись на службу к римскому императору. Маржере, игрок по натуре, решил поставить на царевича и, похоже, выиграл. Петр Басманов, главный воевода молодого царя, выбрал в качестве командира передового войска именно его, Маржере.

Жак не без самодовольства покрутил щегольской усик и, откинувшись назад, оглядел строй двигающихся вдоль дороги всадников. С ними он разгонит всех царских стрельцов. Свою задачу Маржере уяснил четко: в то время как князья будут вести переговоры с боярской думой о том, как лучше встретить царя Димитрия, он должен без лишнего шума, чтобы не возбуждать московский люд, и без того легкий на подъем, взять охрану дворца и крепости в свои руки.

Рядом с Басмановым покачивались в седлах два его телохранителя – Михаил Молчанов и Ахмет Шарафетдинов, получивший при крещении имя Андрей. Их и без того разбойничьи рожи выглядели особенно страшными рядом с прекрасным лицом первого щеголя Москвы. Маржере слышал, что Ахмет Шарафетдинов был когда-то опричником Ивана Жестокого, принадлежал к числу палачей, совершавших самые гнусные казни.

Похоже, что находился бывший опричник в составе отряда не случайно. «Добрый царь», как его окрестил доверчивый люд, Димитрий был жесток и вероломен по отношению к своим недругам. Маржере был свидетелем, как зверски избивали казаки по царскому указу Андрея Телятевского, пришедшего к нему в Тулу с повинной головой. Засадили в темницу и Ивана Годунова, отказавшегося принять присягу. Можно было догадаться об участи, какая ждала уже низвергнутого царя Федора и патриарха Иова…