Текст книги "Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие"
Автор книги: Дмитрий Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Глава 7
Навстречу труду
1
А впереди и правда ждали счастье и любовь!
Из тюрем, лагерей и ссылок возвращали «врагов народа» – тех, кто дожил.
В 1956-м в Казань вернулся Павел Васильевич – отец Аксенова. Удивительно: в утро его возвращения Василий, учившийся тогда в Ленинграде, оказался в Казани, на Карла Маркса, где спал на знаменитой деревянной раскладушке «Шехерезаде», на которой, по словам писателя, «провел не менее тысячи ночей». Если верить автобиографическому рассказу «Зеница ока» хотя бы частично, то, разложенная в малюсенькой комнатке, эта коечка на половину длины уходила под стол. Там-то и ночевал Василий. А на рассвете громкий стук в дверь вырвал его из-под одеяла. Кто это в такую рань? Уж не «Бурый» ли «овраг» по чью-то душу?
С лязгом отлетела открытая теткой задвижка, потом послышалось ее рыдание и чей-то голос: «Сестра, сестра, возьми себя в руки, родная моя…»
– Павлуша, Павлуша, ужельча это ты?..
Услыхав это имя, Василий, как был в исподнем, метнулся в прихожую.
– Васок! – закричала сквозь рыдания тетка. – Отца твой приехал!
Дальше всё потонуло в общих слезах, улыбках, объятьях и поцелуях.
Выяснилось, что Павел вернулся в Казань этой ночью, в общем вагоне, с попутчиком – татарским поэтом Будайли. Но сперва пошел к сотоварищу – не был уверен: примут ли родные. Но потом отправился всё же на Карла Маркса. Пешком. Не знал, вправе лисесть в трамвай.
Внезапность его появления, одежда и обувь, немыслимая шапка и сидор, где было всё – от вязанки дров до пары унт… Нежная встреча с сестрой и сыном… Все это есть в «Зенице».
Отец вернулся! Это ли не счастье?!
Годом раньше – 25 июня 1955 года была освобождена со спецпоселения и вернулась из Магадана Евгения Гинзбург. Мама – на свободе! Это ли не счастье?!
В 1956-м сам Аксенов окончил институт и был направлен в Балтийское пароходство – работать врачом на судах дальнего плавания. Это ли не радость? Позади – годы учебы, впереди – дальние страны, моря и океаны, туманные берега свободолюбивого человечества…
Не смутило его и разочарование – реабилитация родителей не помогла получить визу, нужную для загранплаваний, – и он стал главврачом в больнице поселка Вознесение, дивного места, где в паузах между приемами и операциями и писал первую свою повесть «Рассыпанные цепью». В тех краях, рассказывает первая жена Аксенова Кира, жили люди с огромными синими-пресиними глазами, совершенно белыми волосами и особым диалектом. Весь их быт был связан с рыбой: ловили, сушили, солили… Опыт жизни в Вознесении читается в повести «Коллеги» и ранних рассказах – «Наша Вера Ивановна», «Самсон и Самсониха», «Сюрпризы»…
Вот ведь судьба! Подумать только: он же мог там навеки остаться – доктор Аксенов…
2
Ревел изо всех лошадиных сил
Скоростной пассажирский «Ил».
Блестел на солнце гигант – стрекоза,
Скрывалась из глаз Казань.
Уже промелькнул и остался вдали
Кусочек знакомой земли.
А дальше, срывая у тучи клок,
Пилот повернул на восток.
Мы вынули карту:
– Давай поглядим,
Как много еще городов
впереди…
На тысячи верст от родного
Кремля
Раскинулась наша земля.
И мы, ощущая в кармане
диплом,
Подумали вместе о том,
Что труд наш вольется вот-вот
В героику новых работ.
И это не шутка, не миф,
не пустяк:
Сады на Чукотке зашелестят,
И с радостным свистом
Московский экспресс
Прорежет колымский лес.
И мы, молодые солдаты труда,
Построим в тайге города,
Со сталинским планом
И песней в душе
Заставим весь край хорошеть.
Вот таким видел будущее студент Василий в 1952 году, когда в номере 153 (1086) газеты «Комсомолец Татарии» от 24 декабря появилось это его стихотворение – первый опубликованный текст будущего писателя – и подпись: В.Аксенов, студент мединститута.
Те, кто готовил к печати рубрику «Литературное творчество студентов», и не гадали, что автор стишка станет всемирно известным прозаиком, а сам стишок – литературным памятником. Они просто заслали его в набор, на лит[39] и в печать. Автора же премировали деньгами. Тот их тут же прогулял с друзьями. Может, в том самом «Подворье». А через много лет назвал свои стихи «совершенно дурацкими». А ведь тогда – радовался. И еще как!
Не думаю, что в редакции «Комсомольца» поинтересовались нравственным обликом студента-медика, а то вполне могли бросить его произведение в корзинку, как написанное морально неустойчивым элементом, а проще говоря – стилягой, фамилии которого, само собой, не место на страницах советской молодежной печати.
Как не было в ней места текстам, подобным вот этому:
Вот получим диплом,
Хильнем в деревню,
Будем там удобрять
Навозом землю.
Мы будем сеять рожь, овес,
Лабая буги,
Прославляя колхоз
По всей округе.
Через несколько дней
В колхозе нашем
Мы проложим Бродвей —
Всех улиц краше.
На селе джаза нет,
Там жить немило.
Чтоб зажечь в жизни свет,
Собьем джазилу.
Ты на ферме стоишь,
Юбка с разрезом,
Бодро доишь быка
С хвостом облезлым.
Ах ты, чува, моя чува,
Тебя люблю я.
За твои трудодни
Дай поцелую.
Разве не очевидна перекличка стихов юноши Аксенова и этой песенки, включенной в книгу его будущего друга, драматурга Виктора Славкина «Памятник неизвестному стиляге»? Оба текста о том, как юность Страны советов видит будущее. Только первый отвечает официальным установкам, а второй – мечтам сочинителей-стиляг.
3
В ту пору считалось: от любви к джазу до компании стиляг – один шаг, а от стиляги полшага до тунеядца, если не до антисоветчика…
История стиляг и впрямь связана с джазом. Ее, дополняя друг друга, уже рассказали многие, в том числе джазмен Алексей Козлов в книге «Козел на саксе». Пересказ ряда ее фрагментов прояснит некоторые эпизоды юности нашего героя. Штука в том, что, во-первых, Аксенов и Козлов дружили много лет, а во-вторых, мало кто мог бы рассказать об истории послевоенного советского джаза лучше, чем Алексей – один из его пионеров и энтузиастов.
Юному Козлову досталась от родителей коллекция пластинок оркестров Леонида Утесова, Александра Варламова, Эдди Рознера. Песни в исполнении Вадима Козина, Петра Лещенко, Изабеллы Юрьевой. Были там и записи американцев, изданные в СССР до войны, – Эллингтон, братья Миллз, Эдди Пибоди вместе с «трофейными» дисками Гленна Миллера и Бэнни Гудмена.
Под них Козлов и его друзья плясали на московских «хатах» с чувишками стильные танцы. Таковых имелось три типа: «атомный», «канадский» и «тройной гамбургский». Они неизвестным образом перемахнули через «железный занавес» и долетели до столицы мирового социализма, где
Средь верноподданных сердец
КПСС назло
Возник таинственный юнец
Саксофонист Козлов[40].
Тогда Алексей не играл. Но готовился. Вслушивался…
Музыка и худо-бедно понятые тексты вовсю обсуждались. Джаз обрастал субкультурной тусовкой, рождавшей порой удивительные (если не по литературным качествам, то по этнографическим признакам) сочинения. Вот подпольная басня, как-то попавшая к Козлову.
Осел-стиляга, славный малый,
Шел с бара несколько усталый.
Весь день он в лиственном лесу
Барал красавицу лису.
. .
И здесь, у самого ручья,
Совсем как в басне у Крылова
(Хочу я в скобках вставить слово),
Осел увидел Соловья и говорит ему:
– Хиляй сюда, чувак,
Я слышал, ты отличный лабух
И славишься в лесных масштабах
Как музыкант. И даже я
Решил послушать соловья.
Стал Соловей на жопе с пеной
Лабать как мог перед Ослом.
Сперва прелюдию Шопена
И две симфонии потом.
Затем он даже без запинки
Слабал ему мазурку Глинки….
Пока наш Соловей лабал,
Осел там пару раз сблевал.
«Вообще лабаешь ты неплохо, —
Сказал он Соловью со вздохом, —
Но скучны песенки твои,
И я не слышу Сан-Луи.
А уж за это, как ни взять,
Тебя здесь надо облажать.
Вот ты б побыл в Хлеву у нас,
Наш Хлев на высоте прогресса
(Хотя стоит он вдалеке от Леса) —
Там знают, что такое джаз…<…>
Был старый Хлев весь восхищен,
Когда Баран, стиляга бойкий,
Надыбал где-то на помойке
Разбитый, старый саксофон,
На нем лабал он на досуге
И «Караван» и «Буги-вуги».
Коза обегала все рынки,
Скупая стильные пластинки.
Да и Буренушка сама
От легких блюзов без ума.
Корова Манька, стильная баруха,
Та, что с рожденья лишена была
И чувства юмора и слуха,
Себя здесь как-то превзошла.
Она намедни очень мило
Таким макаром отхохмила:
Склицала где-то граммофон
И на него напялила гондон
Немного рваный, ну и что ж,
Ведь звук настолько был хорош,
Что всех, кто слушал, била дрожь…
А ты, хотя и Соловей,
И музыкант весьма умелый,
Тебе хочу сказать я смело,
Что ты, подлюка, пальцем делан,
Ты пеночник и онанист,
И, видно, на руку нечист…»
Таким макаром у ручья
С говном смешали Соловья.
Друзья, нужна в сей басенке мораль?
И на х…я ль!
Эта «басня» – культурный памятник времени. Я нарочно сохранил стиляжно-лабухское арго без перевода и вовсе нецензурное словцо. Зачем? Чтоб подчеркнуть: в начале второго десятилетия XXI века читать это нам смешно и чуть скребет. А в 1951-м, сочиняя или читая такой текст, человек рисковал. Быть стилягой значило навлекать гнев.
На карикатурах стиляг изображали ярко и безвкусно одетыми заносчивыми юнцами с вздернутыми носами и тонкими шейками. Их высмеивали в стихах, песнях, комических скетчах. Дуэт Игоря Дивова и Натальи Степановой бичевал стилягу песенкой Михаила Ножкина:
Не хочу работать я
Ни в малейшей дозе.
Я не трактор и не плуг,
Даже не бульдозер!
А ты рот не разевай,
Газеточки почитывай,
А ну, давай, давай, давай
Меня перевоспитывай!
Так пел с эстрады гад-стиляга в виде куклы, создававшей образ разболтанного, извивающегося в «пляске святого Витта» Оболтуса. Номер шел по ТВ. Многие помнят куплет:
– На восток езжай, сынок, —
Предлагает папа.
– Не желаю на восток,
А хочу на Запад!
А хотеть на Запад означало быть врагом.
Старт этому глумлению был дан 10 марта 1949 года. Тогда в журнале «Крокодил» вышел фельетон Дмитрия Беляева «Стиляга». В нем нелепо одетые юнцы «отвратительно кривляются» перед хорошими ребятами. «Стилягами называют себя подобные типы на своем птичьем языке. – объясняет автор – Они, видите ли, выработали свой особый стиль в одежде, в разговорах, в манерах. Главное в их "стиле" – не походить на обыкновенных людей. И, как видите, в подобном стремлении они доходят… до абсурда. Стиляга знаком с модами всех стран и времен, но не знает… Грибоедова. Он изучил все фоксы, танго, румбы, но Мичурина путает с Менделеевым. <…> Стиляги не живут в… нашем понятии этого слова, а порхают по поверхности жизни…»
Чтобы показать отношение «обычных людей», «наших современников» к этим «плевелам», Дмитрий Беляев завершает так: «Теперь вы знаете, что такое стиляга? – спросил сосед-студент. – Однако находятся такие девушки и парни, которые завидуют стилягам и мумочкам.
– Завидовать? Этой мерзости?! <…> Мне лично плюнуть хочется.
Мне тоже захотелось плюнуть, и я пошел в курительную комнату».
А стилягам это было, в общем-то, безразлично. До тех пор, конечно, пока не тащили в отделение. Подражая (как умели) свободолюбивому человечеству, живущему за железным занавесом, они носили свои брюки-дудки, пиджаки с невероятными плечами, оранжевые галстуки, «канадские» коки и туфли на «манной каше», напевая на мотив «Сент-Луис блюза»:
Москва, Калуга, Лос-Анжелос
Объединились в один колхоз.
Колхоз богатый – миллионер —
В колхозном мире дает пример.
Колхозный сторож Кузьмин Иван
Лабает буги под барабан,
Доярка Дуня танго поет,
Чабан Ванюша чечетку бьет.
О Сан-Луи, город больших реклам.
О Сан-Луи, город прекрасных дам…
Заметили слова, куда более крамольные, чем об отъезде на Запад, – о стремлении объединить Москву и Лос-Анжело́с? Может, и правда стиляги стояли у истоков советского инакомыслия? Не исключено, что эту песенку напевал и будущий инакомыслящий, а пока просто любитель джаза Василий Аксенов. Один из них. Впрочем, сам он говорит: «Я никогда не был стилягой в гордом и демоническом смысле слова. Скорее уж я был жалким подражателем, провинциальным стиляжкой»[41]. Ну да – не мог он тягаться с завсегдатаями «Коктейль-холла» и «штатниками», одетыми в «фирму́»? Глядишь, оно и хорошо. А то неизвестно, до чего бы дошло.
4
А так… В 1957 году в Питер вернулась Юлия Ароновна Менделева – бабушка Киры Менделевой, студентки иняза. Ее отца – красного генерала Лайоша (Людвига) Гавро[42] расстреляли в ежовщину. Юлия Ароновна, большевик с 1905 года и директор Педиатрического института, села в 49-м. Но вышла, получила дачу в Пенатах и зажила там с красавицей-внучкой, чьи невиданно пушистые волосы будили интерес окрестных мужчин и зависть дам. На вопрос о ее имени отвечала: это в честь Кирова. Но молчала о романе мамы-студентки и красного вождя. Кира родилась через два дня после его смерти…
И вот в Пенатах бабуля за книгой, а внучка в санатории «Сталинец» танцует с красивым юным врачом. В творческий поселок является неуемная дева-романтика. И вот уже – «в лунном саду хочу я, в лунном саду хочу я мечтать о любви, о любви с тобо-о-ой!»… Василий под окном. В окне Кира. Что их разделяет? Два метра? Рама? Вздор. Вперед! На штурм! И… в проеме является лицо серьезной дамы в ночной рубахе. В руке – свеча. Взгляд суров. Речь внятна: «Коллега! Как это понимать? Я пожалуюсь вашему директору!»
Директор? Прочь директора! Что им директор, если романтика связала юные сердца? И вновь «ах, зачем эта ночь так была хороша!», и смех, и вздохи, и стихи…
Твои глаза напоминают пруд!
В котором навсегда остался черный лебедь.
Твои глаза лукавят, но не лгут!
Сейчас они грустны, сейчас они на небе…
Так допивай вино и доедай бифштекс!
И поскорей, мой друг, на землю опускайся!
Там, где лягушки нам поют бре-ке-ке-ке-кс;
И я в тиши ночной всем этим песням внемлю…
– Это чье? – наивно спрашивает Кира. Он глядит победно и нежно.
В 1957 году они расписались. И умчались в Москву. Там – фестиваль молодежи и студентов. Танцы перед МГУ на Ленинских горах. Танцы на «квадрате» у Юрия Долгорукого. Танцы в парке Горького. Козлов играет на саксе в коллективе англичан. Спокойно проходит на эстраду, дружинники думают – иностранец. Гитары, тюрбаны, сомбрерос, мучачос, амигос средь юной Москвы. О, как она прекрасна, если глянуть с высотки на Котельнической набережной…
Аксенов работает в туберкулезном диспансере во Фрязине. Днем делает пневмотораксы, ночью пишет прозу. На восьми метрах в коммуналке (бывшие номера «Париж», Метростроевская, 6). На тридцать комнаток – всего одна уборная (Высоцкий и Аксенов хорошо понимали друг друга). Кругом персонажи. Вот бывший царский офицер в белых перчатках выносит горшок за своей вечной дамой. Она – мушки, пудра, парик, жеманная поза, конец, прощайте…
Какие типы! Аксенов идет по редакциям. Говорят, общается с Эренбургом. Безрезультатно. Пишет еще. Ходит еще. Ответа нет. И тут Кира вспоминает о родственнике – публицисте Владимире Померанцеве, авторе нашумевшей статьи «Об искренности в литературе». Василий – к нему. Тот – читать. Прочел. И отнес его рассказы Валентину Катаеву – мэтру и главреду журнала «Юность». Тот сказал: «Мне ясно. Он – писатель, умеет видеть, умеет блестяще выражать увиденное. Перечитайте одну эту фразу, она говорит о многом: "Стоячая вода канала похожа на запыленную крышку рояля"[43]. Сдавайте в набор»[44].
ОТЗВУКИ
«СЕНТИМЕНТАЛЬНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ»
Авторская импровизация на заданную тему
1937–1945, Москва
Студент-архитектор Кузя Лорен почти сполз по стенке. Почти наложил в штаны. Совсем (почти) охренел.
В отдел.
Вызывают в отдел.
Неужели – всё? Как это – всё? В каком смысле – всё?
Может, просто так?
Ну да, милый – так? В отделже зовут – не в кабак.
Так что клади карандаш на верстак.
Ватман оставь. Про книжки забудь. Им, конечно же, всё известно. Но еще больше – им интересно. Ну, пока, ребята. Ага, Кузя, будь. И никуда не сиганешь – за большим стеклянным окном – площадь, люди и дождь. На стене над доскою – вождь. Вокруг толпа равнодушных рож.
Все сильно заняты – целеустремленно изображают натурщицу Раю. И зачем я так напился на Первомае? Кто велел лезть с разговорами к Сашке? Короче, иду, во всем признаю́сь, получаю по ряшке… Во всем, во всем признаю́сь! Надо ж – попал по этой херне питейной. Ну и что, что молодой. Молодой – так ведь и партейный. И сам не заметишь, как склеют дело. И все ж таки, дорогие товарищи, а што я такое сделал?
Великого не оскорблял. Бюстов Троцкого не ваял. Ерунды не болтал. Не воровал. Анкета – чистая. Мать – ткачиха. Ну и что, что в РЕИНе[45] учился? Так ведь вел себя тихо. Очень тихо. А как началась там оппозиционная буча – ушел. Не по мне писанина. Строить – лучше. Писатели… Ох, писатели… Вон – Кольцов. Большие люди – товарищи журналисты… Редактор «Правды». Видное лицо. А глядь – и с ним оказалось не чисто! Взяли чекисты. Был в Испании. Ходил с блокнотом под бомбы. Краги носил, ордена и ромбы. Не простой, видать, был породы. А вот-те-нате – враг народа.
Но я-то не журналист. Я-то что сделал? Я ж семейный. Простой рабочий парень. Учиться хочу. Хочу учиться. Не лезу ни в какие важные лица. Простой молодой коммунист, а был – комсомолец. Ну, за что же мне, братцы, эта подлая доля?
В отдел вызывают. В отдел. Что ж я дел… Что ж я сдел… лал-то? И с утра, вот дурак, ничего и не ел… Все детишкам – Пане и Лёле… Вот была б лафа – оставили б на воле. А ведь и Лубянка здесь прямо рядом. Никуда и везти не надо. Раз – и ты там – за оградой. Да кто ж настучал-то, гады? И про что?
Неужто – про то, что учил язык?.. Иностранный язык. Дык… Хорошо учил, сука, да, учил, блин, английский язык… Но ведь не сам же учил – в институте. За что ж вы меня, товарищи, арестуете? Просто успешно вот так сдавал сессию. Вообще – отличник. И уважаю революционную поэзию. Прогрессивного поэта Роберта Бёрнса. Вот.
Ну да. А как ё…нут ногой в живот. Тогда и поспикаешь, Кузя.
А хватятся дома – поймут, что не в вузе?.. Вечером – нет. Ну ладно. Ночью нет. Назавтра – нет. Дарья просто сойдет с ума. И куда же она с детьми, да одна? У меня ж малыши и жена!
Товарищи, минутку!
Ну, ведь не может же быть, чтоб так жутко. Чтоб так страшно крутило кишки.
Стоп. Возьми себя в руки. Выкинь х…ню из башки.
Поздно думать. Вот она – дверь. Подошел. Потянул ее с силою.
И тут пробило: вызвали за фамилию. Что же делать-те, брат, теперь?
Комнатка. Стол. Три стула. Сейф. Двое в форме. Простые. Лыбятся. Садись, товарищ Лорен. Не дрейфь. Что стоишь истуканистой глыбою? Я – капитан Дрюч, а он – капитан Подушкин. Значит, так: рот закрываешь на ключ и открываешь пролетарские уши. Есть к тебе разговор. Правда знаешь английский? Можешь читать? Оч. хор. Want a cigarette? – Yes, please. Короче, объявлен ленинский набор.
Идешь служить в органы. В иностранный отдел.
– Глянь, Подушкин, да парень-то бел как мел.
– Ха! А чего ты хотел? Чтобы он прям здесь поседел? Что ты так ему – с ходу?
Кузя Лорен привстал и негромко пропел: служу трудовому народу!..
Советский Cоюз, 1952 год
Хор пионерской самодеятельности клуба имени пилота Гризодубовой
Красные галстуки,
красные флажки,
красные лица,
красные значки,
красные звезды,
Кремлевская стена,
Красная площадь,
прекрасная страна!
Мы пионеры,
танцуем и поем,
все по примеру
Сталина живем.
Мы в нашей школе —
лучшее звено,
Сталинским вымпелом
оно награждено!
Мы пионеры,
отважными растем.
В Красную армию
Скоро мы пойдем.
Будем в Красной армии
Сталину служить,
Рубежи родные
Надежно сторожить.
Будем мы первыми
В работе и в бою,
Звонкой песней славить
Родину свою!
Музыка играет,
Барабаны бьют!
Мы всегда готовы!
Сталину – салют!
Бурные аплодисменты
Задорные фанфары
1946–1958, Москва, центр
Назову сына Ромкой.
Думал Паня по кличке Конек, гуляя с бабаней по Старопименовскому переулку. Бабаня в кирзовой сумке несла маслица пузырек, пять пя́ченых яиц и французскую булку. А Паня глядел по сторонам, эх, все-таки хорошо, что кончилась война… А вон машина Ромки Вахлея. Его папашки, точнее. Черная блестящая, большая, настоящая. Высокая. Такая, что отец его туда не влазит, а входит. И Ромку рядом содит. Так что, когда они едут, видно им всю улицу Горького. А мы гуляем – нам долго еще до обеда. А там – суп, рыбий жир и еще, фу, лекарство какое-нить горькое…
Лучше быть большим. Иметь детей. Тогда никто на тебя не прикрикнет за запущенный патефон. Не накажет за кокнутый плафон. Не заставит жрать бульон. Сам себе будешь фон-барон.
Барон фон дер Пшик
Покушать русский шпик
Давно собирался и мечтал.
Любил он очень шик,
Стесняться не привык —
Заранее о подвигах кричал…
Клево… Война кончилась, песня осталась. Эх, красивая Утесова Эдит. Был с мамой в кино – ну, красивая Утесова Эдит, да…
Вышли на Горького. Бабаня тянет в магазин «Рыба». Там направо стеклянный бассейн, в нем – карпы, а налево – икра. Красная. Черная. Паюсная. Глыба. Вся в красивых серебряных мисках. Вкусная, сука. Но не попробуешь. Хотя и совсем она близко.
Пане вчера сказали, скоро вернется папа. Ура! Папа вернется! Папа вернется! Прекрасно! Это он заставил фашистов драпать – подполковник Армии красной. Это от него сгущенка и шоколадка, и раскрашенная деревянная лошадка. А старшей сестрице Лёле – новое платье. Лёля большая, учится в школе, с книжкой валяется на кровати… А старшему брату Гене – настоящая кобура… И откуда эта наша фамилия – Лорены? Никто не знает. Ни взрослые, ни детвора.
Вот, говорят, когда мы были в Казани, в эвакуации, Геня дружил с пацанами, и одним таким по кличке Акси-Вакси, они меня не обижали, не обзывали плаксой, и еще был какой-то рыжий с того двора… Только я был совсем маленький – не помню ни х…ра. Ой. Говорят, это очень плохое слово. Да и что ж? Я ж про себя. Просто думаю, размышляю. Смотрю на карпов, скучаю. А братцу Гене клево – шатается по пустырям да гаражам. Вчера показал мне ручку от настоящего финского ножа. А сеструха Лёлька – вредная гада! Вела меня вчера из детского сада, а по пути встала и болтала с другими девками на углу у ограды. А я так жрать хотел…
Мама готовит. Не велит говорить: «жрать», просит говорить «кушать». Генька с сестрой начинают ржать: смешно, говорят, такое слушать. Короче, подставлю гвоздь на стул профуре Лёле, и вообще – подождите, скоро и я буду в школе.
А бабаня-то взяла красной икры в вощеной бумаге. Эх хорошо, война кончилась – много есть всякого в продмаге. И папа вернется. Не пойму: фашистов разбили, Гитлер сдох, говорили, а их всё домой-то не пускают. Приходил бы скорей. Я так скучаю…
* * *
– А буги-вуги есть?
– Нет. Отец не разрешает. За буги и по шее схлопотать можно. А Лещенко – есть.
– Ну, тащи Лещенко. И – айда по-быстрому на Песчаную. Там очень не слабая будет компания. Борька, Гаврош, Шаневич Светлана, Серый и сестра его Ульяна.
– Лады. Сделаем.
– Брат-то пишет?
– Ну да.
– И как ему там в артучилище с фамилией Лорен? Типа, товарищ капитан Покабатько, курсант Геннадий Лорен по вашему приказанию прибыл! Курсант Лорен, шарить сортир шаго-о-ом ма-арш! Уссаться можно…
– Ланнна, харррош! Валим на Песчаную.
