Текст книги "Буянка"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Д. МАМИН-СИБИРЯК
ПОЛНОЕ СОБРАНиЕ СОЧИНЕНиЙ
ТОМ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНиЕ Т-ва А. Ф. МАРКС # ПЕТРОГРАД
1916

БУЯНКА.
Повесть.

I.

   Жаркий летний полдень. Солнце печет так, что всякая живая тварь попряталась по разным тенистым уголкам. Один Иван Петрович оставался на террасе своей дачи и продолжал лежать в кресле-качалке на самом пекле.    – Дядя, с тобой сделается солнечный удар,– предупреждал время от времени свежий женский голос откуда-то из-за спущенной занавески.    – Пусть...– хрипло ответил Иван Петрович, продолжая лежать на солнце.    – Наконец ты просто изжаришься в собственном соку, как хороший бифштекс!    – Бифштекс вещь недурная...    – Дядюшка, миленький, нехорошо упрямиться!..    – Отстань!..    Пауза. Где-то сонно жужжит одуревшая от жара муха. Иван Петрович жмурится и закрывает глаза, но благодетельный сон не хочет осенить его своим темным крылом. В сущности говоря, Иван Петрович невозможный человек, что он и сам сознаёт, как отлично сознаёт и то, что он не может быть не Иваном Петровичем. Так уж жизнь сложилась... Единственное достоинство, которое он приписывает себе – это то, что он остался старым холостяком... Теперь он живет на даче со своей племянницей Еленой Васильевной, которая случайно заехала навестить его да как-то так и осталась у него. Присутствие молоденькой девушки много скрасило холостое одиночество Ивана Петровича, но он из упрямства не хочет сознаться в этом и постоянно ссорится с гостьей из-за всяких пустяков, а больше всего из-за кушаний. Почему, например, сегодня проклятыя зеленыя щи, а не ботвинья? Он терпеть не может вот именно этих зеленых щей и должен их есть, потому что так хочет Елена Васильевна. А если он, Иван Петрович, хочет батвиньи? Вообще глупо и еще раз глупо... Зачем, например, исчез его халат? Елена Васильевна не выносит халатов и потихоньку стащила у него любимую вещь. Что она такое ему: мать, жена?.. Вот теперь с утра и залезай в костюм из китайскаго шелка и целый день ходи, как связанный. Иван Петрович был недоволен и собственным подчинением и капризничал, как слабонервная женщина, что, повидимому, доставляло Елене Васильевне удовольствие. Да, он часто капризничал, потому что было на ком сорвать расходившееся сердце, а Елена Васильевна умела так хорошо уговаривать. В азарте Иван Петрович начинал кричать тонким голосом, закатывал глаза и отчаянно жестикулировал, что выходило со стороны очень смешно. Кипятился он из-за всяких пустяков, придирался то к кучеру Андрею, то к горничной Дуняше, то к кухарке Матрене.    – Дядя, печенка у вас испортится...– хладнокровно замечала Елена Васильевна, когда они были одни.    – Вы меня хотите уморить!– стонал Иван Петрович.– Это какой-то заговор...    – А вы до сих пор еще не догадались, что окружены предателями и злодеями?    Когда Иван Петрович был в хорошем расположении духа, он ласково смотрел на племянницу и говорил:    – Ну, иди, Буянка, я тебя поцелую.    Но "Буянка", в свою очередь, не выносила нежностей вообще и уклонялась от родственных поцелуев, а Иван Петрович только вздыхал и погружался в мрачное раздумье. В пятьдесят лет он выглядел совсем стариком,– толстый, обрюзгший, седой, с желтым лицом и мутными глазами. Когда-то он был молодцом, но безсонныя ночи, красное вино и безпорядочная жизнь превратили его в развалину. "Неужели жизнь прошла,– часто думал он в ужасе, чувствуя, как холодеет от одной мысли о старости,– и впереди ничего, ничего, ничего?"... А Елена Васильевна еще смеется над его капризами и вообще дурным расположением духа. Посадить бы ее в его кожу, тогда... э, да что тут толковать: каждый дурак по-своему с ума сходит. Разве Иван Петрович когда-нибудь жил? Это была фикция, мираж, самообман, а не жизнь. Да и все другие тоже... Прожить целую жизнь в губернском городе Чащилове и умереть в нем – разве это не трагедия? А между тем существует голубое южное небо, чудеса цивилизации, те заветные уголки, где жизнь кипит ключом. Всего один раз попал Иван Петрович в провинцию да так и похоронил себя в ней, точно застрял в болоте. Ведь это наконец обидно, тем более, что он никогда не думал именно так пройти свой жизненный путь. Единственным утешением оставалась газета, служившая отдаленным эхом творившейся где-то жизни. Да, где-то люди живут, волнуются, работают, добиваются успеха и находят свое удовлетворение. Эх, да что тут говорить, когда процесс жизни сводится на халат и ботвинью, как в данном случае, когда Иван Петрович сердился на свою "Буянку" и хотел досадить ей хоть тем, что жарился на солнце: пусть чувствует. Буянка и чувствовала, но тоже выдерживала характер. Иван Петрович слышал ея осторожные шаги и сдержанный смех, и его разбирала злоба. А ей смешно, ей это нравится, так он на зло ей заживо изжарит самого себя на солнце.    – Да-с, и буду жариться на солнце,– упрямо повторял уже про себя Иван Петрович, споря с невидимым противником.    В зале послышалось глухое бормотанье, щелканье и свист, а потом неистовый крик: "Что? как? почему?...". Это Буянка травила стараго попугая Карла Иваныча старой собачонкой Колдунчиком, которая сначала взвизгивала, а потом залилась азартным лаем, захлебываясь старческой собачьей хрипотой. Но и этого было мало: к Карлу Иванычу и Колдунчику присоединилась обезьяна Форсунка, которая ворчала и дико вскрикивала. Этот концерт покрывался заразительным девичьим смехом и аплодисментами    – Браво, Карл Иваныч!.. Колдунчик, пиль... Ха-ха-ха!..    Взбешенный этой травлей, Иван Петрович вскочил со своей качалки, скомкал газету и ринулся в залу, как разяренный кабан. Остановившись в дверях, он мог убедиться собственными глазами в произведенном Буянкой скандале: в углу, в клетке, неистово орал Карл Иваныч, поднимая вылинявшия перья, а на него наступали Колдунчик и Форсунка. Сама Буянка в качестве публики громко аплодировала.    – Это... это...– заорал Иван Петрович, принимая угрожающую позу.– Это свинство, чорт меня возьми!..    – Что? как? почему?..– орал Карл Иваныч.– Карраул!..    – Как вы сказали, милый дядюшка?– спокойно спросила Буянка.– Свинство? К чему такая откровенность... Колдунчик, пиль!..    – Послушайте, Елена Васильевна, всему есть известныя границы!.. Да-с! Вы из моей квартиры делаете какой-то разбойничий вертеп...    – Совершенно неуместное выражение, то-есть неподходящее к данпому случаю. Вы могли сказать, что я устроила вам кошачий концерт, а то: вертеп. Что такое вертеп?    Молодое лицо Буянки оставалось серьезным в разгар всевозможных дурачеств, как было и сейчас. Она строго и спокойно смотрела на дядю своими темно-серыми глазами, и только в углах серьезно слолсенных губ спряталась неуловимая улыбка. Светло-русые, слегка вившиеся волосы находились в большом безпорядке, придавая обладательнице этой головки вид маленькой колдуньи. Простенькая ситцевая кофточка, широкий кожаный пояс и темная юбка составляли обычный домашний костюм Буянки. Контрастом являлись только настоящие парижские ботинки с узким носком и низким каблуком: шикарная обувь была слабостью Буянки. Первое впечатление, которое производила девушка, скорее было не в ея пользу,– есть такия лица, в которыя нужно вглядеться, чтобы понять их скрытую внутреннюю красоту. Именно такое лицо было у Буянки: неправильное, с мягким носом, с размякшим овалом нижней части, с подвижными тонкими бровями. Что было у ней безусловно хорошо, так это голос – чарующий, ласковый, с полными бархатными нотами и такими милыми переходами из одного тона в другой.    – Если я нелитературно выражаюсь, то ты еще более нелитературно себя держишь,– ворчал Иван Петрович.– Скажи, пожалуйста, на что это походит? Колдунчик, тубо!.. Карл Иваныч... Форсунка, мерзавка!..    Вместо ответа Буянка подхватила его под руку и подвела к зеркалу.    – А это на что походит?– спрашивала она, указывая на глядевшую из зеркала физиономию.– У, какая бука... Миленький дядюшка, не хорошо сердиться!.. Посмотри, какия морщины на лбу и около глаз, а нижняя губа надулась. Не одобряю... Не хорошо делать сердитое лицо! Ну, будет дуться... Миленький, хороший, улыбнитесь!.. Еще немножко...    – Отстань!..– сердито отмахивался Иван Петрович, стараясь отвернуться от зеркала.    – Когда сердятся, то кажутся еще старее, дядюшка, а тебе, наверно, хочется быть молодым... да?..    – Кажется, я еще не настолько... гм... вообще...    – Ага, я попала, кажется, в слабое место?..    Буянка только хотела расхохотаться, как вдруг остановилась и проговорила совершенно серьезно:    – Послушай, дядя, я часто смотрю на тебя и все хочу спросить...    – Вероятно, какую-нибудь глупость?    – Нет, говорю совершенно серьезно... Я часто смотрю на тебя и думаю: ведь женщины любили вот это лицо, эти глаза, волосы?    – Сделаем такое предположение... но что же из этого следует?    – Ах, меня это ужасно мучит... Да, мучит. Мне кажется иногда, что какия-то тени проходят по нашим комнатам, такия грустныя женския тени, с опущенными глазами и недосказанными словами на губах. Ведь ты, милый дядюшка, самый скверный эгоист, а где же оне, которым ты клялся в вечной любви, которых ты ждал с замирающим сердцем, для которых выучивал нежные стишки и которых наконец обманывал более или менее успешно?.. Помнишь ту фотографию, которая висит в кабинете, там ты такой красивый, в глазах уверенность, в складе рта доволество. Такого мужчину, право, можно полюбить, и я попимаю тех женщин, которыя делали тебе глазки, вызывающе смеялись и шептали тебе разныя глупости. Бедныя, оне сейчас уже в таком возрасте, когда серьезно раскаиваются в своих собственных грехах и поэтому, вероятно, так охотно обвиняют в маленьких слабостях всех остальных смертных.    – Елена Васильевна, скажу вам то, с чего начал: вы говорите глупости...    – А если мне хочется знать? Мне мало одной моей жизни, и я хочу знать, как жили другие... Я хочу жить десятью жизнями. Наконец, что такое женщина: воплощение слабости. Разве мы узнаем когда-нибудь жизнь? Нам все запрещено, все неприлично, все запечатано семью печатями, кроме кухни, детской и модных магазинов.    – И хорошо сделано, а иначе... ну, да об этом не стоит и говорить. Каждый человек сумеет наделать достаточно глупостей, будь он мужчиной или женщиной...    – Это не ответ...    – Послушай, ведь это мальчишество! Не могу же я, в самом деле, разсказывать такия вещи... Гм... Одним словом, ты забываешь, что ты, прежде всего, женщина, а в частности девушка.    – Я отлично знаю это слово, которое отгораживает все, как монастырская стена.    – И к лучшему: не всякое знание хорошо. Девичья скромность в тысячу раз лучше нашей мужской опытности...    – Договаривайте: женственность, невинность – словом, целый арсенал жалких слов!.. Ведь узнает же ваша женственная и невинная голубица когда-нибудь все и узнает всегда слишком поздно... Тебе, дядя, просто стыдно, и ты прячешься вот за эти жалкия слова.    – Разве с тобой можно разговаривать? Одним словом, сорванец...    – А вы мне отравляете жизнь!.. Колдунчик, пиль!.. Форсунка, Карл Иваныч!..    Притихнувшия животныя только ждали этого сигнала и подняли снова ужасный гвалт. Карл Иваныч смешно топорщился на своей жердочке и отчаянно вскрикивал: "Что? как? почему?". Форсунка ворчала, оскалив зубы, а Колдунчик лаял с приступом, выкатив глаза.    – Что же это такое?– взмолился Иван Петрович, затыкая уши.– Елена Васильевна...    Поднятый гвалт опять покрывался дрожью молодого смеха,– Буянка хохотала заразительно, как русалка. Иван Петрович пробежал несколько раз по комнате и, быстро повернувшись на каблуках, остановился, протянул вперед правую руку и трагически произнес:    – Вон! Сейчас же вон из моего дома, сударыня!..    – Дядя, ты теперь ужасно походишь на памятник Барклая-де-Толли! Еще немного отставь левую ногу... ха-ха!..    – Вон!..    В этот момент в дверях гостиной показался молодой человек в пестрой летней паре и нерешительно остановился. Бритое актерское лицо посмотрело на происходившую сцену весело улыбавшимися глазами. Буянка первая заметила гостя, а Колдунчик с визгом полетел к нему в ноги, точно запущенный кубарь.    – Извините, что я вошел без доклада...– оправдывался гость, отбиваясь ногой от собаки.– Двери отворены...    – Что? как? почему?– заорал неистово Карл Иваныч...

II.

   – Я, собственно, к вам по поручению Савелия Ѳедоровича Добрецова...– продолжал молодой человек, перебирая в руках мягкую летнюю шляпу.    Иван Петрович тяжело дышал. Он как-то кисло взглянул на непрошеннаго гостя и хрипло проговорил:    – Очень рад... прошу...    – Садитесь,– ласково пригласила Буянка, точно желая поправить грубый тон дяди.    – Позвольте отрекомендоваться: Платон Егорыч Чайкин, комик.    – Очень приятно,– уже совсем весело ответила Буянка, протягивая руку и по-мужски крепко здороваясь с гостем.– Садитесь же!.. А где Савелий Ѳедорыч?    – Сейчас он на ярмарке в Солонцах, а оттуда проедет в Загорск. Осенью будет здесь...    – С труппой?    – Да... Труппа в полном составе. Я у него буду служит сезон, а пока хочу отдохнуть... Чащилов мне нравится.    – Вы наймите избушку в Лохманке,– советовала Буянка с участием к положению бродячаго комика.– Это всего в трех верстах от города, отсюда это рукой подать... Можно устроиться очень дешево и почти удобно.    – Это в которую же сторону, если итти от вашей дачи?    – Из ворот налево поведет дорожка в гору, а под горой и Лохманка... Я даже могу проводить вас, потому что часто гуляю по этой дороге.    – Очень вам благодарен... Но мне совестно безпокоить вас.    – Елена, ты дай нам чаю с господином комиком, а потом уж пойдешь провожать,– заметил отдохнувший Иван Петрович.– Да и Лохманка прескверная деревнюшка...    – Знаете, я не требовательный человек, Иван Петрович,– застенчиво обяснял Чайкин:– привычка...    На звонок Буянки показалась горничная Дуняша. Ей приказано было приготовить чай на террасе. В это время Иван Петрович разспрашивал, гостя о Добрецове и хрипло смеялся. Неисправимый человек этот Савелий Ѳедорыч, настоящий театральный волк... Все старые антрепренеры провалились, а он один существует. Ему следовало бы поставить памятник "за трудолюбие и искусство". Помилуйте, целых двадцать пять лет ухитриться просуществовать в колее провинциальнаго антрепренера,– это чего-нибудь стоит!.. Чайкин улыбался и в такт качал своей остриженной под гребенку головой. Он чувствовал, что Буянка разсматривает его, и как-то весь сежился. Но его некрасивое и худое лицо просветлялось от каждой улыбки, а серые глаза смотрели так пытливо и как-то по-детски доверчиво. Большия руки обличали "урожденнаго моветон", как говорил Иван Петрович, кичившийся своим дворянством ни к селу ни к городу.    – Мы с Савелием Ѳедоровичем старые друзья,– обяснял Иван Петрович, переходя в свой обычный добродушный тон.– И я его очень уважаю... Хотя и принято смеяться над стариками, которые хвалят все старое, но я все-таки скажу, что таких антрепренеров больше и не будет!..    – Первая половина последней фразы, кажется, направлена по моему адресу?– с улыбкой заметила Буянка.    – А хоть бы и так...    – Я хочу сказать только то, чтобы наш гость не принял на свой счет твоей выходки, дядя.    – Ах, да... Ну что же, я имел только тебя в виду, Буянка,– забормотал старик и добродушно прибавил:– мы с ней частенько воюем, как давеча... Она ужасно портит мой характер.    Это посвящение в семейныя тайны заставило Чайкина улыбнуться, и он взглянул на Буянку благодарными глазами. Затем они перешли на террасу, куда подан был Дуняшей кипевший самовар. Щеголески одетая горничная в безукоризненно накрахмаленном переднике презрительно оглядела ежившагося гостя и про себя назвала "голоштанником, актеришкой". Мало ли их каждую зиму околачивается около господ, а этот залетел пораньше других. От глаз Буянки не ускользнул этот презрительный взгляд, и она принялась угощать артиста с преувеличенной любезностью, что еще больше смутило Чайкина.    – Не хотите ли вы лимона? Нет?– приставала к нему Буянка.– А то есть прекрасныя сливки... Дуняша, принесите клубничное варенье.    – Пожалуйста, не безпокойтесь...– просил Чайкин.– Мне довольно и одного лимона.    – Пусть посуетится: это ей полезно,– шутил Иван Петрович.    Гость явился в качестве примиряющаго начала, и поэтому за ним ухаживал даже сам Иван Петрович. К самом деле, он давеча сильно разгорячился, и Бог знает, чем разыгралась бы последняя стычка с Буянкой. А сейчас она смотрела так спокойно и просто и так же спокойно и просто заметила ему:    – Что же вы не извиняетесь, милостивый государь? Платон Егорыч был благородным свидетелем, как вы гнали меня давеча вон...    – А если ты покушалась на мою жизнь?    Чайкин засмеялся,– он нюхом скитальца почувствовал себя здесь своим человеком. Прищурив немного глаза, он всматривался пристально в этих "друзей артистов", как называл их Савелий Ѳедорыч в своем актерском кругу. "Это, братец ты мой, перлы и адаманты искусства,– повторял старый антрепренер своим гнусавым голосом: – без них и нам без смерти смерть". Он же обяснил Чайкину, что у всех таких "адамантов" один общий недостаток – любительские спектакли, которых настоящему актеру следует по возможности избегать. Конечно, сам Иван Петрович не играет, а племянница у него с театральным огоньком. Савелий Ѳедорыч непрочь был подшутить над любителями, хотя в каждом городе первым делом разыскивал какого-нибудь влиятельнаго покровителя, каким в Чащилове был Иван Петрович. "Конечно, он прохвост в искусстве,– гнусил Савелий Ѳедорыч,– а все-таки страстишка есть... Нам это на руку!"    – Я забыл, Елена Васильевна, передать вам поклон от Михаила Евграфыча Бурова,– проговорил Чайкин, выпивая второй стакан.    – Разве он опять служит у Савелия Ѳедорыча?– торопливо спрашивала Буянка.– Ведь он, кажется, разошелся с ним?    – Да... что-то такое между ними было...–уклончиво ответил Чайкин, смешно вытягивая губы вперед.– Но сейчас все уладилось... В нашем актерском мире все это делается очень просто: сегодня поссорились, а завтра помирились.    – О, это по моей части!– засмеялся Иван Петрович.– Мне постоянно приходится разыгрывать роль добраго гения: то примадонна капризничает, то первый любовник на стену лезет, то комики бунтуют. Говоря откровенно, господа артисты самый безпокойный народ. А Бурова я знал еще мальчиком... да. Способный был мальчик, а теперь его и рукой не достанешь. Помилуйте, первый любовник, дамы на руках носят...    – Ведь ты, дядя, это говоришь так, для краснаго словца.    – Ага!.. Уж ты не влюблена ли в него? Ха-ха...    Опять последовала легкая размолвка, но Буянка на этот раз промолчала. Наступал уже вечер, и на террасе делалось прохладно. Открывавшийся с террасы вид на лесистую горку и пробиравшуюся в ивняках безыменную речонку точно просветлел, освободившись от дрожавших переливов накаленнаго воздуха. Особенных красот по штату не полагалось, как говорил Иван Петрович, но мирная сельская картина производила успокаивающее впечатление. К чайному столу подбежала Форсунка и смешно набивала рот сдобными сухарями. По пути она успела вытащить платок из пиджака Чайкина и спрятала его под кресло. Обезьянка так смешно моргала синими глазами, что Буянка, глядя на нее, расхохоталась. Колдунчик знал приличия и скромно гулял в цветнике перед террасой,– ему давали порцию сливок и сухарей уже после чая. Умная собачонка точно нарочно вертелась перед глазами, чтобы показать, какая она умная, я вместе с тем показать глупость Форсунки, не умевшей себя держать. Среди этих маневров умной собаки Колдунчик вдруг залаял самым собачьим образом и бросился к садовой решетке, виляя пушистым хвостом.    – Это, наверно, Харлампий Яковлич жалует,– обяснил Иван Петрович, вглядываясь в извилистую дорожку, уползавшую пыльной змейкой в молодой сосняк.– Он и есть... Колдунчик, пиль его! Сешь редактора...    По дорожке из лесу выходил низенькаго роста господин, размахивавший соломенной летней шляпой. Он шел с каким-то детским перевальцем и весело мурлыкал опереточный мотив. Небольшой рост и свежее лицо как-то не гармонировали с большой седой бородой и блестевшей лысиной. Он еще издали весело махнул своей соломенной шляпой и крикнул:    – Бувайте здоровеньки, паны-братья!..    – Вот человек, которому можно позавидовать: всегда весел, точно вчера родился,– обяснял Иван Петрович.– Ведь это целый капитал! Вот учитесь, молодые люди, как следует жить на белом свете!..    – Про вовка промовка, а вовк у хату, говорил Харлампий Яколевич, отворяя садовую калитку,– он любил говорить по-хохлацки, хотя и не был хохлом.– Примадонна, здравствуйте... А я пешком пришел из города, господа. Отличный моцион, если бы не пыль.    Появление этого господина разсеяло последния тучки с горизонта. Собственно говоря, он не давал никому рта раскрыть и даже отвечал за других. Когда Буянка представила ему Чайкина, он не без хвастовства заметил:    – Слышал-с и знаю... Редактор провинциальной газеты должен все знать... Да-с... А как поживает Савелий Ѳедорыч? Впрочем, что же я спрашиваю, когда вперед можно сказать, что он, как сказал про себя Бисмарк, умрет в своих оглоблях, как водовозная кляча... И все мы такия же водовозныя клячи, и у каждаго есть свои оглобли.    Страсть к обобщениям и наивное хвастовство не удивляли близких знакомых Харлампия Яковлевича, но на свежаго человека эта особенность производила невыгодное впечатление.    – Ну, пошел городить околесную,– смеялся Иван Петрович.– Договорится всегда человек до того, что ни в какия ворота не пролезет... Мысли у тебя в голове, Харлуша, прыгают, как зайцы.    – А ты знаешь, что заяц всегда по одному кругу скачет? Вот то-то и есть...    С редактором близкие знакомые не церемонились, как и он сам, а поэтому Буянка сейчас же увела Чайкина прогуляться в сад. Дача была поставлена всего два года, и сад разводился на месте тощаго сосноваго леска, разрезаннаго теперь аллеями и подкрепленнаго свежими саженцами. Буянка несколько раз всматривалась в комика, точно проверяла свое первое впечатление. Собственно, она не решалась сделать одного вопроса, который у ней висел на кончике языка. Так они обошли весь сад, болтая о разных разностях, и только когда Чайкин начал прощаться, он с каким-то смущением проговорил:    – А ведь я только вполовину исполнил поручение... Михаила Евграфыч просил меня передать вам письмо. Куда оно девалось? Позвольте...    Обшарив карманы, он наконец подал длинный измятый конверт. Буянка вспыхнула и посмотрела прямо в глаза Чайкину, точно хотела прочитать в них, друг это или враг. Впрочем, если Буров ему доверяет, то почему же она не может доверят?.. Спрятав письмо, она молча и крепко пожала руку комика.    – Надеюсь, вы не будете нас забывать?– проговорила она после некоторой паузы.    – Если вы позволите...

III.

   Буянка не могла дождаться, когда наконец Чайкин уйдет,– за него ухватился Харлампий Яковлевич, желавший выяснить комику свою теорию драматическаго искусства. Она незаметно ушла в свою комнату, нетерпеливо разорвала конверт и быстро пробежала небольшую, небрежно набросанную записку:    "Дорогая моя Буянка, я сдержал слово,– писал Буров размашистым почерком: – ты желала, чтобы я еще один сезон прослужил в Чащилове, и я исполнил твое желание, хотя у меня есть более выгодные ангажементы, как, например, в южные города. Вообще оставаться на второй сезон рискованно: провинциальная публика любит новыя лица... Одним словом, я сделал все для тебя, от Чайкина узнаешь остальное. Твой Мишель".    И только... Ни одного ласковаго слова, ни одной любовной ноты – ничего. У Буянки сжалось сердце и на глазах невольно выступили слезы. Что же это такое? Так пишут женам мужья из разных казенных командировок, чтобы отвязаться, а она-то ждала этого письма, как праздника. Впрочем, разве Мишель походит на других мужчин.    Перед ея глазами в радужном тумане мелькнуло бледное лицо, гордые темные глаза,– нет, для таких людей достаточно одного слова: "твой Мишель". Чего же больше? Мой, мой, мой... Кажется, достаточно. Притом Мишель вообще не выносит нежностей и всегда с таким презрением говорит о разных нервных дамах.    – Мой, мой, мой...– вслух повторяла Буянка, точно в звуках собственнаго голоса хотела найти недостававшее ей спокойствие.    – Нет, мой!..– крикнула она, бросаясь на постель и пряча лицо в подушку.– Я хочу быть твоей рабой... ползать у твоих ног... Ты мой царь, мой орел!..    Над письменным столом Буянки висел портрет Бурова в роли Уриеля Акосты – это все, что осталось от него. Комната Буянки находилась на военном положении, как говорил Иван Петрович, потому что никто не смел входить в нее, даже горничная Дуняша. Буянка сама убирала ее и не выносила, чтобы кто-нибудь нарушил ея порядок, исходя из принципа, что у каждаго человека должен быть хотя самый крошечный уголок, где он имеет право быть самим собой, как в данную минуту. Лежа на постели с закрытыми глазами, Буянка почти видела живым облик любимаго человека, который для нея служил сейчас центром всех остальных мыслей и чувств. Что значат другие люди рядом с Буровым, например, этот жалкий комик Чайкин, служащий на посылках в роли театральнаго наперсника. Какой-то он жалкий и держать себя в обществе, видимо, не привык. Недаром горничная Дуняша с таким презрением отнеслась к нему...    Иван Петрович и Харлампий Яковлевич просидели на террасе до глубокой ночи, одни поужинали и раза два чуть не подрались, как это случалось почти каждый раз.    – Ваня, ты врешь?– приставал редактор.– Ну, сознайся, голубчик: врешь?.. Я вижу, братику... все вижу...    – Ничего ты не видишь, Харлуша... отстань. Ты просто глуп до крайности – и больше ничего    – А ты ничего не смыслишь в искусстве!    – Я?.. Это ты ничего-то не смыслишь, а не я. Да-с...    – Я? Я ничего не смыслю? Отлично... А вот посмотри, я сыграю Расплюева, тогда и говори. У нас ведь скоро спектакль готовится, пока Савелий Ѳедорыч не нагрянул. Всем уже роли расписаны... Эх, я телятина: комик-то ведь здесь сидел, а у нас именно комика и недостает. И Буянка участвует и я – одним словом, все.    – Вся богадельня?..    – Хорошо, хорошо... По французской поговорке: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Увидим...    – Будем посмотреть!    – Кстати, и репетиции можно устраивать вот здесь на даче, под сенью струй, как говорил Хлестаков.    – Этого еще недоставало! Благодарю, не ожидал...    – Да тебя никто и не думал спрашивать: у нас с Буянкой решено и подписало. А комика мы завербуем...    – Он, кажется, предугадал это приглашение и благополучно улизнул.    – Ничего: поймаем. Я вперед анонс пропечатаю: "при благосклонном участии"... а кстати, как его фамилия? Что-то такое: Воробьев, Галкин... Ну, да это все равно.    Редактор местной газеты, Харлампий Яковлевич Петлин, представлял собой характерное явление. Он когда-то учился агрономии, потом служил в духовной консистории и акцизном ведомстве и кончил редактурой "местнаго органа", носившаго громкое название "Курьера". Как большинство русских людей, он учился совершенно не тому, что ему потом было нужно, служил там, где все ему претило, и кончил по недоразумению делом по душе, но связанный по рукам и ногам условиями провинциальной прессы. Сохраниться в такой обстановке было своего рода чудом, а Петлин дышал вечной юностью, волновался и петушком бежал вперед. Его находили немножко болтуном, немножко сплетником, но все уважали, как безусловно честнаго человека. К числу его коньков принадлежала, между прочим, сцена, и он посвящал ей в своем "Курьере" не мало места, хотя единственным читателем этой газеты был корректор. "А вы читали мою статью о Бурове? Я его, шельмеца, пробрал... Отца родного не пожалею!" Это был целый культ печатной бумаги, дававший неистощимый материал злому уму Ивана Петровича. Кстати, что могло быть общаго между этими двумя людьми, а между нем Иван Петрович не мог прожить дня без своего друга. Сближающим элементом являлась сцена. Друзья покровительствовали театру каждый по-своему и достигали известнаго удовлетворения.    Большой дом Ивана Петровича в Чащилове служил пристанищем для артистов, в нем же устроена была большая зала для любительских спектаклей, так что Петлин имел основание называть его "чащиловским домом Мольера". Иван Петрович в карты не играл и вообще не имел дорогих привычек, а потому считал себя в праве допустить подобную роскошь. В провинции еще живут такие меценаты, и их хорошо знают не одни провинциальные артисты, а также и все гастролирующия в провинции знаменитости. Последния время от времени заглядывали и в Чащилов, а Петлин открыл в своем "Курьере" для них особую рубрику: "наши дорогие гости".    – Помните, в третьем годе приезжал Василий Николаевич?– говорил редактор, захлебываясь от восторга.– Вот были спектакли!.. Да-с, все пальчики облизнешь... Или Анна Ѳедоровна когда гастролировала – что же это такое было? Именины сердца, как говорит Гоголь.    Когда не было налицо "дорогих гостей" и сам Савелий Ѳедорович уезжал куда-нибудь со своей бродячей труппой, приходилось довольствоваться любителями. Любительство в Чащилове процветало, хотя и подвергалось всевозможным нападкам, на какия особенно падки корреспонденты столичных газет. "Помилуйте, в каком-нибудь Чащилове и вдруг ставят "Грозу" или "Свадьбу Кречинскаго"... Помилуйте, когда мы видели эти пьесы в Малом театре в Москве" и т. д. Петлин называл таких рецензентов самоедами, и его излюбленной темой было перечисление разных театральных знаменитостей, выступивших где-нибудь в дебрях провинциальнаго любительства.    – Помилуйте, это настоящая школа для начинающих талантов, и напрасно господа корреспонденты третируют любителей с кондачка!– спорил Петлин с воображаемым противником.– В специальных театральных школах учатся сотни, а здесь тысячи... Если на каждую тысячу любителей придется всего один талантливый человек, и то публика в выигрыше. Откуда вербует своих артистов Савелий Ѳедорович? Из любителей. А столичныя сцены обирают уже провинциальных антрепренеров... Так и должно быть, так и будет всегда. Например, Буров,– конечно, он важничает, но ему везде скатертью дорога, а я сказал это, когда он был еще мальчишкой.    Нужно сказать, что открывать таланты, поощрять их и создавать имя артистам было слабостью Харлампия Яковлевича, хотя он на этом тернистом пути и встречался постоянно с одной черной неблагодарностью оперившихся господ актеров. Впрочем, редактор был незлобивый человек и скоро примирялся с обидой.    – А вот посмотрите, какую примадонну я сделаю из Буянки,– повторял Петлин, когда оставался с Иваном Петровичем с глазу на глаз.– У нея есть театральный огонек... да. Ты, пожалуйста, не смейся!..