Текст книги "Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие"
Автор книги: Дмитрий Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
6
Как этот текст мог быть тогда опубликован в «Юности» – тайна.
Главный редактор Борис Полевой не любил эксперименты. Но тут старый правдист отбыл в отпуск, оставив журнал на попечение своего первого заместителя, бывшего помощника Александра Фадеева Cергея Преображенского, который относился к «авангардизму» вполне терпимо. И повесть пошла в печать. Тогдашний редактор отдела критики и эстетического воспитания «Юности» Евгений Сидоров вспоминает[79], как он, Преображенский, редактор отдела прозы Мэри Озерова и второй зам главного Владимир Воронов читали в редакции повесть вслух, смеясь в «ударных» местах. C Аксеновым договорились, что участвовать в подготовке текста к печати он не будет, но редакторы его и так почти не трогали.
Сидорову повесть понравилась до того, что он написал к ней послесловие. Не ждал, что критика объявит ее «эталоном модернизма», а пленум Краснопресненского райкома партии[80] постановит, что журнал «опубликовал порочное произведение, сопроводив апологетической статьей»[81]. Редакция признает повесть лучшим текстом года и по инициативе Юрия Зерчанинова на новогодней вечеринке наградит автора цинковым корытцем – бочонка, видно, не нашли.
* * *
«Бочкотара» вышла в марте 68-го.
Всего-то месяцем раньше релиза песни Пола Саймона и Арта Гарфанкла «Америка».
Двое садятся в автобус и едут искать свою страну. Мичиган, Питсбург, Нью-Йорк и так далее… Вокруг разные люди, кто-то – славный, кто-то – опасный, кто-то смешной. Каждый просится в историю. Вот этот, к примеру – чем не шпион ФБР… Сигареты кончились. Путь остается. Знай считай машины на Нью-Джерси Торнпайк[82]. Так и едут они – ищут Америку.
Удивительное совпадение метафор из двух культур: образ стены из «Билета» «Пинк Флойд» отразят в The Wall, а в «Америке» прозвенит поиск страны из «Тары»… Пусть в ней не автобус «Грэй Хаунд», а советский грузовик. А в нем не люди в галстуках-бабочках, а нехитрые наши сограждане. И не по хайвэю едут, а по грунтовке. «Бочкотара» – тоже песня! В прозе. И поют ее удивительный водитель Володя Телескопов, сокрушительный старшина первой статьи Шустиков Глеб, положительный ученый Вадим Афанасьевич Дрожжинин, уморительный старик Моченкин дед Иван и обворожительный педагог Ирина Валентиновна Селезнева. То ли хором поют, то ли – соло, воспевая родные поля, где не пенится «Кока-Кола», а кипят на ветру тополя.
По мере развития сюжета являются новые певцы… Поразительный пилот Ваня Кулаченко, что витает над землею, опыляя и жалея, и свергаясь сверху вниз. Умилительный лаборант ученого института старушонка Степанида свет Ефимовна, в погоне за жуком фотоплексирусом. Исполнительный мент Витька да старшой его братан младший лейтенант – оба, блин, Бородкины. Плюс – старички, охломоны, шахматисты, а также ослепительный свет очей Володи Телескопова буфетчица Сима во всей своей красе и собственной персоной.
Ну кто мог знать, что стоит Симе отправить шофера Володю на склад свезти бочкотару, что затарилась, затюрилась да зацвела желтым цветком, как помчит его жизненный аттракцион «Полет в неведомое» через Мышкин да Гусятин по-вдоль Квасной Путяти до самого Коряжска и незнамо куда далее. А заодно и всю публику. Кто ведал, что сдружит ее бочкотара, околдует, окунет в светлые русские сны? А те перетекут в явь. «Симка, – напишет Вова любимой, – хочешь честно? Не знаю, когда увидимся, потому что едем на нуле уже который день и не туда, куда хотим, а куда наша бочкотара милая хочет». В сказки и грезы, где то рябина, то береза, куст ракиты над рекой, да мутень, фисонь, мотьва купоросная, да лихой игрец – шляпка красненькая, сапог модельный, пузик кругленькой, да лихая лесная романтика, за которой мчат по неведомым дорожкам турусы на колесах в ходе велопробега «Знаешь ли ты свой край?»…
Тот самый, где так просто рвется ткань времен, а трибунно-газетная правда бормочет свое где-то за поворотом, полынным холмом, за кромкой поля с выгнутой спиной… Где так славно жить спокойно, жить беспечно, в вихре танца мчаться вечно на Муравьиную гору, во Стрекозий лес, ай-тю-тю!.. Знай только крепче за баранку держись, шоффэр, стремясь сквозь Русь!
Сам Аксенов звал «Бочкотару» сюрреалистической. Такой она и была – вольготно парящей над реализмом социалистическим, критическим, натуралистическим – любым. Абсурд, где автор селит героев, мало отличим от абсурда, в котором жил он сам, от расписного Советского Союза с его архитектурным излишеством и гирляндом, что в небеса ракеты запускал:
– Бога видите, товарищ Кулаченко?
– Бога не вижу. Привет борющимся народам Океании! – но где стоит смежить глаза, и тишина настает благодатная, и лампада над жнивьем сияет масляная, а по траве росистой, тятеньки, Блаженный Лыцарь выступает – то идет по мураве осиянной молодой Хороший Человек, несет свои сокровища, и клеши у него мокрые до колен…
И снится Хороший Человек всем нашим путникам. Каждому – свой. Как у каждого героя «Жаль, что вас не было с нами» свое чудо, так у каждого сновидца из «Бочкотары» свой Хороший Человек. У кого Блаженный Лыцарь. У кого шеф-повар с тарелками ухи из частика и с пивом. У кого пахарь с циркулем. А у кого квалифицированный бондарь. Специалист по Бочкотаре. О как! И в то же время он – это общий для всех персонажей Тот, Кто Всё Может.
А для автора? Уж не народно-ли-сказный это образ Того, кто вездесущ и всемогущ? Возможно. Ибо герои повести Аксенова живут как здесь, так и в вечности. И знают то, что от нас скрыто. Хотя и не ведают даже своего маршрута. Как и бесстрашный пилот Кулаченко, и его улетающий вдаль самолет; и буфетчица Сима с мандариновой ейной настойкой… Но вот ведь как оно бывает: и сам не знаешь, куда едешь, а всё равно находишь своюРоссию.
И вот – Коряжск. Бочкотара прибыла по назначению. А ее не берут – от ворот поворот. Затарилась, говорят, затюрилась, зацвела желтым цветком, что хотите с ней, то и делайте. Хоть на свалку сваливайте. Это кого же на свалку? Бочкотару нашу разлюбезную? Но и-эх! Свозит ее Телескопов в овраг. И рыдает над ней, будто губит. «Жить – кричит, – не хочу! Прощайте!»
Но не за тем столько верст пропылили с ним его пассажиры, русские Диогены, в ячейках Бочкотары. Володю утешают, и влекут сквозь заросли «куриной слепоты», папоротника и лопуха, и лиловые свечки иван-чая покачиваются над ними в стеклянных сумерках. Видят они родную свою машину и любезную свою Бочкотару. И радуются. Строго, кстати, по Анатолию Найману, который полагает, что в текстах Аксенова «не только не отчаянием движется жизнь, но даже и не преодолением его, а желанием радоваться. Хотя они (герои) и видят, что мир – не праздник, они ищут и находят в нем праздничность, которая присуща ему от сотворения…».
И пусть бдительные товарищи вопрошают: а что это на вокзале в Коряжске часы показывают: 19.07, а экспресс «Север – Юг» ожидается в 19.17? Уж не на новую ли революцию намекает Аксенов? Эх вы, искатели крамолы. Не испортить вам созданного автором настроения. Экспресс приходит вовремя и уносит прочь мелькнувшего в окне заезжего магната мясной индустрии Сиракузерса в его красном жилете с его хищным оскалом денежного мешка.
Володя по-гагарински командует: «Поехали», – и мчит в чудный сон, где за полями, за долами, за синими горами встает солнце, а от солнышка плывет к нам по сну Бочкотара, поет. И путь ее бесконечен. И ждет ее на луговом острове Хороший Человек, веселый и спокойный.
Он ждет всегда. Всех. И автора.
* * *
Это – важно. Не будь веры Аксенова в Хорошего Человека и этого ожидания, трудно сказать, чем бы закончился для него год выхода «Бочкотары», 1968-й? Ведь не прошло и пяти месяцев после публикации, как советские войска вошли в Прагу, где, говорят, видели порой солдатиков, сидящих на броне с той самой книжкой «Юности». Володин грузовик пропал в дали. Ему на смену, «сверкая блеском стали», примчались «танки быстры». Таща с собою новые времена.
Глава 6
Танком по сердцу
1
Рандеву с ними Аксенова приятным не стало. Надежды и обещания предыдущих лет рассыпались под тяжким ударом красного молота и обернулись сокрушительным разочарованием, долгой и беспросветной депрессией.
* * *
В 1968 году страна, как это нередко бывало, оказалась на развилке: либо двинуться к социализму с хорошим человеческим лицом, либо снова неколебимо утвердиться в красной железобетонности. В первом направлении страну влекла логика событий, развернувшихся в социально-политическом пространстве, которое именовалось социалистическим лагерем.
8 марта в Варшаве начались волнения студентов. В университете они потребовали приема у ректора. Затем, скандируя «Нет занятиям без свободы!», прошли по территории и были избиты «рабочей милицией». Назавтра студенты вышли на улицы, а на попытки рассеять их ответили градом камней. Полиция применила слезоточивый газ. 11 марта демонстрации насчитывали многие сотни человек. Они шли к зданию ПОРП[83]. Избиение перед штаб-квартирой правящей партии длилось два часа. Но в тот же день демонстрации прошли в Гданьске, Кракове, Вроцлаве и Лодзи. Полиция применила газ и водометы, но протесты продолжались. В вузах объявили трехдневную забастовку. Советские СМИ молчали. Лишь 22 марта «Правда» и «Известия» сообщили об «антисоветской агитации в Польше». Кремль был встревожен. И не тем, что поляки кричали полиции: «Гестапо!» и «Нет хлеба без свободы!», а тем, что были солидарны с чехами.
В Чехословакии в это время торжествовала «Пражская весна» – либерализация, начатая руководством компартии. Всё большую свободу получали пресса, издательства, театр и кино, упрощались выезд и въезд в страну, расширялись права общественных организаций, поговаривали о многопартийности. Лидер компартии Александр Дубчек строил социализм с человеческим лицом. «Шестидесятники» надеялись, что его опыт может стать примером для Москвы и окраин.
Дальнейшее подробно и многократно рассказано. Москва не только не приняла пример Праги, но, вместе с союзниками, раздавила его военной силой. Ввела в Чехословакию танки. И вместе с ее суверенитетом разутюжила надежды тех, кто ждал перемен в России. Оккупация знаменовала конец «оттепели» и начало оледенения. Власть стала требовать от людей искусства полной лояльности. Цензура царила. Еще пуще старались редакторы всех рангов, закрывая путь в печать сколько-нибудь сомнительным книгам, пьесам, картинам и фильмам. А если что и просачивалось, за дело бралась критика, усердно выискивая крамолу.
Но куда горше была утрата мечты о превращении советского строя в более человечный, свободный, открытый миру. Нет. Танки августа проскрежетали по душе и сердцу Аксенова, едва не разорвав их в клочья. Он назовет тот год тысяча девятьсот шестьдесят проклятым.
2
А за три года до того случилось нечто, с одной стороны, напомнившее суровую весну 1963-го, а с другой – предвосхитившее будущие запреты.
Газета «Известия» в № 12 за 1965 год напечатала материал «С кого вы пишете портреты?». Под этой шапкой увидело свет «Письмо ударников коммунистического труда писателю В.Аксенову», гласившее: «прочитав рассказ… мы испытали глубокое разочарование… героем вы сделали жулика и откровенного рвача, подонка… а о людях хороших вы и словечком не обмолвились…» – далее следовало перечисление имен и дел хороших людей, за которые таксомоторный парк и получил «звание коллектива коммунистического труда».
Письмо ударников В.Косарева, А.Кречета, В.Портнова и других сопровождал редакционный комментарий, очень схожий с предупреждением: «Едва ли можно считать нормальным положение, когда некоторые наши писатели, особенно молодые, сосредоточивают внимание на негативном изображении современности, проявляют интерес к описанию, главным образом, темных сторон действительности… искажая общую картину жизни советского общества. <…> Художественная литература… должна способствовать воспитанию нового человека, активного строителя коммунистического общества».
Говорилось и о прямом очернительстве, в котором обвинялись журнал «Новый мир» и нетребовательная к авторам «Юность».
Что же стало поводом к появлению этих текстов? И о каком злокозненном рассказе вели речь «ударники коммунистического труда»?
Незадолго до того в «Юности», плюс в газетах «Советская Эстония» и «Ленинградская правда» вышел рассказ Аксенова «Товарищ Красивый Фуражкин». Его центральный, что называется, характер – таксист по прозванию дядя Митя возит по Крыму пассажиров в красивом «ЗИЛе». Старается разместить побольше попутчиков, заработать «левым» извозом рыночного товара, обернуться побыстрее, вложить средства в домашнее хозяйство и стройку. Словом – деловой человек, бизнесмен. Но это он на английском так называется или на нынешнем русском, а на тогдашнем советском имя ему было одно: деляга-рвач-хапуга, куркуль и хитрован. Вроде как тайный частный предприниматель. И никто с ним ничего поделать не мог, кроме инспектора ГАИ младшего лейтенанта Ермакова – мужа дяди Митиной дочки. Казалось бы, мог гаишник под влиянием тестя пойти по «скользкой дорожке», но для Вани Ермакова долг превыше всего.
А вот автор Митю не клеймит. И «хищником» зовет шутя. И с как бы даже симпатией показывает с особой и интересной стороны: «Он видел под собой Крым… как туристическую схему и видел весь бассейн Понта Евксинского и дальше – взгляду его не было границ.
Сейчас надо мандарины везти в Сухум, а гвозди в Стамбул, а носки в Тбилиси, доски, бочки, трикотаж, галантерею, лавровый лист, пуговицы, запонки, томаты, рыбу, кавуны, цветы, веревки… химикалии в Джанкой, в Балаклаву, в Рим, в Париж, в Москву, в Свердловск…»
Вот он – масштаб. Вот прицел! Дальний. Стратегический. Вот он – делец-купец-молодец. Вот от кого была б и ему, и стране со всеми ее жителями немереная прибыль и польза. А ему – не дают. И чуть что – по рукам, штраф, прокол и протокол. Со стороны положительного героя – беззаветного стража советских дорог «товарища красивого Фуражкина» Вани Ермакова.
Понимаете? Аксенов поет между строк величальную песнь деловому человеку, которого и сама советская власть за полвека не смогла в России окончательно придушить, а ему устами ударников труда выносят порицание за «изображение темных сторон действительности» и «искажение общей картины жизни». Они что там – ослепли в кабинетах, откуда обычно даются команды «мочить»? Да, в образе дяди Мити действительно скрыта крамола, но в другом она, в другом! Неужто тамне увидели, что Аксенов им восхищается (еле-еле это скрывая), как человеком, на свой страх и риск бросающим вызов системе?
А может – заметили? Но спустили на тормозах: намекнули, предупредили, показали: видим, всё ви-идим, но вас не трогаем. Осторожней на поворотах. Мы ведь к вам с душой. Не пора ли уже остепениться и перековаться, ухватиться, так сказать, за надежные большевистские корни?
3
Но, похоже, Аксенов намеки услышать не захотел. Как и «Юность». Журнал ответил смешной пародией Марка Розовского, озаглавленной «С кого вы пляшете балеты?». В ней посетившие «Лебединое озеро» птичники-ударники колхоза имени Чайковского, оскорбленные «историйкой безыдейной любви принца Зигфрида к птице из породы лебедей» и тем, что Зигфрид – «единственный, кто противостоит злу, заключенному в образе Злого Гения», требуют включить в балет хороших людей, которых «в жизни больше», не случайно «по крику наших петухов московские часовщики выставляют стрелки и проверяют время».
Видимо, эта публикация переполнила чашу терпения надзирателей за словом, и 26 января 1966 года через журнал «Смена» они изложили «Наши претензии к журналу "Юность". Списывать на молодость нельзя». Но полемика об очернительстве, обещавшая стать новым идеологическим погромом крамольников, так и не достигнув реальной остроты, постепенно сойдет на нет.
В феврале 1966-го отправят в лагеря писателей Андрея Синявского и Юрия Даниэля. «Шестидесятники» попытаются их защитить, напишут в «Литературную газету», западным коллегам. За них вступятся Антокольский, Ахмадулина, Богуславская, Домбровский, Левитанский, Нагибин, Рассадин, Самойлов, Шаламов, Арсений Тарковский, Эренбург и ряд других литераторов. Охранители ответят жестко. С трибуны XXIII съезда КПСС нобелевский лауреат Михаил Шолохов заявит: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием… ( бурные аплодисменты)… Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора!»
Аксенов не желал иметь ничего общего ни с такими ораторами, ни с властью, которой они служили. Она же вела с ним непростую игру, частью которой было и письмо в «Известия».
Играли со многими. То «лупили» – запирали в стране, не давали публиковаться, то «ласкали» – приглашали, приручали, шептали заманчивое…
Гладилин вспоминал: «Я очень любил рассказ Аксенова о том, как его принимал министр культуры РСФСР. Огромный кабинет, чаек, "коньячку не желаете?". Товарищ вразумлял молодую смену ласково и доверительно: "Василий Палыч, твою мать, написали бы вы что-нибудь, на фуй, для нас. Пьеску о такой, блин, чистой, о такой, блин, возвышенной, на фуй, любви… У нас тут, блин, не молочные реки и не кисельные, твою мать, берега, но договорчик мигом, на фуй, подпишем. И пойдет, блин, твоя пьеска гулять по России, к этой самой матери».
Все нормативные слова Аксенов запомнил. Остальное запомнить было невозможно. Новым русским надо бы поучиться у старой партийной гвардии…»
Аксенов и сам, конечно, не забыл ни эту, ни подобные ей встречи и свел их в «Ожоге» в одну – аудиенцию писателя Пантелея у Верховного Жреца.
«Пантелей входит в кабинет. Жрец в исторической задумчивости медленно вращается на фортепьянной табуретке. На Пантелея – ноль внимания. Проплывают в окне храмы старой Москвы, башенки музея, шпиль высотного здания… Все надо перестроить, все, все… и перестроим с помощью теории все к ебеней маме…
– А-а-а-а, товарищ Пантелей… <…> А это что такое у вас?
На кисти Пантелея… голубенький якоречек….
Жрец таинственно подмигивает и <…> уже бегает по ковру без трусов. Засим показывается заветное, три буквочки «б.п.ч.» на лоскутке сморщенной кожи[84].
– В присутствии дам это превращается в надпись "братский привет девушкам Черноморского побережья от краснофлотцев Краснознаменного Черноморского флота".
Стриптиз окончен.
– Поедешь в Пизу, Пантелей. Устроишь там выставку… Потом лети в Ахен… А после, Пантелюша, отправишься к засранцу Пикассо. Главная задача – убедить… в полном кризисе его политики искажения действительности…А иначе – билет на стол!
– А если не положит? – спрашивает Пантелей. – Билет-то не наш.
– Не положит, хер с ним, а попробовать надо. Есть такое слово, Пантелюша – "надо"!»
4
Само собой, и Пиза, и Ахен, и Париж, и другие края были для советских писателей, да что там? – для большинства советских людей – местами желанными. Можно сказать, вожделенными. Почти недостижимыми. Но были и дома дела. Проза, драматургия…
Изрядную часть своих пьес Аксенов сочинил в 60-х. Но ни «Твой убийца» (1966 год), ни «Четыре темперамента» (1968 год), ни «Аристофаниана с лягушками» (1968 год) сцены так и не увидели. Шла только одна (не считая постановок по «Коллегам») – «Всегда в продаже». И сегодня многие помнят редкий успех этого знаменитого спектакля театра «Современник».
«Всегда в продаже» – сатира на имитацию красивой жизни, двуличие и лицемерие «культурной среды». Вот безнравственный и беспринципный прохвост-журналист Жека Кисточкин в исполнении Михаила Козакова. И нет для Жеки ничего святого, а только прихоти и страсти. Но прожженный распутник и прохиндей встает в позу проповедника. «Мораль, – вещает он, поучая коллегу, честного парня Сергея, – опора любого общества… Ты скажешь, что мораль – растяжимое понятие… но я тебе на это отвечу – мораль незыблема! Понял?…Становись под знамя морали. Ты меня понял?»
Как не понять? Ведь в этих словах – всё лицемерие советской агитации 60-х, твердившей о «Моральном кодексе строителя коммунизма» в глубоко аморальной системе.
Неподражаема была Людмила Гурченко в роли жены джазмена Игоря – Олега Даля, обаявшего публику в образе Алика Крамера в «Моем младшем брате». Игорь – одна из первых его ролей в «Современнике» – трубач-изгой посреди звона балалаек. Табаков блистательно сыграл буфетчицу Клавдию Ивановну – царицу совка, властительницу просцениума, хабалку-спекулянтку в короне-наколке, каждый жест, каждый взгляд, каждое слово которой гласили: здесь правят не только старцы из ЦК КПСС, но и бессердечная шайка воров и барыг.
Ждала удача и кинопроект «Путешествие». Снятая на «Мосфильме» картина – сборник новелл по рассказам «Папа, сложи»; «Завтраки 43-го года» и «На полпути к Луне» (режиссеры Инесса Селезнева, Инна Туманян, Джемма Фирсова) в 1966-м вышла на экраны.
Что же до пьес Аксенова, то ни одна постановка не состоялась. Драматургия Аксенова казалась худсоветам слишком авангардной, режиссерам, пусть даже и заинтересованным, оставалось руками разводить: ну, что ты хочешь, старик, опередил ты время…
Рассуждения об опережении времени будут сопровождать Аксенова всю его литературную жизнь в СССР. А его пьесы будут занимать положенное место в архиве минкульта. Перед отъездом за границу Василий Павлович подарит другу, руководителю студенческого театра МГУ Марку Розовскому нелегкий том своих пьес, отпечатанных на машинке. Пусть подождут…
5
С прозой же и публицистикой всё не так уж плохо.
В первом номере «Юности» 67-го года выходит «Путешествие к Катаеву» – дань уважения мэтру и первому наставнику, в августовской – «Простак в мире джаза» – задорный очерк о международном Таллинском джазовом фестивале, где собрались наши и мировые звезды, что сделало его событием на только в СССР, но и за рубежом. В марте «Литературная газета» публикует «Любителям баскетбола», а вскоре «Труд» – «Голубые морские пушки» – светлый рассказ о детстве, полный любви к близким, с которыми Вася прожил тяжкие военные и первые послевоенные годы, и особенно к мужу «тети-Моти» – Евгению Котельникову. Здесь ясно слышны отголоски рассказа «На площади и за рекой», где в героях знакомая нам «коммуналка на Карла Марла» и родные писателю люди. И еще один очень важный персонаж, который… Или – которое?..
Тут – заминка. Ибо не ясно, о ком (о чем?) речь. С одной стороны – у входа в дом, где празднуют Победу, стоит как бы вроде никакой какой-то человечек в пальтишке и галошках, а с другой – он же вскоре, ухая, мчит в небеса, пугая клекотом «Гу-гу-гу! Чучеро ру хопластро бракодеро! Фучи – мелази рикатуэ!» И летит над полями да озерами. И пуля его не берет…
Но вот история: этот же (это же) некто является в Москву! В Фонарный переулок. Об этих и последующих событиях повесть «Стальная птица», так и не изданная при советах, но частью дошедшая до читателя в 1966 году через «Литературную газету».
Вот онидет по Фонарному. В сером костюмчике рваненьком. Пахнет разрухой, ненастьем и плесенью, сильно нечистым бельем. Гнилью, ногами, от века не мытыми. Душным и темным бесцветным отчаянием. Граждан вгоняет в тоску.
И вот что удивительно: жители переулка, бойцы великой войны, недавно еще шагавшие от Москвы до Берлина, а теперь галдящие у пивного прилавка, впадают в ступор. Да в нем и остаются до финала книги. А в финале выясняется, что существо захватило чуть не весь дом 14, и лифт его, и крышу, а отчасти и население, обратив его в полурабство. И командует: Дронг халеоти фынг, сынг! Жофрыс хи лаер… Фулио дронг чириолан! – на языке стальных птиц.
О, нет! Володя Дьяченко тут ни при чем. В дело пошло только его прозвище. Уж больно подходящим показалось оно Аксенову для нового героя. Точнее – негероя.
Так что же? Бедный, вонючий, ужасный прохожий, кто ты такой, наконец?
Товарищ Попенков! Разрушитель вашей жалкой жизни. И строитель своей. В книге нет предмета, ситуации, человека, которые бы что-то значили для этого существа. Что ему не полезно – прах. А что ему нужно – его. Он это выпросит, отберет, украдет. Без стыда, без пощады и жалости. Ему не чужды эмоции. У него их нет. Как нет каверзы, какую бы он не использовал, решая свои задачи. И крушит он и губит всё для себя лишнее не со зла. Попенков не злой. Он зло.
Но этого никто не хочет видеть! Они и понятно: 1950 год, только кончилась война; люди рады миру, верят в будущее. Они не готовы к встрече со злом. Не чувствуют угрозы. И потому даже ветераны – одолевшие Гитлера – сдаются Стальной Птице, сами того не замечая.
Слава Богу – это не полная и безоговорочная капитуляция. И именно ветераны кладут конец владычеству Попенкова в отчаянной битве с ним и его жуткими сподручными на шаткой крыше распадающегося дома 14 по Фонарному переулку.
Сюжет книги полон перипетий, и пересказывать его ни к чему, но важно пометить: в центр повествования Аксенов впервые ставит отрицательный образ. Стальная Птица – главное действующее лицо повести. До сих пор в его книгах этого не случалось. Конечно, герои его прежних текстов не были однозначно положительными с точки зрения советской критики, но тут он поставил в центр повествования самого настоящего врага рода человеческого.
К иным своим героям Аксенов относится плохо. Не любит их. Очень. Ему не нравится, что они есть. Федька Бугров из «Коллег», хитрован Матти из «Звездного билета», троица модных гадов из «Пора, мой друг, пора» и убийц оттуда же, прожженный подонок Жека Кисточкин из «Всегда в продаже», негодяй Мемозов, что явится в «Золотой нашей железке» и очерке «Круглые сутки нон-стоп». Вспомним и Чепцова из «Ожога», писать который Аксенов начнет уже скоро…
Ему удавались сволочи. Но между ними и Попенковым немалая разница. Они люди. А он – нет. Перед нами нечеловеческое, нездешнее зло. Больше того: спросите любого героя повести, спросите читателя: а кто он – Попенков? Не скажут. Ибо такое зло – не только беспредельно, но и не постижимо и, по крайней мере, в книге – неодолимо. Людям оно не по зубам. Даже после крушения своих планов, рухнувших вместе с домом 14, Попенков не разгромлен. Он как бы уходит в нети, замерев на верхушке лифтовой шахты, неподвижный, незаметный, невидимый.
А потом, крича «Рурро, калитто Жиза Чиза Дронг…», взлетит и канет в сумерки. И след его развеет ветер. Но отлет не означает исчезновения. Он вернется! Вернется в Казань, в рассказ «На площади и за рекой». И ничего мудреного. Хоть и вышел он после«Дома в Фонарном переулке» – в 1967 году, но события, в нем описанные, происходят раньше – в 1945-м.
Схожее существо явится и в 1968-м в рассказе «Рандеву». Юф Смеллдищев, чьи глаза, как и у Попенкова, горят желтым огнем. Его отказываются везти машины. Он мчится на асфальтовом катке. А то – парит над землей. Не целуйте его – примерзнут губы, без крови не оторвать…
И еще: он – убийца. Он губит героя рассказа Леву Малахитова, всеобщего любимца, символ поколения «шестидесятников», под многотонной бетонной плитой. И не согрел Леву свитер на полупроводниках, сшитый для него Леви Строссом по заказу Тура Хейердала… Не выручила реакция Коноваленко и кулак Попенченко… Не отбили друзья – Вознесенский, Годар, Апдайк, Вицин, Никулин и Моргунов. Не спасла т ианственная жена Нина.
Юф Смеллдищев увлек простодушного любимца интеллектуалов из шума кабака в тишь забытой стройки, на тайное рандеву с некой особой, ищущей любви. Лева поспешил на свиданье. И узрел ее. Шикарную – в капроне, ажуре, валенке, броне. Обиженную. Вопрошающую: почему вы, Лева, гнушаетесь мною? «Почему в своих стихах не упоминаете обо мне? В ваших импровизациях я не нахожу никакого чувства ко мне. А порой… вы отталкиваете меня, а ведь я же люблю вас…» Лева слышит те же признанья и вопросы, какие его автор слышал от критиков и чинуш. То есть, по сути, от власти… В них та же ревность, злость и настойчивость.
А что же Лева? Он, как и писатель Вася – мечется между верностью себе и ледяным страхом: то восклицает: «Вы – Смердящая Дама!», то мямлит: «…ничего не имею против… но вы просите пылкой любви, а этого я не могу… насчет смердящей – беру назад… вы просто не в моем вкусе…». И не поцелую «это подвальное, тухлое, бредовое, нафталинное, паучьего племени отродье… И пусть сулит она шумную славу и манит бочонками зернистой икры, нежнейшей замшей и бесшумнейшими цилиндрами, мехом выдр и нутрий… прикоснешься к ней, и… высосет из тебя ум и честь, и юную ловкость, и талант, и твою любовь. Лучше погибнуть!» И гибнет. Под бетонной плитой. В глухонемой яме забвения, ждущей писателя, отвергшего любовь власти.
Но – что это? Урчат грузовики. Лязгают цепи и тросы. Кричат рабочие. Дикая стройка ожила. Заработавший кран поднял плиту, вызволяя Леву из могилы. Неужели спасен?
Автор не желал, чтоб Лева погиб. И вот – хеппи энд. Лева жив. Но не тот, что прежде – он очистился и прозрел для новойжизни. Похоже, Аксенов верит: «шестидесятников» не раздавить. Потом он напишет: «И как мне хотелось спасти. Всех спасти… в штормовой солнечный день».
