Текст книги "Буянка"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

XV.

   Гастроли Охотникова, рекламируемыя громадными афишами и целым рядом статей в "Курьере", привлекли массу публики. Добрецов рвал на себе волосы. Ведь вот идет же публика к какому-то заблудящему артисту, а у него полгода театр пустует. Нужно имя, известная помпа, а не искусство... Положим, что он лично не в убытке и оставшиеся в Чащилове артисты заработают малую толику, но тут было задето самолюбие стараго антрепренера. Какой-нибудь мальчишка и будет учить Добрецова!.. Нет, извините, молодой человек! Из-за Охотникова Добрецов в лоск разругался с Петлиным.    – Это разбойники, а не гастролеры!– орал Добрецов:– из-за них искусство падает...    Буянка и Чайкин участвовали в гастролях Охотникова, который держался с ними, как со школьниками. Этот покровительственный тон возмущал Буянку до глубины души, но она решилась все перенести, чтобы только самой поучиться у настоящаго, патентованнаго артиста.    – Не нужно бить пудом там, где достаточно фунта,– повторял Охотников свою любимую фразу.– У вас, Елена Васильевна, слишком много энергии в игре, а истинный артист должен разсчитывать свои силы. Да, расчет – в этом весь артист...    – Я буду стараться, Исай Борисович,– с иронической ноткой по-школьнически отвечала Буянка.– Мы ведь театральные кустари. Да и поучиться негде... Впрочем, и у вас не без промахов, как, например, в "Кине". Помните, сцена в таверне, когда вы выгоняете замаскированнаго лорда? Вы в самом горячем месте садитесь на стул и выкидываете ногой настоящий крендель... А Кин – благородная натура, и в порыве своей возмущаемой гордости он не мог сделать такого водевильнаго жеста. Он должен выпрямиться и молча указать лорду дверь... Потом в Расплюеве вы первую сцену ведете на ногах, у самой рампы, тогда как избитому старику естественнее вести свой монолог, сидя в кресле. Ведь это трагический тип, когда Расплюев возмущается не тем, что его столько раз били, а тем, что его били боксом. У вас недостает простоты, необходимой в данном случае, как и во всех трагических ролях...    – Ого, да вы с ноготком, мадам!– изумился Охотников, сеживая плечи.– Что же, я согласен с вами и тоже буду стараться, как говорите вы мне...    Между Буянкой и Охотниковым установились дружеския отношения. Что он такое – она еще не знала. Его игра ей нравилась только вполовину, и она обясняла это себе тем, что не понимает многаго. С артистами он держался ровно, на дружескую ногу, хотя и не мог освободиться от покровительственнаго тона. Впрочем, в последнем были отчасти виноваты сами артисты, ловившие каждое слово Исая Борисыча, как откровение. Охотникова не было, а был Исай Борисыч. Буянке больше всего нравился у гастролера его голос, глубокий и полный, с такими мягкими нотами, просившимися в душу. Да, в нем было что-то, чего недоставало другим, хотя приходить в телячий восторг, как m-me Ливаневская, и не стоило.    Оригинально преследовали теперь Буянку ея друзья, на время было успокоившиеся: они все начали ревновать ее к Охотникову. И Петлин, и Агаѳья Петровна, и Чайкин, и даже m-me Моторина – все точно сговорились. Раньше, например, Петлин старался не замечать водевилятника Чайкина, а теперь они сделались друзьями.    Все это доходило до смешного, так что даже сам Охотников обратил внимание на некоторыя странности.    – Вас стерегут, Елена Васильевна,– шутливо обяснил он, глядя Буянке прямо в глаза.– Но я-то не из тех, которые увлекают женщин, как вы и сами можете засвидетельствовать.    – Вы не любите женщин?    – Как вам сказать... Каждая женщина в себе самой видит героиню, а в мужчине требует героя. Согласитесь, что это не всегда возможно. Нет простоты отношений, потому что нет нормальных людей... Наше воспитание, обстановка, труд и даже самыя удовольствия создают таких героев неизбежно. Мне лично приходилось встречать несколько женщин, которыя нравились мне... Да. Но я не сделал ни одного решительнаго шага, чтобы понравиться им, потому что считаю себя решительно неспособным выносить женское иго. Я никого не обвиняю, но не желаю и обманывать самого себя миражами счастья.    Все это говорилось так просто и убежденно, что Бунина начала интересоваться Охотниковым. Что он за человек, какое воспитание получил, из какой среды вышел, кто его друзья, какия у него привычки – вообще, какое прошлое стоит за ним? Чащиловския дамы сходили с ума от красавца-гастролера, и Буянке как-то было совестно вмешаться в эту толпу даже мысленно. Кстати, он никогда и ничего не сказал ей об ея сценических достоинствах, за исключением нескольких мелких замечаний. Это ее бесило, но спрашивать самой ей не хотелось.    – Это очень умный господин,– заметил Иван Петрович, разговаривавший с Охотниковым всего раза два.– С перваго слова заметно... Да и образование наконец есть, него недостает прежде всего и после всего нашим артистам.    Всех спектаклей было десять. Охотников уезжал. Перед отездом он опять явился с визитом на дачу и остался на целый вечер, хотя "его дни в Чащилове уже были сочтены", как острил Петлин,– гастролера приглашали всюду нарасхват, так что, действительно, у него не оставалось ни одного свободнаго часа. Целый вечер, отданный поездке на дачу, польстил Буяике, и она ужасно волновалась, ожидая от этого визита чего-то особеннаго. В ней опять проснулась неудовлетворенная жажда какой-то иной жизни и позывы в неведомую даль. Ведь ее здесь решительно ничто не связывало, кроме больного старика-дяди, который, во всяком случае, не стал бы ее удерживать. А Чащилов ей совсем опротивел: неужели целую жизнь прожит в этом медвежьем углу и даже не посмотреть, как живут другие люди? Так, как она жила,– нельзя жить: это похоронить себя заживо...    Добрецов, Петлин и Чайкин явились раньше Охотникова, и их присутствие раздражало Буянку. Им-то что нужно? Только будут мешать и, наверно, не дадут сказать слова. Это возмутительно!.. Петлин вперед говорит: "наш Исай Борисович",– что за амикошонство? Болтуны провинциальные, и больше ничего. Когда приехал Охотников, Буянка чувствовала себя очень скверно – она была раздражена на всех. За чаем Петлин не утерпел и спросил:    – А как вы полагаете, Исай Борисович, относительно Елены Васильевны? Это общая наша любимица...    – Я не знаю, будет ли интересно самой Елене Васильевне знать мое мнение,– уклончиво ответил Охотников, ласково взглянув на хозяйку.– Навязываться со своим мнением как-то неудобно...    – Моя роль давно определена дядей в двух словах: чащиловская примадонна,– не без горечи ответила Буянка.– Потом, я не понимаю подобных разговоров вообще, потому что в глаза говорить правду но принято...    Она была очень хороша в этот момент, хороша своей затаенной внутренней энергией, вибрацией голоса, взглядом потемневших глаз, всей фигурой. Охотников ловко переменил тему и заговорил вообще о новых веяниях в искусстве. Больным местом сейчас являлась обстановка пьес, убивавшая простоту недавняго добраго времени. Публика идет смотреть декорации и костюмы актрис, а не пьесу. Даже есть обстановочныя пьесы, от которых один шаг до феерии. Действующими лицами на сцене являются настоящия лошади, настоящие верблюды и даже слоны, настоящие паровозы, колбасныя лавки, фонтаны, дебаркадеры железных дорог, настоящий шелк и бархат, а в придачу к этому идут уже артисты. Это крайне опасный путь, который грозит деморализацией сцены, той сцены, на которой Шекспир ставил свои пьесы при сальных огарках.    – Верно, collega,– соглашался Добрецов.– Даже настоящих собак вытаскивают на сцену... А между тем я, например, всегда лаял за сценой сам, когда это требовалось по ходу действия.    – Вот видите...– с улыбкой ответил Охотников.– Я вас вполне понимаю, Савелий Ѳедорович.    Буянка едва дождалась, когда кончится чай, и она незаметно увела Охотникова в сад. Весна только начиналась, и дорожки были усыпаны еще прошлогодним сухим листом. Зеленая мягкая травка пробивалась только кое-где, да цвели желтоватыя лесныя анемоны. Пахло горьким ароматом настоящаго весенняго леса, и Охотников вдыхал его полной грудью с особенным удовольствием.    – Вот что, Елена Васильевна,– заговорил Охотников первым, прерывая неловкое молчание.– Вы не спрашивали, а я ничего не говорил... Но теперь, перед отездом, могу сказать вам откровенно, что вам оставаться чащиловской примадонной просто грешно. В вас есть искренность, есть правда, а это такое сокровище, которое быстро заигрывается на маленьких сценах под руководством таких ценителей, как Петлин или Добрецов. Мой совет: уезжайте отсюда...    – Куда?– тихо спросила Буянка.– Я сама много раз думала об этом и ничего не могла придумать...    – Хотите, я вам помогу? Я понимаю, что ваше самолюбие может оскорбиться этим предложением, но ведь не все же люди думают только о себе... Себя самого я не желаю выставлять образцом добродетели, тем более, что в данном случае я хлопочу более всего о самом себе: мне доставит большое удовольствие видеть вас настоящей артисткой.    Буянка молчала. Он взял ее за руку и старался заглянуть ей в глаза. Они, молча, шли все дальше и дальше. "Он меня подманивает, как комнатную собачку",– думала она с непонятным для самой себя упрямством. В ней вдруг зародилось страшное недоверие к нему, к его хорошим словам, к безупречным манерам, ко всему,– чем он ей нравился. Это было темное органическое чувство, охватившее ее с безотчетной силой. Ведь те маленькие провинциальные артисты, с их недостатками и пороками, лучше уже по одному тому, что они все на виду.    – О чем вы задумались, Елена Васильевна?    – Я боюсь вас, Исай Борисович...    – Вот как... Благодарю, не ожидал!    Последнюю вульгарную фразу он сказал уже совсем другим тоном, прищурив глаза и сжав губы. Вся "хорошесть" точно слиняла с него.    – Да, боюсь,– повторила тихо Буянка.– Я отлично представляю себе тех женщин, которым вы уже говорили то же самое, что сейчас высказали мне... "Искренность, правда..." – да? Оне вам верили и шли за вами, а потом вы отыскивали следующий номер искренности... Я вижу это по вашим глазам, по той излишней самоуверенности, с какой вы относитесь к женщинам, по вашему самодовольному тону...    "Вот так влетел..." – охнул про себя Охотников.    – И знаете, Исай Борисович, мне обидно за вас,– продолжала Буяпка уже с азартом:– обидно за вашу талантливость, за ваше исключительное положение, за искусство, наконец. В нас, маленьких людях, живет неискоренимая вера в исключительных людей, с которыми мы связываем все лучшее, чистое, святое... До этого разговора я именно так верила в вас, а сейчас вижу, что вы свое имя не носите с гордостью, а тащите, как приманку.    – Довольно, Елена Васильевна: вы правы...– печально согласился Охотников.– Да, вы угадали. Ну что же, легче вам от этого? Вы довольны?

XVI.

   Буянка уехала с Охотниковым. Случилось это как-то совсем вдруг, так что Иван Петрович только развел руками. Сама же нападала на Охотникова, сама отыскивала в нем разные недостатки и вдруг свернулась. Перед отездом у дяди с племянницей произошла жаркая стычка, причем Буянка уже защищала Охотникова.    – А я ему не верю, этому накрахмаленному премьеру!– кричал Иван Петрович.– Нисколько не верю... Он весь фальшивый и, что опаснее всего, прилично-фальшивый.    – Да ведь это только одно предположение? Ни вы ни я не знаем Исая Борисыча.    – А что ты раньше говорила? а? Одно имя чего стоит... Из жидов не из жидов, из поляков не из поляков, а просто какой-то оборотень.    – Прекрасная логика: если человек ничего дурного не сделал, так сделает. Это называется разсуждать по-бабьи! Человек предлагает мне учиться... Это редкий случай, что я могу воспользоваться советами опытнаго и талантливаго артиста. Наконец, возьмем самое худшее: что он может сделать мне дурного?    – Знаем мы этих господ опытных артистов!..    Этот намек на Бурова бросил всю кровь в голову Буянке. Да, она была глупа, как пробка, но она дорого заплатила за свою ошибку, и, кажется, это достаточное ручательство за то, что вторая подобная глупость не повторится. Несмотря на частые споры и взаимныя недоразумения, Иван Петрович еще в первый раз позволил себе подобный намек на прошлое. Эта деликатность старика всегда обезоруживала Буянку, а теперь она уже ничем не сдерживала себя.    – Да, я любила Бурова,– повторяла она с ожесточением.– Да, он бросил меня... Да, у меня нет того будущаго, на какое в праве разсчитывать другия девушки. Что же из этого следует? Разве я кого-нибудь обманула? Разве я солгала кому-нибудь? Если нет мужчин, которым можно довериться, если нет сердца, которое не обмануло бы вас... Дядя, милый, ведь ты забываешь, что я молода, что я жить хочу!..    – Вот это-то я и хотел тебе сказать, что в молодости главная опасность... Положим, что этот недостаток у женщин проходит быстро, но мы говорим о настоящем. Не верю я твоему Исаю Борисычу!..    – Он столько же твой, сколько и мой... Я хочу учиться, я хочу видеть настоящих артистов, жизнь людей... Что же мне осталось? Ну, скажи! что?..    – Разве я оракул, чтобы отгадывать будущее?    – А я тебе скажу, что,– отравиться... Да. Теперь понял? Разве я не понимаю, что так жить, как я жила, невозможно, что, наконец, порвалась последняя нить, которая привязывала меня к жизни... Я – лишняя. Когда тебя не будет, куда я пойду со своим одиночеством? Ты думаешь, для меня все в том, чтобы сделаться чащиловской примадонной? Жестоко ошибаешься... Мне мои дешевые успехи уже надоели, и я не хочу жить фальшивой монетой.    – Слова, слова, слова!..– грустно повторял Иван Петрович, покачивая своей седой головой в такт азартной речи Буянки.    Но этим дело не ограничилось. Следующим номером явился Добрецов, который молчал до последняго момента.    – Вам-то что от меня нужно?– довольно резко спросила Буянка, когда Добрецов приехал к ней прощаться.    – Напомнить о себе заехал, Елена Васильевна,– с необычной для него кротостью ответил старый театральный волк.– Вот вы на большую дорогу выходите... да. Что же, большому кораблю большое и плавание. Да-с... Обо всем позаботились вперед, милашка, и себя не забыли, а только вот нас-то и обошли. Впрочем, что же, не вы первая, не вы последняя!.. Всех туда тянет, где и слава, и деньги и шум, а мы будем здесь дотягивать свою гарнизонную службу.    – Все-таки не понимаю, что вам от меня нужно, Савелий Ѳедорыч?    – Ничего-с, Елена Васильевна... У нас свой воз, а у вас свой. Когда я был молод, то и меня тянуло туда, но я воздержался: мне вот здешнее-то дорого-с. Да... Кто без меня-будет гг. артистов пропитывать? Плох Добрецов, и плут он, и ругатель, а без него тоже нельзя. Залетные-то гости не надежны: сегодня здесь, завтра там, а Добрецов останется. Да-с...    – И только?    – И только. Добрецов останется на своем посту и умрет, как водовозная кляча в своих оглоблях...    Буянке показалось, что Добрецов чего-то не договаривает и что в его тоне с ней чувствовалась какая-то новая нотка. Ей безотчетно сделалось жаль старика-дядю и неугомоннаго редактора Петлина. Последний успел забыть о своих нежных чувствах к Буянке, потому что они были заслонены горделивым сознанием того, что это он предсказал ей блестящую артистическую будущность.    – Вот посмотрите, как мы развернемся там...– ораторствовал он, размахивая руками.– Елена Васильевна, вы припомните провинциальнаго редактора, который всегда гордился вами.    Чайкин и Агаѳья Петровна ничего не говорили, но их молчание было красноречивее всех слов. Жаль было и попку Карла Иваныча и собаку Колдунчика, но что поделаешь?..    – Дальние проводы – лишния слезы,– решил Охотников, назначив день отезда.    До первой станции провожал Буянку один Сергей Иванович, который привез от нея общий поклон. Старик хмурился и молчал, несмотря на все разспросы. Что же тут было говорить, уехала и все тут.    Первые месяцы о ней не было ни слуху ни духу, точно в воду канула. Первую весточку о Буянке принес на дачу все тот же Петлин, вырезавший из газет заметку о гастролях Охотникова на юге России. Фамилия Лохмановой-Голынец упоминалась только между прочим, как дополнение к путешествующей театральной звезде.    – Это первые опыты, а до сезона еще далеко,– обяснял Петлин ничего не значившее известие.– Артисты сбиваются в кучки осенью, как перелетныя птицы, тогда и мы увидим, к какому стаду пристала наша Буянка.    Осенью Петлин усиленно разыскивал в театральных анонсах имя Буянки и не находил. Ошибка заключалась в том, что он искал его рядом с именем Охотникова. Буянка потерялась окончательно. Иван Петрович сильно встревожился и старался совсем не заводить о ней речи. Ну, отчего она не написала ему ни одной строки? Неужели это так трудно, тем более, что она знает, как ея молчание тревожит больного и стараго дядю. По ночам на Ивана Петровича нападал иногда какой-то суеверный страх; уж не сделала бы над собой чего-нибудь она, эта эксцентричная и крайне искренняя голова? Но ведь тогда можно бы знать через газеты, что и как, а пока в газетах о Лохмановой-Голынец ни слова.    Настал октябрь. Труппа Дсбредова открыла свой зимний сезон. Из прежняго состава оставался один Чайкин, да еще поступила на выходныя роли Агаѳья Петровна.    – У этой милашки таланта ни на грош,– говорил про нее Добрецов.– Но нам нельзя без хорошеньких рожиц... Каши маслом не испортишь. Поп и комик мой голову повесил: мрачный, мерзавец, сделался.    В конце октября Чайкин заявился к Ивану Петровичу на дачу,– старик жил на ней безвыездно,– и с торжествующей таинственностью подал письмо.    – От Буянки?– изумился Иван Петрович, не веря собственным глазам.– Что же она такое пишет?    – Читайте...    Вооружившись очками, Иван Петрович с трудом разобрал небрежно написанное письмо, в котором Буянка сообщала, что "служит" на одной из частных столичных сцен под новым псевдонимом Ривольской. В приписке она спрашивала о здоровье дяди,– это, повидимому, была главная основа всего письма.    – Да, теперь понимаю...– вслух думал Иван Петрович, перечитывая письмо.– Она не хотела выступить под своей фамилией чащиловской примадонны и захотела создать себе новое имя. Да, артистическая гордость... А вы, Платон Егорыч, ничего не слыхали о Ривольской?    – Нет, читал в одной театральной газетке, что это новая артистка, которая пользуется большим успехом. Ей даже предсказывали будущее...    – А Петлин-то, Петлин-то в каких дураках остался!– от души смеялся Иван Петрович.– Он ищет Лохманову-Голннец, а от нея давно и след простыл... Ха-ха! Ловко...    Старик не досказал одного, именно, что молчание Буянки обозначало и то, что она ошиблась в Охотникове, но не хотела об этом ничего говорить. Обойти этот вопрос молчанием в письме к дяде было неудобно, вот она и пишет Чайкину, как нейтральному лицу, которому ни до чего дела нет. Что же, этого следовало ожидать, и только нужно удивляться, как это ему раньше не пришло в голову. Буянка иначе и поступить не могла, насколько она еще осталась Буянкой.    Незадолго до Рождества, когда дни начали уже прибывать "на воробьиный скок", Сергей Иванович ранним утром несколько раз на цыпочках подходил к спальне Ивана Петровича, прислушивался, не проснулся ли барин, и опять отходил. Было еще темно, и в столовой горела стенная лампа. В двух комнатах уже топились печи, как велось издавна, чтобы печи были истоплены, когда барин проснется. По зимам для них это первое удовольствие, чтобы в комнатах было жарко. Сергей Иванович сегодня особенно усердствовал и накалил печи до невозможности. Время от времени он на ходу крестился и бормотал себе под нос:    – Дай Ты, Господи! Охрани, Владычица небесная...    А барин как на грех разоспался дольше обыкновеннаго. Старик наконец не утерпел, подошел к двери спальни и осторожно кашлянул: куда ни шло – семь бед, один ответ.    – Ты с ума сошел?– послышался недовольный голос Ивана Петровича.– Чего сапожищами-то своими стучишь, точно лошадь, которую подковывают?    – Сударь...    – Я вот тене покажу такого сударя...    Барин обругался форменно, а заснуть во второй раз не мог. Послышалась зевота, старческое кряхтенье и опять брань, но уде добродушная, так, для фасону. Сергей Иваныч даже улыбнулся в руку, стоя у двери.    – Эй, Сергей Иваныч...    – Сейчас, сударь!    Когда Сергей Иванович вошел в спальню, на ночном столике уже горела свеча. Ивану Петровичу стоило взглянуть на вернаго слугу всего один раз, чтобы понять, что случилось что-то необыкновенное: старик весь так и сиял... Сначала это даже немного точно обидело Ивана Петровича: чему обрадовался старый дурак? Но потом он сам почувствовал себя тоже весело и, как бы между прочим, спросил:    – Что случилось-то? Уж не именинник ли ты сегодня?..    – Помилуйте, день ангела моего пятаго июля справляю, сударь...    Оглядевшись, Сергей Иванович на цыпочках подошел к самой кровати и прошептал:    – Приехали-с...    – Кто приехал?    – Оне-с... Слушаю этак около пяти часов, будто колокольчик в лесу дрогнул... Кому бы к, нам быть в такую пору? Ну, прислушался... Ближе, ближе... Я вскочил, накинул живой рукой шубенку, а к крыльцу уж подкатила этакая кибиточка. Выскочил я на крыльцо, гляжу и собственным глазам не верю: Елена Васильевна собственной персоной. Ей-Богу!.. Вас не приказали будить и сами сейчас спать. И сейчас спят...    – Тише ты, чего рот-то разинул!..    Сергей Иванович закрыл рот обеими ладонями и даже затаил дыхание.

XVII.

   Буянка вернулась в Чащилов навсегда. Она ничего не разсказывала, не жаловалась и не делала никаких предположений относительно будущаго. Иван Петрович, по свойственной ему деликатности, ничего не разспрашивал, как будто ничего особеннаго не случилось. Время от времени на даче появлялись старые друзья, сама Буянка не хотела никуда носа показывать, счастливая тем, что у ней есть свой угол.    Из старых знакомых не приезжал пока один Чайкин, занятый в театре утром и вечером. Буянка послала ему наконец записку. Чайкин приехал вместе с m-me Моториной. Эта почтенная женщина была в ужасном волнении, так что несколько времени не могла выговорить ни одного слова, а только махала руками.    – Уж вы здоровы ли, Любовь Михайловна?– спросила ее Буянка.    – Нет, вы представьте себе, Елена Васильевна, тихоня-то наша... а?– заговорила Моторина, захлебываяс.– Нет, я не могу говорить... Вот Платон Егорыч скажет... А я-то, дура, с ней няньчилась! Можно ли так ошибаться в людях в мои годы? Никогда, никогда не прощу себе этого случая... Вчера встретила на улице Ливаневскую... Она уж бросила Борщевскаго и теперь раскатывает по всему городу с Косульским,– это их кружковский премьер. Хорошо... Повстречалась со мной, взглянула, и сейчас этакая улыбка... У, мерзавка!.. Думает, что я ничего не вижу и не понимаю...    – Любовь Михайловна, я все-таки ничего не понимаю,– заявила Буянка.    – Ах, я не могу...– томно проговорила Моторина, закрывая глаза.– Понимаете, мне просто совестно. Платон Егорыч, разскажите вы... Мужчины ведь умеют в форме шутки разсказывать всякия гадости. Но моему мнению, женщина, посвятившая себя искусству, не должна прикасаться к мужчине... Да, не должна!.. Она должна высоко держать знамя своей независимости... В будущем – о, я в этом убеждена!– артистки организуют совершенно замкнутый кружок, в роде весталок, с обетом целомудрия. Да, это единственное условие, при котором только возможно отдать себя всю беззаветно искусству. Самый лучший мужчина в конце концов все-таки порядочная свинья... Excusez du peu, Платон Егорыч, хотя вы и мужчина. Нет, скромница-то наша... а?..    – Агаѳья Петровна?– сделала догадку Буянка.    – Ах, я не могу слышать этого имени... Говоря между нами, у меня был отличный план: помните Александра Иваныча Фукина? Ну, так вот была бы отличная парочка... Я смотрю на мужчин, как на печальную необходимость. Да... И кто бы мог подумать?.. Старый развратник, о котором говорить даже неприлично, насказал этой дурочке всяких нелепостей: "у вас, милашка, талант", "я вас выведу в люди" и т. д. И она поверила, и теперь... Нет, я не могу!..    – Одним словом, Агаѳья Петровна сошлась с Добрецовым,– обяснил наконец Чайкин сконфуженно.– Ничего в этом особеннаго нет, по крайней мере, для нас...    – Мне до других дела нет,– спорила Моторина,– но эта тихоня... кто бы мог подумать? Наконец какое мое положение, и в какон положении Александр Иваныч? Она – артистка, она, которая не умеет сказать двух слов...    Занятая своими мыслями, Моторина даже не спросила Буянку, надолго ли она приехала, где была и что думает делать. Этот комический эпизод опять сблизил Буянку с Чайкиным, и они даже переглянулись.    – И знаете, кто напел этой дуре в уши: "талант! ах, какой талант!"?– спрашивала Моторина после небольшой передышки.– Наш редактор, Харлампий Яковлевич... Да я ему глаза выцарапаю, только попадись он мне!.. Он будет знать... У меня тоже талант!    Любовь Михайловна явилась и исчезла, как буря. Она только на одну минутку завернула к Ивану Петровичу в кабинет, чтобы сказать ему несколько теплых слов.    – Матушка, да ты сбесилась?!..– обругал ее старик.– К Пастеру надо всех вас отправить...    Чайкин остался обедать, а Буянка называла его "печальной необходимостью", как Моторина окрестила всех мужчин. Иван Петрович хохотал над этой кличкой до того, что в дверях столовой показалось встревоженное лицо Сергея Ивановича.    – Вы это что же нас-то забыли, безсовестный человек?– упрекала гостя Буянка.– Сознайтесь, ведь вам немножко совестно, печальная необходимость?    Только после обеда Чайкин вспомнил, что сегодня у них назначена репетиция, и что Добрецов теперь рвет и мечет. Э, нашлепать и на Добрецова: все равно штраф платить. Он опять чувствовал ту предательскую теплоту, с которой не хотел разстаться. Он сидел и смотрел на Буянку, которая что-то такое ему разсказывала, а он ни слова не понимал и только растерянно улыбался.    – Ведь Любовь Михайловна права,– говорила Буянка,– я с ней совершенно согласна... Это грустная правда, но тем не менее правда. Я поставила крест на свою артистическую карьеру, именно потому, что... Послушайте, да вы не слушаете меня, печальная необходимость?.. Кому же я говорю: в пространство?.. Вы читали когда-нибудь, как монахи прежде образа писали? Наложит на себя пост, молится, исповедуется и только потом приступит к работе... Это и есть искусство. Нужно всю душу в него вложить и чистую душу... Газетчики смеялись над одной опереточной актрисой, которая молилась в своей уборной, прежде чем выйти на сцену Прекрасною Еленой. Но я ее понимаю... Тут дело не в окладах жалованья, не в рецензиях, не в аплодисментах, а в собственном сознании. Должны быть жрицы в искусстве, а не женщины, которыя продают себя дороже или дешевле. Где искусство меряется деньгами, там его нет... Нет, вы сегодня неспособны слушать меня!..    Вечером приехал Петлин и был встречен общим смехом.    – Вот ужо задаст тебе Любовь Михайловна,– травил его Иван Петрович.– Будешь знать, как открывают новые таланты. Она меня по пути чуть не отдула...    – Что же, я, кажется, ничего не сделал, господа?– смешно оправдывался редактор. А что касается Агаѳьи Петровны, так это... гм... как это сказать? Одним словом, я тут решительно ни при чем...    С возвращением Буянки жизнь на даче приняла самый оживленный характер. Даже появилась раз сама Агаѳья Петровна в сопровождении, конечно, Добрецова. Она отнеслась к Буянке самым строгим образом и, между прочим, спросила, что делает здесь Чайкин,– он совсем испортился и пропустил уже две репетиции.    – Да, милашка, загулял,–подтвердил Добрецов, ужимаясь и подмигивая.    – Целых две репетиции, это ужасно!– говорила Буянка, покачивая головой.– Уж не сошел ли он с ума?.. Ведь это нынче принято.    – Он делается просто ужасным человеком,– продолжала Агаѳья Петровна.– Реплики перепутывает, как-то глупо улыбается, когда начнешь с ним говорить...    – Вообще идол,– подтвердил Добрецов.– А мы его штрафиком, милашку, прикроем... штрафиком. Это иногда образумляет... Вот что, Елена Васильевна, а мы к вам по делу: сейчас вы свободны... публика вас любит...    – Ну, я кончила, Савелий Ѳедорыч,– смущенно ответила Буянка.– И очень устала...    – Ну, это вздор, милашка...    – Нет, не вздор...    Отказ был решительный и безповоротный, так что Добрецов и Агаѳья Петровна имели полное основание обидеться.    Так искренно обрадовавшийся возвращению Буянки Сергей Иванович ходил хмурый и недовольный. Иван Петрович положительно терпел от него притеснения, но молчал, покоряясь своей доле. Особенно брюзжал Сергей Иванович, когда на дачу приезжал Чайкин,– старый дворецкий просто ненавидел водевилятника, точно тот хотел что-то украсть и только ожидал удобнаго момента. Однажды Сергей Иванович заявился утром в кабинет к Ивану Петровичу и заявил прямо, что он больше не слуга.    – Это еще что за глупости?    – А уж, видно, так, сударь... Стар я стал, самому пора на отдых. Будет, послужил...    – Глупости!    – Нет, уж увольте. Не согласен, и все тут...    – Да говори человеческим языком, а не тяни из меня жилы.    – Что же тут говорить: только слепой не видит. Не сегодня – завтра, а Елена Васильевна закон примут с этим стрекулистом... Да. А я не согласен. Претит. Не по себе дерево выбрал...    – Да нам-то какое дело до них?    – Вы про себя как знаете, а я не согласен, сударь...    Иван Петрович позвал Буянку и потребовал обяснений. Сергей Иванович переминался у дверей, опустив стыдливо глаза.    – Правда это?– спрашивал Иван Петрович дрогнувшим голосом.– Да...– тихо ответила Буянка.

–

   Ровно через год Охотников приехал опять на летния гастроли в Чащилов. На пароходной пристани его встретил Буров, служивший в труппе Добрецова. Старые знакомые обнялись и расцеловались. Вечером они сидели в гостинице "Париж" и пили красное крымское вино, как и следует премьерам.    – Знаешь новость: Ривольская вышла замуж,– сообщил, между прочим, Буров.    – Ривольская? Позволь, фамилия, кажется, знакомая...    – Еще бы! Она теперь m-me Чайкина... ха-ха!.. А тебе стыдно забывать свои маленькия увлечения... Тогда увез ее и... Ну, одним словом, я не охотник до семейным тайн, а ты все-таки порядочная свинья.    – Позволь, да ведь это Буянка? Она же Лохманова-Голынец?    – Прежде всего я скромен в таких делах, и всякое женское имя для меня священно...    – И для меня тоже. Но это все вздор... Я с ней немножко был знаком когда-то. Гм!..    Пауза. Бутылка опустела и заменена новой. Лица раскраснелись.    – Вот что, Исай Борисыч, сделаем ей завтра визит?– предложил Буров.    – Это еще что за фантазия!..    – Нет, серьезно... Мы с тобой люди без предразсудков и не будем ревновать Елену Васильевну, а мне ужасно хочется взглянуть на Чайкина в роли мужа.    – Зачем же ставить человека в неловкое положение? А впрочем, мне все равно, едем...    На другой день утром они катили за город, на дачу. Одряхлевший Сергей Иванович не узнал Бурова и провел гостей в залу.    – Нам Платона Егорыча нужно видеть,– повторял Буров.    Хозяин не заставил себя ждать. Его появление было встречено снисходительными улыбками и переглядыванием. Чайкин сначала покраснел, а потом побелел.    – Что вам угодно?– спрашивал он, не двигаясь от дверей.    – Как что: в гости приехали старые товарищи.    У Чайкина захватило дух, и он молча указал на дверь. Но непроспавшимся премьерам показалось это так смешно, что они продолжали сидеть.    – Нас, кажется, просят удалиться?– заметил Охотников.– Но прежде я желал бы видеть Елену Васильевну...    – Вон!..– крикнул на них Чайкин, топая ногами.    На этот крик послышались легкие шаги, и в дверях столовой показалась Буянка. Гости поднялись со своих мест, как и следует благовоспитанным людям. Буянка посмотрела на них, потом на мужа и скрылась.    – Вон, мерзавцы!..– орал Чайкин, не помня себя от бешенства.    – Молчи, щенок!– крикнул ему Буров и погрозил пальцем.    В этот момент где-то в соседней комнате раздался глухой стук.    – Ну, это семейное счастье началось,– заметил Охотников, шагая в переднюю.    Когда Чайкин вбежал в столовую, он чуть не запнулся на лежавшую на полу Буянку: она лежала с простреленной головой. Попугай Карл Иваныч неистово выкрикивал из своей клетки: "как? что? почему?".    Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1880 г.