Текст книги "1612 год"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

– Ну, разворачивай, показывай свой московский товар.

– Это самые лучшие шелка, привезены нами из Лиона. А это добротное сукно делают английские ткачи. В платье из такой ткани не страшны самые лютые московские морозы, – певуче говорил Исаак.

Посол щупал, мял ткани, пробовал их на разрыв, косясь на торчащего в дверях дворецкого, наконец сказал:

– Эй, Стас! Сходи за моей шкатулкой с деньгами. Да распорядись там, на кухне, чтобы сделали мне какой-нибудь напиток от изжоги.

– Моченая брусника помогает!

– Давай бруснику.

Только дворецкий удалился, Гонсевский отшвырнул ткань и уставился на Массу.

– Передай французу – их королевское величество отвернуло свое милостивое лицо от Димитрия!

– Что это значит? – спросил Исаак. – Что полковник должен сделать?

– Он должен об этом сказать князю Шуйскому.

– У полковника одна голова на плечах. Стоит ему только войти на подворье Шуйского, как ее не будет. Уж Басманов об этом позаботится.

– А ты сможешь? Ведь ты купец?

Масса хитро улыбнулся:

– Ваше сиятельство правильно сказал, что я только купец, и хотел бы знать, сколько получу за эту услугу. Ведь одно дело – просто передать письма, а другое – самому участвовать, да еще неизвестно в чем.

Гонсевский поколебался, видимо борясь со скупостью, наконец решился:

– Хорошо, если дело будет сделано, получите с французом сто тысяч флоринов. Ну и, конечно, милость королевскую.

– Это значит – право на беспошлинную торговлю в польских и литовских землях?

– Безусловно!

– Хорошо, я согласен. Однако я человек простой и эзопов язык понимаю плохо. Пусть ваше сиятельство объяснит толком, в чем заключается дело и о чем говорить с Шуйским.

Гонсевский подошел к двери, захлопнул ее поплотнее и приблизился к купцу, вновь взяв ткань из его рук:

– Шуйский сообщил с нарочным, что в Москве составлен заговор против Димитрия. Просил, чтобы Сигизмунд не препятствовал и дал согласие в случае благополучного исхода, чтобы на Русское царство пришел королевич Владислав. Так вот – король согласен.

Исаак напряженно слушал, потом натянуто засмеялся:

– Ничего не получится.

– Почему?

– Царский двор полон вооруженных поляков.

– Поляков я беру на себя.

– А триста головорезов Маржере?

– Маржере должен знать, что произойдет, если Димитрий узнает о его службе Сапеге.

– Значит?

– Значит, в урочный час его с телохранителями не должно быть во дворце.

– Это невозможно! Царь не ложится, не проверив посты.

– Такие умные головы, как ваши, что-нибудь придумают. Скажи лучше, как ты попадешь к Шуйскому? Нужно, чтобы он тебе поверил.

– Думаю, что со мной он будет откровенен, – самоуверенно заявил Масса.

– Поверит твоей хитрой роже? – хмыкнул Гонсевский и снова поморщился от изжоги.

– Я в хороших отношениях с одним отважным офицером из его свиты. Этот офицер был тяжело ранен под Кромами и только сейчас начал выходить из дому. Пока он болел, я помогал ему бальзамами. А главное, он во время болезни учился рисовать. И вот нарисовал мне подробный план Москвы. Подобного ему я не видел…

– И что же? – Глаза Гонсевского хищно блеснули. – Где этот план?

– Этот план – у принца Оранского, моего государя. Да будет тебе известно, что его картографы – лучшие в мире.

– Постой, так…

– Да, офицер продал план мне, хотя и понимал, что очень рискует. Русские ведь очень подозрительны! Но сумма была так велика…

– Ясно. Значит, он полностью в твоей зависимости?

– Ну зачем так прямо? Просто он мне очень доверяет и беспрекословно окажет протекцию для визита к Шуйскому.

– Действуй. Сообщишь мне, когда заговорщики намерены выступить. Мой совет – сразу же после свадьбы, пока царь будет увлечен своими амурными делами.

Неожиданно он замолчал, рывком распахнул дверь, за которой стоял дворецкий, с невозмутимым видом державший в одной руке шкатулку, в другой – кувшин.

– Ты чего, Стас? Долго так стоишь? – с подозрительностью спросил Гонсевский.

– Нет, только что подошел. Раздумывал…

– О чем? – с еще большей подозрительностью спросил Гонсевский.

– Да чем стучать в дверь, – флегматично пояснил камердинер. – Шкатулку можно попортить, а кувшин – разбить. Разве что лбом? Он у меня крепкий!

Гонсевский, а за ним и Исаак Масса расхохотались.

– Находчивый у вас слуга, – заметил купец.

– Да, звезд с неба не хватает, зато готов за хозяина лоб расшибить, – продолжал смеяться Гонсевский, глотая прямо из кувшина кисленький напиток. – Я беру весь твой товар, купец, и принеси мне еще те ткани, что обещал.

– В следующий раз я непременно вам покажу изумительные кружева из Брабанта, – поклонился гость.

Вечером, как и обещал, Маржере вновь был в лавке голландца. Его встретила жена, такая же маленькая и пухленькая, как и сам хозяин.

– Исаак еще не приходил! – сообщила она встревоженно. – Может, поляки пьяные напали? Вон как они буйствуют на улицах!

Маржере, делая вид, что слушает болтовню женщины, тревожно думал: неужели купца схватили? Хотя Масса – такой осторожный и ловкий малый. Он было повернулся, чтобы уйти, как едва не столкнулся с вбежавшим в лавку запыхавшимся толстяком.

– Прошу извинить меня, господин полковник! Такая клиентура привередливая пошла. То не этак, то не так! Клара, приготовь бутылочку вина для нашего высокого покровителя! Мы пройдем в заднюю комнату, а ты побудь здесь!

Видно было, что важные вести буквально переполняют негоцианта, и он за руку потащил Маржере к двери, ведущей на семейную половину. Плюхнувшись за стол и сделав жадный глоток из венецианского бокала, он испуганно уставился на Маржере, причитая:

– Что будет, что будет!

Тот неторопливо цедил вино из своего кубка, бесстрастно глядя на взволнованное лицо собеседника.

– Хорошо, что я сам пришел сюда. Представляю, какой переполох ты бы учинил, если бы появился в казарме с таким лицом!

– Заговор, боярский заговор! – выпалил Исаак.

– Я знаю, – столь же бесстрастно заметил Маржере. – Кто во главе?

– Шуйский, Голицын и Татищев. Я их застал всех вместе! Они очень обрадовались поддержке Сигизмунда…

– Это Гонсевский тебе сказал? – быстро спросил француз. – Так я и знал. Сегодня на приеме он вел себя вызывающе, будто вел дело к войне… Что он еще велел передать боярам?

– Что постарается, чтоб поляков не было, когда заговорщики придут в Кремль. Но еще больше их обрадовало, что не будет твоих алебардщиков…

Маржере вскочил как выпрямленная пружина:

– Гонсевский выжил из ума! Я за Димитрия их всех уничтожу.

Масса опустил голову и печально вздохнул.

– Что ты вздыхаешь?

– Гонсевский предвидел и это. Он сказал: «Передай Маржере, что царь будет знать о его службе Сапеге!»

– Димитрий не поверит. Он меня любит!

– Гонсевский сказал, что у него есть твои письма. Те, что я отвозил в Литву.

Полковник плюхнулся, загремев шпагой, на лавку.

– Это ловушка. Что же мне делать?

– Хочешь дружеский совет? Тебе надо заболеть в этот день.

– Они же его убьют!

– Голицын сказал, что, если Димитрий докажет, что он действительно царский сын, ни единого волоса не упадет с его головы. А если самозванец, отправят в монастырь.

– Ты не веришь, что он подлинный сын Ивана Жестокого? – воззрился на купца Маржере.

– Не только не верю, а точно знаю, – хитро улыбнулся Исаак.

– Каким образом?

– Вот на этом самом месте сидел недавно Басманов.

– Ну и что?

– Он любезно согласился попробовать нового заморского вина. Крепче водки. Ром называется. Так вот, когда Басманов выпил изрядно, то начал меня было выспрашивать, нет ли каких слухов среди купцов о царе-батюшке. Я так осторожненько сказал, будто действительно ходят разговоры среди приезжих о самозванстве Димитрия. И он вдруг говорит, что Димитрий не тот, за кого себя выдает. Но он наш государь, и мы все обязаны ему служить! Вот так-то!

– Может, он хотел тебя проверить? Басманов хитер! – возразил Маржере. – А я верю, что он царевич.

– Почему?

– Я много повидал государей разных. У Димитрия властвовать – в крови. Так не может себя вести простой смертный.

– Значит, твоему Димитрию ничто не угрожает?

– Не верю я в клятвы бояр! – усомнился Маржере.

– А куда им деваться? – горячо заспорил Исаак. – Ведь они все присягали ему. Что они народу скажут?

– Они и Федору присягали. Тот же Голицын, который потом был среди его убийц.

– Среди заговорщиков не только Голицын. Есть и благородные люди, что не позволят…

Маржере с сомнением продолжал качать головой, затем поднес бокал ко рту, дрожащая рука выбила на зубах стеклянную дробь.

– Когда?

– В свадебную ночь. Хотя у них не все готово. Они ведут переговоры с новгородским войском. Воеводы Катырев и Бельский, недруги Димитрия, позаботились, чтоб в ополчение попали им недовольные. Шуйский тайно поехал к новгородцам. Они должны будут в ночь заговора поменять все стрелецкие посты на всех воротах города и Кремля.

…Их императорские величества тем временем в беззаботном веселии готовились к свадьбе.

Нетерпение заставило Димитрия сделать еще одну непоправимую ошибку: свадьбу он назначил на четверг, накануне Николина дня. Бояре, обычно строптивые, на этот раз смолчали. Не к добру! Зато новгородцы по их навету уверились точно: на троне – антихрист!

Затемно, при свете литых свечей, которые несли сто московских слуг, Марину перевезли в царские чертоги, а в час дня по всей Москве затрезвонили колокола. Широко распахнулись тяжелые железные двустворчатые двери Фроловских ворот. Однако стрельцы пропускали с выбором: только именитых бояр и дворян, польских панов со слугами да нарядно одетых купцов. Простой люд, тоже принарядившийся, толпился на Красной площади, питаясь слухами.

– Слышь, сначала повели царя и царицу в Грановитую палату.

– А почему не в храм?

– Отец Федор, духовник царский, должен благословить корону царицы и бармы.

– А потом?

– Патриарх с митрополитами отнесет их в Успенский собор, где будет венчание…

Из Кремля донеслись пронзительные звуки труб и удары в барабаны.

Толпа заволновалась:

– Идут, идут!

Исаак Масса, пробившийся в первые ряды, крутил головой, жадно впитывая впечатления от красочного зрелища. Дорожка от Грановитой палаты до собора была устлана красным голландским сукном, которое продал предприимчивый негоциант в казну. Поверх сукна в два полотнища была уложена сверкающая на солнце темно-коричневая турецкая парча.

Первыми прошли, построившись парами, стольники царя в парчовых длинных кафтанах с высоким, в три пальца, ожерельем и в ермолках, сплошь покрытых жемчугом. У всех лбы, по случаю особо торжественного случая, соскоблены до синевы. Все они были без оружия.

За ними шли четыре рыцаря в белых бархатных костюмах, опоясанные золотыми цепями, и с массивными секирами на плечах. Великий мечник Михаил Скопин-Шуйский, одетый в парчовую шубу на соболях, шел перед царем, держа обеими руками длинный и широкий меч великих московских князей.

По обеим сторонам дорожки шли алебардщики Маржере, одетые в красные и фиолетовые костюмы с нарядной отделкой. А вот с крыльца спустился и сам царь – в парчовом, вышитом жемчугом и сапфирами одеянии, с массивной короной на голове и со сверкающими бармами на плечах. Его поддерживали за руки королевский посол Олешницкий и постельничий Федор Нагой. За ним шла царица, одетая по-московски: в парчовом вышитом прямоугольном платье до лодыжек, из-под которого были видны подкованные червонные сапожки. Распущенные черные волосы струились до плеч и были украшены великолепным алмазным венком. С правой стороны ее поддерживал отец, а с левой – княгиня Мстиславская в атласном платье и золотом кокошнике, широкое лицо согласно моде было густо намазано белилами и румянами. За ними шли дамы государыни и жены именитых сановников.

У входа в собор царя и царицу встретил патриарх с митрополитами, благословил и подвел к иконам, перед которыми Димитрий и Марина били челом. На высоком помосте стояли три низких бархатных престола без поручней: черный – для патриарха и красные – для жениха и невесты.

После молебна, который одновременно вело несколько священников, нараспев читавших молитвы по книгам, поляки поняли лишь часто повторяемое речитативом «Господи, помилуй», двое владык взяли корону, лежавшую на золотом подносе перед алтарем, и отнесли ее патриарху. Благословив и окадив корону, патриарх возложил ее на голову Марины и, благословив ее самое, поцеловал в плечо. В свою очередь царица, склонив голову, поцеловала его в жемчужную митру.

Затем митрополиты попарно стали сходить на помост и благословляли царицу, касаясь двумя перстами ее чела и плеч крестом, затем целовали ее в плечо, та отвечала, касаясь губами митры. В том же порядке происходило облачение ее в бармы.

Была брачная церемония вполне невинна, однако царь почему-то не захотел лишних глаз. Жених и невеста стали перед патриархом, который, вновь благословив новобрачных, дал им по кусочку пресной лепешки, затем протянул хрустальный бокал с вином. Царица пригубила его, а Димитрий выпил до дна и бросил бокал об пол. Но на мягком сукне он не разбился. Тогда патриарх, чтоб избежать дурной приметы, раздавил бокал каблуком на мелкие осколки.

Обратно шли во дворец тем же порядком. Среди бояр, шедших за молодыми, слышался неодобрительный ропот. Оказывается, Димитрий грубо нарушил обряд, не пойдя в алтарь за причастием. Не причащалась и царица, что вновь породило сомнение бояр в желании ее быть православной. Не улучшил их настроения и град золотых монет, которые бросал Власьев через головы молодых на толпу придворных. Монеты, специально отчеканенные к этому дню, на одной стороне изображали особу императора до пояса с мечом в руке, на другой – двуглавый орел, в груди которого находился единорог, вокруг по-русски был написан императорский титул.

Молодых проводили в опочивальню, сообщив, что свадебный обед состоится на следующий день в Золотой палате, что также вызвало неудовольствие среди ревнителей старых порядков: устраивать праздник в день поста – это ли не грех!

Весь следующий день на площади перед дворцом беспрестанно трубили в трубы тридцать трубачей, били в барабаны пятьдесят барабанщиков, звонил самый большой колокол на Ивановской площади, язык которого дергали двадцать четыре звонаря.

Обед начался поздно. Вход гостей застопорился из-за конфликта дьяка Грамотина с польским послом. Тот, памятуя о чести, которую оказал Сигизмунд Афанасию Власьеву, усадив его во время обеда по поводу обручения Марины за один стол с собой, потребовал подобной чести и для себя.

Маржере, встретивший со своими алебардщиками гостей в просторных сенях, видел, как растерялся дьяк и побежал советоваться с Власьевым. Тот вскоре вышел, круглое лицо его выражало надменность.

– Их цезарское величество велели сказать, что даже если бы сам римский император приехал на его свадьбу, то все равно сидел бы за отдельным столом!

– Но их величество король не погнушался и посадил тебя с собою рядом!

– Их цезарское величество, – невозмутимо парировал дьяк, – изволил сказать, что Сигизмунд поступил совершенно правильно, оказывая уважение в моем лице непобедимому императору. А ты всего лишь посланник короля.

Взбешенный Олешницкий, не желая больше унижать свою гордость, повернул к выходу, расталкивая остальных гостей. Его взгляд встретился с глазами полковника. Нахмурившись, посол выразительно поглядел на шпагу Маржере, мимикой требуя от него незамедлительных действий. Маржере слегка пожал плечами, показывая, что сигнала до сих пор не последовало. Тут кстати подвернулся и Исаак Масса, шедший в толпе приглашенных иноземных купцов. Протиснувшись к полковнику и якобы разглядывая золотую посуду, выставленную на двух столах вдоль стен, шепнул:

– Они еще не готовы. Скорее всего – дня через три-четыре.

В зале, расписанном золотом, что и послужило к его названию – Золотая палата, перед большим столом стояли тронные кресла – для царя побольше, для царицы поменьше.

Царь сидел в знаменитой шапке Мономаха, которую, впрочем, вскоре снял, оставшись в ермолке, унизанной жемчугами. Марина на этот раз уже была в польском платье с фижмами, однако с высокой короной на голове, водруженной накануне патриархом.

Двадцатичетырехлетний царь и восемнадцатилетняя царица, и так невысокие ростом, казались, сидя в огромных креслах, совершенными детьми. Ноги их болтались, не доставая до пола. Сердце Маржере сжалось при мысли о заговоре: «Как агнцы при заклании!» Но нет, никакой тени предчувствия беды не набегало на их надменные лица! Напротив, царь сделал повелительный жест приблизиться Димитрию Шуйскому. Когда тот подошел, молча указал ему на свои болтающиеся ноги. Раболепно кланяясь и едва не целуя сапожки царя, Шуйский бережно уставил его ноги на принесенную специальную скамеечку. Такую же процедуру с царицей проделала княгиня Мстиславская. А Димитрий улыбался, победно поглядывая на поляков: «Видите, в каком страхе и раболепстве держу я своих бояр!»

…Обед уже шел несколько часов, по раз и навсегда заведенному церемониалу. Хотя было выпито много, веселья не было. Царь, а особенно царица тяготились скучным ритуалом. К концу обеда перед государем были поставлены два подноса с квашеными сливами. Снова к нему подходили попарно стольники, и каждого Димитрий одаривал в благодарность за хорошую службу. В одном из стольников царь узнал Дмитрия Пожарского.

– А, удалец! Не скучаешь по воинской потехе?

– Скучаю, ваше величество.

– Ну, ничего. Скоро попробуем в деле вот этих молодцов! – улыбнулся царь, показывая на польских офицеров.

Приподнявшись и опершись на стол, Димитрий стал потчевать на прощание своих думных бояр, протягивая каждому чарку с водкой. Наконец после молитвы царь с царицей в сопровождении гостей отправились в свои покои. Здесь москвичи простились с царем, а полякам Димитрий дал знак остаться. Велел принести вина и пригласить музыкантов. Стряхнув с себя скуку официального обеда, царь стал необыкновенно оживлен и остроумен. Двигаясь по залу от одной группы поляков к другой с неизменной рюмкой из горного хрусталя, предлагал выпить за торжество Гименея. За ним следом бегал шут Антонио Реати, которого царский тесть выписал из Болоньи. Он смешно изображал лиц, которых высмеивал Димитрий.

– Ну разве можно всерьез считать императором австрийского Рудольфа? – говорил он. – Император должен блистать, должен как можно чаще показываться во всем великолепии народу, уметь быть красноречивым. А Рудольф? Мне мой Афанасий сказывал, что тот, скрывшись за своими пробирками, никого не принимает, боится, всюду видит измену. Император должен мужественно встречать опасность лицом к лицу, быть отважным воином!

Реати потешно изобразил Рудольфа, прячась за рядом золотых чаш, уставленных на столе.

– Да и ваш Сигизмунд не лучше! – сказал Димитрий, прерывая хохот.

Станислав Немоевский попытался обидеться за своего короля.

– Брось! – сказал ему царь, дружески положив руку ему на плечо. – Ну какой он славянин? Угрюмый швед и плохой вояка. Со своим дядей без моей помощи справиться не может. Знает только молитвы да танцы. Кстати, не стесняйтесь, если кому-то хочется потанцевать…

Князь Вишневецкий предложил руку одной из фрейлин царицы, они первыми вышли в круг в торжественном менуэте. Царь отступил к окну в окружении доблестных офицеров с чарами вина в руках. Смотрели они на молодого царя влюбленными глазами, выражая готовность хоть сейчас выступить под его знаменами против любого врага.

– Эх, жаль Александр Македонский жил много раньше! – мечтательно сказал Димитрий. – Это был настоящий полководец, вот с кем бы я померился силами! Но я продолжу его дело – и Персия и Индия будут в моей империи…

Внезапно он прислушался к какому-то неясному шуму, шедшему из сеней.

– Там кто?

– Твои телохранители и наши солдаты, – ответил Доморацкий.

– Хлопцы скучают, а господа веселятся, нехорошо. Надо как на поле брани – все поровну!

Он вышел в сени:

– Эй, парни! Вы должны выпить за здоровье императора и императрицы.

По его приказу солдатам и алебардщикам вынесли золотые кубки с вином, которые те стали быстро поглощать с бурными изъявлениями восторга.

На общем фоне смеющихся и орущих лиц Димитрий заметил одно угрюмое, принадлежащее его полковнику.

– Мой верный Жак! – воскликнул царь, поднося ему бокал. – Ты что, не рад счастию своего государя?

Маржере, обычно умеющий владеть своим настроением, при виде пышущего весельем молодого лица побледнел еще более:

– Что-то мне нехорошо, сир. Наверное, на обеде съел что-нибудь…

Царь поглядел пытливо снизу вверх на осунувшееся лицо француза.

– Тебе действительно нужно полечиться, мой верный Жак. Завтра я пришлю к тебе лекаря домой.

– А как же охрана? – со страхом спросил Маржере, понимая, что беспечность государя ведет его к гибели.

– Твои алебардщики на что? Впрочем, и они в таком количестве сейчас не нужны, когда торжества закончились. Для охраны шести дверей достаточно человек двадцать-тридцать. Отправляйся в постель, Жак, и восстанавливай силы. Через недельку мы проведем с гусарами учения, а там, глядишь, и в поход!

Польские солдаты, услышавшие последние слова царя и изрядно подогретые винными парами, выразили желание немедленно продемонстрировать свое воинское искусство.

– Турнир! Давайте проведем рыцарский турнир! – поддержали солдат и офицеры.

– Поединки не в русском обычае, – нерешительно возразил царь, хотя по глазам было видно, что предложение для его воинственной натуры было заманчивым.

– Так здесь нет русских, – убедил его Доморацкий, – некому и осуждать.

– Ладно, идем на двор, к конюшему. Дам для поединка своих лучших скакунов!

Польские офицеры высыпали во двор, каждый выбирая себе коня и соперника. Первыми выехали шляхтичи Щука и Ораневский с тяжелыми старинными щитами и тупыми копьями. По сигналу трубы во весь опор помчались навстречу друг другу. Копье Щуки оказалось более точным, угодив противнику в голову. Турецкий конь Ораневского остановился как вкопанный, а его пришлось выволакивать из-под ног коня и едва удалось привести в чувство.

Димитрий решительно пресек дальнейшие забавы, повторив то, что сказал и Маржере:

– Вы мне нужны живыми и здоровыми для будущих великих дел!

Услышавшие эти слова конюхи тут же передали их боярам, и по Москве пополз слух, деи, царь собирается с помощью польских наемников уничтожить всю московскую знать. А польские паны, расходясь из Кремля, в подпитии задирали горожан, приставали к женщинам и тем самым обильно удобряли почву для этих слухов. Наутро Басманов докладывал Димитрию о челобитных москвичей с жалобами на бесчинство поляков.

Царь недовольно хмурился, слушая доклад, наконец приказал:

– Прими меры по охране стрельцами польских подворий. Народ надо успокоить.

И, обернувшись к окну, спросил:

– Что там за крики?

– Народ ликует. Бегают и кричат: «Нашей государыне дай, Господи, многие лета!»

Хмурые складки на лбу царя разгладились. Он улыбнулся:

– Видишь, как народ любит меня и царицу! Сегодня в Грановитой палате она будет принимать поздравления и подарки от москвичей.

Однако новости в это утро не кончились. Появился Юрий Мнишек.

– Как, батюшка, себя чувствуешь? – приветствовал его Димитрий. – Как твоя подагра, получше?

Полное лицо воеводы было багровым от волнения, голубые глаза смотрели испуганно.

– Ваше цезарское величество! Я же предупредил, будь с послами поласковее!

– Дело сделано – брак заключен! – беспечно рассмеялся Димитрий. – Зачем же метать бисер перед свиньями?

– Послы в гневе собираются покинуть двор! А это значит – война!

– Так и я этого хочу! – жестко стиснул зубы Димитрий.

– Надо потянуть! – настаивал воевода. – Мы должны послать гонцов к Николаю Зебржидовскому, а главное – к Сапеге. Уверен, что, узнав о благополучном бракосочетании и о том, какая сила на твоей стороне, он перейдет в наш стан. Тогда Сигизмунда мы отправим в Швецию, в объятия его дяди. Но надо выиграть время.

– Каким образом?

– Пригласи послов снова на обед.

– Но Олешницкий опять потребует, чтобы я усадил его за свой стол!

– Уступи!

– Ни за что! – вспыхнул Димитрий.

Однако обычное его хитроумие победило вспыльчивость.

– Давай сделаем так: я посажу Олешницкого рядом с собой, но за отдельный от других гостей столик. Думаю, гордый пан тоже должен делать уступку.

– Хорошо, я ему передам, – не без колебаний ответил Мнишек. – И будь с ним поласковее.

– Постараюсь, – согласился царь. – Хотя постой – какой же званый обед без стольников. Я же их отпустил.

– Снова позови.

– Негоже.

– Тогда пусть подают слуги царицы! – выкрутился воевода. – Будем считать, что обед дается от имени царицы…

Перед обедом послы вручили царице подарки короля – тридцать золотых и серебряных кубков, серебряный фонтан с тазом. От себя лично Олешницкий преподнес шаль с бриллиантами и диадему. Димитрий, осмотрев подарки, не удержался от презрительного замечания:

– Господин посол дал, что имел!

Послов провели в обеденный зал нового дворца. Когда Олешницкий убедился, что его столик находится всего в половине локтя от царского стола, его самолюбие было удовлетворено.

Хотя царь старался быть любезным с послами, без ссоры все же не обошлось. После первого кушанья кравчий Хворостинин, чье миловидное личико вызывало усмешки поляков, говоривших между собой, что юноша является «секретом» государя, поднес ему рюмку из горного хрусталя. Димитрий, приподнявшись и сняв шапку, предложил выпить за здоровье посла, затем сел вновь и выпил. Потом из рук Хворостинина взял золотую чарку, наполненную вином, и протянул ее послу. Олешницкий вынужден был подняться, подойти к царю и выпить ее стоя. Затем царь предложил выпить таким же образом за здоровье Гонсевского. Однако тот, обиженный оказанным невниманием, отказался. К нему подошел Ян Бучинский.

– Пусть сам царь подойдет ко мне! – заносчиво изрек шляхтич. – Я представляю здесь особу короля!

Бучинский доложил царю, тот, вспыхнув, сказал:

– Передай, если он немедленно не подойдет, я прикажу выбросить его из окна!

Бучинский вновь вернулся к Гонсевскому, обратился к нему с умоляющим видом:

– Бога ради, иди за той «полной», его величество император сильно обижен, и будет слишком дурно, если ваша милость не подойдет.

Гонсевский вынужден был подчиниться и, встав рядом с царем, выпить объемистую чашу до дна под его пристальным хмурым взором.

После того как сели за стол, в свои серебряные сидения, великий князь и государыня и пред ними наставили несколько кушаньев, посадили и нас по шинку. Как и на иных обедах, ставили по два и по три кушанья… а было всего тринадцать. Прежде всего:

1. Лебяжье коленко с медом вместо подливки.

2. Крыло печеного тетерева, тонко покраянное в тарелочки, сверху обложенное лимонами, которые они называют «яблочками», квашенными как огурцы.

3. Заячья головка, под нею капуста.

4. Кусок барана с сладкой зеленью.

5. Четверть курицы, набело, с кислотой, в которой плавало несколько круп.

6. Другая часть курицы, нажелто, с борщом, в котором также двигались крупы.

7. Тесто в виде паштета, с начинкою из мелко накрошенного бараньего мяса, вместе с жирною и свежею свининой.

9. Тесто, в котором переложены яйца с творогом.

10. Немалый кусок теста, вышиною с брауншвейгскую шапку, сверху помазано медом.

11. Полено, покрытое тестом, в виде шишки, тесто несколько припечено, а сверху полито сырым медом.

12. Пирог из бараньей печенки и ячной крупы.

13. Мелко рубленные легкие, с просом, медом, перцем и шафраном, который они называют «мхом».

Был также десерт, как и при других обедах; при конфектах ковриги хлеба, печенье с медом, а сверху также политые медом; повидел большие столбы, длиннейшие прутья корицы, которые они называют трубками.

На всех столах подавали есть на золоте, и эти тринадцать кушаньев довольно тесно вдоль стола помещались, ибо поперек столы были так узки, что нельзя было поставить рядом двух мисок, хотя тарелок не было. Золото-то, однако, никакого вкуса не придавало кушаньям…

Станислав Немоевский.

Дневник… Писан на Белом озере, в 1607 году, в месяце январе, в задержании или, скорей, в плену московском

Жак де Маржере крутился на своей постели, обуреваемый противоречивыми чувствами. Только что забегал к нему шустрый Исаак Масса. Хитро кося глазом то на бравого француза, утопающего в пышных подушках, то на его оруженосца Вильгельма, тараторил скороговоркой:

– Мне знамение явилось сегодня. – Слово «сегодня» Исаак произнес с нажимом в голосе.

– Какое же? – вяло поинтересовался Маржере, отлично поняв намек.

– Со стороны Польши появились внезапно, будто упали с неба облака, подобные горам и пещерам. Посреди них мы с женой явственно увидели льва. – На слове «льва» Исаак снова сделал ударение, и Жак снова кивнул, давая знак, что понял. – Лев поднялся и исчез. Зато появился верблюд, вдруг превратился в великана в высокой шапке, который тоже вскоре исчез, будто заполз в пещеру…

Вильгельм слушал голландца с разинутым ртом.

– И вдруг из облаков поднялся город со стенами и башнями, из башен шел дым. Такой красивый город, будто нарисовал его художник.

– И что потом? – не выдержал Вильгельм.

– А потом – ничего! – вздохнул Исаак. – Все исчезло, как мираж.

Вильгельм рассмеялся:

– Это что за знамение. Вот я однажды две луны видел, и обе красные…

– Пьян был, как всегда, – строго сказал Маржере.

Вильгельм смешался и занялся приготовлением отвара для больного. Исаак притворно вздохнул:

– Конечно, вам, военным, чего бояться! А вот мы с женой решили: сегодня вечером, – он снова подчеркнул голосом последние два слова, – припрячем все наше добро, накопленное таким трудом.

От жалости к себе Исаак даже всхлипнул, поднял к глазам кружевной платок из тончайшего батиста. Маржере глянул на него с усмешкой:

– А что в городе слышно?

– Ничего, – торопливо ответил Масса. – Тишина полная…

– А во дворце?

– Там веселятся. Царица собирается устроить маскарад на европейский лад, готовит забавные маски…

Когда он упорхнул, Маржере предался тревожным раздумьям. Предупредить царя! Но как? Если это сделает он сам и об этом узнает Гонсевский, головы ему не сносить. Надо придумать что-то похитрее. Наконец он позвал:

– Вилли! Когда приготовишь отвар, позовешь ко мне Конрада Буссова. И оставишь нас одних. Понял?

…Располневший на царских харчах вояка ввалился без стука, увидел сбитую постель и с сочувствием проговорил:

– Мой бедный старый боевой друг! Могу ли я чем-то облегчить твои страдания? Мой зять, известный тебе патер Мартин Бер, знает секрет какого-то волшебного бальзама. Хочешь, я приглашу его к тебе?

– Вряд ли какой-нибудь бальзам мне поможет! – покачал головой Маржере. – Меня отравляет тревога за его величество, уж очень он беспечен.

– Ты прав, Якоб, – согласился Конрад, называя Маржере на немецкий лад.

Он сел поудобнее в кресле и, широко расставив ноги в огромных сапогах, оперся руками на эфес палаша.