Текст книги "Будда из Бенареса"

Автор книги: Дмитрий Орехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Амбапали несколько раз моргнула.

– Догадываюсь, – сказала она, слегка запинаясь. – Просто я немного удивлена. Ведь ты говоришь, что стал буддой. Неужели просветленному отшельнику…

– Просветленному можно все, – отрезал Девадатта. – Кто достиг освобождения и покоя, кто стряхнул с себя грязь, как серебряных дел мастер – с серебра, кто знает правый путь и ложный путь – тому не повредит уже ничего. Только жаждущие достигнуть должны быть твердыми в своем воздержании и постоянстве. У достигших нет постоянства, они свободны от воздержания; грязь не пристает к их лотосовым стопам.

– А твой брат? Где он сейчас? В Велуване?

– Забудь о нем. Община подчиняется мне и моему ученику Моггалане.

Девадатта подсел ближе. Его глаза, один из которых был серым, а другой – карим, властно смотрели на нее. Ей стало не по себе; она чувствовала, что цепенеет, и тут в покои вошла рабыня. Никогда еще Амбапали так не радовалась этой толстухе.

– Подавай ужин, Чинча, да поскорее! – приказала она.

5

Девадатта лукавил – чего-чего, а покоя он не достиг. Напротив, ему часто бывало не по себе. После путешествия вне тела он все сильнее ощущал ток живой силы, не похожей на энергию иддхи. Сила нисходила в область пупа, и его тело начинало жить в новом, неизведанном ритме. Эту живую силу нельзя было описать словами, она появлялась сама, возникая из ниоткуда. Сначала был толчок, потом этот толчок обретал более ощутимую плотность и в него вселялось некое существо. Это существо двигалось, обладало массой и могло свободно перемещаться, как жидкость, как живая субстанция. Он словно бы делил власть над телом с неким духом. Благодаря этому духу ему удавалось узнавать чужие мысли и даже предугадывать некоторые события. Он видел нечто вроде радуги над головами людей и легко догадывался, что они замышляют. Дух давал крепость, силу и невидимые доспехи, но порой его движения становились чересчур мощными, они сгибали тело Девадатты, снова выпрямляли его, тянули к земле и едва не подбрасывали в воздух. Это походило на жестокий припадок, и в такие минуты он вынужден был прятаться от учеников. Девадатта не мог противостоять наступлению припадка и всякий раз испытывал страх.

Служанка поставила перед ним приправу из растертого корня куркумы, паприки, имбиря и черного перца; тут же были лепешки, овощи, фасоль, молоко и рис на свежевымытых банановых листьях. Но Девадатта был не голоден. Он скатывал из риса маленькие комочки и выкладывал их обратно на лист банана.

– А что происходит с душой после смерти? – спросила Амбапали. – Просветленные должны это знать.

– Да, но почему ты решила, что у тебя есть душа? Разве можно говорить о том, что непостоянно, мучительно, подвержено переменам, «это моя душа»?

– Ты учишь, что души нет?

– Некоторые говорят: отшельник Шакьямуни учит, что души не существует. Другие говорят: отшельник Шакьямуни учит, что душа существует. Но отшельник Шакьямуни не учит ни тому, ни другому. Он учит освобождению от сансары.

– И как же достичь его?

– Кто смотрит на жизнь, как на мираж, того не увидит Царь Смерти. Нужно стать выше добра и зла; нужно воспитать в себе равнодушие к радости и отвращению; нужно понять, что мир – это только иллюзия, а другие люди – лишь пузыри на поверхности Ганги. Старые представления о том, что должно и что не должно, в чем зло, а в чем благо, – все это следует отсечь, как отсекают от дерева больные побеги.

– А как жили люди в начале кальпы? Кто совершил первое зло? Что заставляет душу переселяться?

– На эти вопросы я не даю ответа. Они не приводят к очищению и спокойствию. Пойми, Амбапали: некоторые проводят жизнь в бесплодных спорах, другие делают дело. Одни мечутся из существования в существование, подобно обезьяне, ищущей плод, другие – пресекают поток, разрывая узы. Каждому свое.

– Неужели? – в глазах Амбапали мелькнул насмешливый огонек.

– Именно так! – Девадатта окинул ее оценивающим взглядом. – Одним суждено повелевать, другим – служить своим повелителям; одним сдвигать бедра, другим – раздвигать их. Это извечные дхармы.

Амбапали покраснела и поправила на запястье золотой браслет.

– Ты прав, но соединение на ложе – это не встреча двух животных. Его цель – удовлетворение обоих. Ты должен дать мне время подготовиться.

Девадатта не стал спорить.

– Что ж, давай побеседуем еще немного. Что еще ты хочешь спросить?

Да, это был не жрец и не знаток упанишад! Мысли Амбапали путались и все время возвращались к слону. К слону с клочьями желтой пены на могучих клыках.

– Я… я не верю тебе, – наконец сказала танцовщица. – Ни в твои чудесные просветления, ни в твои чувства. Ты исчез так надолго и совсем, совсем не вспоминал обо мне. А теперь пришел и требуешь…

– Разве я требую? – Он попробовал обнять ее за плечи, но она отстранилась.

– Если ты тронешь меня, я позову слуг.

Девадатта убрал руку.

– Но почему ты думаешь, что я забыл тебя? Да, я был далеко, но я тебя навещал. Это было еще в Бенаресе, перед твоим отъездом в Шравасти.

«Сумасшедший», – подумала Амбапали.

– Не думай, что я безумен. Я побывал в твоем доме, хотя мое тело находилось от Бенареса за много йоджан. Ты кормила свою птицу и просовывала кусочки яблока через прутья клетки. А твоя рабыня – кстати, знай: эта гусыня нечиста на руку – как раз зажарила зерна в меду. Ты говорила со стариком брахманом, волосатым, как Путан, о козле, который замещает коня, быка и барана. Прощаясь, ты дала ему несколько монет, и он спрятал их в тюрбан. – Амбапали, широко раскрыв глаза, с ужасом смотрела на него. – А хочешь, я скажу, как зовут твоего попугая? Его зовут Джина…

– Значит, душа все-таки существует! – вырвалось у нее.

– Не у всех, – усмехнулся Девадатта. – У некоторых только ее зачаток. Такие люди бесцветны и лишены аромата. Сердца их трусливы, у них нет настоящей души, и они обречены на блуждание в сансаре. Это слепые посредственности, существа, подобные мусору.

– А я смогу путешествовать вне тела? У меня есть душа?

– Это знаешь только ты.

– Я не знаю этого, – грустно сказала Амбапали.

– Значит, ты должна понять себя. – Он опять подсел ближе. – Поймешь себя – поймешь все.

– Как бы я хотела научиться тому, что ты умеешь! – В ее взгляде было восхищение.

– Научиться не так уж трудно, моя быстроглазая. Тем более, что я собираюсь создать в Магадхе первую женскую общину… Кстати, ты не хотела бы стать начальницей отшельниц?

– Я?

– А почему нет? Ведь ты выделяешься среди других женщин, как благородная лиана, как цветок чампака на куче мусора…

Танцовщица моргнула.

– Но я родилась в низкой касте!

– Запомни, Амбапали: наша сангха не признает ни каст, ни варн, ни племенных различий.

– А почему в Магадхе?

– Ну… сейчас там дешевле строительный камень. Со временем, конечно, я построю монастыри и в Кошале. Обязательно построю, не сомневайся.

Амбапали вдруг вспомнился день состязаний в Бенаресе, когда она впервые увидела Девадатту. Впереди процессии ехала колесница распорядителя торжеств, запряженная четверкой коней, белых, как лепестки лотоса. Юноши, счастливые и взволнованные, ехали на слонах под желтыми зонтиками, а горожане, украшенные венками и надушенные ради праздника камфарой и алоэ, рассыпали в воздухе красную пудру. После игры и состязаний по метанию чакры начался пир. Оставшаяся от варки риса вода разливалась озерами, и в ней, как острова, плавали головы буйволов и овец. На пиру она впервые заговорила с Девадаттой: этот юноша-атлет с гордым блеском в глазах привлек ее решительностью, с какой он расправлялся с «охотниками». Праздник уже заканчивался, и кругом, точно горы, возвышались подгоревшие рисовые корки. Девадатта запинался и краснел, а она громко смеялась, закидывая голову, и браслеты на ее запястьях звенели, как цимбалы. Тогда она полагала, что у нее появился еще один поклонник из тех, что всегда покорны движению ее мизинца. Какой же наивной она была…

– Соглашайся! – говорил Девадатта. – У тебя будут каменные дома. Ученицы, которым ты станешь рассказывать о душе и воздаянии. Сад с водометами. Хранилище Мудрости. Только представь: тебе не придется больше бегать от старца к старцу! Мы будем записывать на листах банановой пальмы все значительные речи, учения, глубокие мысли. А ты будешь хранительницей знаний.

– Хранительницей знаний?

Вместо ответа он привлек ее к себе. Звать слуг она не стала – даже когда он мягко опрокинул ее на ложе и коленями раздвинул ей ноги. Тело его было жестким и мускулистым, как у хорошо тренированного коня. А еще от него так приятно пахло камфарными духами!..

Потом он откинулся на спину. Обняв его, Амбапали потерлась носом о бронзовое плечо.

– А просветленные могут иметь детей? – проворковала она.

Глава XIII
«ВЕЧНОПЫЛАЮЩАЯ»

1

А хуже всего было то, что он изменил себе.

В последнее мгновение, когда Налагири несся на него и Царь Смерти уже дохнул в лицо ему жаром слоновьего дыхания, он не смог преодолеть искушение, выбросил вперед обе ладони и защитил себя силой иддхи. Слон не растоптал его, он не погиб, но чувствовал к себе теперь лишь презрение. Он так и не отринул желание, не избавился от ассавы существования.

Он пришел в себя в глухой деревеньке среди джунглей, в глинобитной лачуге, и крысы бегали у него по ногам, пытаясь добраться до припасов, подвешенных на веревке. В хижине было одно отверстие, служившее и окном, и дверью, и в это отверстие он видел пруд с мутной зеленой водой; на пруду крякали утки. Его окружали дикари-ванавасины, кривоногие, черные, словно их прокоптили в очаге; неопрятные женщины с обвислыми грудями, натиравшиеся вместо благовоний свиным нутряным жиром; старики, похожие на согнутые луки; голые дети с выпяченными животами. Дети пялились на него бессмысленными коровьими глазами и с визгом бросались прочь, стоило ему шевельнуться. Ему давали есть, за ним ухаживали, но он не испытывал благодарности; напротив, люди мешали ему – только в одиночестве можно побороть последние всплески желания.

Границы мира снова распахивались перед ним в видениях, как это было на берегу реки Найранджаны. Ему являлись клыкастые боги и асуры; он видел перед собой то козлиную голову Дакши, то змееподобных нагов, то синее и волосатое горло Рудры, в котором, как в гигантской воронке, исчезали люди разных варн. Затянутые в горло божества, люди попадали в ад, где царствовал Яма. Там росли деревья с шипами и мечами вместо листьев, по адским полянам текла кровавая река Вайтарани, в которой, испуская жалобные вопли, тонули осужденные Ямой души. Другие души выпекались, словно черепашьи яйца, на берегу в раскаленном песке; он видел адские печи, в которых обитателей нижних адов обжигали наподобие глиняных горшков, и каменные котлованы, где несчастные плавали в раскаленной лаве… Он слышал голоса духов; теперь это были уже не духи растений, похожие на светящиеся пятна, нет, это были отвратительные существа с проваленными кровавыми ртами, четырехпалые, хохочущие. Они являлись к нему, говоря, что он на верном пути, и называли его высшим из людей, родившимся в сиянии ста достоинств.

Ночами было душно, он изнемогал от жары, он молил о дожде, и дождь посылался ему, но змеиный раджа Мукалинда обвивался вокруг него, душил кольцами своего упругого тела и закрывал от живительной влаги широким капюшоном кобры. В другом сне он карабкался на гору Химават, но срывался и терял при падении правую руку. После долгих поисков он находил ее в зарослях бамбука, но рука была пригвождена к земле цепким растением тирия, и на нее наползали желтые черви с черными головами.

Как-то утром, преодолевая головокружение и боль в бедре (Налагири все же задел его бивнем), он выбрался за порог, лег в траву у пруда и долго разглядывал гусеницу над своей головой; гусеница откусывала один за другим кусочки хрустящего листка.

А потом настал день, когда он ушел из деревни.

Идти было трудно, стояла засуха. Солнечный бог ополчился на все живое; пруды обмелели, а кора, иссушенная зноем, потрескивала. Тени от деревьев, словно усталые путники, жались к земле у корней, и ветер был раскаленным, словно в него вошли жаркие вздохи и воспаленное дыхание людей, погибающих от зноя.

Он знал, что приближается к концу скитаний. На его пути было несколько селений, и одно показалось ему смутно знакомым – он проходил здесь в незапамятные времена, когда еще не был учителем отшельников. Когда и эта последняя деревня осталась позади, он почувствовал облегчение. Он больше не хотел встречаться с людьми. Река, великая река Ганга, звала его, и он все сильнее ощущал ее зов.

2

Река несла перед ним свои воды. Река не была доброй, но не была и злой; скорее, она была равнодушной и утверждала собой, что нет в мире ни добра, ни зла, а есть только страдание и покой, и звала к покою.

«Река говорит со мною, – подумал он. – Здесь я найду освобождение, разорву последние путы».

Он сел под манговой кроной, и вся его жизнь, некогда полная желаний и устремлений, предстала перед ним. Вот, неискушенный, он живет во дворце Капилавасту, наслаждаясь плодами незаслуженной радости и томясь беспричинной тоскою; вот беседует с Шарипутрой на террасе брахманского дома; вот предается изнурительным упражнениям на берегах Найранджаны; вот проповедует свое учение в белой повязке аскета.

В тихом журчании реки он слышал веселый голос отца, пение бамбуковых флейт, рокот барабана-мриданга, смех крутобедрых танцовщиц, звон браслетов на запястьях Яшовати и лепет маленького Рахулы; он слышал жужжание пчел в лесу, раскатистые трели кукушек, крики соек и хриплую перекличку отшельников Найранджаны; слышал восхищенные стоны толпы и робкие вопросы учеников. В этой жизни всегда были страсти, которые он побеждал, но перед которыми снова терпел поражение. То, что было не преодолено, возвращалось к нему, каждый раз немного отличаясь по форме, но по сути оставаясь тем же. Освобожденный от желаний, отсекший привязанности, он вновь и вновь забредал в чащу страстей. Уже свободный, он снова налагал на себя ярмо, он был подобен обезьяне, которая отпускает одни ветки и хватается за другие. Он был замурован внутри самого себя и лишь теперь приближался к тому, чтобы разбить скорлупу и разорвать все узы.

Он прислушивался к реке, и нестройные дребезжащие вибрации его насыщенной жизни замолкали, давая почувствовать сладость одиночества и успокоения. Мир, где плевелы портили злаки, а людей портила страсть, мир конечный, превратный и быстротечный, этот мир по-прежнему был вокруг него, но сам он стал осажденным городом, охраняемым изнутри. В мире людей искать было нечего, там все было зыбким и подобным дуновению ветерка, а особенно летучими были заря, молния и счастье.

В реке было больше правды. Она проходила перед ним единым могучим движеньем, она играла, смеялась и пенилась. Она сверкала размахом своего течения, и ей было неважно, по глине, по песку, по камням ли она несет свои воды. И неожиданно он ощутил радость, спокойную и глубокую, как море. Это была вспышка, мощное озарение, великая вибрация Откровения. Как будто завеса разорвалась и перед ним предстала сама Истина.

Ему открылась правда о вселенском духе, об Атмане. Этот дух пребывал в сердцевине всех вещей и явлений, и он же порождал мир из самого себя. И в земле, и в камне, и в криках павлинов – всюду был Атман. Перевоплощаясь, дух участвовал в жизни богов, ракшасов, людей и прочих живых существ, и весь видимый мир был лишь отблеском его игры. Он видел, как существа гибнут при распаде тела и возрождаются в новом обличье, и все живое течет, вращается и тонет в круговороте, имя которому – страдание, имя которому – сансара…

Он не торопил своих видений, не направлял внутреннюю силу иддхи, он лишь позволял совершиться мистерии преображения. Он переживал умирание, переживал крушение собственной ограниченности, но это крушение и умирание было счастьем.

Теперь он знал, что освободиться – значит подняться на высший уровень бытия, познать, что творения и вещи происходят из единого Источника-Духа. Обычное сознание было лишь жалкой тенью подлинной Жизни, и, освобождаясь от него, он сливался с океаном чистого сознания и радости.

Он был человеком, которого вытолкнули на свет из темной пещеры. Он все победил, он все знал. Освобожденный от сомнений и погруженный в бессмертие, он был беспечален, бесстрастен и чист. С незамутненным умом, одолевший препятствия, он очищал путь, ведущий к освободительному угасанию сознания, к полному и окончательному уничтожению обремененной жалкими страстями души, к небытию, к нирване. Знающий, что все человеческое подобно пене, он пресекал поток существования, он отказывался от прошлого, отказывался от будущего и от того, что между ними…

Солнечный диск уходил в землю и снова повисал над рекой, жаркий, словно горящий уголь, но он не замечал ничего вокруг. На его губах застыла блаженная полуулыбка, его сознание не пребывало ни в слухе, ни в зрении, ни в запахе, ни в памяти, ни в дыхании. Он больше не должен искать учителей или учеников, он сам подобен реке, реке глубокой, незамутненной и радостной. Он сидел под кроной мангового деревца и внимал себе тихо, бесстрастно, но с восторгом узнавания Истины…

На закате третьего дня его окружили люди с заступами в руках и ножами на привязях из лиан. Один из них взмахнул над его головой бамбуковой палкой, но и тогда он не вышел из созерцания.

3

Он очнулся в какой-то яме, похожей на ловушку для диких слонов. Он не знал, то ли теперь вечерние сумерки, то ли час перед рассветом. Наверху сухо шуршали, покачиваясь, листья пальмы. В яме было нежарко; пахло подсыхающей гнилью. У него звенело в ушах, тело саднило от порезов (его проволокли через заросли слоновой травы), но ощущение близости Истины оставалось таким же сильным, как это было на берегу Ганги.

В яме он сидел не один. Тут был еще мальчик, похожий на взъерошенного галчонка, с лицом, белевшим в полумраке, как мякоть банана. Лицо мальчика с темными завитками волос показалось ему смутно знакомым, но люди уже не интересовали его; он пресытился ими, он испытывал к ним равнодушие, как к существам низким, наделенным постыдной формой телесного существования.

Впрочем, он все понимал. Он понимал, что яма выкопана не ловцами слонов, а ловцами людей, бхайравами, а мальчик – мерия, ребенок, уготованный для жертвоприношения, но эта мысль, как и другая, о его собственной участи, прошла, не оставив следа. Мысли теперь проносились сквозь его ум, не задерживаясь, как птицы, летящие по небу в безветренном пространстве.

Становилось светлее; значит, начинался день, вероятно, последний день в его жизни. В яму заглядывали люди. Их кожа была земляного цвета, а лица – тупы; эти лица радостно скалились. Подле него лежала половинка кокоса, еще в скорлупе, но ему не хотелось жевать сухой маслянистый плод. У него уже не было желаний. Мальчик что-то говорил, он не умолкал, как бамбуковая трещотка, горячо дышал, теребил его и своими влажными темно-оливковыми глазами заглядывал ему в глаза. Он лег на правый бок в позу льва, положив одну ногу на другую, и отдался созерцанию.

Незнание сущности вещей и явлений лежит в основе безначальной цепочки рождений; люди, животные и демоны слепо блуждают в океане сансары, не понимая, в чем корень зла, не умея добраться до Строителя дома. Но он добрался, он близок к Строителю дома, полное освобождение рядом.

Границы исчезли; все лишилось смысла и все обрело смысл. Торжественно и спокойно он переживал встречу с духом, с Атманом, пронизывающим вселенную. Земляные стены ямы раздвинулись; вокруг него был ветер, рокочущие звуки; малейшее изменение в мире порождало многократное эхо, и каждая пылинка повторяла мелодию. Это был новый мир, где цвета звучали, а звуки порождали цветовые ощущения.

Он начал осознавать Цепь Причинности. Все, что могло показаться истинным, естественным, настоящим, представало теперь гротескным, смешным и абсурдным. Не было человеческих поступков и устремлений, даже самых низких, которые были бы ему чужды. Он вспоминал свои прежние существования: одно рождение, два рождения, три, четыре, пять, десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, сто, тысячу, сто тысяч рождений… В своих прежних существованиях он был шакалом и вепрем, змеей и ракшасом, убийцей и вором. Через круг многих рождений тек поток его сознания, добираясь до Строителя дома, и он уже видел циклы уничтожения и развертывания вселенной, развертывания и уничтожения.

Его сознание росло, занимая все его существо, как могучая река полностью занимает русло, и в нем уже не было места страданию. Медленно, неторопливо шло созревание достоинств, и вот он почувствовал, что стропила его дома подрублены и конек скоро провалится внутрь. Путь его был пройден, осталось сделать лишь несколько последних шагов и подождать, когда уляжется пыль.

4

Перед закатом за ними пришли; какие-то люди слезли в яму по бамбуковым шестам. Нужно было подниматься наверх – вероятно, там все было готово. Люди, спустившиеся в яму, действовали проворно, у них были наготове лианы. Мальчик сопротивлялся, царапался, бился, кричал. А он остался бесстрастен. Он знал, что для него нет будущего и прошлого тоже нет. Он уже умер, над его пеплом сделана насыпь чайтья, и она высится на перекрестке четырех дорог.

Потом было поле куркумы. Солнце было медно-красным, как песок, которым боги посыпают гору заката, а в воздухе ощущалось что-то гнетущее, как будто должное разрешиться от бремени. Он понял, почему торопятся эти люди: близится гроза, дождь может залить пламя жертвенного костра. Потом его влекли через колючие заросли, и кровь сочилась из его ран, словно красный лак из продырявленных сосудов, оставляя след на земле и растениях.

Его бросили под каким-то деревом – он чувствовал спиной узловатые корни. Он попробовал лечь поудобнее, на бок, и это удалось, хотя его руки и ноги были опутаны лианой. Здесь, в лесу, был полумрак, он слышал журчание воды.

– Срима! Урунда! Матмата! – хрипло выкрикивал кто-то имена демонов, словно бы подзывал кур. – Макака! Карума! Кукурабха!..

Слова проникали в его сознание, но не задерживались в нем: он был выше тревог о своей участи.

И вот запылал костер.

По краю поляны протекал обмелевший, но не побежденный засухой ручей; с другой стороны чернел коренастый баньян, и под ним лежал сжавшийся в комок мальчик-мерия. Границу священной площадки обозначали камни, наполовину вкопанные в землю, окрашенные киноварью. Неподалеку от корявого дерева махуа высился жертвенник в форме птицы с раскинутыми крыльями.

На поляне хозяйничали трое. В середине небольшого круга, обозначенного желтоватым порошком из молотых костей, сидел, расставив тощие ноги, старик с грязными рыжими волосами, заплетенными в косу. Бормоча заклинания, он тесал жертвенный кол. Рослый жрец, похожий на павиана, с руками, как туго набитые мешки, заправлял жиром светильники – они стояли на камнях, окрашенных киноварью. Единственной одеждой на жреце был кожаный пояс с подвязанной к нему тряпкой, а единственным украшением – ожерелье из усохших человеческих пальцев на волосатой груди. Третий бхайрав, человек с расстроенными соками тела, выпучив глаза, дул на костер.

– Эй, Рыбоглазый!

Волосатый жрец велел помощнику зажигать светильники. Человек, названный Рыбоглазым, запалил факел и стал обходить их по кругу; разгораясь, светильники трещали, издавая тошнотворный запах.

Он все видел, все понимал. В мире сансары не было ничего высокого, подлого, чистого или нечистого. Мир был только площадкой для игр Атмана; в этом мире не существовало ни врага, ни предателя, ни героя. Множественность мира была ложью, ибо была лишь одна Жизнь, одна Сущность и одна Цель. Не существовало зла и не существовало добра, не было удовольствия и не было страдания. Зло и смерть были только маской, в самой правдивой истине заключалась ложь, и самое нелепое заблуждение несло в себе искру истины. Пепел сожженных трупов и цветочная пыльца, темная бездна и слепящие переливы света были одним и тем же, и в каждой песчинке, в каждой крупице бытия была бесконечность и необъятность. Атман играл в мире, Атман забавлялся, подобно реке, но он уже понял его тайну, понял не на словах, а всем своим существом…

Рыбоглазый приблизился и, орудуя ножом, распорол на нем дхоти. Глаза бхайрава были мутными, как у куропатки, отведавшей яд, движения расчетливы и неторопливы, и он подумал, что, должно быть, так же тупо и деловито тот сдирает кожу со своих жертв. Нагнув ветку махуа, Рыбоглазый сломал ее, бросил в костер и палкой поворошил дрова; костер запылал, словно в него подлили масла.

…Обнаженный, с распущенными волосами, он был уложен на жертвенник Из порезов на его теле сочилась кровь, и раны расцветали красными цветами, словно бутоны кимшуки. Его голова была откинута назад, грудь и живот открыты. Он видел над собой ветки махуа, окрашенные багровыми отсветами. Одна из веток была обломана, и он знал, что сок еще не успеет сгуститься на месте слома, а жрец уже вспорет ему до нижних ребер грудную клетку и, усевшись на агонизирующее тело, вырежет пульсирующий лотос сердца. Потом бхайравы бросятся на него с ретивостью тигров, раздирающих труп коровы, и срежут куски мяса с его бедер, ягодиц и спины. Они будут пить кровь, плясать на углях, глотать пепел сожженной жертвы и медитировать. Однако сердце его было по-прежнему свободно от страха; он пребывал в потоке бытия, все части которого были захвачены общим движением и неизбежно взаимодействовали друг с другом. Находиться в этом месте, окутанном смрадом коптящих светильников, или в каком-либо другом – такие мелочи значения не имели. Он понимал, что сансары для него больше нет, сама сансара была наваждением, происками майи, волшебной иллюзии, переливающейся всеми красками дымки.

– Махадэви не ждет! Черная богиня не ждет!

Он понял, что значит окрик жреца, лишь когда его стащили с жертвенника и отволокли на прежнее место. Кажется, казнь откладывалась, но это было уже неважно. Он был отрезанным от страстей, опустошенным, увядшим для мира, как высохшее и лишенное запаха яблоко; он наблюдал за происходящим лишь краем своего сознания, равнодушно и отрешенно.

…Вот старик подошел к жертве, лежащей под баньяном, и обнажил ее… Вот он разразился громкой бранью: у мерии от страха опорожнился кишечник… Вот у ручья, куда оттащили несчастного, послышался вопль – это мальчик, осмелев от отчаяния, укусил Рыбоглазого… Вот бхайравы вливают в горло жертвы одуряющее зелье, и та обвисает на их руках… Вот старик, присев на корточки, натирает худенькое, ставшее податливым тельце желтоватой мазью… Вот на шею мальчика накидывают венок из алых цветов патали… Вот жертву кладут животом на каменное ложе… Для мальчика лет восьми-девяти ложе слишком огромно, кровь может не собраться в углублениях, и старик с Рыбоглазым спорят, как лучше разместить жертву на алтаре… Вот двое помощников размахивают трещотками из человеческих костей, а Ангулимала, хохоча, словно в него вселился десяток ракшасов, отплясывает вокруг алтаря, и пальцы ожерелья стучат по его волосатой обезьяньей груди… Вот жрец встает в середине магического круга и, подняв руки, начинает произносить заклинания, вызывая богиню Махадэви – ужасную, упившуюся детской кровью, но все равно ненасытную, с черным телом, повергающим во мрак все стороны света… Вот Рыбоглазый подает Ангулимале блестящую жертвенную секиру, похожую на жатку, а костер за их спинами полыхает так ярко, что можно разглядеть даже тонкую соломинку, лежащую на земле…

– О, повелитель бхайравов, воплощение тысячеглазого Рудры! Я нарекаю эту площадку именем «Вечнопылающая»! Пусть никто не спасется от твоих пламенеющих смертоносных ликов! Ты сжигаешь вселенную, повергаешь во мрак четыре стороны света, поглощаешь людей многими ругами, ты – сама всепожирающая смерть!

А джунгли за спиной жреца живут своей жизнью… Слышны далекие трубные звуки слона… Крик павлина, предупреждающего о появлении хищника… Свист воздуха, рассекаемого крыльями ночной птицы…

– О, Махадэви! В эту темную половину месяца я найду еще семь сыновей брахманов и принесу тебе в жертву. Кровью их глоток я омою жертвенный круг, ветви баньяна обвешу потрохами и поднесу тебе все восемь сортов сочного мяса!..

Старик и Рыбоглазый замерли. Ангулимала широко расставил ноги, готовясь отсечь у живого мальчика конечности: сначала ступни до щиколоток, затем обе голени по колено и бедра по пояс.

И тут что-то сдвинулось в его душе; это было несогласие, чуть слышное несогласие. Он сделал усилие, отгоняя внезапное наваждение, которое могло запятнать чистоту его взгляда, наваждение, которое тянуло его назад, в мучительные узы сансары. И как будто преуспел в этом.

Его снова охватило чувство гармонии, освобождения и покоя. Атман не связан с добром или со злом; каковы бы ни были грех, зло и страдание в мире, они страдание, зло и грех только по отношению к человеку. Жертва и приносящий жертву – одна и та же субстанция; все различия мнимы, ибо все в мире – Атман. Жертва остается жертвой, но в то же время она и палач, а палач – жертва. Между мальчиком, восседающим на слоне, и мальчиком, насаженным на остро заточенный кол, словно дичь на вертел, нет разницы; даже рождение и смерть всего лишь этапы существования духовных сущностей, частиц великого Атмана. Каждый – и жертва, и палач – сами выбрали свой опыт в прежних рождениях. Смерти нет, ибо убитый возвратится обратно по закону кармы.

Но сам он уже освободился от этого закона; он наконец-то отыскал Строителя дома, и этим Строителем оказался он сам. Он был Атманом и он был богом, он был Брахманом и Бхагаваном, у него были все свойства и качества бога, он наконец-то увидел это последнее, самое важное звено Цепи Причинности!.. Его сознание вновь стало прозрачным и ясным, он любовался переливами Атмана.

И вдруг в этих переливах блеснуло лицо Рахулы.

…Секира Ангулималы медленно поднялась над жертвенником; старик и Рыбоглазый, согнувшись, стояли чуть поодаль, держа наготове глиняные миски, чтобы собрать кровь.

– Аум, – выдохнул Сиддхарта, и добрый дух дерева, живший в старом баньяне, возрадовался в своем обиталище.

– Аум! – повторил Сиддхарта, словно лев, оглашающий рыком плоскогорье.

– А-у-ум!! – взревел Сиддхарта, и голос его завибрировал во всех трех мирах, словно звон тетивы великого Рамы.