Текст книги "Наследник 4 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Шимохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я подошел к ложу. Лицо Дмитрия, уже тронутое печатью смерти, было мертвенно-бледным, с заострившимися чертами. На голове, под сбившейся повязкой, виднелась страшная рана.

«Высоко ты забрался, парень, – подумал я, глядя на него без жалости, скорее с холодным, отстраненным пониманием. – На самый престол московский. И ведь почти получилось. Но сам же ты себе эту яму и выкопал. Слишком много врагов нажил, слишком многим поверил, слишком на ляхов своих понадеялся. И вот итог».

Я покачал головой. Властелин огромной страны, а сегодня – бездыханное тело.

– Вы сделали все, что могли? – тихо спросил я у немца-лекаря.

Тот лишь скорбно развел руками.

– Раны его были тяжелы, княже. Боюсь, он так и не пришел в себя.

Я кивнул и отвернулся. Этот акт драмы был окончен.

Войдя в Грановитую палату, я велел усилить охрану у входов. Палата теперь казалась пугающе огромной и тихой. Лишь эхо моих шагов гулко отдавалось под высокими сводами, когда я принялся мерить ее взад-вперед.

«Царь мертв, – эта мысль теперь была неоспоримой данностью. – Это меняет все. Формально, до решения Думы и Земского собора, я, как первый боярин, взявший на себя ответственность, имею наибольшие права на временное управление. Но это „формально“. На деле же – шаткое равновесие».

Я остановился перед царским троном, пустым и холодным.

«Мнишеки, – мысль переключилась на поляков. – Марина – теперь уже вдова, но все еще именует себя царицей. За ней – отец, Ежи Мнишек, и вся польская партия при дворе. Они попытались меня убрать. Значит, видят во мне угрозу. И это хорошо. Боятся – значит, считаются с моей силой».

Я потер лоб. Усталость давала о себе знать. Нужно было поговорить с ними, понять их намерения. И решить, что делать дальше. Заложники, которых можно будет использовать в будущей игре с Польшей? Или лучше просто прикопать всю семейку на заднем дворе и забыть.

Минут через двадцать – время в этой напряженной тишине тянулось мучительно медленно – двери палаты отворились, и вошел дядя Поздей и Олег с десятком воинов. Поздей был злой, рука перевязана, свежей тряпицей, на которой уже проступала кровь. За ними двое моих сторожей втащили упирающегося Ежи Мнишека и бледную, но все еще гордую Марину.

– Вот, княже, – прохрипел дядя Поздей, указывая на пленников. – Едва не упустили этих голубков.

– Что случилось? – нахмурился я, подходя ближе. – Ты ранен?

– Пустяки, царапина, – отмахнулся дядя. – Не хотели идти, да и охрана была, – протянул Поздей, а дядя Олег довольно хмыкнул. – А потом, когда вели уже сюда, попытались рвануть в другой коридор, к какому-то боковому выходу. Думали, там охраны меньше. Еле скрутили. Этот вот, – он снова мотнул головой на Мнишека, – еще и кинжальчик при себе припрятал, пытался пырнуть одного из наших. Да не вышло.

Я посмотрел на Мнишека, тот злобно сопел, но молчал. Марина стояла рядом, сжав губы, в ее глазах плескался страх, смешанный с вызовом.

«Значит, не так уж они и сломлены, – подумал я. – Пытаются действовать, даже оказавшись в западне. Это нужно учесть».

– Хорошо, – кивнул я. – Перевяжи рану как следует. А этих оставьте со мной. И проследите, чтобы у дверей никого лишнего не было. Разговор у нас будет… доверительный.

И отворив боковую дверь, направился по коридору, в бывший кабинет Дмитрия. Мнишеков же повели за мной следом.

Когда дяди и сторожа вышли, я указал Мнишекам на лавки, стоявшие вдоль стены.

– Присаживайтесь, воевода. И вы, государыня… бывшая.

Сам же, не спеша, направился к другой части кабинета, где за массивным столом, покрытым алым сукном, обычно сидел покойный царь, разбирая бумаги с Яном Бучинским. Здесь было тише, и свет из высоких окон падал так, что лица моих собеседников были хорошо видны, а мое оставалось в полутени. Я по-хозяйски опустился в одно из резных кресел, стоявших у стола.

Несколько мгновений я молча разглядывал Мнишеков, давая им почувствовать всю шаткость их положения. Ежи Мнишек ерзал на лавке, Марина же, наоборот, сидела прямо, стараясь сохранять царственное спокойствие, хотя дрожащие пальцы, сжимавшие платок, выдавали ее волнение. Наконец, я нарушил тишину.

– Ну что ж, – голос мой прозвучал спокойно, но с едва уловимой угрозой. – Поговорим?

Глава 11

Глава 11

– Аль предпочитаете сначала с людишками моими в подклете беседу повести? Бают, они там искусны языки развязывать. Особливо у тех, кто бежать норовил да на охрану кидался. Дядя Поздей мой вон до сих пор рану свою латает после вашей утренней «прогулки».

Мнишек вздрогнул и торопливо замахал руками, будто от мухи отмахиваясь.

– Что вы, что вы, княже! Какое такое бегство! Недоразумение все это! Дядя ваш больно уж… нахрапист, мы лишь хотели… воздухом подышать малость! – Он попытался состроить улыбку, да только вышла она жалкой. – А что до дел утренних… всеми святыми клянусь, я тут ни сном, ни духом! Мацей этот, ваш… тьфу, покойного государя… он самовольничал! Я бы последним был, кто зла бы вам княже, пожелал, аль… аль государю!

На одном дыхании выдал Ежи, с непередаваемым польским акцентом, это даже смотрелось забавно. В особенности его оправдания.

– Самовольничал, сказываешь? – Я прищурился. Взгляд мой стал тяжел, и Мнишек под ним так и съежился. – Любопытно. Особливо если учесть, что этот «самовольный» Мацей приволок с собой сотню стрельцов да гвардию иноземную. Уж не вы ли, часом, пособили ему силу такую собрать?

– Помилуйте, княже! – Мнишек аж подпрыгнул на лавке. – Да как такое и подумать можно! Я… я был убит горем по государю! Все думы мои были лишь о нем да о дочери моей горемычной, что вдовой осталась!

Он картинно шмыгнул носом. «Лицедей хренов, – с омерзением подумал я. – Хвостом виляет, что твой пес шкодливый».

Тут Марина Мнишек, до сего хранившая горделивое молчание, не стерпела:

– Батюшка! Полно вам унижаться перед этим! – Голос ее, хоть и дрожал, был полон спеси. – Я – царица! И я требую, чтобы со мной и с отцом моим обходились как подобает! А Мацей… он, может статься, и переусердствовал, движимый скорбью да желанием покарать душегубов моего августейшего супруга!

– Душегубов, говорите, ваше… «величество»? – медленно, с ядовитой усмешкой, протянул я. – И кого же вы так прытко в душегубы записали? Уж не меня ли, князя Старицкого, который вчера на этой самой площади грудью встал на защиту вашего «супруга» от сабли Василия Шуйского? Ежели вы вообще что-либо видели из окон дворца, окромя нарядов своих пышных?

Марина вспыхнула.

– Я… я ведаю, что вы завсегда недолюбливали супруга моего! И Шуйский… может статься, вы с ним заодно были! Путь себе к престолу расчищали!

– К престолу, значит? – Я откровенно расхохотался, но смех мой был злым и не сулил ничего доброго. – Да кабы я к престолу путь себе искал, пани Марина, не стал бы я вашего муженька от Шуйского спасать, а преспокойно выждал бы, пока они друг дружку не перегрызли! И уж точно не стал бы нонче время на пустые разговоры с вами тратить, а отправил бы вас обоих туда же, куды и Мацея – в подклет!

От моих слов и тона Мнишеки заметно побледнели. Ежи снова залепетал что-то о своей невиновности и преданности, а Марина, хоть и силилась сохранять гордый вид, уже не смела поднять на меня глаза.

В этот самый миг дверь тихонько приотворилась, и появился Елисей. Он быстро подошел ко мне и, наклонившись, прошептал на ухо.

– Мацей заговорил, да и сотник стрелецкий. Сначала запирались а сейчас соловьем поют. Первые его слова о Мнишеке были.

Я слушал, не меняясь в лице, но внутренне усмехнулся.

– Добро, Елисей, ступай, – кивнул я ему. – Жди за дверью.

Когда Елисей вышел, я снова вперил взгляд в Ежи Мнишека. Злость, кипевшая во мне после утреннего нападения, требовала выхода, но ум подсказывал действовать тоньше.

– Так вот, – голос мой стал ледяным, но внешне я оставался невозмутим. – Ваш верный Мацей, коего люди мои нонче весьма убедительно расспрашивают, уже начал сказывать речи весьма любопытные. И ведаете ли, Ежи, его сказ несколько разнится с вашим. Он утверждает, что именно вы, вкупе с несколькими иными ретивыми панами, порешили, что смерть Дмитрия – это прекрасный повод сделать вашу дочь полновластной царицей, а себя – ее опекуном. И что именно вы отдали приказ Мацею устранить меня как главную помеху вашим великим замыслам. Что скажете на сие, пан Мнишек?

Лицо воеводы покрылось бисером пота. Он судорожно сглотнул, его глаза забегали, как у пойманного вора.

– Это… это навет! Гнусная ложь! Оговорил он меня! Я… я ничего такого не замышлял!

– Не замышляли? – Я медленно поднялся из-за стола и подошел к нему вплотную, нависая над съежившимся поляком.

– А кинжал, который вы супротив людей моих обратить пытались? Это тоже «навет»? А попытка к бегству? Аль, может, скажете, что и вооруженный отряд к моему подворью заявился просто так? Полно вам вилять, воевода! Я не вчера на свет родился и цену словам вашим знаю. Говорите правду, покуда у меня еще есть терпение слушать. Кто еще был с вами? И какую роль во всем этом играла ваша дочь, «царица» Марина, что так смело меня в убийстве мужа своего винит?

Я в упор смотрел то на перепуганного Мнишека, то на его дочь. Марина, услыхав последнюю фразу и смекнув, что ее собственная неосторожность может ей дорого обойтись, закусила губу, но гордости не теряла.

Ежи Мнишек, казалось, понял, что дальнейшие отпирательства бессмысленны. Он бросил затравленный взгляд на дочь, потом на меня. Лицо его исказила гримаса отчаяния, и он вдруг заговорил, торопливо, сбивчиво, словно боясь, что я его оборву:

– Княже! Не слушайте ее! Не ведает она, что несет! Горе… женское горе разум помрачило! Это все они… езуиты! Они всему виной!

Мнишек, поймав мой взгляд, зачастил еще быстрее:

– Да, да, княже, именно езуиты! Они давно уже сети свои плели вокруг покойного государя… и вокруг Марины. Особливо ее духовник, Каспар Савицкий, да этот Миколай Чижовский, что себя Циховским кличет! Они беспрестанно нашептывали ей, что она должна влиять на государя, дабы тот обещания исполнял, данные стороне католической, дабы орден их поддерживал. Савицкий этот… он же грамотки свои тайные вел, где все подмечал про государя, все его слабости… Они тут надолго обосноваться рассчитывали, чернецы эти!

– И Мацей, – я чуть прищурился, – он тоже из их числа?

– Да, да! И Мацей! – с готовностью подтвердил Мнишек. – Он самый главный смутьян! Это он, я уверен, и подбил Марину отдать тот приказ безумный! А с ним еще были Анджей Лявицкий да Станислав Гродзицкий, они со свадебным поездом Марины прибыли, дабы усилить здесь влияние католическое! И еще пятеро езуитов, имен их не упомню, но они все заодно! Они хотели использовать дочь мою, ее горе, ее… ее неопытность в делах государственных! А я… я пытался ее предостеречь, да разве ж женщина послушает советов разумных, когда вокруг столько льстецов да нашептывателей⁈

Он говорил долго, с каждым словом все больше «топил» своих соотечественников и духовников дочери, пытаясь выставить себя и Марину лишь невинными жертвами иезуитских козней.

«Хитрый лис, – подумал я. – Пытается всю вину на езуитов свалить, а себя представить чуть ли не спасителем от их влияния. И дочь свою выгораживает, как может, представляя ее слабой женщиной, попавшей под дурное влияние. Что ж, это уже кое-что. По крайней мере, он готов говорить. И готов предавать своих».

Марина слушала отца с широко раскрытыми глазами, в которых изумление боролось с гневом и отчаянием. Кажется, такой откровенной подлости она от него не ожидала.

Информация была ценной. Иезуиты… я и раньше догадывался об их влиянии, но теперь у меня были конкретные имена и факты. И главное – готовность Мнишека свидетельствовать против них, лишь бы спасти свою шкуру.

– Весьма любопытно, воевода, – произнес я наконец, когда он замолчал, тяжело дыша. – Весьма любопытно. Стало быть, вы утверждаете, что ни вы, ни ваша дочь не причастны к утреннему нападению, а всему виной – козни езуитов, которые хотели использовать царицу Марину в своих целях? И Мацей действовал по их наущению?

Мнишек яростно закивал.

– Именно так, княже! Клянусь вам! Мы сами жертвы!

«Жертвы, значит, – усмехнулся я про себя. – Ну что ж, поглядим».

Я прошелся по кабинету, давая Мнишеку немного успокоиться, а самому – обдумать услышанное.

– Постойте, воевода, – будто бы что-то вспомнив, остановил я его, когда он уже начал было немного приходить в себя. – Еще один вопрос, покуда не забыл. Грамота та, коей ваш Мацей сегодня утром так усердно размахивал… Уж больно любопытно мне стало. Неужто сама царица Марина ее подписала? И печать там чья стояла, не припомните? Уж не государева ли?

Ежи Мнишек, который уже было немного воспрял духом, снова сник. Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом на меня.

Марина гордо вскинула подбородок:

– То была моя воля и мой приказ! И печать…

– Молчи, дура! – внезапно оборвал ее Мнишек, и в его голосе прозвучали неподдельный страх и отчаяние. Он понял, что это не праздный вопрос.

– Не ее это была воля, княже, не ее! Мацей… он все подстроил!

– Подстроил? – я изобразил удивление. – Каким же это образом? Принудил царицу подписать грамоту супротив ее воли? Аль, может, подпись подделал? А печать? Неужто и печать государеву умыкнул?

– Нет, нет! – Мнишек затрясся еще сильнее. – Не государева то была печать! И Марина… она не подписывала! Мацей пришел к ней с уже готовой грамотой, сказал, что это для ее же блага… Она женщина слабая, испугалась, вот и… и не воспротивилась, когда он ее имя в грамоту вписал. А печать… – Мнишек понизил голос до заговорщицкого шепота. – Печать ту Мацей у казначея Головина взял!

– У Головина? – переспросил я.

Василий Петрович Головин… Вот так поворот.

– И с чего бы это казначею свою печать кому ни попадя давать?

– Так Головин этот… он же вор княже! – выпалил Мнишек. – Он из казны суммы немалые утягивал! А Мацей об этом прознал. Видать, грамотки какие у него были уличающие. Вот он Головина и стребовал. Сказал, что ежели тот печать свою казначейскую на грамоту не поставит – всем о его воровстве расскажет. Да еще и заплатить ему сулил! Головин испугался, вот и согласился. Печать там казначейского приказа стояла, не государева! Мацей думал, что никто разбираться не станет!

«Головин… Вот тебе и тихий казначей, – подумал я. – И этот туда же. А Мацей, значит, не только интриган, но и шантажист. Что ж, это многое объясняет. И дает мне еще один козырь».

Ежи Мнишек, видя, что я не спешу с выводами, кажется, немного осмелел.

– Князь Андрей Володимирович… – начал он заискивающе. – Раз уж все так обернулось… раз уж вы видите, что мы с дочерью моей, Мариной, сами оказались жертвами этих интриг… Нельзя ли… нельзя ли смилостивиться над нами? Отпустите нас в домой. Мы не будем никому помехой, клянусь вам! Уедем и забудем все, что здесь было, как страшный сон. Марина… она молода, ей надобно… ей надобно от горя такого оправиться…

Я смотрел на него с плохо скрываемым презрением.

«Запел соловьем. Только что сдавал всех направо и налево, а теперь о милости молит. Но отпускать их сейчас… это было бы верхом безрассудства».

– Ежи, – произнес я медленно, взвешивая каждое слово. – Вы о многом просите. Сегодня утром люди ваши, действуя якобы от имени вашей дочери, пытались меня убить. Государь, ваш зять, лежит мертв, и во многом по причине тех смут и интриг, что вы и соотечественники ваши здесь посеяли. А вы говорите о возвращении домой, будто ничего и не было?

Мнишек сжался под моим взглядом.

– Но мы… мы не виноваты, княже! Это все они…

– Разберемся, кто виноват, а кто нет, – прервал я его. – Сыск покажет. А покуда… – я сделал паузу, – покуда вы и дочь ваша останетесь здесь, в Москве. Под моей охраной. Государь Дмитрий Иоаннович еще не предан земле. Его надобно проводить со всеми подобающими почестями, отслужить панихиды, помянуть как положено. Это наш долг. А вот когда земля примет его тело, когда страсти улягутся… вот тогда и подумаем о дальнейшей судьбе вашей. И о судьбе вашей дочери. А нонче – ступайте.

Я кликнул сторожей, стоявших за дверью.

– Уведите их. В разные покои. И чтобы никакого общения меж ними. И глаз с них не спускать.

Когда Мнишеков увели, я остался один, обдумывая только что услышанное. Игра становилась все сложнее и запутаннее. Головин, казначей… его нужно будет брать тепленьким. И как можно скорее. Но теперь у меня появились новые ниточки, за которые можно было потянуть. И я намеревался тянуть за них до тех пор, пока весь этот клубок интриг не распутается. Да и потом отпускать Марину нельзя…

Ладно разберемся.

– Поздей – заорал я, и он тут же вошел в кабинет.

– Берешь Елисея, Агапку и еще людей у Волынского из тех кто Москву знает. Да стрельцов, – задумчиво произнес я.

– Чего сделать то? – не утерпел дядя.

Глава 12

Глава 12

– Чего сделать-то? – не утерпел дядя Поздей, шагнув в кабинет после разговора с Мнишеками.

– Тихо, дядя. – Я жестом велел ему прикрыть дверь. – Дело важное, и шума не надобно. Бери Елисея, Агапку и еще десяток людей у Волынского из тех, кто Москву знает. Да стрельцов верных прихвати.

Я на мгновение задумался, выстраивая в голове порядок действий.

– Первым делом – казначей Головин. Он пособник изменников. Взять его нужно тихо, без шума и пыли, чтобы по приказам паника не пошла. Может, еще у себя на подворье, а может, уже и здесь. Не в общий подклет его, а запереть в одной из палат в Кремле, под крепкой охраной. Чтобы ни одна душа о нем не знала. Мне нужно знать, что он успел натворить и с кем связан.

Поздей мрачно кивнул, его глаза хищно блеснули. Он любил такие дела.

– А Елисею, – продолжал я, – задача похитрее будет. Мнишек сдал своих духовников-иезуитов. Каспара Савицкого, Миколая Чижовского, Анджея Лявицкого, Станислава Гродзицкого и еще пятерых из их братии. Я хочу, чтобы Елисей их нашел. Пусть берет людей, кого сочтет нужным. Переверните город, но найдите мне этих чернецов! Мне они нужны живыми, для допроса. Действуйте тихо, но, если будут сопротивляться, берите силой. Они не должны уйти! Кто-то из них наверняка должен быть в кремле и следить за всем. Сейчас наверняка затихарился. Как Головина возьмете, поможешь Елисею.

– Понял, княже, – кивнул дядя. – Сделаем все в лучшем виде. Головина возьмем, а Елисей, он хитрец и проныра тот еще, отыщет этих ксендзов, хоть они под землю провались.

Он вышел, а я остался в кабинете, чувствуя, как начинают двигаться запущенные мной шестеренки. Пока одни ищут, другие уже говорят.

Через полчаса ко мне вошел дед Прохор, а с ним и Матвей Григорьевич Волынский.

– Заговорили, Андрей, – начал дед без предисловий. – Оба. И Мацей, и сотник рыжий.

– Сотник сознался, что Мацей ему двадцать рублей серебром дал, да еще тридцать посулил, чтобы он смуту в рядах стрельцов чинил и тебя оговорил, – добавил Волынский. – Дешево же он свою честь продал, собака.

– А Мацей? – спросил я, подаваясь вперед.

– Этот поначалу запирался, – хмыкнул дед, – да только люди наши ему слово доброе сказали, он и поплыл. Подтвердил все, что Мнишек наплел. И про иезуитов, и про их планы, и про Головина с печатью. Только одно уточнил, – дед хитро прищурился, – что сам воевода Мнишек был не просто жертвой, а одним из главных зачинщиков, надеялся регентом при дочери стать и казной московской по своему усмотрению ворочать.

– Я так и думал, – проговорил я. – Хитрый лис. Спасибо. Теперь у нас есть все, что нужно для разговора с боярами.

В этот момент вернулся Прокоп, его лицо было серьезным.

– Княже, старец Иов прибыл. С почетом доставлен, ждет тебя в малой приемной палате, что примыкает к Грановитой.

– Чудесно. – Я поднялся. – Деда, дядя Олег, вы со мной.

Встреча с Иовом была тем, чего я ждал. Бывший патриарх, одетый в простую черную рясу, сидел на дубовой лавке. Он выглядел старым и немощным, но стоило ему поднять на меня глаза, как я почувствовал исходящую от него внутреннюю силу. Взгляд его был ясным, строгим и пронзительным. Мы поклонились друг другу.

– Отче, – начал я без предисловий, понимая, что времени на пустые речи нет. – Вы, верно, уже наслышаны о беде, что приключилась. Царь Дмитрий Иоаннович преставился. Боярин Шуйский, поднявший на него руку, схвачен. Поляки, пытавшиеся захватить власть под шумок, также разбиты и пленены. Но Москва сейчас как пороховая бочка. Одно неверное слово – и все полыхнет.

Иов молча слушал, его тонкие губы были плотно сжаты.

– Мне нужна ваша помощь, ваше святейшество, – продолжал я. – Ваше место – на патриаршем престоле. Пора вам вернуться и помочь умиротворить паству.

Иов медленно покачал головой.

– Стар я стал для таких дел, князь, – произнес он своим тихим, но веским голосом. – Силы мои на исходе, и путь земной близится к концу. Да и место то не пусто. Игнатий там сидит, по воле того, кто ныне мертв лежит.

– Игнатий⁈ – Я не сдержал усмешки. – Его сюда ляхи привели! Кто его теперь слушать станет? Он сбежит при первой же возможности! А ваша мудрость, отче, сейчас нужнее, чем когда-либо. Начать надобно с малого, но важного. Помогите похороны государя справить как подобает.

При словах «похороны государя» глаза Иова сверкнули холодным огнем.

– Какого государя, княже⁈ – Голос его вдруг окреп. – Гришки Отрепьева, расстриги и самозванца⁈ Чтобы я, патриарх московский, служил панихиду по еретику и слуге антихристову⁈ Никогда!

– Отче, – я шагнул ближе, понижая голос, – для тебя, для меня, для бояр, что правду знают, может, и расстрига. А для остальных людей по всей Руси он был царь Дмитрий Иоаннович, чудесно спасшийся сын Иоанна Васильевича!

– Ложь не может быть основой царства! – отрезал Иов.

– А кровь может⁈ – почти зашипел я. – А смута и братоубийство⁈ Представь, отче, что будет, коли мы сейчас выйдем на площадь и крикнем, что царь-то был ненастоящий, а вор и обманщик? Что тогда начнется? Народ, что вчера за него кровь лил, не нас ли с тобой на вилы поднимет⁈ Шуйский, который сейчас сидит в подклете как изменник, тут же в правдолюбца и мученика превратится! Ляхи завопят, что их царицу обманули, и потребуют отмщения! Начнется такая смута, какой мы еще не видели! Дом наш горит, отче, а вы предлагаете спорить о том, кто первым искру высек!

Иов молчал, его лицо было каменно.

– Он был на царствие помазан? – продолжал я давить, чеканя каждое слово. – Помазан. Страной правил? Правил. Народ ему присягал? Присягал. Посему, покуда не предан земле, он – государь и Рюрикович. И похоронен будет как государь, со всеми почестями. И болтать по-другому не след. А всяк, кто будет утверждать иное, – изменник и пособник смуты, желающий крови и погибели земле русской.

Я замолчал. В палате повисла тяжелая тишина. Иов долго смотрел на меня, и в его глазах боролись догма и понимание суровой правды. Наконец, он медленно, тяжело вздохнул, будто снимая с плеч непосильную ношу.

– Тяжкий грех на душу берешь, князь… и на мою вешаешь, – глухо произнес он. – Но, видно, правда твоя. Смута хуже лжи во спасение. Будь по-твоему. Помогу, чем смогу. Но на престол патриарший не вернусь. Стар. Выбирайте нового, достойного. А я лишь советом помогу, коли спросишь.

Этого было более чем достаточно. Я получил главное – его молчаливое согласие и благословение на мои действия. Теперь у меня был не только меч, но и крест.

– Благодарю, отче. – Я низко поклонился. – И ваш первый совет и помощь нужны мне немедля. Пойдемте со мной в Грановитую палату. Одно ваше присутствие укрепит правду и остудит горячие головы.

Иов на мгновение заколебался, но затем, тяжело опершись на свой посох, медленно поднялся.

– Коли так, веди, князь. Посмотрим, что скажет твоя Боярская дума.

Выйдя из приемной, я увидел Елисея, который доложил, что бояре собраны. Прибыли и Одоевский с Хованским.

– Пора, – сказал я им. – Идемте.

Когда массивные двери Грановитой палаты распахнулись, гул голосов мгновенно стих, сменившись гробовой тишиной. Первыми вошли мои сторожа, расчищая путь. Затем я. А рядом со мной медленно, с достоинством ступая и опираясь на посох, шел бывший патриарх московский и всея Руси Иов.

Эффект был подобен удару грома. Я видел, как вытянулись лица бояр. Видел, как кто-то испуганно вжал голову в плечи, а кто-то, наоборот, выпрямился, с надеждой глядя на старца. Но самое интересное творилось на почетном месте, где, растерянно моргая, сидел грек Игнатий, нынешний патриарх, посаженный на престол рукой покойного Дмитрия. В руках он держал драгоценный патриарший посох. Увидев Иова, своего предшественника, идущего рядом со мной, Игнатий побледнел как полотно и, кажется, даже перестал дышать.

Я не пошел сразу к царскому месту. Вместо этого медленно, шаг за шагом, направился прямо к Игнатию. Вся палата, затаив дыхание, следила за каждым моим движением. Я остановился прямо перед греком, глядя на него сверху вниз. Он съежился в своем кресле, его глаза испуганно бегали.

– Подержал, и хватит, – тихо, но так, чтобы слышали все в мертвой тишине, произнес я.

Игнатий вздрогнул, его рука, сжимавшая посох, ослабла.

– Отдай, не твое, – добавил я с ледяным спокойствием.

И протянул руку. Грек, не смея поднять на меня глаз, с дрожью вложил драгоценный посох, символ высшей духовной власти в государстве, в мою ладонь. Я крепко сжал его. Он был тяжелым. Тяжелым от золота, камней и веса ответственности.

Не говоря больше ни слова, я развернулся и так же неспешно подошел к почетной лавке, где заранее велел сесть Иову. Опустился на одно колено и с глубочайшим почтением протянул посох ему.

– Отче, прими, что твое по праву, – сказал я громко, на всю палату.

По собранию прокатился вздох изумления. Иов, лишь посмотрел на посох, а затем на меня, и медленно покачал головой.

– Эх, княже, – тяжко вздохнул Иов, и в сторонку отставил свой деревянный посох, и принимая патриарший. – Умеешь ты убеждать!

Я на мгновение замер Я не сел на трон, а остановился рядом.

Этот жест был понятен всем без слов. Символ веры теперь был рядом с символом власти.

Я обвел взглядом окаменевшие лица бояр, глядя, как они переводят взгляды с меня на униженного Игнатия, а затем на суровое, сосредоточенное лицо Иова.

– Бояре, воеводы, служилые люди! – начал я, и мой голос, усиленный акустикой, прозвучал властно. – Прежде чем мы начнем совет, я должен сообщить вам прискорбную весть. Государь наш, царь и великий князь Дмитрий Иоаннович, от ран, нанесенных изменниками, на рассвете преставился.

Тяжкий вздох пронесся по палате. Теперь это было официально.

– Изменник Шуйский, поднявший на него руку, и поляки, пытавшиеся захватить власть под шумок, схвачены, – продолжал я. – Их признание получено. Но государство наше осталось без государя. И сейчас, в этот страшный час, мы должны решить, как жить дальше, дабы не ввергнуть землю нашу в распри. Слово за вами.

Я намеренно отдал инициативу Думе, желая посмотреть, кто и что скажет. Первым, как я и ожидал, не выдержал Афанасий Нагой.

– Государя нашего не стало! – выкрикнул он, его лицо было красным от горя и гнева. – Погубили его изверги! Но род его не пресекся! Есть царица законная, Марина Юрьевна! Ей и править, покуда…

– Помолчи, Афанасий! – прервал его князь Одоевский. – Какая она царица? Веры нашей не приняла, на царство не венчана! Да и как женщина может на престоле московском сидеть? Не бывало такого!

– А что же делать⁈ – тут же вступил кто-то из бояр помельче. – Без государя нельзя! Земля без хозяина осталась!

Тут же раздались голоса.

– Может, избрать кого из знатнейших боярских родов?

– Шуйские – изменники! Голицыны – там же!

Начался гул, споры, каждый тянул в свою сторону и даже пара иностранцев что-то выкрикнули.

Я молча наблюдал за этим, давая им выговориться. Было видно, как расколота Дума, как каждый боится и одновременно желает урвать свой кусок. И тут, в самый разгар споров, зычный голос князя Хованского перекрыл весь шум:

– Почто спорите, бояре, когда ответ перед очами вашими⁈ Царский род не пресекся! Вот он, князь Андрей Володимирович Старицкий! Крови той же, что и государи наши! Он один не дрогнул, когда изменники на царя руку подняли! Он один порядок в Москве навел! Ему и шапка Мономаха по праву! Князя Андрея на царствие!

Повисла гробовая тишина. Все взгляды устремились на меня. Предложение было брошено. Я видел, как загорелись глаза моих сторонников, как испуганно переглянулись другие, как нахмурились Нагие.

Медленно поднял руку, призывая к молчанию.

– Благодарю тебя, князь Иван Андреевич, за доброе слово и доверие, – сказал я спокойно, но твердо. – Но не время сейчас для таких речей.

Я обвел взглядом всех присутствующих.

– Государь наш еще не предан земле. Тело его лежит неоплаканное, панихиды по нему не отслужены. А вы уже о новом царе речь ведете! Не по-христиански это, не по-божески! Стыдно, бояре!

Мои слова подействовали. Многие опустили глаза.

– Верно говорит князь! – тут же поддержал меня князь Иван Михайлович Воротынский. – Первым делом нужно долг покойному государю отдать!

– И землю нашу оповестить о случившемся, – добавил дьяк Власьев. – Дабы не было слухов ложных и смуты в городах. Надобно грамоты составить и во все концы разослать.

– А опосля, – заключил Хованский, – когда траур минет, надобно собрать Земский собор, как бывало! Пусть все чины Московского государства, вся земля русская решает, кому быть на престоле! Так будет по правде и по покону!

Я кивнул, показывая свое полное согласие.

– Мудрые слова, бояре. Именно так и должно поступить. Посему объявить по всему Московскому государству траур по почившему государю! Похороны состоятся через три дня в Архангельском соборе. Думный дьяк Сутупов! Немедля составить две грамоты. Одну – к людям о смерти государя. Чтобы во всех церквях били в колокола и служили панихиды. Вторую – о созыве Земского собора по окончании траура для избрания нового царя, и разослать ее с гонцами во все концы земли нашей. А вы, бояре, приложите к ним свои руки в знак общего согласия.

Это предложение не вызвало возражений. Оно было разумным, следовало обычаям и давало всем время. Бояре, успокоенные тем, что решение будет приниматься не в спешке, а на общем соборе, согласно закивали.

«А за это время, – подумал я, – я успею укрепить свою власть, разобраться с изменниками и подготовиться к этому самому собору. И кто знает, чье имя тогда прозвучит громче всех».

Собрание было окончено. Я распустил бояр, оставив при себе лишь ближний круг. Когда палата опустела, ко мне подошел Степка, один из моих сторожей.

– Княже, казначей Головин доставлен. Заперт в одной из малых палат, как ты и велел. Ждет.

«Время для еще одного разговора», – подумал я.

– Веди, – коротко бросил я и в сопровождении деда Прохора и двух верных сторожей направился к палате, где держали казначея.