Текст книги "Буянка"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

IX.

   Чащиловская публика была неумолима, как и всякая другая провинциальная публика. Помилуйте, общественная нравственность была потрясена в самом основании, и матери говорили между собой о Буянке с ужасом. Ведь теперь невозможно принять ее в дом или подать руку, не компрометируя себя. При взрослых дочерях имя Буянки не упоминалось совсем. Правда, мужчины были снисходительнее, но в таких случаях они предпочитали отмалчиваться. Если чащиловския дамы могли позволять себе легкия интрижки, то это совсем другое дело, и даже во всех оперетках об этом подробно говорится. А девичий грех совсем особь статья... Кружковцы положительно ликовали, и m-me Моториной пришлось выдержать несколько горячих стычек. Конечно, главной зачинщицей являлась здесь m-me Ливаневская, не умевшая простить Буянке ея театральных успехов. Ливаневскую поддерживал архитектор Борщевский, служивший в кружке премьером. Из кружка толки и пересуды перешли в Капернаум, но здесь не встретили особенно горячаго сочувствия.    – Не наше дело,– политично заметил земский председатель Лихудин.– Да и Иван Петрович такой почтенный человек.    Антрепренер Добрецов, игравший на бильярде, подтвердил это благоразумное мнение и прибавил от себя тоном специалиста:    – Попробуйте вы, господа, быть девушкой хоть на месяц, тогда я узнаете, каково ей приходится... Нельзя, милашки, все обвинять! Вон у меня их сотни перебывали, а каждая милашка по-своему с ума сходит.    Комик Чайкин не принимал никакого участия в этих пересудах, хотя театральныя дамы и приставали к нему с разспросами.    – Ничего я не знаю,– отвечал он обыкновенно.    – Да ведь вы, Платон Егорыч, и письмо ей тогда на Пасхе передали? Не отпирайтесь... И на дачу к ней каждую субботу ездите. Ну, покайтесь, голубчик, вы влюблены?    – Да, влюблен,– соглашался комик, чтобы отвязаться.– Я во всех женщин влюблен.    На даче Чайкин, действительно, бывал только по субботам, когда не было спектаклей. Буянка встречала его не одинаково: то совсем равнодушно, то как своего человека. Для их обычных разговоров поставлено было только одно условие: не говорить ни слова о театре.    – Понимаете я не могу...– обясняла Буянка, опуская глаза.– Настоящий театр – ужасная вещь! Я говорю не о пьесах, а об общем строе жизни, о театральных нравах.    – Театр тут ни при чем, Елена Васильевна,– спорил Чайкин.– Он, как всякое другое общественное учреждение, ни прав ни виноват... Все зависит от условий и времени...    – Да ведь всегда так было?    – Нет, раньше было лучше, когда труппы изображали собой большия семьи, как было в провинции. Нынче все перепуталось благодаря новым условиям... Публика скучает, если актер или актриса служит роковой третий сезон.    – Скверная, значит, публика, и все дело сводится на то, чтобы угождать ей. Знаете, я боюсь даже думать о театре, как пьяница о водке... Это моя погибель. Если бы наступил тот день, когда я опять поступлю на сцену – это будет мой последний день: я умерла бы для самой себя.    Чайкину правилось слушать, как говорит Буянка, и он все время наблюдал ея оживлявшееся лицо, вслушивался в интонацию голоса и следил за всеми оттенками переходов от одного настроения к другому. Он чутьем артиста чувствовал в ней то, что называется талантом. Да, она умела сказать одним словом то, что не выговорится длинной фразой,– говорил в ней не один язык, а все лицо, глаза, вся фигура. Прежней Буянки не было с ея резкими выходками и молодой грубостью, а была совсем другая женщина, о которой нельзя было даже сказать, красива она или безобразна, но которую хотелось слушать без конца и смотреть на нее. В ней, прежде всего, привлекала неудержимо-чарующая простота: она была в каждом слове, в каждом движении. Буянка со своей стороны могла то же сказать про Чайкина, хотя и с некоторыми поправками: он постепенно сделался тем своим человеком, о котором не думают, красив он или дурен, хорош или не хорош. Просто – Платон Егорыч... Часто Буянка даже забывала о присутствии своего гостя, особенно, когда он уходил в детскую к Коле.    Разговоров о театре нельзя было избежать только в присутствии Петлина, благодаря его неудержимой болтовне. Он бывал на даче раза два в неделю и часто очень надоедал Буянке; сядет и сидит без конца, разсказывая городския новости. В последнее время Буянка заметила, что редактор почему-то недолюбливает Чайкина, и откровенно спросила его об этом.    – Я? Я не люблю Чайкина?– изумлялся Петлин.– Пощадите, Елена Васильевна... Если говорить правду, так мне, право, решительно все равно, существует он на белом свете или нет.    – Однако вы придираетесь к нему, Харлампий Яковлич?    – Ах, это уж извините: отцу родному не спущу, если бы он заговорил глупости, а Чайкин... Извините меня, Елена Васильевна, но Чайкин, говоря между нами, глуп – и глуп специально-театральной глупостью. Заметьте, он и говорит готовыми фразами, надерганными из разных пьес.    – К сожалению, не могу с вами согласиться, Харлампий Яковлич. Мне лично не нравится самый тон, каким вы говорите в последнее время о Платоне Егоровиче, точно подозреваете его в чем-то очень дурном.    К удивлению Буянки, Петлин как-то принужденно замолчал, а потом долго не мог попасть в свой обычный легкомысленно-газетный тон.    – За что вас не взлюбил Петлин?– спрашивала Буянка комика спустя некоторое время.    – Меня? Право, не замечал...    – Вы не умеете обманывать... Говорите правду.    Чайкин в свою очередь смутился не меньше Петлина и после неловкой паузы наконец признался, что Петлин, кажется, ревнует его. Это разсмешило Буянку до слез.    – Ревнует вас?– говорила она, задыхаясь от смеха.– Позвольте узнать, к кому?    – Это тайна,– отшучивался Чайкин.    – Я требую, чтобы тайна была открыта, потому что пред вами любопытная женщина.    – Неужели вы не догадываетесь, Елена Васильевна?    – Хоть убейте, ничего не понимаю! Итак?..    – Итак, Петлин ревнует меня к вам.    Теперь очередь смущаться выпала уже на долю Буянки. Петлин влюблен в нее? Петлин, отец четверых детей и примерный муж? Петлин, которому за сорок лет? Петлин, лучший друг дяди? Нет, это что-то невозможное и даже обидное... Она, кажется, не позволяла себе никогда и ничего такого, что дало бы кому-нибудь повод разыгрывать с ней романы или вообще смотреть на нее, как на "даму, приятную во всех отношениях". Неужели она уже так низко упала, что может возбуждать в мужчине только определенный род чувств и желаний?    – Скажите, пожалуйста, Платон Егорыч, вы это говорите серьезно?– спрашивала Буянка изменившимся голосом.    – Да. Вы сами требовали этого... Только вы напрасно так встревожились: на артисток большинство публики – мужчин смотрит с известной точки зрения, а вы имели несчастие служить на сцене. Это, в сущности говоря, самая обыкновенная история, на которую не стоит обращать внимания. Одинокая женщина не застрахована ни от чего... Наконец в руках каждой женщины есть тысяча тех маленьких средств, какими выпроваживают мужчин за дверь.    – Но ведь это обидно, поймите вы, ради Бога!.. Да, обидно... Неужели я похожу на тех женщин, с которыми можно позволить себе все?    Чайкин истощил все известныя ему средства, чтобы успокоить Буянку, но из этого ничего не вышло, кроме того, что он сам разстроился.    – На стену баба лезет!– ругался Чайкин, возвращаясь с дачи восвояси.– Хоть ей кол на голове теши... Из пустяков сделать целое Бородинское сражение!    Взрыв благороднаго негодования Буянки в сущности очень подействовал на Чайкина, показав ему эту женщину во весь рост. Такия женщины не шутят, чорт возьми!.. Интересно бы знать, как она смотрит на него, Чайкина? Вероятно, как на безвредную собачку, которой позволяют лизать руки. Возмущаясь ревностью Петлина, Буянка совершенно упустила из виду, что если она сама не любит комика Чайкина, то это не мешает комику Чайкину любить ее. Да, комик Чайкин, и больше ничего. Кувыркайся перед публикой, смеши зевак, а о самом себе забудь. Природа точно в насмешку дала именно этому гаеру теплое любящее сердце, а случай опутал это сердце тысячью невидимых нитей, связывавших его с другим сердцем. Как мучился комик Чайкин, возвращаясь с дачи, не знал никто. Он казался ничтожным самому себе, и это сознание убивало его. Разве таких людей любят женщины? Разве о них оне плачут? Нет, им подавай надутое ничтожество, а там будь, что будет...    В свою очередь, Буянка тоже мучилась. Она почти не спала всю ночь, переживая все старое. Пред ней стояли живыми слова Чайкина: "одинокая женщина ничем не застрахована от подобных обид". Что же ей делать? Да, она сделала громадную ошибку, единственную в своей жизни и, к сожалению, непоправимую, но это еще не дает никому права оскорблять ее... Ведь она ушла от всех и похоронила себя на даче, чего же еще можно требовать от нея?    – Одинокая, одинокая...– шептал ей чей-то голос.    – Кому же я сделала зло?– спрашивала Буянка вслух самоё себя.– Ребенку, который не знает отца?.. Но это не моя вина, а вина отца, бросившаго и мать и ребенка. Огорчила мать, дядю? Но я искупаю свою вину всей жизнью.    И впереди ничего, ничего, ничего!.. В ея положении девушки кончают самоубийством, и, может, она сделала бы так же, если бы не ребенок, котораго она не в силах бросить на произвол судьбы. Что же остается? Ничего и ничего... Нет, остается все та же гибель в виде сцены. Ведь это единственное место, где женщине прощается все, вот почему женщины и рвутся туда – на сцене ценится человек, ценится талант, а до личной жизни никому нет дела. Да, она опять пойдет на сцену, и тогда никто не посмеет указывать на нее пальцами, как теперь делает какая-нибудь Ливаневская. Она пережила свой позор, и сцена ее застрахует от новых оскорблений. На зло всем этим ханжам она выступит на подмостках, а защитники найдутся...    Утром Буянка проснулась с больной головой и сама удивилась своим вчерашним мыслям, которыя при дневном свете попрятались, как ночныя птицы. Нет, она никогда не поступит на сцену, как уже дала себе слово. Спасенье ея не там, а вот в этих стенах, около своего ребенка. Она покажет всем, что действительно умела любить, только один раз любить, и другого такого раза не будет. Да, не будет... А потом Коля вырастет большой, и тогда... что будет тогда? Ах, зачем загадывать вперед, когда жизнь так долга и будущее неизвестно. О Бурове она думала, как думают о мертвых людях, и не интересовалась, где он и что с ним. Зачем тревожить больное место?.. Прошлаго не воротишь...    "Однако что же я буду делать с этим глупцом Петлиным, если Чайкин не ошибается?– думала Буянка.– Надо его удалить под каким-нибудь предлогом... Останется один Чайкин. А может-быть, и он влюблен и тоже женат, как Петлин или как Буров?.. Ах, никого мне не нужно, никого..."    Это тяжелое раздумье было неожиданно прервано. Появилась горничная и заявила, что приехал какой-то господин и желает видеть барышню.    – Может-быть, не меня?– удивилась Буянка.    – Нет, они так и сказали: "мне нужно Елену Васильевну". Из себя будут совсем старички...

X.

   Можно себе представить удивление Буянки, когда, выйдя в гостиную, она встретила Добрецова, прохаживавшагося из угла в угол с самым деловым видом.    – Догадываюсь, что я для вас явился приятной неожиданностью,– довольно развязно проговорил антрепренер своим гнусавым голосом.    – Будьте любезны, садитесь...    Добрецов с полной непринужденностью развалился в кресле, закурил сигару, медленно обвел глазами комнату и без всяких вступлений и предисловий проговорил:    – Представьте себе, милашка-то моя ведь сбежала... Это со мной третий случай. Да.    – Какая милашка?    – Моя первая любовница, т.-е. театральная любовница. Правда, у нас было несколько стычек, но войдите в мое положение: что я теперь буду детать? Не самому же играть женския роли, хотя и был такой случай...    – Сочувствую вашему горю, но не вижу, чем могу быть вам полезной.    – Считаю не лишним, сударыня, предварительно напомнить некоторыя предыдущия обстоятельства, именно, как два года назад я остался без перваго любовника. Помните? В этой истории виновата одна особа... но Бог с ней, я не злопамятен!.. Во всяком случае, это на ея совести... Не правда ли?.. Чтобы понять меня, поставьте себя на мое место и постарайтесь быть безпристрастными. Да, это великая вещь быть безпристрастным, особенно по отношению к человеку, который почему-нибудь нам нравится... Вы меня понимаете, милашка?    – Послушайте, Савелий Ѳедорыч, я раз и навсегда попрошу вас оставить со мной этот игривый тон,– строго заметила Буянка.– Может-быть, вы и привыкли у себя дома к такому обращению с женщинами, но вы забываете, что сейчас вы у меня в доме...    – Так и запишем, мил.... т.-е. Елена Васильевна. Что же, у всякаго барона своя фантазия.    – А затем, как я догадываюсь, вы хотите предложить мне место сбежавшей примадонны? Да? К сожалению, я должна отказаться наотрез.    – Причина?    – Оставляю за собой право не обяснять причин, потому что оне касаются только меня одной...    Добрецов посмотрел на Буянку суженными глазами, поднял плечи и пробормотал:    – Глупости...    У Буянки явилось страстное желание выгнать нахальнаго старика вон, но она удержалась и только посмотрела на него злыми глазами, у ней даже губы тряслись от внутренняго бешенства.    – Кажется, я не давала вам повода оскорблять меня,– проговорила она после длинной паузы.    – Вы это о чем, сударыня?    – О глупостях...    – Только-то! Тогда я с удовольствием беру свое слово назад... Привычка проклятая говорить откровенно, без цирлих-манирлих. Ну, виноват, ну, еще раз виноват... Что же из этого?    Нахальство Добрецова было так откровенно, что Буянка против собственной воли улыбнулась. Косвенное предложение Добрецова отчасти и полестило ей: с его точки зрения он делал ей честь. Воспользовавшись этим моментом, Добрецов подсел ближе к хозяйке и заговорил своим обычным шутливо-серьезным тоном:    – Поговоримте серьезно, сударыня... Да, серьезно, как говорят между собою люди умные и понимающие друг друга. Забудьте на время, что вы женщина и что с вами говорит провинциальный антрепренер-волк. Начнем с положения провинциальной умной девушки... Ну, куда ей деваться, этой девушке, кроме замужества? А за кого ей выходить? В лучшем случае, получается жена какого-нибудь лекаря, чиновница и вообще самая заурядная и безличная дрянь. Сама по себе она имеет значение только, как тень своего мужа, не больше, и счастлива, если сделается наседкой. Молодость проходит быстро, жизнь опутывается тысячью бабьих мелочей, и от человека ничего не остается. В большинстве случаев получается вообще сплошная гадость, зашитая в тряпки.... Брр!.. Понимаете вы, что некуда ей деваться, вот этой самой умной девушке, а таких девушек десятки и сотни. Все оне погибают одинаково, заживо сгнивая на лоне так называемаго семейнаго счастья. Но, конечно, бывают исключения, энергичныя женския натуры, которыя протестуют и не хотят мириться с этой засасывающей гадостью. Итти куда-нибудь в учительницы, в конторщицы, вообще, на службу – тоже ведь сладкаго не много... Я знаю, что вы лично и вот все эти умныя девушки передумали все это сотню раз. Так?    Буянка молча наклонила голову в знак согласия: Добрецов говорил совсем не глупо для начала.    – Единственный выход для такой девушки – это сцена,– продолжал Добрецов.– Но, к сожалению, на сцену толкает наших женщин только какая-нибудь крайность... В них нет необходимой предприимчивости, желания бороться с обстоятельствами, наконец итти рука об руку с тружениками-артистами по тернистому пути искусства. Если и находятся такия, то им подавай столичную сцену, европейскую известность... Но оне забывают только одно, что и самая маленькая провинциальная сценка дает полную самостоятельность и свободу, а это самое дорогое.    – Вы не договариваете только того, что эта театральная свобода покупается слишком дорогой ценой... Самая талантливая из артисток успеет состариться десять раз прежде, чем добьется какого-нибудь успеха только одним своим трудом. Надеюсь, что мы хорошо понимаем друг друга. Женщину на сцене эксплоатируют, как нигде, пока она сама не научится эксплоатировать всех других, то-есть когда вконец озлобится и потеряет всякий стыд и совесть.    – Хорошо, предположим, что вы правы. Что же из этого следует? Разве жизнь не та же сцена, только самая скверная сцена – с плохим освещением, сквозным ветром и грязью? Все женщины играют на этой житейской сцене одне выходныя роли, а коронныя достаются по заслугам мужей или по рождению. Выхода все равно нет... Да-с, жизнь наша – самая скверная сцена! Получается в результате парадокс, что настоящая жизнь только на сцене. Там женщина, действительно, живет, любит и страдает, радуется и плачет, торжествует и высказывает всю свою душу... В этом вся сила великих артисток, расходующих на сцене неизжитый запас своих жизненных сил. Другой жизни и нет... А повелевать толпой, нет, больше – заставлять жить вот эту самую толпу, разве это не счастье, не наслаждение? Настоящая артистка живет тысячью жизней, сосредоточивая в себе, как в фокусе зажигательнаго стекла, мысли и чувства отдельных личностей. Я рисую вам завидную участь и единственную в своем роде...    Про себя Добрецов не без ядовитости подумал: "наговариваю, как ярмарочный цыган, который торгует лошадь".    Такие разговоры действуют на женщин гипнотически, как сейчас было с Буянкой: она притихла и вся сежилась, точно ей вдруг сделалось холодно.    – Что же вы мне хоть чаю не предложите, Елена Васильевна?– напомнил Добрецов сам.– У меня во рту пересохло... Уф, даже в пот бросило!..    Дальнейший разговор происходил в столовой, за чайным столом, т.-е. опять говорил один Добрецов, а Буянка внимательно слушала. Она время от времени вглядывалась в своего гостя и думала: неужели это тот самый Добрецов, котораго она еще так недавно ненавидела? Может-быть, это отец Чайкина... У них есть общия черты, в физиономии: Чайкин так же смешно вытягивает губы, суживает глаза и при разговоре наклоняет голову набок. Сейчас Добрецова смущало присутствие маленькаго Коли и старушки-няньки, и он только жевал губами, подбирая в уме какую-то ловко скроенную фразу. "Ох, уж эти мне театральные младенцы, чорт побрал бы их всех!" – думал старый антрепренер, тяжело вздыхая.    – Мне остается только благодарить вас, Савелий Ѳедорыч,– заговорила Буянка, чтобы прервать неловкое молчание.– Мы каждый правы по-своему и каждый, вероятно, останемся при своем особом мнении.    Добрецов сделал умоляющее лицо и скосил глаза на няньку. Коля кончил свой чай, и Буянка велела увести его в детскую. Когда нянька вышла, Добрецов заговорил таинственно, вполголоса, точно оперный заговорщик:    – Разве я прошу у вас ответа, Елена Васильевна? Ничуть... Подумайте, сообразитесь, еще раз подумайте, и тогда поговорим "по душам", а теперь я только желал вам изложить некоторыя предварительныя соображения. Нельзя-с... Нашего брата, провинциальных антрепренеров, считают за каких-то белых волков, а ведь мы можем кое-что понимать. Скажу больше, если кто и двигает искусство, так это мы, провинциальные антрепренеры. Да-с... Мы – сила, потому что имя нам – легион. Все смотрят на императорскую сцену, а их, этих императорских сцен, раз, два, да и обчелся. Потом, мы действуем на свой риск и страх и бредем точно в дремучем лесу. Будет время, и нас, стариков, помянут добрым словом. Ведь мы новь поднимаем, мы создаем публику, да если говорить правду, так и знаменитости-то столичныя отысканы нами... Петлин правду говорит, хотя он и болтун. У нас есть сознание общественнаго дела, мы просвещаем темную массу...    Когда ушел Добрецов и как ушел, Буянка плохо понимала, за исключением того, что он опять называл ее "милашкой" и даже целовал руки. Положим, доверять ему она не доверяла, но он говорил то самое, о чем она боялась думать.    – А разбойник-то походит на отца, как две капли воды,– говорил на прощание Добрецов, подмигивая в сторону детской.– Понимаю ваше положение и, поверьте, сочувствую, как никто другой... Представьте, у меня есть даже предчувствие, что мы сойдемся и вы поймете меня.    На следующий день Буянка была в городе. Иван Петрович даже испугался, когда она вошла к нему в кабинет, одетая вся в черное. Ей очень шел этот траурный цвет.    – Что случилось?– спрашивал Иван Петрович, заглядывая, в глаза своей любимице.    – Пока ничего особеннаго,– уклончиво ответила Буянка, улыбаясь.    – А ведь я тебя не узнал в первую минуту: точно и ростом выше и лицо белее, и вообще... гм...    – Что вообще?    – Ну, это не мое дело...    После небольшого вступления Буянка откровенно разсказала дяде все, о нем был разговор с Добрецовым. Она не скрыла своего отвращения к этому старому театральному развратнику, а также и той невольной симпатии, с какой она отнеслась к нему на этот раз против собственной воли.    – Мы все дрянные люди, если разобрать, а Добрецов не хуже и не лучше других,– резонировал Иван Петрович.– Свинья он преотменная, нужно отдать честь, хоть в качестве антрепренера и единственный человек... да. А что касается того, что он тебе говорил о сцене и об артистах, то я могу только подтвердит его слова.    – Дядя, дядя, что ты говоришь?– умоляюще заговорила Буянка.– Я думала, что ты будешь бранить меня, отговаривать, а ты... Я ехала к тебе как пьяная. У меня голова кругом идет... Он пользуется моим безвыходным положением, Но я лучше, чем все они думают... я никому не сделаю зла...    Буянка неожиданно расплакалась, что с ней еще никогда не случалось в присутствии дяди. Иван Перович растерянно бормотал какия-то безсвязныя жалкия слова и тоже прослезился. Чорт знает, как все это случилось!    – Милая, дорогая моя девочка,– шептал он, гладя ея русую головку.– Не плачь...    – А что я вынесла, дядя, за этот год своего затворничества?! И сейчас у меня в душе ад... Но я все-таки чувствую чистой душой и боюсь потеряться на сцене, где так много соблазнов. Меня теперь пугает каждый шаг вперед...

XI.

   Чащиловский театр переживал критическую минуту и напоминал своим унылым видом улей, из котораго вылетела матка. Скрылась Линевич-Винярская в самую горячую пору, незадолго до Рождества. Добрецов чувствовал себя сконфуженным вдвойне и как антрепренер и как сезонный муж.    – Эх, подлая старость!– ругался он про себя.– Что же, не родиться же мне для этих милашек во второй раз!    Театр был каменный, старый, выстроенный "со всеми необходимыми неудобствами", как говорил Добрецов. Сцена была тесная и освещалась скверно, в коридорах дуло, уборныя походили на плохия стойла, зала – одно огорчение. Полный сбор едва давал 400 р., и это губило Добрецова, потому что в праздники можно было разсчитывать на двойную цифру. Лучшим помещением в театре был буфет, потому, что являлся позднейшей пристройкой, только вот ход в него остался старый. Чтобы попасть в буфет из партера, нужно было подняться в третий ярус и опять спуститься. Между тем этот буфет являлся для Добрецова важным подспорьем, покрывая своей арендой специально-театральные дефициты.    – Какой подлец строил этот театр!– ругался почти каждый день Добрецов.– Публике ходить далеко, а на сцену тут и есть... Сколько у меня спилось от этой роковой близости буфета отличных комиков и благородных отцов! Я уже не говорю о зрительной зале, чорт с ней, но будь по-человечески устроен ход в буфет – я каждый год получал бы чистейший дивиденд.    Ход в буфет положительно отравлял существование Добрецова, особенно, когда разные приятели-театралы, как Петлин, начинали доказывать ему самым очевидным образом все то, что он сам знал лучше их в тысячу раз.    – Ах, милашка, разве я сам-то слеп?– стонал Добрецов, хватаясь за голову.– Вижу, все вижу, и безсилен... Своими бы руками повесил архитектора, который строил театр, а если есть у него какая-нибудь завалящая тетка, так и тетку вместе. Давно умер подлец, и я все собираюсь осиновый кол забить ему к могилу, милашке.    Впрочем, зимой буфет служил единственным местом, где окоченевшие артисты могли согреться. В уборных гулял сквозняк, как в вентиляторах, и ни один артист не уезжал из Чащилова, не увезя с собой на память ревматизма. Чащиловские театральные ревматизмы в кругу бродячих артистов вошли в поговорку. Только один Добрецов оставался, к общему изумлению, цел и невредим и в случае жалоб указывал на себя. Особенно жаловались актрисы, когда им приходилось декольтироваться, и оне выходили на сцену с красными от холода руками.    И сейчас артисты проводили свое время в буфете, хотя официально он и считался закрытым. Всеми овладело невольное уныние. Чащиловская публика любила Линевич-Винярскую, и теперь прощай сборы. Мужчина никогда не сделает сбора, подавай женщину, а где ее взять?.. Да и какая пьеса пойдет без заглавной женской роли, когда и пьесы-то нынче пишутся прямо на какую-нибудь одну женскую роль? Мужчинам скоро совсем некого будет играть, кроме обстановочных подлецов и вообще болванов. Когда ушел Буров, то публика почти этого и не заметила, а изволь вывернуться без примадонны. Была, конечно, вторая драматическая любовница, Залихватская, она еще в свое время Елену Прекрасную изображала, но она уже устарела и не могла разстаться с некоторыми опереточными приемами – упирала руки в бока, высоко поднимала ноги, встряхивала головой. Комическая старуха шепталась с grande dame, благородный отец что-то разсказывал водевильной штучке, комик Чайкин ходил из угла в угол, заложив руки за спину. Не было и тени обычнаго оживления.    – Вы точно муху проглотили сегодня,– приставала к Чайкину сорокалетняя ingenue comique.– Скажите, по крайней мере, что-нибудь смешное, а то здесь околеешь с тоски.    – Посмотрите на себя в зеркало – вот и увидите смешное,– советовал Чайкин.    – Грубиян!.. Вы лучше на себя-то посмотрели бы...    Подкравшийся сзади своей шмыгающей походкой Добрецов обнял комика, отвел в сторону и с необыкновенной таинственностью сообщил:    – Эврика, милашка!.. Чорт с ней, с Винярской... Мы такую птичку подцепили, что все пальчики оближешь. Удивляюсь, как это мне раньше не пришло в голову! Молода, пикантна и находится в таком настроении, что сейчас же на дыбы... У, милашка моя!.. Виктория, государь мой, и еще раз виктория...    – А кто она, не секрет?    – Дело вот в чем, милашка: все у нас кончено, даже ударили по рукам, только нужно еще немножко ее подготовить... Я два дня и две ночи ое уговаривал и весь изоврался, как сивый мерин. Даже в зеркало на себя не гляжу, а то совестно... Ну, она согласна, только вы ее еще подготовьте немножко. Знаете, бабы такой народ, что вечно мямлют: и хочется и колется... Да еще чорт послал младенца! Так вы, милашка, отправьтесь к ней на дачу и окончательно переговорите... Она слово дала и не может отказаться Кстати, вы за ней давненько ухаживаете, и я предоставляю вам прекрасный случай.    – Вы это про Елену Васильевну?    – Слава Богу, догадался... Эх, молодой человех, молодой человек!.. Берите, по крайней мере, пример с меня: никогда не любил, где плохо лежит. Уговор на берегу, могарычи мои...    – Мне кажется, вы увлекаетесь?    – Я? Милашка, Бог с вами: слово дала честное... Сейчас отправляйтесь на дачу, и я предоставляю вам последнее слово. Главное, говорите побольше жалких слов – женщины любят это больше всего. Кстати, не нужно ли мелочи на извозчика?    – Нет, благодарю...    Добрецов хихикал, потирал руки и весело подмигивал. Le roi est mort, vive le roi... Только бы завести в оглобли милашку, весь город побывал бы в театре: ведь своя первая любовница будет играть – сразу и не выговоришь. Всякий дурак полезет... Винярская хорошо сделала, что во-время ушла, не тем будь помянута покойница. Когда Чайкин вышел, Добрецов не утерпел и сообщил свою радость ingenue dramatique, а через нее узнала вся остальная публика. В результате получились самыя разнообразныя мнения: мужчины вопросительно поднимали брови, дамы переглядывались между собой еще более вопросительно.    – Это та самая Лохманова-Голынец, которую бросил Буров?– спрашивала комическая старуха.– Нечего сказать, находка...    – Так, что-то кисленькое...– вторила ей ingenue comique.– Одна из тех женщин, которых мужчины бросают через две недели после свадьбы...    В общем мнение господ артистов было не в пользу Буянки. Торжествовал только один Добрецов и, закрыв глаза, по пальцам высчитывал все выгоды предприятия: прежде всего, "Курьер" будет на его стороне, во-вторых, сбегутся в театр все местные любители, в-третьих, сама Буянка в таком настроении, что драматизма не оберешься. У ней есть огонек, чорт возьми... Конечно, она не заменит ему красавицы Винярской, но на безрыбье и рак рыба. Петлин будет печатать гнусную лесть, милый дядюшка Иван Петрович обмундирует новую примадонну, одним словом, виктория... Конечно, для приличия поломается, но все бабы одинаковы. Пользуясь этой оказией, не попросить ли Ивана Петровича относительно хода в буфет: он человек влиятельный, поговорит губернатору, а там Петлин напишет целую передовую статью, и городское самоуправление разступится ассигновочкой. Можно еще утянуть что-нибудь из сметы, если бы постройку затеять хозяйственным способом. Вот оно куда пошло!.. Всего и не сообразишь сразу...    В самый разгар этих мыслей вернулся Чайкин и молча подал Добрецову узкий конверт... Антрепренер пробежал коротенькую записку я расхохотался.    – О, это будет великая артистка!– повторял он, размахивая листочком почтовой бумаги.– Все идет, как по маслу...    – Я не понимаю вас, Савелий Ѳедорыч: Елена Васильевна категорически отказывается...    – Вот это мне и нравится... Женщины, милашка, чем больше чего-нибудь желают, тем сильнее отказываются от этого самаго. Противоречие у них в натуре. И как пишет милашка: "Вы меня не поняли, Савелий Ѳедорович... У нас просто был отвлеченный разговор, а согласия я не давала". Посмотрим, что она заговорит, когда я пошлю ей завтра афишу, где будет пропечатано жирным шрифтом: "в первый раз участвует провинциальная артистка Лохманова-Голынец". У меня, милашка, и афиши заказаны...    Чайкину ничего не оставалось, как только сделать большие глаза. Он не понимал главным образом того, почему Добрецов привязался именно к Буянке,– что он в ней нашел необыкновеннаго, тем более, что и в Чернобыльске она играла так себе, без особеннаго успеха. Минуя свои личныя чувства, Чайкин теперь смотрел на Буянку строгим глазом артиста и еще раз не понимал Добрецова. Да, были у нея недурныя места, когда они устраивали любительский спектакль, и даже очень недурныя, но ведь там любительство, а здесь серьезная работа.    На другой день Добрецов забрал три афиши и отправился с ними в путь. Первый визит он нанес в редакцию "Курьера", где и застал Петлина.    – Вот...– сунул он афишу прямо в нос редактору.– Кое-как уломал.    – Что же, поздравляю!– восторгался Петлин.– Я всегда говорил, что из Буянки выйдет хорошая артистка. Да...    – Поверьте, что мы ее отшлифуем вполне,– самодовольно отвечал Добрецов, делая понюшку.– Одним словом, будет милашка... Впрочем, извини, голубчик, мне нужно еще по делам, еду к Ивану Петровичу...    – И я с тобой, Савелий Ѳедорыч... Старик всегда любил сцену и будет рад, едем.    Именно это и нужно было Добрецову. Иван Петрович прихварывал и сидел дома. Встревоженная вчерашним визитом Чайкина, Буянка приехала навестить его ранним утром. Она с обиженным видом жаловалась на нахальство Добрецова.    – Впрочем, я отправила ему категорический отказ... Таких господ следует учить. Если бы я только увидала его лично, то...    В этот момент последовало явление самого антрепренера, сопутствуемаго Петлиным. Он торжественно развернул афиши и подал одну Ивану Петровичу, а другую Буянке. Петлин, воспользовавшись общим замешательством, налепил свою афишу на стену и торжествующим взглядом посмотрел на своего стараго друга.    – Каково мы устроились?– заговорил он.– Я всегда это говорил... Елена Васильевна, когда вы будете на верху вашей славы, не забудьте скромнаго редактора провинциальной газеты, который первый открыл в вас артистку. Эй, человек!.. Сергей Иваныч, шампанскаго!..    В восторге Петлин облобызал всех присутствующих. Все заговорили разом, и никто не хотел слушать. На шум приковылял Колдунчик, посмотрел на всех умными глазами, вильнул хвостиком и два раза весело тявкнул,– надо же чем-нибудь проявить и ему свое сочувствие. Один Карл Иваныч не мог принять участия в общем торжестве. Он слышал голоса и смех, топорщил перья, вертел головой и кончил тем, что закричал благим матом:– Как? что? почему?