Текст книги "Буянка"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

XII.

   Что такое слава, успех, которые окрыляют артиста? Где та таинственная связь, которая спаивает его с публикой, с этим общим, что создает человеку репутацию, имя и громкую известность? В общем публика судит безошибочно, вернее всех критиков, рецензентов и так называемых знатоков, хотя, разбитая на единицы, представляет собой заурядный нуль. Знаменитости возникают вдруг, но их рождение всего труднее в своем отечестве, где сейчас же найдутся завистники, ревнивцы и клеветники. Как? Он или она живут среди нас, едят и пьют то же самое, что едим и пьем мы, мы знали их маленькими, знали их родителей и знаем всю их биографию – и вдруг знаменитость?! Нужно что-то таинственное и неизвестное, что ореолом окружает отмеченную перстом гения голову. И вдруг в Чащилове, в захолустном губернском городе проявилась знаменитая артистка Лохманова-Голынец... Город был серьезно взволнован, так что даже не хватало мест в театре,– все было разобрано вперед. Добрецов принимал это, как должное, с видом человека, который и не в таких переделках бывал.    Меньше всех сознавала происшедшую перемену Буянка. Она находилась в каком-то тумане и не могла сжиться с собственной славой. Каждый выход на сцену для нея являлся целым подвигом: она появлялась с холодными руками, робкая и неуверенная, пока не захватывало ее увлечение и она забывала все. Когда она плакала настоящими слезами, публика аплодировала. Да, она принесла с собой на сцену громадный запас неизжитых сил, такую искренность смеха и глубокую, сердечную ласковость, что с ней плакала и смеялась вся публика. Когда она проходила в уборную, ее провожали неизвестные ей поклонники, точно царицу. За нее раскланивался и принимал поздравления Добрецов, набравшийся необыкновенной важности. Петлин бегал около ея уборной, как погребная крыса. Между ним и Добрецовым возникло уже несколько пререканий по поводу того, кто открыл Елену Васильевну,– каждый честь этого открытия приписывал себе. Раз они обратились к третейскому суду Ивана Петровича, который обоих выгнал.    – Разве с сумасшедшими можно говорить?– повторял он в азарте.– Нашли сокровище!.. Очень уж просто открывать гениев вздумали, и Буянке надуют в уши Бог знает что. Нужно работать, учиться, труд – единственный гений.    Буянке пришлось оправдываться пред дядей в собственном успехе, а она боялась каждаго его слова.    – Ты и не мечтай о себе ничего,– кричал на нее Иван Петрович.– Публика глупа!.. Я не скажу, что ты играешь плохо, но и особеннаго ничего не вижу. Нужно учиться... Обыкновенно первый же маленький успех навсегда и губит самый микроскопический талант. Такие глупые люди, как Харлампий Яковлевич, являются чумой в искусстве, потому что, вместо трезвой правды и серьезной критики, только машут руками и кричать петухом.    – Дядя, Харлампия Яковлевича ты оставь,– вступилась Буянка.– Прежде всего, он на редкость добрый человек...    – Значит, очень уж угодил тебе? Ха-ха... Как немного нужно, подумаешь, человеку: похвали его, он и возмечтает о себе. Этак и Добрецов в угодники попадет!    – Что же, нужно быть справедливым и к Добрецову. Про него, кажется, много лишняго говорят...    – Ага, вон оно куда пошло! Поздравляю, ты начинаешь, действительно, подавать блестящия надежды...    Для перваго раза произошла крупная размолвка, как бывало на даче. Иван Петрович опять кричал тонким голосом и размахивал руками, Колдунчик лаял, Карл Иваныч орал в своей клетке благим матом.    – Ты это говоришь из зависти!– уверяла Буянка, раскрасневшись от спора.– Может-быть, это и смешно говорить про себя, но я каждый раз переживаю на сцене свою роль... Талант прежде всего в искренности чувства, в его силе. Ты, например, ничего не чувствуешь и по себе судишь о других...    – Значит, Петлин чувствует больше и лучше меня? Благодарю...    Слишком быстрые успехи Буянки приводили Ивана Петровича в искреннее негодование, как все незаслуженное. Старик слишком сильно любил племянницу, чтобы увлечься этой мишурой провинциальной славы. Был еще другой человек, который тоже не сочувствовал торжеству Буянки,– водевилятник Чайкин. Открыто он ничего не высказывал, но его молчание было красноречивее слов. Нападки дяди Буянка обясняла себе слишком горячим участием и желанием добра, а поведение Чайкина являлось совершенной загадкой. Сама Буянка не начинала разговоров на эту тему. Встречаясь с Чайкиным на сцене, она только вопросительно смотрела ему прямо в глаза. Она стала замечать, что он точно старался ее избегать; по крайней мере, это ей казалось. Раз они встретились на репетиции в буфете.    – Здравствуйте, Елена Васильевна...    – Здравствуйте, Платон Егорович... Давненько мы с вами не видались.    – Как давненько? Слава Богу, каждый день встречаемся.    – Да, по службе... На даче я уже не живу, а переехала в город.    – К Ивану Петровичу?    – Нет, на свою собственную квартиру. Это гораздо удобнее. Кстати, могу сообщить и адрес, на случай, если вы вспомните про меня. Ах, как нехорошо забывать старых друзей...    – Вы это серьезно? А я не шел потому, чтобы просто не помешать вам. Я думаю, вы не знаете, как избавиться от непрошенных гостей.    – Вы про друзей артистов? Можете быть спокойны: для вас всегда найдется время.    Чайкин церемонно поклонился, а Буянка пожалела, что сама вызвала этот разговор. Друзей у нея теперь, действительно, было достаточно, из того исключительнаго мирка, который складывается около каждаго театра из поклонников, почитателей, любителей и просто шляющихся людей. Ей "нанесла" визит даже сама m-me Ливаневская, жаждавшая видеть обстановку новой примадонны и кстати назначившая свидание в квартире Буянки своему новому другу Борщевскому. Само собой разумеется, что завернула также и Любовь Михайловна Моторина, грозная и торжествующая,– она, в лице Буянки, праздновала косвенную победу над кружковцами, как и Петлин. Она приехала вместе с учительницей Лукиной, необыкновенно скромной и вечно конфузившейся особой.    – У вас была эта дрянь?– спрашивала Моторина, не называя Ливаневской.– Знаю, знаю... И вместе с Борщевским. Они в жестоких амурах состоять, И что, подумаешь, этой дряни нужно? Любопытство одолело.. На вашем месте, Елена Васильевна, я ея не приняла бы!    – Я лично против нея пока ничего не имею, Любовь Михайловна,– ответила Буянка уклончиво.– Приходится всех принимать, потому что... потому что так принято.    – Ну, это, матушка, вздор! А впрочем, все равно... Вот Агаѳьа Петровна тоже влюблена в вас. На стену девка лезет...    Лукина окончательно переконфузилась и протестовала только умоляющими жестами, но воинствующая дама не унималась. Что же, полюбил – не украл, чего тут краснеть? Буянка тоже чувствовала себя не совсем удобно. Она припомнила, что еще в театре заметила пару пристальных глаз, следивших за каждым ея движением,– это была Агаѳья Петровна. Робкая учительница, действительно, влюбилась в Буянку. Это было странное чувство, какое иногда захватывает всецело именно такия пассивныя натуры. Ободренная первым визитом, Лукина стала навещать Буянку почти каждый день, поджидала ее в театральных коридорах и даже караулила на подезде, как влюбленный гимназист. В этой странной девушке проявилась необыкновенная энергия, какая бывает только у сумасшедших. Придет на квартиру к Буянке, сядет куда-нибудь в уголок и молчит, как убитая. Сначала это молчаливое присутствие стесняло Буянку, а потом она привыкла, как привыкают к новой мозоли. Впрочем, Лукина всячески старалась быть полезной: переписывала роли, возилась с Колей, следила за гардеробом Буянки и вообще оказывала массу чисто-женских услуг. Смешнее всего было то, что Агаѳья Петровна ревновала Буянку решительно ко всем, начиная с маленькаго Коли и кончая кутившим купцом Кожуриным. Выходили забавныя сцены.    – Вам трудно ходить ко мне каждый день,– говорила ей Буянка.– Переезжайте ко мне жить... И для вас и для меня удобнее.    – Нет... Я не могу,– признавалась Лукина, опуская глаза.    Она дошла до того, что подбирала брошенныя Буянкой ленточки и хранила их в особой коробке, как любовные сувениры. Но предложение Буянки даже обидело ее: разве к божеству можно так приближаться? Во время театральных разездов, когда Буянку ожидали поклонники за кулисами, в коридоре и на подезде, Агаѳьей Петровной овладевало ужасное волнение. Она шла за своим идолом с бледным лицом и стиснутыми зубами, как зверь, готовый броситься. Если устраивали какой-нибудь артистический ужин, пикник, или просто гости долго засиживались у Буянки, Агаѳья Петровна мучилась, как приговоренная к смерти. Если она не была участницей такого ужина, то ходила где-нибудь по тротуару, выжидая, когда уедет последний гость. Раз Добрецов вздумал подшутить над ней, но это кончилось для него очень плохо: Агаѳья Петровна наговорила ему крупных дерзостей. Трагикомическая история вышла у ней также с Петлиным из-за какой-то лишней редакторской фразы.    Оставаясь с Буянкой с глазу на глаз, девушка обыкновенно молчала и старалась не смотреть на своего идола.    – Она когда-нибудь зарежет меня,– шутила Буянка.– У ней даже глаза делаются безумными...    Поклонников у Буянки было столько, что она им давно потеряла счет. Были тут и богатые люди, привыкшие покупать даже любовь, были бедняки, молодые и старые, но сердце Буянки оставалось холодным. Ее возмущала эта шумная толпа, этот дешевый успех и главным образом то, что, когда она сидела прежде в партере, ее никто не замечал, а для этого нужно было выйти на подмостки. Мало ли и сейчас в партере и в ложах найдется женщин красивее ея, но их не замечают, как не замечали раньше ея. Дядя Иван Петрович был прав, хотя Буянка и бранилась с ним.    Раз публика устроила Буянке шумную овацию. Шли "Блуждающие огни". Эта талантливая пьеса всегда волновала Буянку, и она испытывала неприятное нервное возбуждение. Для чего этот шум, крики, вызовы, когда ей все равно?.. Сознание, что она играла хорошо, всегда настраивало ее на грустный лад: она именно в эти моменты чувствовала себя особенно одинокой, потому что не с кем было разделить этот успех, эту радость. Раскрывалась старая рана, и по каплям сочилась свежая, кровь... В таком настроении Буянка возвращалась из театра домой. Поклонники были оставлены за флагом, а провожала ее одна Агаѳья Петровна. Еще дорогой Буянка заметила, что ея спутница точно сердится на нее, чего раньше она не замечала, и на этот раз не могла найти за собой никакой вины.    – Вы сердитесь на меня, Агаѳья Петровна?– откровенно спросила Буянка, когда оне вдвоем пили чай в столовой.    – Да, сержусь...– так же откровенно ответила девушка, глядя Буянке прямо в глаза.– Я знаю, о чем вы думали все время, пока мы ехали из театра.    Буянка вспыхнула: она, действительно, все время думала о Бурове, Агаѳья Петровна подслушивала ея самыя сокровенныя мысли...    – Голубчик, вы нездоровы,– в шутливом тоне ответила Буянка.– Вон и зрачки у вас расширены...    Лукина осталась ночевать, а Буянка крепко притворила дверь своей спальни: она как-то инстинктивно начала бояться этой сумасшедшей.

XIII.

   Маленький Коля оставался как-то в стороне, под надзором старой няни. Мать он видел только по утрам, т.-е. в одиннадцать часов, когда она еще в постели пила свой утренний чай. Обыкновенно в это время Буянка, прихлебывая из чашки, перечитывала какую-нибудь роль и машинально ласкала ребенка. Это отчуждение произошло как-то незаметно, сменив первую горячую привязанность почти равнодушием. Однажды дядя Иван Петрович строго заметил Буянке:    – Ты забыла о своем ребенке. Это нехорошо... Скажу больше: это гнусно.    Буянка как-то испуганно посмотрела на дядю большими глазами, но ничего не ответила. Ей сделалось совестно, и она дня три няньчилась с ребенком. Но это настроение быстро соскочило с нея, заслоненное театральной поденщиной, хлопотами и дрязгами, а маленький Коля рос на руках няни. Если кто скорбел всем сердцем о судьбе покинутаго ребенка, так это дворецкий Сергей Иванович. Теперь он являлся на квартиру Буянки и без спросу увозил Николая Михайлыча к дедушке. Старик сердился на незаботливую мать и, когда Буянка появлялась в доме дяди, обходил ее строгим молчанием. Замечание Ивана Петровича было вызвано настоянием все того же Сергея Ивановича.    – Это не порядок, сударь,– ворчал старик себе под нос.– Дитё не виновато... Да. Эх, да что тут и говорить! Запуталась наша Елена Васильевна, как рыба в верше.    Ребенок уже давно привык к старику и встречал его каждый раз радостной, светлой, детской улыбкой,– это было лучшей наградой для Сергея Ивановича.    Собственно говоря, в течение сезона Буянке театр с его закулисными дрязгами и все одними и теми же разговорами начинал уже надоедать, первое впечатление захватывающаго волнения сменилось ремесленным чувством. Одне бритыя актерския физиономии чего стоили. Буянка сама не могла бы дать себе отчета, из какого угла на мое пахнуло холодом, но это было так, и она поняла, отчего мужчины-актеры в большинстве случаев пьют горькую, а театральныя женщины интригуют и сплетничают. За стенами вот этого театра для них не осталось ничего, и они живут окружающей их мишурой и своего рода призраками. К каждом сидел невидимый обреченный человек, как в монахе. Были свои театральныя крысы, которыя настолько срастались с театром, что для них весь мир сосредоточивался под его крышей. Дойти до такого состояния Буянка, конечно, не могла, и ее по временам начинала глодать угнетающая раздвоенность: она теряла веру в себя, в театр, в искусство. Это было холодное чувство молчаливаго отчаяния, когда человек остается глух к самому теплому слову утешения или участия.    "Умереть бы...– думала Буянка, закрывая глаза.– Но и тут фальшь: цветы, венки, некролог Петлина в "Курьере", вычурная надгробная надпись... Ложь, ложь и ложь, от колыбели до гробовой доски".    Свободные вечера, когда не было спектаклей, Буянка проводила теперь у дяди. Там обычную публику составляли редактор Петлин и Добрецов. Обремененный старческими недугами, Иван Петрович всегда был рад этим гостям и усаживался сейчас же за карты. Если Буянки не было, играли втроем в преферанс, а с Буянкой устраивали генеральский винт. Положим, она играла скверно, но зато не обижалась, когда на нее накидывались все трое. Особенно неистовствовал Петлин, игравший хуже других. Он, как все плохие игроки, обвинял в своих промахах других.    Раз в субботу они заигрались особенно долго. Петлин проигрался в пух и прах, "просандалив" шесть роберов. Буянка потихоньку зевала в руку, но Иван Петрович увлекся и не отпустил ея. В самый разгар игры к Буянке своей неслышной походкой подошел Сергей Иванович и шепнул ей на ухо:    – Николай Михайлович нездоровы...    – Что такое случилось?    – Жар-с...    Маленький Коля играл в столовой с разгоревшимся личиком. Голова была горячая, глаза блестели. Буянка сейчас же увезла его домой, что очень разсердило Ивана Петровича.    – С этими бабами невозможно играть серьезно,– ворчал старик.– Ну что там такое случилось? Пустяки какие-то.    – Женское дело, Иван Петрович,– защищал Добрецов.– Мне эти театральные младенцы костью в горле сидят, а я молчу... Что поделаете: закон-с природы.    – Да ведь мы не кончили робера, Савелий Ѳедорович?    – Ах, милашка: женская часть особенная.    – И глупость тоже особенная. Ну что она бросилась, как угорелая? Разве этим поможешь... Наконец дети всегда хворают.    – Закон-с природы, милашка...    Коля быстро расхворался, и Буянка не спала над ним всю ночь. На репетицию она явилась с теми же глазами, с какими ушла от дяди вчера. Как на грех, ею были взяты на три дня сряду ответственныя роли, отказаться от которых она не имела права. Приходилось играть, когда на душе скребли кошки. Буянка как-то сразу упала духом и мысленно обвиняла себя во всевозможных преступлениях: она бросила ребенка, забыла его... Эта последняя мысль убивала ее. Приглашенный доктор определеннаго ничего не сказал, но в то же время и не ободрял особенно:– "Неизвестно, чем разыграется болезнь маленькаго джентльмена... Необходимо подождать, пока выяснится болезнь". За больным ухаживали Агаѳья Петровка и Сергей Иванович, и Буянке было совестно перед ними. Она даже плакала в своей уборной.    – Э, милашка, так нельзя,– ворчал Добрецов.– Публика не любит, когда примадонны выходят на сцену с красными от слез глазами.    – А если я не могу?    – Пустяки, милашка!    – Вы зверь, а не человек, Савелий Ѳедорыч!.. Так обращаются только с пожарными лошадьми.    – Знаю, милашка, все знаю: сам отец многочисленнаго семейства.    – Вы... вы можете, вы смеете говорить о своих детях, которых бросали на произвол судьбы?    – Что же из того? Я не хуже и не лучше других отцов, и только... Не нужно волноваться, милашка... Мы должны служить публике, а публика знать ничего не хочет о наших семейных радостях. Мы – обреченные люди...    Болезнь Коли не выяснялась, хотя ему делалось все хуже, и он быстро слабел. Буянка теряла голову, доктор пожимал плечами и поднимал густыя брови все выше. Много ли нужно этакому клопу? Да и сказать не умеет, что болит... Наступила масленица, когда шли двойные спектакли, утром и вечером. Буянка могла быть дома только ночью, усталая, разбитая, изнемогающая. Она с молчаливым отчаяньем следила за быстрыми шагами болезни и ломала руки от сознания собственнаго безсилия. Ах, там ждет публика, которую нужно развлекать, этот зверь, не знающий пощады... Бросить все, но ведь этим можно погубить всю труппу: масленица выручала Добрецова за весь год. И без того впереди голодный Великий пост и голодное лето, а тут еще расчет артисты получат неполным рублем. Добрецов отлично понимал, в какие железные тиски попала Буянка, и ни слова не говорил ей об ея обязанностях. Ведь и потерпеть-то всего какую-нибудь одну неделю, а младенец подождет...    – И лучше, если сам догадается умереть,– разсуждал старый театральный волк про себя.– Сладкаго-то немного быть незаконным сыном театральной девицы. Да и maman освободится от семейных радостей.    Придавленная неожиданно налетевшим горем, Буянка не раз думала об отце Коли, который выбросил ее на улицу и забыл ребенка. Разве это справедливо? Он может спокойно спать, может прямо смотреть в глаза другим... Она, может-быть, и плохая мать, по делала свое дело, как умела. Эта мысль много ее подкрепляла. Только бы поскорее кончилась масленица!.. Боже, какия ночи переживала она сейчас, сидя у кроватки больного ребенка и прислушиваясь к праздничному шуму на улице! Все веселились и ликовали. Летели бешеныя тройки, заливались колокольчики, пьяная песня замирала где-то в морозной дали.    Наступил и конец масленицы. Последний спектакль. Буянка ждала его, как своего избавителя. Завтра она опять будет свободна, как птица. Уйти от всех, спрятаться в своем уголке – вот единственное, истинное счастье! В театр Буянка пришла, едва держась на ногах. Двойные спектакли и безсонныя ночи доконали ее. Ведь живут же другия женщины, которыя не знают проклятой службы. Как раньше Буянка презирала эту кисленькую, серую жизнь, так теперь завидовала ей. Но скоро все кончится, всего несколько часов. Добрецов только сжал плотно губы, когда увидал свою примадонну: нечего сказать, хороша будет "чародейка". Конечно, публика масленичная, полупьяная, но все-таки...    – Эх, милашка ты моя!– пожалел Добрецов, качая своей головой,– Ну, нечего делать: терпи казак, атаман будешь. Завтра на все четыре стороны...    В средине второго действия в театре появился Сергей Иванович, бледный и растерянный. Он пробрался за кулисы и по дороге к уборной Буянки встретил Чайкина. Комик сразу понял, в чем дело, и остановил его за рукав.    – Что случилось, старина?    Сергей Иванович только махнул рукой.    – Хорошо, ступай домой, а я устрою остальное... Сейчас нельзя останавливать спекталь.    – А ежели, например, упокойник?    – Да разве этим мы ему поможем?    – Сударь, побойтесь Бога...    – Завтра, завтра... Уходи отсюда, чтобы Елена Васильевна тебя не заметила.    На эту сцену набежал Добрецов, зажал рот Сергею Ивановичу и вывел его из-за кулис.    – Милашка, нельзя...– шептал Добрецов, разводя руками.– Ангел мой, невозможно!    Сама Буянка не предчувствовала разразившейся катастрофы. Уходя из дому, она была уверена, что больному лучше и что наступает благодетельный кризис. Хотя доктор и заявил в свое время о грозившей опасности и поднимал выше обыкновеннаго свои брови, но она уже привыкла к этим пожарным знакам. Ребенок стих, не метался и, когда она прощалась с ним, даже узнал ее, что она видела по выражению его глаз и по движению маленькой руки. Наконец разве Коля мог умереть, когда будут жить тысячи и миллионы других детей?..    Выйдя из театра, Сергей Иванович обругал и Добрецова и Чайкина театральными собаками, а сам решил попасть с другого хода. Он зашел с подезда артистов; а на сцену было еще два хода,– один из коридора бенуара и другой через буфет.    – Дурака свалял я-то,– ругался Сергей Иванович,– прямо набежал на этого стрекулиста...    Попытка проникнуть на сцену остававшимися двумя входами закончилась полной неудачей: дверь в буфет Добрецов запер на ключ собственными руками, а к двум другим дверям поставил капельдинеров с строжайшим наказом не пропускать на сцену "ни одного подлеца".    – Креста на вас нет!– взмолился Сергей Иванович, когда очутился опять на улице.– Ужо вот я Ивану Петровичу скажу, так он вам покажет коку с соком...

XIV.

   Со смертью Коли порвалась последняя ниточка, связывавшая Буянку с прошлым.    На первой неделе поста она переехала на дачу, чтобы скрыться от всех. Пусто было на даче, пусто и на душе, а слез не было. Буянка не жаловалась, не плакала, не требовала утешений. Иван Петрович по болезни вышел в отставку и тоже переехал на дачу, так что они устроились в том же порядке, как жили когда-то вместе. Сергей Иванович ужасно хлопотал, устраивая господ в старом гнезде. Попрежнему Карл Иваныч выкрикивал из своей клетки: "как? что? почему?", попрежнему Колдунчик лаял, и только недоставало обезьяны Форсунки. Она умерла при переезде из города на дачу.    – Николай Михайлыч очень уж любили ее,– обяснил по-своему Сергей Иванович,– вот и околела... Пословица такая есть: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет...    Те же гости посещали дачу, хотя весной дорога туда была самая убийственная. Попрежнему вечерами составлялся винт, причем Добрецов захватывал с собой Чайкина на случай, если Буянка отказывалась играть.    – Ты у меня в резерве, милашка,– обяснял Добрецов.– Сначала будешь играть за болвана, а потом, может-быть, помаленьку и в настоящие люди вылезешь.    Иван Петрович разрушался на глазах, и Буянка со страхом думала о том моменте, когда земля безжалостно отнимет у нея последняго любимаго человека. Что тогда останется? Она боялась даже думать о будущем и чувствовала только, что с каждым днем все больше любит старика-дядю. Теперь она понимала в нем того неудачника, котораго раньше не замечала. Оставаясь вдвоем, они подолгу вели тихия, задушевныя беседы, как хорошие, старые друзья.    – Каждый день я просыпаюсь с мыслью: неужели жизнь уже прошла?– любил говорить Иван Петрович.– А ведь ежели серьезно разобрать, так, право, я и не начинал даже жить... И все так, Елена Васильевна.    – Просто, дядя, хандрите, и только.    – Нет, верно... Ведь это обидно наконец. Поживешь, так сама убедишься в этом. Я часто думаю о тебе... Вот я умру, и останешься ты одна-одинешенька. Мужчина еще может перебиться так-то по свойственному ему зверству, как я, например, а женщине трудно. Она вся вот в этом своем уголке, в домашнем тепле, в семейной обстановке...    – Что же мне делать?    – Что делать? Выходи замуж...    – Пробовала...    – Ну, то пустое, а ты по-настоящему.,    – Я за Чайкина выйду...    – Что же, Чайкин хороший человек и, кажется, давненько ухаживает за тобой.    – Да беда в том, что я-то не люблю его... Не люблю, и все тут. Сердце не лежит, как говорит Сергей Иваныч...    Чайкин в последнее время как-то избегал Буянки, и она забыла о его существовании. Он точно ревновал ее к сцене, как и Агаѳья Петровна. По переезде на дачу Чайкин сделался прежним Чайкиным и держал себя с обычной простотой, какая так нравилась в нем Буянке. Ей даже как-то странно было думать, что вот этот маленький человек может любить ее. Агаѳья Петровна бывала на даче редко: она не сошлась характером с Иваном Петровичем и опять поступила под покровительство m-me Моториной. Да и ревновать Буянку решительно было не к кому, и Агаѳья Петровна успокоилась. Правда, она очень внимательно осмотрела всю дачу, произвела ревизию в комнате Буянки и могла оставаться спокойной.    Сейчас Чайкин сообщал Буянке все театральныя новости, которыя выкапывал из газет и разными, только ему одному известными путями. Раз он пришел и сообщил, что в Чащилов едет с первыми пароходами гастролирующая знаменитость – Охотников.    – Вот Савелий Ѳедорыч будет беситься,– обяснил Чайкин, между прочим.– Ему эти гастролеры нож вострый...    – Да вы-то откуда это узнали?    – Сорока на хвосте принесла... Да и не все ли вам равно – откуда? Важно то, что Охотников едет и будет у нас, а это верно.    Добрецов поднял ужасный крик, когда узнал об Охотникове. Он совсем сбесился и сгоряча чуть не подрался с Петлиным, защищавшим гастролеров-знаменитостей.    – Небось, на четвереньках перед ним поползешь,– язвил Добрецов.– "Наш город осчастливил своим приездом знаменитый драматический артист Охотников..." Ну, признайся, поползешь? И гнусной лести наплетешь столько, что ни в какия ворота не пролезет?    – Я думаю, что каждый по-своему думает, Савелий Ѳедорыч. Такие гастролеры необходимы, чтобы познакомить публику, как играют настоящие артисты...    – Желал бы я видеть, как бы ты запел благим матом, если бы стал гастролировать со своей собственной газетой какой-нибудь столичный редактор... Ведь прямо надевай суму со своим "Курьером""    – Мне не страшны конкуренты...    – А мне это нож... Понимаешь, последния крохи у нас отнимают эти столичные гуси. С жиру бесятся, а мы пропадай... Я думал несколько спектаклей после Пасхи поставить, чтобы дать кусок хлеба своим артистам, а тут чорт несет гастролера.    – Да ведь твоя же прямая выгода: ты ему сдашь театр за некоторую сумму, артисты твои у него же будут получать разовыя... а сколько выручит буфет?    – А самолюбие ты забыл, милашка? Конечно, публика глупа и бежит на каждое новое имя, а потом нам же в нос и будут тыкать этим Охотниковым... Мальчишка он и щенок, дутая знаменитость!.. Будет трепать и "Кина", и "Гамлета", и "Уриэля Акосту", а ты будешь расточать ему гнусную лесть.    Это известие мало заинтересовало Буянку. Не все ли ей равно, кто едет в Чащилов? Театр оставил в ней ощущение тяжелаго похмелья, так что она старалась совсем не думать о нем. Ее еще наполняло ея молчаливое материнское горе, которым она не могла даже ни с кем поделиться. Мужчины все равно не поймут ея, а женщин у нея знакомых почти не было, за исключением все той же Агаѳьи Петровны и суровой m-me Моториной. В самом горе звучала какая-то фальшивая нота: ведь ребенок был незаконный, так о чем же плакать,– вот что скажет ей практическая мудрость. Законныя матери имеют право оплакивать своих детей и требовать сочувствия, а не она.    Ссоры Петлина с Добрецовым из-за ожидаемой знаменитости часто занимали Бунину больше, чем сам виновник этих ссор. Дяди Иван Петрович поддерживал Петлина, что еще более злило Добрецова. Чайкин отмалчивался и только раз заметил Буянке:    – Странно, что вас, Елена Васильевна, нисколько не интересует Охотников?    – Приедет – увидим... А пока можно сделать такое предположение, что это такой же смертный, как и мы с вами. Мало ли дутых репутаций и фальшивых знаменитостей, как есть фальшивыя монеты и ассигнации. Кстати, кто он такой, этот Охотников?    – Зовут его Исаем Борисовичем, а по наружности... Одним словом, не русский.    – Вы его видали?    – На улице встречал, а на сцене не приходилось видеть. Во всяком случае, это большой артист, и меня удивляет, что вы, актриса, не интересуетесь им...    – Да ведь вы не признаёте во мне артистку!    – Я?    – Да, вы... Припомните ваше поведение во время сезона. Даже больше того: каждый мой промах доставлял вам удовольствие.    Чайкину нравилось, когда Буянка сердилась,– у ней выходило это так красиво-энергично. И теперь она смотрела на него так вызывающе своими потемневшими серыми глазами. К сожалению, в течение сезона она уже приобрела несколько казенных жестов, что портило "натуру". Чайкин, залюбовавшись ею, невольно улыбнулся, что окончательно взорвало Буянку.    – Вы – нахал! Да...– крикнула она сдавленным голосом, напирая на него.– Ну, чему вы смеетесь? Я говорю правду...    – Елена Васильевна, я... я...– бормотал виновато Чайкин, невольно отступая.– Ведь я всегда любуюсь на вас, а вы... С перваго раза, как увидел вас... и вместе с тем чувствую себя таким маленьким и ничтожным. И я буду смеяться над вами? Женщины не любят таких невидных людей, как я, и я на это не жалуюсь.    – Не продолжайте, ради Бога,– сурово остановила его Буянка.– В жизни все так: те, кого мы любим, не отвечают нам тем же, а те, кто нас любит, не находят ответа. Ведь я не кокетничала с вами? не давала вам повода мечтать о чем-нибудь? Довольно...    Такое откровенное обяснение повело только к тому, что Буянка заметно начала сторониться комика, а он проклинал свой язык, выдавший его головой.    На Пасхе, когда Иван Петрович и Буянка завтракали в столовой, Сергей Иванович вошел с недовольным лицом и подал на серебряном подносике визитную карточку Буянке.    – Это, вероятно, барину,– посомневалась Буянка.    – Нет-с, вам-с...– сурово ответил Сергей Иванович, переминаясь с ноги на ногу.    Узкая атласная карточка была лаконически-красноречива: И. Б. Охотников. Буянка даже перепугалась и, молча, передала карточку дяде.    – Проси в гостиную,– коротко ответил Иван Петрович и сей час же поднялся с места.    Буянка плохо помнила, как переоделась на скорую руку и как вышла в гостиную, где расхаживал высокий плечистый мужчина с запущенной бородкой. Он одним быстрым взглядом окинул хозяйку и проговорил совершенно просто, точно они разстались только вчера вечером:    – Какая у вас адская дорога, Елена Васильевна... Я думал, что меня затрясет до смерти. Но желание познакомиться с вами оказалось сильнее всего...    – Садитесь... Мы слышали о вашем путешествии, но ждали вас немного позже,– ответила смутившаяся Буянка,– она почувствовала себя какой-то девчонкой перед этим солидным мужчиной.    – Я и сам то же думал, но случилось иначе. Впрочем, мне это только доставило удовольствие познакомиться с вами несколькими неделями раньше... то-есть я собственно, если хотите, давно уже знаком с вами по газетным рецензиям, наконец мне так много говорил о вас ваш муж... Одним словом, мы старые знакомые.    Охотников посидел с полчаса и все время говорил о разных посторонних предметах. Буянка неловко молчала, напрасно стараясь сказать что-нибудь в такт ловкому гостю. Больше всего ее смущали его глаза, осматривавшие ее всю. Она это чувствовала и волновалась. Когда Охотников вышел, она разсердилась: так осматривают только барышники лошадей.    – Ну что?– спрашивал Иван Петрович, скрывавшийся в кабинете.– Получила милостивое приглашение принять участие в гастролях?    – Нет.    – Странно! Зачем же он приезжал в таком случае?    – Вероятно, думает, что ему стоит только показать свой палец, как мы все бросимся в его обятия...    – Вот так сахар!..