Текст книги "Будда из Бенареса"

Автор книги: Дмитрий Орехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава VII
РОЩА ВЕЛУВАНА

1

Взыскуя лучшего рождения, все новые люди из самых разных варн облачались в повязки аскетов. Жрецы отчаянно сопротивлялись наступлению шраманов, но ход истории не остановить, и странствующие от селения к селению отшельники приобретали все большее влияние. Жители долины верили в мудрость этих истощенных, обугленных солнцем людей и все реже обращались за помощью к брахманам, которые не могли предложить ничего, кроме поднадоевших ритуалов и жертвоприношений.

Самые сильные страсти кипели в Магадхе. Именно здесь расцветали учения, заимствованные благородными собирателями коровьих лепешек у темнокожих дикарей-ванавасинов. На юге многие полагали, что душа со смертью человека взмывает к луне, которая то увеличивается от жизненного дыхания земли, то уменьшается, отдавая излишки обратно на землю. Согласно этой теории души возвращались обратно вместе с дождем, обретая новую жизнь в травах, буйно растущих после тропических ливней.

В Магадхе уже проповедовал Махавира из Вайшали, учитель джайнов, со своим спутником Гошалой; здесь бывал учитель Каччаяна, отрицавший существование души и покрывавший лицо марлей, чтобы ненароком не проглотить и не погубить какую-нибудь мошку; здесь с сотней учеников предавался аскезе Кашьяпа из Гаи, учивший о пребывающем в человеке внутреннем огне, который можно услышать, если зажать пальцами уши; сюда же пришел и Сиддхарта Львиноголосый со своей проповедью недеяния.

Среди шраманов Магадхи попадались такие, кто призывал к возрождению человеческих жертвоприношений, другие почти открыто исповедовали темный культ Махадэви, пожирательницы детей. Одного из самых зловещих учений этого толка придерживались бхайравы. Они почитали злых оборотней-бхутов, живущих на кладбищах и питающихся трупным мясом; с леденящими душу криками бхайравы нападали на брахманов во время жертвоприношений, опрокидывали котлы с жертвенной пищей, мочились в еду, приготовленную для богов, и ножами, похожими на жатки, вспарывали жрецам животы и грудные клетки. Эти ножи, как и заступы для закапывания тел, они получали в день своего посвящения.

Впервые о бхайравах заговорили после убиения Моггаланы Колитского, девяностолетнего брахмана, добившегося отменных успехов в лесной науке. Его душу отправил к луне бхайрав по имени Ангулимала, некогда ученик Джины-Махавиры, рассорившийся со своим учителем. Рассказывали, что когда бхайрав бросился на старого шрамана, тот вознесся в воздух при помощи накопленной силы иддхи, однако поднялся невысоко, и Ангулимала сбил его бамбуковым шестом, предназначенным для сбора плодов. Прежде чем вырвать сердце, бхайрав заступом переломал Моггалане Колитскому бедренные кости и отрубил ему пальцы.

По слухам, бхайравы были одним из темнокожих племен, живших в джунглях южнее Магадхи. Племя практиковало кровавые обряды, причем в жертву приносили по преимуществу мужчин из трех высших варн и мальчиков, купленных или украденных, которых вскармливали лет до восьмидесяти, а потом натирали душистыми мазями, украшали красными цветами патали, разрубали на куски и хоронили в рисовых грядках или на поле куркумы. Когда же во главе племени стал аскет, носивший на груди ожерелье из человеческих пальцев, число бхайравов стало расти. Теперь к учению Ангулималы примкнули некоторые отшельники-арии и вратьи, люди, по каким-то причинам изгнанные из своих каст. Так из племени-карлика бхайравы стали воинственной сектой, провозгласившей своей целью уничтожение брахманов в долине.

Новизна учения Ангулималы заключалась в том, что оно призывало людей отказаться от рабского служения богам горы Химават и посвятить себя поискам внутреннего «я». Согласно Ангулимале светлые боги, подобные Индре, Агни и Соме, оказались слабыми, их мир захудал и подлежит забвению. Божество, утверждал Ангулимала, составляет глубинную основу мира и находится внутри каждого человека. К слиянию с ним ведет особая духовная практика, состоящая в аскетизме, медитации, поедании мяса, поклонении «небесным защитникам» и принесении им в жертву мужчин-ариев и мальчиков, не достигших половой зрелости. Жертвоприношение – божественный акт, цель которого – превращение человека в бога.

Главное божество секты, чудовище со спутанными красными волосами, торчащими изо рта клыками и черепом в руке, считалось воплощением Рудры. Его божественную супругу, Великую Мать, черную Махадэви, представляли кружащейся на площадке для сожжения трупов, с запястьями, обвитыми кольцами змей, и ожерельем из детских головок.

2

– Скажи, Тисса, по-твоему, Ангулимала – разбойник?

– По-моему, разбойник, о Совершенный.

– А скажи, легко ли разбойникам вломиться в дом, где много мужчин и нет женщин?

– Мне кажется, довольно трудно, о Совершенный, – ответил Тисса.

Только что он рассказал Сиддхарте о двух вдовах. Рано утром эти несчастные женщины пришли в рощу из Раджагрихи – покрытые пылью, с опухшими ногами и заплаканными лицами. Вдовы просились в ученицы к Возвышенному, и кошалец полагал, что их можно принять.

– А легко ли разбойникам вломиться в дом, где много женщин и мало мужчин?

– Мне кажется, что легко, о Совершенный, – вздохнул старец.

– Вот видишь, – сказал Сиддхарта. – Не всякий водоем нуждается в укрепленных берегах, но всякая община нуждается в уставе. Ты помнишь устав нашей общины, Тисса?

– Кажется, помню, о Совершенный.

– Тогда ступай и скажи этим вдовам, что им здесь не место.

Тисса вздохнул и медленно побрел прочь, чуть приволакивая правую ногу. Девадатта удивленно смотрел ему вслед. Этот хромой старик с взлохмаченной седой головой и смешной привычкой чмокать губами почему-то пользовался всеобщим уважением в Велуване. Девадатта потер мочки ушей и сказал:

– Я не нахожу себе места, Сиддхарта.

– Но почему?

Они сидели рядом на небольшом холмике из белого песка. Над их головами шелестели продолговатые листочки сандала; легкий ветерок разносил запах померанцев, лесных яблок и камфары. Красотой Велувана нисколько не уступала священной роще царевича Джеты, и – странное дело – тигры не преследовали здесь оленей, а змеи не трогали мышей и лягушек.

– Я не уверен в себе, – сказал Девадатта. – Словно я жил одной жизнью, а теперь живу другой.

– Так оно и есть: ты покинул темную дхарму и постигаешь светлую, и твой ум постепенно очищается от скверны.

– Может быть, он и очищается. Но порой мне кажется, что я забыл нечто важное, потерял самого себя.

– Поверь мне, самое трудное уже позади. Ты перестал отождествлять себя с именем, с телом, со своим прошлым; ты опорожнил свою лодку. Твой разум на пути к развеществлению, и скоро ты по крупице соберешь себя заново.

– Ты уже говорил это… – Девадатта уныло посмотрел на брата. – Но у меня такое чувство, что я пытаюсь из рога надоить молока… или раздуть из светлячка огонь.

Сиддхарта взял в руки жезл из черного дерева, подарок цирюльника Упали из Раджагрихи, и воткнул его в землю острым концом.

– Стой твердо, как этот жезл. Строители каналов подчиняют себе воду, лучники – стрелу, плотники – дерево, а мы, шраманы, самих себя. Подумай, какой еще жребий лучше нашего? По всей долине уже не читают мантры и не славят богов, заброшены приношения огню. Никто не соблюдает посты в дни полнолуния и новолуния, люди отрекаются от вед, не омываются в священных ключах, не верят брахманам, воспевающим дойное вымя. Будущее за нами, за шраманами.

– Быть шраманом, конечно, неплохо, – вздохнул Девадатта. – Но если ты топчешься на месте, как опутанный веревками слон… – Он ткнул жезл ногой, и тот упал, вывернув черную землю.

– Что с тобой? – удивился Сиддхарта. – Разве в Паталигаме не ты овладевал лесной наукой быстрее, чем язык знакомится со вкусом плода? Разве не ты научился подчинять себе мысль – бестелесную, блуждающую в зарослях прошлого, сокрытую в сердце, легко уязвимую, трепещущую, дрожащую? Разве не ты собрал в луч силу иддхи, рассеянную по разным уголкам твоего существа?

– Да, собрал, и что толку? Мне не удается выскользнуть через собственное горло. А вдруг у меня только зачаток души?

– Ты слишком страстно желаешь покинуть тело, Девадатта. Это тебе и мешает.

– Что же, я сам виноват?

– Если подбрасывать в костер вязанки хвороста и кизяк, костер не потухнет. Напрягая все силы, ты только укрепляешь привязь.

Девадатте вспомнилась череда однообразных дней, проведенных в Велуване. Каждое утро он погружался в созерцание, ощущая, как вдоль его позвоночника разгорается пламя. Сила наполняла область пупа, затем сердце, а потом волнообразным движением устремлялась вверх. Когда сила подходила к горлу, Девадатта произносил «Аум», но… В последнее мгновение он всякий раз терял сознание.

– Тебе пора прекратить упражнения, дабы вкусить сладость успокоения, – продолжал Сиддхарта. – И потом, почему бы тебе не заняться учениками? Ты уже можешь многому научить.

– Зачем мне это?

– Праведный в поведении, исполненный глубоких мыслей, шраман обязан делиться знаниями со всяким, алчущим их приобретения. У нас в Велуване две сотни отшельников, но многие не умеют даже правильно сидеть, не то что входить в углубленное созерцание. Почему бы тебе не напоить знанием саженцы их бытия?

Девадатта молча разглядывал свои ступни. Кожа на подошвах огрубела, а ногти отросли и загибались, как у злого духа кушманды.

– Возможно, именно здесь и корень твоих неудач, – промолвил Сиддхарта. Он встал и отряхнул дхоти от налипших белых песчинок. – По законам лесной науки только тот, кто поставил ученика на свою ступень, может шагнуть еще выше.

– Это правда? – поднял голову Девадатта.

Глаза Сиддхарты, черные, как у богини Кали, блеснули.

– А я когда-нибудь тебе лгал?

3

В Велуване была только одна хижина, и Девадатта делил ее с учителем; он был двоюродным братом Сиддхарты и его постоянным спутником. Однако для учеников он был загадкой. О чем он думает? Как далеко он продвинулся в постижении Истины, возвещенной Сиддхартой? Почему он так мрачен и молчалив?

Когда Девадатта подсел к группе молодых отшельников, оживленно беседовавших под сливовыми деревьями, их разговор тотчас утих. Молчание прервал Кокалика, худосочный юноша из касты слуг-опахальщиков:

– И что же дальше, Яса? Ты ушел из дому?

– Еще бы, – снисходительным голосом сказал Яса. У него было довольное круглое лицо. – Тогда я уже сам сочинял песни. В Бенаресе у нас большой дом со множеством слуг. Как-то ночью я проснулся; в доме все спали, у певицы изо рта тянулась струйка слюны, а музыкант храпел, держа в руке зеркало. Мне стало тошно, словно я наглотался кусков тростника для вызывания рвоты. Зная, что отец станет искать меня по следам сандалий, вышел из дома босым. На рассвете я добрался до оленьего парка, где нагие Махавира и Гошала, обнявшись, пели о карме и воздаянии…

Девадатта почувствовал, что пора вмешаться.

– А кто из вас знает, что такое карма? – спросил он.

Ученики недоуменно переглянулись.

– Карма – это деяние или поступок, – объяснил Девадатта. – А еще это любые помыслы… одним словом, все, что имеет последствия. Совершенствуясь путем страданий, предписываемых нам кармой, мы то освобождаемся от материи, то вновь в нее погружаемся.

Никто не заинтересовался этим витиеватым рассуждением, а Кокалика ткнул локтем Ясу и нетерпеливо спросил:

– Так что же дальше? Ты стал джайном?

– Да, и целых три лунных месяца странствовал с Вардаманой. С ним и Гошалой. Джина-Махавира доверял мне подметать траву, но потом я разочаровался в его учении.

– Сын богача стал подметальщиком? – засмеялся Кокалика.

– Зато не опахальщиком, – парировал Яса. – Если хочешь знать, у Джины-Махавиры сердце садху, сердце святого. Он переживает за самую ничтожную букашку. Прежде чем он садился, я подметал траву павлиньими перьями. Джина-Махавира говорил, что причиняющий вред насекомым умножает свою карму, а Гошала учил, что раздавить жука – все равно, что убить родного отца.

– А верно, что Махавира и Гошала поссорились? – спросил кто-то.

– Еще бы, – усмехнулся Яса. – Они схватились из-за плодов хлебного дерева. Гошала говорил, что плоды нужно подержать у огня, чтобы маленькие жучки, которые в них живут, смогли выползти наружу. А Махавира не позволял разжигать костер, потому что в пламени сгорают всякие мошки, букашки и мотыльки. В пылу спора Гошала нагнал на него лихорадку, но Махавира почувствовал это, прочитал заговор, и лихорадка вернулась к Гошале. К утру Гошала умер. У Джины-Махавиры оказалось больше магической силы иддхи!

Девадатта встрепенулся.

– Иддхи – это энергия, – сказал он. – Она входит сначала в голову, потом в сердце, потом в область пупа, потом еще ниже… Она движет всем живым на свете. Даже лебеди, путешествующие тропой солнца, держатся в небе с помощью иддхи.

И снова почему-то повисло молчание.

– Чтобы обрести иддхи, нужно быть упорным и вдумчивым, – продолжал Девадатта. – Упорным, как… – Он замолчал, подыскивая подходящее сравнение. – Как слон. Да, отшельник должен быть похож на слона. На слона, у которого из висков выделяется едкая жидкость. Такой слон, даже связанный, не ест ни куска.

– А как ты разочаровался в учении джайнов, Яса? – спросил Кокалика.

– Ну, однажды я плохо подмел траву, и… Джина-Махавира, садясь, раздавил улитку, которая пряталась под листом лопуха. Он пришел в ярость и сказал, что я – убийца улитки, а убийца улитки не может быть джайном. Тогда-то я и разочаровался в нем.

Все засмеялись, и громче всех – Кокалика.

– Ну, Яса! Ну, хитрец!

– Махавира же просто выгнал тебя!

Круглощекий сочинитель песен улыбался, нисколько не опечаленный тем, что его вывели на чистую воду. Девадатта встал и, ни с кем не прощаясь, побрел прочь. Его проводили равнодушными пустыми глазами.

4

Он забрел в самую чащу, в темно-зеленую сырость, и гигантская крыша из листьев, сквозь которую почти не пробивались солнечные лучи, сомкнулась над его головой. Под этой крышей росли деревья и пальмы поменьше, а также кусты и тенелюбивые травы. Здесь царил удушливо-влажный полумрак, ползучие растения обвивали стволы и переплетались, стоял дурманящий запах орхидей, качались длинные стебли джали. Девадатта не видел птиц, скрытых в высоких кронах, но слышал их гомон и пение.

Уход из Бенареса круто повернул поток его жизни, в которой раньше все было так понятно, ясно и определенно. В той давней, уже начинавшей забываться жизни, был родной город, отцовский дом, состязания юношей-кшатриев, слоновник и Амбапали. Как получилось, что он отказался от всего этого? События последних месяцев – мучительные беседы с Кашьяпой, неожиданное участие Сиддхарты, их совместное путешествие по землям маллов и личчхавов, дни, проведенные в созерцании в Паталигаме, проповеди в местах священных омовений, шум площади перед тюрьмой – все это оживало в его памяти. Кто же он теперь? Шраман, как утверждает Сиддхарта? Но если он шраман, то почему, открыв в себе энергию иддхи, не в состоянии сделать следующий шаг вперед? Почему он не чувствует себя ни учеником, ни учителем? Почему до сих пор не смог выйти из тела? Может быть, у него нет души, а только зачаток ее? Или Сиддхарта лукавит, и выйти из тела невозможно?..

Впереди был мутный ручей с зарослью бананов у самой воды. Распугав уток, Девадатта перешел его вброд и выбрался на тропу, утоптанную ногами слонов. Он знал, что тропа выведет его к лесному озеру, а оттуда – рукой подать до Велуваны.

А может быть, ему стоит вернуться домой? Он почти год провел в отшельничестве; никто не упрекнет его в малодушии. Конечно, он не научился магическим трюкам, зато теперь он способен хоть три стражи подряд рассуждать о сансаре, о страдании и воздаянии, о добре и зле… У него хватит сил поспорить даже с придворным жрецом или с Амбапали. Да, с Амбапали… Но он так свыкся со шраманской жизнью! Он давно уже не стрижет волосы и ногти, носит на бедрах пыльную повязку, не встает перед брахманами и не удивляется, когда люди кланяются ему и вытирают его ступни краем своих одежд. Сиддхарта научил его по-другому смотреть на мир.

Уже подходя к озеру, Девадатта заметил яму, прикрытую ветками, назначение которой ему было отлично известно. Неподалеку от ямы, у корней пиппала отдыхали люди в одеждах погонщиков. Юноша тотчас вспомнил хитрость, с помощью которой приручают дикого слона. И он подумал: а вдруг Кашьяпа и Сиддхарта разыграли перед ним представление, словно два махаута? Мысль была остра, как укол дротика, и Девадатта остановился.

– Что, святой человек? Не видал, как ловят слонов? – усмехнулся кто-то из погонщиков.

– Слонов? – переспросил Девадатта. – Как ловят слонов, я знаю не хуже вас…

Махауты засмеялись.

– Ну, а коли знаешь, так может и поймаешь? А то мы уже умаялись с нашим красавцем.

– Может и поймаю, – мрачно согласился Девадатта. – А что за красавец?

Погонщики, не переставая шутить, рассказали ему о Налагири, белом в пятнышках бурого цвета слоне, любимце раджи Бимбисары. Это был самый крупный слон в Раджагрихе, сметливый, бесстрашный и добродушный. Как-то радже вздумалось прокатиться, но Налагири почуял запах слонихи и помчался, не останавливаясь. Бимбисара схватился за ветви дерева, а слона и след простыл. С того дня Налагири вернулся к дикой жизни, но раджа не желает мириться с его потерей, и теперь махауты каждый день караулят слона в лесу.

– Мы вырыли уже вторую яму на этой тропе, а что толку? – толковали погонщики. – Налагири ходит с длинным бревном в хоботе. Этим бревном он тычет перед собой, проверяя землю. Ну как, святой человек, поймаешь такого слона?..

Не обращая внимания на смех махаутов, Девадатта обошел яму и быстро зашагал к Велуване. Нет, это невозможно. Человек, в жилах которого, как и в его собственных, течет кровь древнего раджи Махасамматы, не лжет. Сиддхарта не обманывает его, если только не обманывается сам. Но может ли Сиддхарта ошибаться? Сиддхарта, который сделал жрецов-атхарванов своими послушными учениками? Сиддхарта, которому внимали сотни людей в Раджагрихе?

5

Вихри видений проносились перед Девадаттой. Он был улиткой, сидящей под листом лопуха, потом леопардом, упруго бегущим по мокрой от росы опавшей листве, потом слоном Налагири, белым крапчатым слоном, высоко поднявшим хобот клуне… Да, он был слоном! Он изо всех сил пытался дотянутся хоботом до луны, он знал, что луна – гладкий сверкающий череп, который дает магическую силу и власть над духами. Ему почти удалось достать луну, но ее вдруг заволокло облаком дыма. Нет, это было не облако, это были летучие демоны-ракшасы. Черные, краснорожие, мордатые, они обернули луну синим плащом и теперь дрались за право нести ее. «Оставьте луну!» – хотел затрубить Девадатта, но не смог, потому что был уже не слоном, а лодкой, изогнутой лодкой. Он качался на волнах, а река кишела огромными рыбами, змеями, ящерицами и толстыми карликами-якшами с хвостами вместо ног. Было темно, и он ничего не видел. «Куда же подевалась луна? Или ракшасы все-таки украли ее?» – подумал Девадатта. Завернутый в белое полотно, он лежал на погребальном костре из манговых поленьев, обложенном вязанками хвороста. «Если подкладывать кизяк, костер не потухнет», – сказал уверенный низкий голос. К Девадатте приблизился человек с горящим пучком джутовой соломы. «Ты плохо подмел траву! – сказал он. – Кто плохо подметает, тот недостоин одеянья отшельника». – «Не поджигай меня!» – взмолился Девадатта. Сиддхарта засмеялся и пригладил усы. «Только мышь поджимает лапки, – сказал он. – В следующей жизни ты родишься мышью, мой брат».

Девадатта проснулся в бамбуковой хижине на подстилке из травы куша. Что за нелепый сон? Им овладело тягостное и томительное чувство. Казалось, в этом сне было нечто важное, но он не мог понять, что же именно: нить мысли рвалась, ускользала. Девадатта подумал о слоне Налагири, который ходит, ощупывая тропу бревном. Потом ему вспомнился рассказ того юноши, Ясы. Да, ученик джайнов тоже родом из Бенареса. Перед глазами Девадатты возникла яма, накрытая ветками и травой. Ловушка. Слон и махауты. Бенарес.

И вдруг его с силой потянуло вниз, в землю. «Аум!» – выдохнул Девадатта и вдруг Ощутил толчок. В следующее мгновение ему стало легко – это было внезапное, резкое освобождение.

Девадатта оказался во тьме. Далеко впереди горел крохотный огонек, размером с наконечник стрелы, не больше. Девадатта устремился к нему. Вблизи огонек оказался изящной серебряной лампадой; юноша увидел раскрытые сундуки, сосуды, ковши, корзины, плетеные опахала на длинных ручках и кувшины с водой из мест священных омовений. В углу был поднос с притираниями и шафраном, а рядом, прислоненная к стене, стояла рама, перетянутая веревками, – на такую раму, ложась спать, кладут циновку. Циновки, на любой размер и вкус, валялись тут же. Посреди всего этого хаоса орудовала толстогубая девка-рабыня. Стоя на коленях, она рылась в ларце, перебирая шелковые ткани. На ее лице, покрытом росинками пота, плясали блики света от масляной лампады.

Приблизившись к рабыне, Девадатта шлепнул ее ладонью по жирной спине. Девушка испуганно подняла голову, прислушиваясь, но потом снова занялась своими тканями.

– Поди-ка сюда, Чинча! – позвал кто-то из дальних покоев.

Девадатта узнал голос – это был голос Амбапали.