Текст книги "Будда из Бенареса"

Автор книги: Дмитрий Орехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава II
НАЛАНДА

1

– Партию в чатурангу [2]2
  Древнеиндийское название шахмат (санскр.).


[Закрыть]? – предложил брахман.

Юноша кивнул. Он проспал до самого вечера, потом совершил омовение и с царственным безразличием позволил служанке умастить свое тело благовониями. Наблюдая за гостем, Шарипутра отметил, что щеки юноши, упругие, как лепестки нераскрывшегося бутона чампаки, даже не порозовели, как будто его растирала не молодая девушка, а какой-нибудь старый служитель при священном бассейне. И брахман сделал вывод, что кшатрий богат и не знает недостатка в самых красивых женщинах.

После массажа молодой человек выпил чашку горячего рисового отвара, отчего его тело покрылось легкой росой пота, и отведал бетеля. Сейчас оба они, и брахман, и его гость, сидели на террасе в ожидании ужина. Воздух был напоен ароматом диких лилий.

– Взгляни на эти фигурки, мой друг, – сказал брахман, указывая на доску. – По краям ждут своего часа колесницы; вот пешие воины, вот конница, вот боевые слоны. Ты – кшатрий, и тебе, конечно, знакомо военное ремесло. Если я не ошибаюсь, перед сражением так строится и настоящее войско?

– Ты не ошибаешься, – серьезно подтвердил юноша.

– Прекрасно. А тебе не кажется, что наши предки не зря установили правило четырех частей? Ведь организация войска соответствует устройству любого из наших государств, не так ли? И в Раджагрихе, и в Шравасти, и в Бенаресе, и в Капилавасту есть брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры. Брахманы обучаются священному знанию, совершают жертвоприношения, размышляют над ведами и упанишадами, а в конце жизненного срока уходят в джунгли, где предаются аскетизму. Кшатрии ведут жизнь благородных людей среди почестей и материального благополучия, упражняя силы на войне или проводя время на охоте, на скачках или в веселых ночах с «танцовщицами»; вайшьи пасут скот и возделывают землю – из этого сословия выходят также купцы, моряки, цирюльники, кузнецы, ювелиры, гончары и ткачи. И наконец у нас остаются шудры, пригодные только к самой грязной работе. Но что будет с землей Гвоздичного дерева, если шудры захотят, скажем, торговать и уплывут на кораблях в другие страны? Или если вайшьи бросят ремесла и устремятся к алтарям? О, Сома! Вероятно, тогда брахманам придется лепить горшки? Как ты думаешь?

Кшатрий не ответил. Он молча слушал, в знак внимания наклонив голову.

– Жить без варн – все равно, что играть в чатурангу без доски, поделенной на квадраты, – продолжал Шарипутра. – Разве каждой варне не присущи свои занятия, свои обычаи, свои обязанности, наконец? Даже боги-покровители у нас разные: кшатрии поклоняются Индре, вайшьи – Пушану, брахманы – Соме и другим жреческим божествам. Так было много веков и так должно оставаться и впредь. Ведь кшатрии, и ты не мог не слышать этого, произошли из рук первого человека Пуруши, вайшьи – из его бедер, шудры – из ног, а брахманы – из головы…

Не встретив сопротивления и этому тезису, Шарипутра прямо заговорил о том, что больше всего волновало его:

– Скажи мне, благородный воин, откуда берутся кшатрии-философы и кшатрии-аскеты? Неужели жизнь твоей варны стала так скучна, что ты уже в столь юном возрасте решил посвятить себя лесной науке? Взгляни на меня: я стар, но крепок, и я не в Урувелле, а здесь. А ведь я – брахман, и меня готовили к аскетизму с рождения! О, Сома! Того и гляди ко мне в Наланду заявится брахман на коне, в боевых доспехах и с чреслами, препоясанными мечом…

Юноша потянулся, и Шарипутра вдруг почувствовал, что где-то неподалеку распустился лотос. Да, лотос. Он явственно ощутил его аромат.

– Знаешь, брахман, маленьким ребенком я плакал, требуя, чтобы мне достали с неба луну, – сказал кшатрий. – Говорят, от моего плача раскалывались оплетенные соломой горшки…

Шарипутра подался вперед и нечаянно толкнул чатурангу. Фигурки, так и не вступившие в сражение, посыпалась с доски.

– Это очень странно, – пробормотал брахман. – Это очень странно… сын раджи.

Собеседник посмотрел на него темными, как у богини Кали, глазами.

– Ты слышал обо мне? – спросил он.

Играть в прятки уже не имело смысла, и брахман кивнул.

– Я слышал пророчества о твоем рождении. С самого первого мгновения, когда я увидел тебя на берегу озера, я догадался, кто ты.

– И кто же?

– Знаки мудрости на твоем лице переплетены со знаками призвания. Возможно, ты станешь великим правителем. Возможно, тебе, кшатрию, будут внимать сотни людей из других варн. В любом случае, ты пришел изменить нынешний порядок вещей, и мне очень хочется отговорить тебя от задуманного. Но может быть, когда ты объяснишь мне, я пойму…

– Если бы я сам хоть что-нибудь понимал! – воскликнул юноша. – Я совсем ничего не знал, и если бы не мой колесничий…

– Твоим учителем был колесничий? – Шарипутра развел руками, так велико было изумление.

– Да, его звали Чанна. Я многим ему обязан.

– Клянусь Брахмой, это самый удивительный день в моей жизни! Но ты должен рассказать мне все по порядку. Сейчас подадут ужин, и ты поешь, а потом… Потом я хочу услышать, почему ты ушел из дворца.

По знаку Шарипутры служанки подали дымящийся рис на свежих листах банановой пальмы, соус, приправы и кислое молоко в глиняных чашках, смешанное с медом и розовым маслом. Гость и хозяин ели в совершенном молчании, и тишину нарушали только далекие завыванья шакала и кваканье лягушек Сердце брахмана замирало, а рассудок упрямо твердил, что новое не бывает лучше старого, и нужно уговорить юношу вернуться к привычным занятиям кшатрия. Если еще не поздно. Шарипутра знал – тот, кто оставил свой дом, легко сбросит и последний лоскут одежды.

2

– Наверное, я не ушел бы – если бы не Чанна, – сказал юноша.

– Колесничий?

– Да. Он один говорил мне правду. Понимаешь, брахман, я жил слишком счастливо…

На террасу выбежал голый мальчик с медными браслетами на ножках и черным камушком на шее – такой амулет дают ребенку с очень светлой кожей, чтобы уберечь его от злых духов. Заметив гостя, мальчик остановился и сунул в рот большой палец правой руки; в левой он держал пест для растирания риса. У будущего брахмана были длинные, как у бычка, ресницы, подкрашенные сурьмой брови и большие темно-оливковые глаза.

– Многие живут счастливо, – возразил Шарипутра. – Вот мой воспитанник Ананда. Его мать умерла, отец обеднел, а мальчик растет в моем доме. Женщины положили его спать, но он пробрался на кухню и утащил пест. Ему два года, а он уже счастлив. И будет счастливым еще лет пять, пока не начнется ученье.

– Ты не понимаешь, – сказал юноша. – Никто не был счастлив, как я. В жару меня обмахивали опахалами и банановыми листьями. Мне по первому зову приносили мяч или кости. Меня каждый день убирали цветами, как какой-то алтарь… Даже деревья в парке и их тени служили мне. Младенцем меня часто укладывали под гвоздичным деревом, и когда няньки вспоминали обо мне, всякий раз оказывалось, что тень дерева осталась на месте!

– Это очень странно, сын раджи.

– Меня учили священным гимнам и песнопениям, четырем ведам и всем видам искусства, коих насчитывается шестьдесят четыре. Меня учили игре в чатурангу. Меня учили искусству править слонами и лошадьми, владению мечом и стрельбе из лука. Во всем этом я не знал неудач. Я научился посылать стрелы одну за другой, оттягивая тетиву до уха. Каждая моя стрела пробивала восемь кожаных щитов, и они лопались, как сухие листья баньяна!

– А твой отец? Он тоже не ведает забот?

– Не знаю… Отец сильный, он мог подбросить меня к верхушке мангового дерева. Мне говорили, что он защищает землю шакьев, как крепостная стена, а рука его всегда открыта для щедрых даяний. Мне говорили, что в нашей стране плачут только от дыма, копья только в руках стражников, беспорядок только в женских прическах, а удары наносятся лишь по литаврам. Мне говорили, что добрая слава о правителе Капилавасту растекается по землям, как масло по поверхности Ганги…

«Так и есть, – подумал брахман. – Он родился на севере, в стране шакьев, называющих себя потомками солнца, в городе Капилавасту, на склоне синеющих гор, уходящих в небо. Он не кто иной, как царевич Гаутама, сын раджи Шуддходаны, внук старого Сихахану. А я-то еще удивлялся его красоте! В его роду семь поколений чистокровных кшатриев как с материнской, так и с отцовской стороны. Его несчастную мать, кажется, звали Майей. Она родила сына в роще Лумбини, среди цветущих деревьев сал, и умерла на седьмой день». Но вслух брахман сказал другое:

– Тебя не обманывали, царевич. Твой отец достойно правит страною шакьев.

Царевич пожал бронзовым плечом.

– Может быть, – сказал он. – Но я ничего не видел, понимаешь? Я был подобен теленку, сосущему молоко матери. Я ничего не видел, кроме нашего дворца, увитого плющом и обсаженного гвоздичными и манговыми деревьями. Жаркое время года я проводил на террасах среди фонтанов. Гулял в тенистых садах, где дорожки были опрысканы благовонным сандалом. Купался в бассейнах для омовений. Нет, я не должен был знать печали, но она, наверное, родилась вместе со мной. Я часто убегал в дальний уголок парка, куда не долетали звуки флейт, барабанов и тамбуринов. Там рос баньян, уродливый старик со многими десятками высохших рук Я ложился на землю ничком и плакал. Мое счастье томило меня… А еще я любил дожди. Я бродил по саду и любовался радугой в каплях воды…

Юноша умолк, и маленький воспитанник брахмана, посчитав это сигналом к действию, бросил пест и решительно полез к царевичу на колени. Шарипутра позвонил в колокольчик Вбежавшая на террасу служанка ловко схватила ребенка поперек живота и унесла его во внутренние покои.

– Потом мне исполнилось четырнадцать… В тот день раджа Капилавасту привел во дворец сорок знатных девушек, украшенных гирляндами алых цветов. «Ты стал мужчиной, мой сын, – сказал отец. – Так выбери себе жену!» Девушки заполнили дворец, и от их смеха у меня стало легко и радостно на сердце. У одних кожа была золотистая, у других темная, у третьих красноватая. Все они были красавицы, умащенные благовониями, камфарой и соком черного алоэ; все они смотрели на меня призывными взглядами, и только одна стояла у самых дверей и, смущаясь, не могла сделать ни шагу… Я подошел к ней. Волосы ее были подобны черному агату, а браслеты на руках позванивали, как малые цимбалы. Тело ее было темным, как черная лиана калисара, а лицо светилось, как цветущая лиана мадхави. Я взял ее за руку и сказал: «Вот моя жена!»

«Это я знаю, – подумал брахман. – По случаю женитьбы царевича раджа Капилавасту воздвиг алтарь на площади перед дворцом и принес в жертву быка, барана, одиннадцать молодых козлов и одну овцу, вылепленную из теста. И это не считая великолепного масла, горячего молока и корзин с ячменными лепешками. Даже помощник жреца, певец-удгатар, получил тогда в подарок корову».

– Мою жену звали Яшовати, и ей тоже было четырнадцать, – продолжал царевич. – Во время брачной церемонии мы обменялись венками. Зажигая свечу, Яшовати обожгла себе палец, а я преждевременно вылил масло в огонь, но все это было неважно, потому что мы были созданы друг для друга. Внезапно дворец опустел, и мы остались одни. Перевязь из лотосов сама соскользнула с правой руки Яшовати. Я тронул жемчужное ожерелье на ее груди, нить оборвалась, и по полу запрыгали жемчужины. Я смутился и хотел поднять их, но девушка остановила меня. Я помню светильники, горевшие на высоких колоннах, помню свою возлюбленную в поясе из золота, помню сам воздух той ночи, наполненный звуками плясок… Пупок у Яшовати был неглубок, но вниз уже спускалась дорожка вьющихся волосков; руки моей жены были прохладными, как сандал, но они могли быть страстными, и ее ноготки глубоко вонзались в мою спину… Каждую ночь мы засыпали на крыше дворца, залитые лучами луны. Мы спали обнявшись, как дети. А потом… потом Яшовати понесла, и сосцы ее грудей стали темными, словно печати, охраняющие молоко. Через десять лунных месяцев она родила мне сына. Я дал ему имя Рахула.

– И ты по-прежнему тосковал?

– Служанки плакали от радости, глядя, как я иду к бассейну для омовений, посадив маленького Рахулу на плечо. Тело моего сына отливало темным золотом, а лицо сияло так, что ночью к изголовью его ложа слетались мотыльки. Недавно я был мальчиком, игравшим у родительских ног, а теперь сам познал счастье отца, но это новое счастье тяжким бременем легло на мои плечи. Если бы не колесничий Чанна, я однажды выпрыгнул бы из окна дворцовой башни.

– О, Сома, – вздохнул брахман.

– Мы с Чанной навещали Дхоту, моего дядю, который жил во дворце, оштукатуренном молотой скорлупой яиц. Этот дворец казался мраморным и сверкал на солнце, а дядя Дхота был самым веселым человеком среди шакьев. У него было пять сыновей, но особенно близок я был с Нандой. Нанда был чуть младше меня, цвет его лица был светлый, как у желтого ствола пальмы, а плечи и руки имели мягкие очертания. Один глаз у Нанды был серым, а другой карим, в нашей семье иногда рождались такие разноглазые люди. Детьми мы с Нандой, взявшись за руки, вместе гуляли по парку в Капилавасту, бегали наперегонки, лазали по деревьям и возвращались во дворец с лицами, перепачканными розоватой мякотью манго. Подростками мы совершали омовения в дворцовом бассейне, где вода благоухала шафраном, плели гирлянды из желтых бархатцев, забрасывали мяч в круглую чашу из сандала, установленную на верхушке бамбукового шеста. Нанда любил надевать венок из жасмина, наверное, воображал себя небожителем. Отец был не против, чтобы я виделся с братом, но он не знал, что по дороге мы навещали горшечника…

Брахман всплеснул руками.

– Сын Шуддходаны дружил с горшечником?!

– Это был знакомый моего колесничего, – пояснил царевич. – Он жил возле рынка, где сбывал свои глиняные сосуды. Его жена, сухощавая женщина с усталым лицом, приносила нам с Чанной пальмовое вино в кульках из банановых листьев. Вино было скверное, но я пил его с удовольствием. Хозяин, грузный человек, страдавший одышкой, выходил редко – он сидел в мастерской, весь перепачканный глиной. Натрудившись у гончарного круга, он горстями уплетал ячменную кашу… В его доме я садился у открытой двери. Мимо меня сновали носильщики-рабы, женщины несли на головах корзины с бананами, проезжали скрипучие повозки – у них были огромные, в человеческий рост, колеса. На рынке в лужах мочи стояли ослы и мулы, толкались люди, кто-то, невзирая на шум, спал на мешках с мукой. Среди торговцев, погонщиков, крестьян и прорицателей, толковавших о посмертной участи, бродили коровы с мокрыми от слюны мордами. Я видел торговца, который ловко разделывал рыбу и заворачивал ломтики в банановый лист; я наблюдал, как заклинатель змей заставляет кобру танцевать, теребя ей хвост и шею. Заклинатель наигрывал мотив, печальный и заунывный, а тонкий язычок кобры играл со струей воздуха, выходящей из флейты… Слушая разговоры людей, выросших у рукояти сохи, я понимал, что почти никто из них не был счастлив. Над улицами и рыночной площадью стоял запах распаренных зноем человеческих тел, запах мулов, запах подгоревшего масла, требухи и мусорных куч, и этот запах был для меня слаще самых изысканных ароматов дворца…

– В твоей жизни было слишком много радости, – заметил брахман. – А когда ее слишком много, она скатывается с человека, как вода с лотосового листа.

Царевич покачал головой.

– Ты не дослушал меня. Однажды из-под копыт наших коней взлетел черный ворон, справа на дорогу выползла змея, а мою левую руку стало ломить в плече. Все это были недобрые знаки… И вот я увидел старика – он просил милостыню на перекрестке. Это был безобразный горбун с высохшим телом, похожий на карлика-якшу, и его ребра торчали наружу, как балки старой хижины. «Что с ним?» – спросил я. «Он состарился», – ответил мне Чанна. Мы подъехали к дому горшечника. Переступив порог, я увидел хозяина мастерской. Голый, он лежал на земляном полу, жена поддерживала его правую руку, а толстый брахман, сидя возле жаровни, бормотал мантры. В жаровне горели лепешки коровьего навоза, и в доме было не продохнуть от едкого дыма. «Что с ним?» – спросил я. «Он заболел», – ответил мне Чанна. От дыма у меня закружилась голова, странная слабость одолевала меня, и все-таки мы отправились к Нанде…

Из восьми светильников на террасе четыре уже догорели, но Шарипутра, увлеченный рассказом царевича, этого не заметил.

– Возле дворца дяди было много людей. Женщины причитали и расцарапывали себе лица, а мужчины стояли молча, теребя перевязи мечей. К нам подошел пожилой кшатрий, он возбужденно говорил о какой-то змее, но я не стал его слушать: мне хотелось скорее увидеть Нанду. Люди расступались передо мной, и вдруг я увидел колесницу, и своих двоюродных братьев, и дядю Дхоту. Лицо дяди показалось мне незнакомым, таким суровым и отчужденным оно было. А на колеснице… на колеснице лежал Нанда, покрытый ворохом красных цветов. Нанда был бледен, его лицо было еще светлее, чем обычно, и он один из всех оставался невозмутимым. С края колесницы свешивалась его расслабленная кисть. Не знаю, сколько я так стоял – недоумевающий, растерянный, оглушенный. Мне очень хотелось поправить его руку, но я боялся… Я боялся прикоснуться к нему, ведь теперь он был другой Нанда, слишком спокойный, не тот, которого я знал. А потом я почувствовал на плече руку Чанны. «Твой брат умер», – сказал колесничий.

Сын раджи сжал кулаки.

– Понимаешь, брахман, в тот день я понял, что белый зонт наследника Капилавасту заслоняет от меня не только солнце, но и саму жизнь! Жизнь, полную страданий. Жизнь, в которой царствуют болезни, старость и смерть. А еще я понял, что однажды Царь Смерти явится и ко мне – верхом на черном буйволе, с петлей в одной руке и дубинкой в другой. К моему брату он пришел в обличье кобры… Нанда попробовал отбиться от змеи голыми руками и получил девять укусов в руки и ноги. Сбежались слуги, кобру убили палкой, но и Нанда уже не дышал! На моих глазах его опустили в воды реки, привязав к ногам запечатанные сосуды с сомой. Чанна объяснил мне, что так хоронят воинов-шакьев, погибших не в бою. Два дня просидел я на берегу, глядя на воду, которая взяла Нанду… А потом колесничий отвез меня во дворец. Я шел по ровным дорожкам нашего парка, они все так же были опрысканы благовонным сандалом, и все те же лотосы – голубые, белые и красные – цвели на прудах, и все та же музыка раздавалась под сводами дворца, и вода в священном бассейне все также благоухала шафраном. Мне хотелось кричать, кричать громче барабанов и тамбуринов, но я помнил, что меня зовут Львиноголосым и от звуков моего голоса лопаются горшки, оплетенные соломой… Поэтому я не кричал. В первую стражу ночи я взял веревку и спустился в сад через слуховое окно. Потом влез на манговое дерево и перебрался через стену. Никто не заметил, как я ушел!..

3

– И что же теперь? – тихо спросил брахман.

– Теперь я ищу путь к освобождению от страданий. Я слышал, что отшельники Урувеллы знают его.

– Я слышал, что бывают волшебные слоны, и они летают… – Шарипутра грустно улыбнулся. – Но сам никогда их не видел.

Гаутама вздрогнул.

– Ты смеешься надо мной?!

– Нет-нет, я не хотел тебя обидеть, – торопливо сказал брахман, отводя взгляд от лица с крылатым разлетом бровей, прекрасного даже в гневе. – О, Сома! Я невежественный старый жрец, но, поверь, о смерти я кое-что знаю…

«Что, что мне сказать ему? – подумал Шарипутра. – Он уверен в себе, словно юный слон, закончивший обучение и покидающий стойло. Мои рассуждения об устройстве государства и варнах его не тронули. Пожалуй, у него хватит сил принять посвящение у отшельников, а потом поставить все с ног на голову от подножия Хималая до южных окраин Магадхи. Вопрос в том, радость или беду предвещало нам его рождение».

– Ты хочешь избавить мир от страданий, – сказал старик. – Это поистине благородная цель. Но скажи: разве твоя семья теперь не страдает?

Юноша не ответил, но между его бровей пролегла чуть заметная складка. Тогда брахман мягко заговорил о том, что у человека нет иных спутников, кроме им же совершенных дел, прибавив, что в основе доброго дела не может лежать зло. Он намекнул, что раджа шакьев остался без наследника, как старая цапля на пруду, и в резких тонах обрисовал будущее государства, которое лишается управления, что в чатуранге равносильно потере фигуры мантрина. Потом он упомянул о страданиях молодой женщины, каковые она обязательно должна испытывать, лишившись мужа, и не забыл напомнить о маленьком сыне, который тоже будет скучать. «Жена – истинный дом», говорят веды, и это так же верно, как и то, что земля стоит на водах, а воды – на ветрах. Правильное решение никогда не приходит второпях, а если оно все-таки найдено, не стоит торопиться с его исполнением. «Даже осока, если за нее неумело схватиться, режет пальцы», – заключил он.

– Ты добрый человек, брахман. – Царевич приложил ко лбу руки со сложенными ладонями. – Я тронут твоим участием.

Шарипутра позвонил в колокольчик, но было поздно, и никто из слуг не явился. Тогда брахман сам отправился во внутренние покои. Он зажег лампаду с ароматным маслом и зачем-то натер руки благовониями. Ему казалось, что он говорил с царевичем вполне убедительно. Приготовив юноше ложе, он вернулся на террасу. Там никого не было.

Старик огляделся. Терраса была пуста, но в воздухе разливалось благоухание лотоса. Светильники потухли, лишь один еще слабо дымился, а над кромкой джунглей висел узкий серп месяца, напоминая о страданиях бога Сомы.

– Ты вернешься, – прошептал Шарипутра. – Я знаю это, Сиддхарта!