Текст книги "Буянка"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

IV.

   Буянка провела скверно ночь и, проснувшись поздно утром, почувствовала себя очень скверно. Ей сделалось стыдно за свой вчерашний порыв. При ярком дневном свете мысль работала ясно и спокойно, и девушка смотрела на вчерашнюю себя, как на чужую. Слезы, глупыя истерическия фразы, волнение – к чему все это? Глупо и еще раз глупо... О Бурове она старалась совсем не думать, а его письмо было для нея оскорблением. Да она и не любит его, если разобрать. Вся эта история скорее выражала неудовлетворенную потребность любви, а сам по себе Буров порядочный нахал и вообще грубое животное. Наконец он просто малограмотный человек. Остается, следовательно, одна внешность, кое-какия манеры и раздутая Харлампием Яковлевичем популярность. По странной ассоциации идей Буянка всю ненависть сосредоточила теперь именно на несчастном редакторе. Конечно, он виноват во всем... По пути досталось и комику Чайкину. Вспомнив о нем, Буянка даже покраснела: а если Буров посвятил этого наперсника в их тайну?.. Нет, этого не может быть.    – А чорт с ними!..– вслух проговорила Буянка, быстро одеваясь.    Сегодня она увидит Петлина на репетиции и хоть на нем сорвет расходившееся сердце. Да, ведь сегодня репетиция, и у Буянки уже несколько дней валялась принесенная Петлиным роль, а она еще не прикасалась к ней. Отказываться сейчас было поздно. Эта забота сразу отвлекла внимание Буянки от вчерашняго. Она позвонила.    – Что дядя?    – Обнакновенно, на галдарее...    – Скажи, чтобы лошадь закладывали: я еду в город.    Пока Дуняша ходила, с этим приказанием, Буянка в шляпе и в летней накидке, с зонтом в руках, вышла на террасу. Остановившись в дверях, она проговорила;    – Что же вы не извинитесь, милый дядюшка? Вы меня вчера оскорбили.    – Ну что ж, виноват... да и ты тоже хороша.    – Хорошо, я в искупление своей вины заказала сегодня ботвинью... Довольны?...    – А ты это на репетицию собралась? Вчера болтал Харлуша... Как пьеса называется?    Буянка назвала пьесу одного моднаго автора, и Иван Петрович замахал обеими руками.    – Ах, знаю, знаю... Скроена и сшита, как платье, для одной женской роли, вернее – для одной известной актрисы, а других ролей не полагается. Играли бы лучше Островскаго, а то ведь смотреть нечего.    – Островский, надоел, и публика требует новинок. Что же делать, если лучше ничего нет?    – Да, да, модная пьеса, с припадочной героиней и декорациями из остальных ролей. Ничего цельнаго, ни одного характера, о действии нет и помину... Ах, уж эти мне модные авторы!.. Во всем репертуаре ни одной свеженькой пьесы, за которой можно было бы отдохнуть. Я бы на твоем месте ни за что не стал участвовать.    – Я обещала Петлину.    – Лошадь подана,– доложила Дуняша.    Щегольская летняя пролетка на низком ходу ждала у подезда, кучер Андрей, натянув вожжи, выравнивал горячившуюся серую в яблоках лошадь,– он любил ездить с барышней. До города всего версты три, дорога мягкая – катанье, а не езда. Буянка часто сажала кучера рядом и правила лошадью сама. Но сейчас она сидела в экипаже и всю дорогу думала почему-то о комике Чайкине.    Чащилов залег по течению реки Лохманки неправильным четырехугольником, Эте был очень бойкий провинциальный городок, кругом обложенный промышленными заведениями. Торговля, если и не процветала, то все-таки жить было можно. Тон задавало чиновничество, несколько богатых купеческих фамилий и разорявшееся дворянство. Издали летом город вечно был покрыт пыльным облаком. В воздухе тянулись темныя полосы фабричнаго дыма.    Главная улица в Чащилове называлась Московской. Дом Ивана Петровича стоял на углу, наискось с губернаторским. Это была старинная и довольно вычурная постройка, с колоннами и резными фронтонами. Собственно во всем доме хороша была одна центральная зала человек на триста, с приспособленной к ней домашними средствами сценой. Первое, что поразило Буянку, когда экипаж остановился у низенькаго подезда, был комик Чайкин, поджидавший кого-то с чисто-театральным терпением.    – А я уже поступил к вам в труппу, Елена Васильевна,– проговорил он, протягивая руку.    – Харлампий Яковлевич уже успел вас завербовать?– удивилась Буянка.    – О, да... Сегодня рано утром получил от него записку, и вот жду здесь: господа любители не торопятся.    – Да, это наш общий порок; мы вечно опаздываем.    В доме оставался летом дворник да старик Сергей Иваныч, известный под именем дворецкаго. Сергей Иваныч составлял в доме все. К Буянке старик особенно благоволил и только для нея "заведывал сценой", как он говорил, то-есть хранил декорации, освещал сцену и так далее. Чайкина старик почему-то встретил очень недружелюбно и просто не пустил в залу. Мало ли кого Харлампий Яковлевич нашлет. Не в своем доме распоряжается, а барышня приедет, так как сама знает. Пока Буянка разговаривала на подезде, приехал Петлин.    – Никого нет?– тревожно осведомился он, машинально подавая руку.– Это наказание... Уж как я просил, чтобы не опаздывать. Тьфу...    – А вы не волнуйтесь, Харлампий Яковлевич,– успокаивала его Буянка.    Когда они вошли в залу, Петлин отвел ее в сторону к с торжеством проговорил:    – А какого я водевилятника приспособил? Небось, вы сами не догадались его пригласить? То-то... А у нас именно водевилятника и недоставало!..    Любители начали собираться. Первой приехала земская учительница Агаѳья Петровна Лукина,– она еще только выступала, и ея амплуа на определилось. Счастливая сценическая наружность и свежее хорошенькое личико делали ее заметной в любительском кружке. Ей покровительствовала Любовь Михайловна Моторина, которую Иван Петрович называл "одним из семи смертных грехов". Это была полная высокая дама, неопределенных лет, с очень решительным лицом и большими темными глазами. Она играла grandes dames, если не было других. К Лукиной она относилась с особенной деспотическою любовью и всюду ее сопровождала, как и сейчас.    – А где же у нас Александр Иваныч?– спрашивала Моторина, наступая на Петлина своей рельефной грудью.    – Он, вероятно, скоро придет, Любовь Михайловна,– оправдывался редактор, отступая перед энергичной дамой.– Кстати, позвольте вам представить: комик Чайкин...    – Очень приятно,– равнодушно протянула Моторина, не подавая руки.– Да где же, в самом деле, Александр Иваныч? Это свинство – заставлять себя ждать...    Лукина была очень застенчивая девушка и постоянно пряталась где-нибудь ко уголкам, как и сейчас. Крикливыя ноты в голосе Моториной ничего хорошаго не обещали. Но в самую критическую минуту появился сам Александр Иваныч – молодой человек "приятной наружности", одетый с претензией на щегольство. Он ходил мягко, говорил вкрадчивым тихим голосом и, несмотря на то, что служил в земстве помощником секретаря, пользовался большим успехом в дамском обществе. Еще в передней Александр Иваныч слышал, как бунтовала Любовь Михайловна, но только улыбнулся и с улыбкой же подошел прямо к ней.    – А, легок на помине...– сразу успокоилась Моторина, развертывая свою роль.– И хорошо сделал, а то я уже взволновалась.    – Я хотел уже послать за пожарными,– обяснял Петлин на ухо улыбавшемуся Александру Иванычу.– Настоящий пожар...    Александр Иваныч прежде всего разыскал Буянку, потом Лукину, по пути познакомился с Чайкиным, кивнул головой хмурившемуся Сергею Иванычу и, вытирая лицо платком, усталым голосом проговорил:    – Сегодня очень жарко...    – Можно начинать,– заметила Буянка.    Она все время разговаривала с Чайкиным, который начинал со интересовать. Этот комик держал себя с заразительной простотой, точно хороший старый знакомый. Он следил за всеми своими умными глазами и сразу попал в курс дела. Между прочим, он сделал несколько характеристик присутствовавших любителей, и Буянка весело засмеялась. В Чайкине был огонек, каким так резко отличаются все умные люди от природы. Разговаривая с Буянкой, он разсказал ей про себя, что он южанин, учился в гимназии, а теперь, вот уже около шести лет, "служит" на сцене. К самому себе Чайкин относился тоже с добродушной иронией и передал по пути несколько смешных эпизодов, когда начинал службу.    "Какой он славный",– невольно думала Буянка.    – А вы давно знаете Бурова?– спросила Буянка неожиданно для самой себя...    – Нет, всего один сезон...    Он понял недосказанный вопрос и высказался о Бурове с чистоактерской осторожностью,– этот маневр не понравился Буянке.    Репетиция началась довольно вяло, особенно два первых действия. Участвующие не знали ролей, забывали реплики, путали выходы, и Петлин имел полное право беситься. Третий акт у Буянки был свободен, и она за кулисами опять встретила Чайкина, которому и разсказывала все время о чащиловских любителях. В Чащилове существует свой драматический кружок, но они отделились от него – дядя поссорился со старшинами и Любовь Михайловна тоже, хотя они и ненавидят взаимно друг друга. Петлин перешел на их сторону. В кружке есть порядочный первый любовник, по фамилии Косульский, а им приходится довольствоваться сладеньким Александром Иванычем, котораго дядя просто видеть не может.    – А вы не думаете поступить на сцену?– неожиданно спросил Чайкин, продолжая какую-то свою мысль.    – Я?– испугалась Буянка, точно Чайкин подслушал ея задушевную мысль.– У меня не сценическая наружность...    – У вас хороший голос, и потом, когда вы улыбаетесь... По-моему, только улыбка делает лицо действительно красивым.    – А почему вы спросили меня о сцене?    – Да так... Все мы так начинаем, то-есть любительством. Ведь сцена – роковая вещь... Кто раз прошел по театральным подмосткам, тот навеки обреченный человек.    Этот интересный разговор был прерван громкой ссорой Моториной с редактором. Решительная дама закричала каким-то пронзительно-тонким голосом:    – Вы только всех нас путаете, Харлампий Яковлевич... Шли бы к себе в редакцию, а то толчетесь здесь, не знаю зачем.    – Благодарю, не ожидал, Любовь Михайловна.    Вмешательство Александра Ивановича потушило бурю в самом начале, и репетиция кончилась благополучно. В водевиле выступили Чайкин, Лукина и комическая старуха Боброва. С первых фраз новаго комика Буянка почувствовала, что это настоящий талант, который играет просто, чего именно и недостает любителям.    – Каков водевилятник-то!..– шептал ей Петлин.– А из лесу-то кто – все я ж его пугал... Прелесть! Ну, а что касается Любови Михайловны, так она чуть-чуть меня не проглотила. Вот уродилась ядовитая баба!    Устроившийся спектакль мало интересовал Буянку. Она все время возилась с попугаем или с обезьяной, точно в этом обществе хотела скрыться от специально-человеческих мыслей и чувств. Дядя Иван Петрович следил за ней и роптал:    – Это скверная привычка: взять дело и замотать его.    – А если мне роль не нравится? Да и вообще мне все надоело...    – Разочарованная девица... ха-ха!.. Вот это мило! А зачем брала роль, если чувствуешь себя никуда негодной? Вот уж этот новенький водевилятинк в лоск вас всех положит, потому что у него есть выдержка, школа, наконец просто привычка работать... Да-с, великое дело школа!.. Поэтому самый плохой актеришка всегда лучше самаго лучшаго любителя, а про вашего брата любительниц и говорить нечего: сегодня у ней нервы, завтра она не расположена, послезавтра каприз... тьфу!..    – Говоря откровенно, вы боитесь, милый дядюшка, что мы осрамимся пред драматическим кружком? Любовь Михайловна надоела мне этими разговорами о кружковцах... Ну, и пусть их торжествуют. Чужия глупости не делают никого умнее...    – Но это еще не дает нам права делать такия глупости!    Комик раза два завертывал на дачу, и Иван Петрович встречал его с особенной любезностью, чтобы показать Буянке, как он ценит настоящий артистический труд.    – Вы пройдите-ка с ней роль по-вашему, по-театральному,– подуськивал Иван Петрович, фамильярно подмигивая комику,– как это у вас на сцене делается... На репетициях Добрецов зверь-зверем ходит. Видали и мы виды... Что же, иначе нельзя, потому это такое уж особенное дело. А прежде всего: субординация, выправка... Так я говорю?    Чайкин мягко соглашался с ворчавшим стариком и улыбавшимися глазами наблюдал Буянку. Ему нравилось бывать здесь, на даче, где он чувствовал себя как-то теплее, точно дома. Бывают такия семьи, в которых чужой человек чувствует себя своим. Несмотря на свою относительную молодость, Чайкин успел исколесить почти всю Россию от Иркутска до Одессы. Буянка часто разспрашивала его об этих артистических tournées, забывая свою тетрадку с недоученной ролью. Они вместе уходили куда-нибудь подальше в сад и болтали о разных разностях.    – Знаете, мне почему-то кажется, что я знаю вас, Платон Егорович, и давно знаю... Вам случалось испытывать подобное чувство? Еще тогда, как вы вошли к нам в гостиную в первый раз, я точно узнала вас...    – Это бывает, Елена Васильевна,– соглашался Чайкин.    Он как-то не решался высказать то, что чувствовал сам, потому что робел в присутствии Буянки: она была такая образованная и с настоящими манерами, как бывшая институтка.    Собственно говоря, это не было тем вульгарным чувством, когда нравится хорошенькая свежая девушка, а что-то другое, чего еще Чайкин не испытывал. Ему нравилось слушать, как говорит Буянка, следить за ея походкой и постоянно изучать это удивительное лицо, на котором отражалось всякое настроение с особенной рельефностью. Есть такия лица, которыя красивы внутренней красотой. Буянка как-то между делом разсказала о себе всю подноготную: как она жила со вдовой-матерью, как потом училась в институте, как наконец попала к дяде. Она умела разсказывать о самой себе, как о постороннем человеке, и даже относилась к разным периодам своей жизни иронически. Больше всего любил Чайкин, как она смеялись, это девичье лицо точно светлело, а глаза искрились детским, добрым весельем.    – Если говорить правду, так я совсем сумасшедшая,– каялась Буянка:– только безнадежно-глупые люди любят говорить вечно о себе, а я сколько наболтала вам про свою особу... Если бы я была на вашем месте, то не удержалась бы и сказала: "Елена Васильевна, довольно!". Да! А вы умеете слушать, Платон Егорыч, это добродетель не из последних... Так и хочется разсказать о себе еще что-нибудь.    Главнаго, конечно, не было сказано, т.-е. о Бурове. Чайкин это чувствовал и как-то весь точно сжимался,– мысль о первом любовнике расхолаживала его, как струя холодной воды. Это было неприятное и тяжелое чувство, отгораживавшее его от Буянки стеной. Стоило ему только вспомнит о Бурове, как сама Буянка начинала казаться совершенно другой, и он всматривался в нее прищуренными глазами. Да, это была совсем другая девушка, далекая от него и чужая. По какому-то тайному предчувствию Чайкин боялся готовившагося спектакля и радовался, что, благодаря неаккуратности господ любителей, он был отложен на целых две недели. С этим спектаклем заканчивалось и его знакомство с Буянкой.    Раз на репетиции Чайкин пропустил поданную ему реплику и вызвал колкое замечание Моторикой:    – Послушайте, молодой человек, вы разсеяны, как жестоко влюбленный.    Он не нашелся, что ответить, и только покраснел самым глупым образом, как пойманный за ухо мальчишка. Любовь Михайловна презрительно смерила его с ног до головы, точно видела в первый раз, и пробормотала ему что-то, вероятно, очень обидное, но, к счастию, Чайкин ничего не разслышал.    – Не обращайте на нее внимания,– шепнула ему в антракте Буянка, видевшая эту сцену.– Любовь Михайловна добрейшая женщина в душе, как и мой дядюшка, но любит говорить дерзости...    – Она в данном случае права,– отшучивался комик:– я, действительно, жестоко влюблен...    – Ах, да?.. Ну, тогда другое дело,– спокойно согласилась Буянка и даже легонько вздохнула:– понимаю: Агаѳья Петровна такая хорошенькая на сцене.    – Вы угадали...    – Кстати, нескромный вопрос: вы женаты, Платон Егорыч?    – И да и нет...    – Виновата, что навязываюсь со своим любопытством. В вашем актерском кругу свои взгляды на некоторыя вещи... Ведь Буров может ответить то же самое про себя, как и вы?    – Я, право, так мало знаю его семейную обстановку... Мы встречаемся только на сцене.    На генеральную репетицию приехал Иван Петрович и все раскритиковал. Это вызвало настоящую бурю, потому что на него напали Петлин и Моторина с ожесточением кровно обиженных людей. Произошла горячая схватка, едва не разстроившая спектакля.    – Вы забываете одно, что я желаю вам же добра,– кричал Иван Петрович, размахивая руками,– Публика безжалостна к любителям и по-своему права... да. Агаѳья Петровна прекрасная девушка и талантливая учительница, но, иззвините меня, на сцене она не знает, куда девать ей руки.    – Неправда, неправда!– кричала Моторина, задыхаясь от волнения.– Она только не ломается, а держит себя естественно... особенно рядом с изломанностью и кривляньем записных актрис... Да!    Спорившия стороны кончили тем, что обратились за разрешением вопроса к Чайкину, чем поставили его в крайне затруднительное положение.    – Мне трудно высказать определенное мнение уже потому, что я сам участвую в спектакле,– уклончиво обяснял он.– Но могу сказать одно, что в общем все идет порядочно, хотя по репетициям и трудно судить.    – Слышите: по репетициям судить трудно!– кричал Петлин, накидываясь на Ивана Петровича.– А вы только смущаете нас, и самое лучшее...    – Убраться мне к чорту! Понимаю и благодарю, хотя и не ожидал...    Буянка от души хохотала над этой сценой: дядя так смешно отмахивался руками, когда Моторина наступала на него козырем, а Петлин забегал то с одной стороны, то с другой, как маленькая комнатная собачонка.    – А чорт с вами!– ругался Иван Петрович, отступая.– Вам же добра желаю... Право, какие-то сумасшедшие собрались!.. И пьеса скверная и исполнение никуда не годится. Так нельзя... Вот ужо разберут вас кружковцы!.. Да... нарочно придут и будут наслаждаться вашим позором.    – Ты, к сожалению, ничего не смыслишь в сценической постановке, Иван Петрович!– кричал вдогонку Петлин.    – Я, я ничего не смыслю в сценической постановке?.. После этого...    – Барин, в столовой подана закуска,– почтительно и сердито докладывал Сергей Иванович.    – А... проси.    Закуска являлась чем-то священным и сразу потушила бурю. Иван Петрович был всегда большим хлебосолом и сейчас точно стряхнул с себя весь артистический гнев. Господа артисты явились в столовую, как ни в чем не бывало, а Моторина села целую коробку сардинок.    – В сущности говоря, спектакль сойдет прилично,– говорил Иван Петрович, запивая прожаренную по его вкусу котлетку красным вином,– хотя, конечно, и остается желать многаго... Господин Чайкин, если моя Буянка не будет знать роли, ответственным лицом являетесь вы; я поручал ее вам.    – Ничего, все сойдет хорошо,– успокаивал комик.– Елена Васильевна сыграет так, как вы и не ожидаете...    – Я давно это предсказываю!–вступился Петлин,– По моему мнению, совершенно ошибочная система оценки дебютантов по коронным ролям... Нет, ты сыграй выходную рольку – вот тогда я тебя узнаю. Хорошая роль сама за себя говорит, а настоящие артисты из ничего создают роли. Да-с... Так и Елена Васильевна; мы ее определим на маленькой роли и в слабой пьесе.    – Со своей стороны, я только могу удивляться, Харлампий Яковлевич, что ты иногда можешь высказывать умныя вещи,– шутил Иван Петрович.    – Господа, я оскорблен! Впрочем, я сердиться сегодня не в состоянии и поручу обижаться кому-нибудь за меня по доверенности... Вот хотя вы, Александр Иванович... пожалуйста, обидитесь за меня...    Это вызвало общий смех, а скромный Александр Иванович только поджал губы – он оберегал свое достоинство молодого человека, подающаго надежды. Есть люди, влюбленные в самих себя, и к ним принадлежал Александр Иванович. Он был, например, уверен, что все молодыя девушки влюблены в него, а в данном случае Буянка и Агаѳья Петровна.    Эта уверенность выработала в нем особый отеческий тон в обращении с дамами, а Буянка называла его за эту манеру говорить – кислятиной. Она вообще немножко третировала его, а Александр Иванович обращался с ней, как модный духовник. Впрочем, сейчас ей было по до него, и она почти не слыхала, что происходило за завтраком.    – Знаете, я начинаю чего-то бояться,– обясняла она Чайкину, придвигая свой стул к нему.– Вы испытывали это чувство? Совсем безотчетный, детский страх... Сама чувствую, что глупо, а между тем даже руки холодеют. Вот пощупайте...    Она протянула обе руки и посмотрела прямо в глаза. Руки были, действительно, холодны, как лед, и Чайкин только покачал головой. Ему нравилась в Буянке эта чарующая простота обращения, когда она смотрела прямо в глаза с такой детской доверчивостью. Положительно, она была настоящей красавицей, и Чайкин про себя проверял первое впечатление.    – Что же вы молчите, как пень?– сердито спрашивала Буянка, убирая руки.    – Я... я... Пожалуйста, не делайте сердитаго лица, Елена Васильевна: вы сейчас были такой красавицей.    Это признание вырвалось само собой, как невольный вздох, и Чайкин ужасно смутился. Буянка считала себя дурнушкой и строго посмотрела на комика, но его смущение успокоило ее, и она добродушно улыбнулась.    – От перваго человека я слышу такой комплимент...– равнодушно заметила она.– Жаль только, что другие этого не находят.

V.

   Чайкин сильно безпокоился за то, как проведет свою роль Буянка. Он забрался в день спектакля на сцену раньше всех и безпокойно шагал из угла в угол, машинально перечитывая розовую афишку, гласившую, что такого-то числа в Чащилове, с дозволения начальства, гг. любителями, при благосклонном участии артиста П. Е. Чайкина, дан будет спектакль,– комедия "Порванныя струны", водевиль "Бочка меду и ложка дегтю", и в заключение исполнен будет дивертисмент. Билеты заранее продавались при Чащиловском Общественном клубе, известном больше под названием "Капернаума", в колониальном магазине купца Махрова и в книжном магазине (там же продавалась чайная посуда) купца Гусева. В день спектакля m-me Моторина собственноручно развезла десятка два билетов по коротким знакомым, а затем торжественно уселась в кассу, устроенную в первой комнате дома Ивана Петровича. Она исполняла свой долг с приличной строгостью и в свободное время доучивала свою роль grande dame. Она даже обедать не пошла домой, а велела Сергею Ивановичу подать коробку сардинок в столовую...    "Чего это водевилятиик наш забрался такую рань?– раздумывала она, посматривая на золотые часики, прицепленные к выпуклости груди,– ни свет ни заря..."    Она еще больше изумилась, когда следующим номером явилась Буянка, всегда и везде опаздывавшая. Моторина даже прищурилась и многозначительно промычала: знаем, дескать, что знаем.    Буянка из приличия посидела минут пять в кассе, а потом, воспользовавшись подошедшими покупателями, незаметно исчезла.    – Этакая хитрая девчонка!– ворчала вслух Любовь Михайловна, поверяя выручку.– Ого, да билетов-то продано порядочно!.. Можно будет и шельмецу-водевилятнику заплатить...    Буянка отыскала Чайкина и заявила, что сейчас только к дяде приехал Добрецов, и они вместе явятся на спектакль. Это ее так взволновало, что даже губы тряслись. Чайкин слушал, комично приподняв одну бровь и вытянув вперед верхнюю бритую губу, и, когда Буянка кончила, проговорил:    – Только-то?    – Чего же вам нужно?.. Я боюсь этого Савелия Ѳедоровича... Он и то поймал меня после обеда, потрепал по плечу и проговорил: "Ну, что, милашка, камедь ломать будете?" Фу, какой противный!..    Представить Добрецова было делом одной минуты,– вся фигура знаменитаго антрепренера, его гнусливый голос и особенно классическая "милашка" вышли неподражаемо, так что Чайкин расхохотался до слез. Добрецов всех актеров и актрис называл "милашками", и никто не умел передать в таком совершенстве этого словечка, как сделала сейчас Буянка.    – Раненько пожаловал,– соображал вслух Чайкин.    – У него примадонна-милашка бежала...    – Линевич-Винярская?.. Вот это мило... Ругается?    – Ужасно: как извозчик... Дядя чуть не умер от смеха.    Остальные участники спектакля собрались как-то разом. Поднялась та суматоха, которая бывает только на любительских спектаклях. Парикмахер опоздал, и его рвали на части. Оказалось, что была еще не готова садовая беседка для третьяго действия, а Сергей Иванович скрылся. В довершение всего Агаѳья Петровна заявила, что у нея начинают разбаливаться зубы. Петлин уже несколько раз приходил в отчаяние и рвал на себе волосы. Публика скоро будет собираться, а музыкантов еще неть... Да и этого Добрецова чорт принес ни раньше ни после! В дамской уборной происходил настоящий ад: все торопились, мешали друг другу и начинали сердиться. Мужчины были заняты исключительно своими париками и гримировкой. Недоставало только того, чтобы Иван Петрович провел за кулисы Добрецова, что и случилось.    – А, вот вы где, милашки,– добродушно гнусил антрепренер, пробираясь между декорациями своей шмыгающей, разбитой походкой.– Насущный хлеб отбиваете у настоящих артистов!.. Ну, да Бог вас простит.    Завидев Чайкина, он молча погрозил ему пальцем:    – Милашка, позабыл условие? Штрафик, милашка...    Отворив дверь в дамскую уборную, Добрецов хотел войти туда, по поднялся такой крик, что антрепренер должен был ретироваться.    – Вот испугались, милашки, стараго театральнаго волка, который и родился-то в дамской уборной, да, вероятно, там и умрет. Притом, разве он не видал на своем веку, как сотни женщин одеваются? Странныя фантазии бывают у женщин вообще!    Одевался Добрецов всегда грязно, а жилет всегда был засыпан нюхательным табаком. Старое, плохо выбритое лицо глядело слезившимися серыми глазками с усталым добродушием. Когда он смеялся, рот некрасиво кривился. На ходу Добрецов обыкновенно вытирал одну руку о полу сюртука, точно она веяно была у него чем-нибудь запачкана. Играл он все роли, начиная с короля Лира и кончая Филаткой и Мирошкой, и даже два раза лепетал женския роли, заменяя больную комическую старуху.    – Здесь дамская уборная,– заявляла Буянка, высовывая в дверь свою русую головку.    – Знаю, милашка...    – Так чего же вы толчетесь у дверей? Мы вас не пустим.    – Меня? Мне везде можно, милашка... Всем остальным нельзя, а Добрецову можно.    Старик хихикнул, показывая вставные зубы, и зашагал к шумевшему Петлину. Буянка провожала его глазами и думала: неужели этого идиота могли когда-нибудь любить женщины? А между тем Добрецов пользовался большим успехом именно у женщин, даже сейчас. Он всегда слыл театральным султаном и менял свои привязанности по сезонам. Одних детей у Добрецова насчитывали десятками, и все это добрецовское семя отчасти уже пристроилось к сцене, а отчасти готовилось к ней. Старый антрепренер понимал женскую равноправность с своей мужской точки зрения и не огорчался когда женщины бросали его. В последнее время его сезонной подругой состояла красавица Линевич-Винярская, от которой молодежь сходила с ума.    Буянка знала все это и каждый раз разсматривала Добрецова с новым изумлением: неужели женщины могли любить? Вместе с тем она как-то боялась, когда он смотрел на нее своими прищуренными глазами,– это было естественное чувство отвращения свежаго человека при виде шевелящейся гадины. Сейчас он показался ей просто отвратительным, и она не наговорила ему дерзостей только из уважения к дяде. Вообще девушка переживала одну из тех скверных и тяжелых минут, из каких составляется жизнь. Она забыла и о своем костюме, и о прическе, и о роли, а только смотрела вслед исчезнувшему Добрецову и не могла оторвать глаз от полутьмы неосвещенной сцены. Одна мысль ее, впрочем, точно уколола: кто такой этот комик Чайкин? Уж не один ли из тех несчастных антрепренерских детей, которым счет потерян? О своем происхождении он говорил крайне уклончиво, и Буянке вдруг сделалось и страшно и обидно за этого водевилятника, за его брошенность и скитальчество, за ту несправедливость, какой были и его появление на свет, и детство, и настоящая безприютность. Ведь он живой человек, такой же, как все другие люди... Она сердцем поняла те нежные взгляды, какими он мерял чужие семейные углы, и все то, чего он не мог ей высказать. О, наверно, он сын Добрецова, этот бедный водевилятник... Чисто-женская жалость охватила Буянку, и ей захотелось бросаться вслед Добрецову и высказать ему прямо в глаза вот все эти мысли... Но в голове у ней все завертелось и глаза заволокло туманом, так что она вернулась в уборную, как пьяная.    Публика быстро прибывала. Все это была своя захолустная публика, счастливая возможностью хоть как-нибудь убить целый вечер. Летом в Чащилове царила мертвящая скука, как и зимой, да и какая могла быть жизнь, когда у большинства весь вопрос сводился на двадцатое число. В собственном смысле слова жили только большие чиновники, окружавшие губернатора, инженеры, адвокаты, врачи и десятка два богатых купеческих семей, принятых в большом свете. Сейчас вся эта публика была налицо, главным образом, конечно, потому, что спектакль устраивался антагонистами драматическаго кружка и притом в доме Ивана Петровича, очень влиятельнаго человека в губернской администрации. В первых рядах запестрели летние наряды чащиловских grandes dames, чиновничьи ферменныя пуговицы, черные сюртуки и разные летние костюмы фантази-рябчик. Мужчины в черном ужасно походили на знаки препинания, особенно когда они разделяли цветочную дамскую линию. Моторина несколько раз подбегала к занавесу и в дырочку, просверленную любопытными пальчиками, проверяла галдевшую публику; два губернаторских чиновника особых поручений, товарищ прокурора Лихутин, губернский архитектор Борщевский (кружковский премьер) с женой (у ней косачиныя брови), председатель земской управы Лукин (parvenu из волостных писарей), офицерик Серяков (кружковский комик) и т. д. А вон и она. Марья Антоновна Ливаневская, благодаря интригам которой Любовь Михайловна бомбой вылетела из драматическаго кружка. Ливаневская, раскрашенная, как вербный херувим, кокетливо щурит свои белобрысые глаза и довольно безцеремонно разсматривает в золотой лорнет собирающуюся публику.    «У, мерзавка!– откровенно думала Любовь Михайловна и даже сжимала кулаки:– так бы кажется, растерзала тебя...»    – Ну что, как наши дела?– опрашивал Добрецова Иван Петрович,– они сидели в первом ряду.– Первое действие сошло недурно...    – По пословице: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...    – Это не много, Савелий Ѳедорович!    – Вы требуете, чтобы я изрекал хвалу?.. Нет, милашка, Добрецов прежде всего справедлив...    После перваго действия было всего несколько жиденьких аплодисментов, и тем дело ограничилось. Когда Буянка в антракте подошла к занавесу, чтобы в дырочку посмотреть на публику, она отскочила в ужасе и слабо вскрикнула, так что стоявший за ней Чайкин слегка поддержал ее.    – Что с вами, Елена Васильевна?..    – Он сидит тут... в первом ряду,– шептала Буянка, закрывая глаза.– Я его ненавижу... понимаете...    – Волноваться все-таки не следует: мы здесь не одни,– спокойно заметил Чайкин.    – Ах, мне все равно!.. Я презираю его... Помните это несчастное письмо, которое вы мне тогда передали?.. Да нет, вы ничего не знаете... Никто ничего не знает!.. Меня удивляет только дерзость с его стороны... я ему писала... У него нет даже чувства собственнаго достоинства! Всякий другой мужчина на его месте никогда не позволил бы себе...    Чайкину стоило большого труда увести ее подальше за кулисы, усадить на первую табуретку и принять необходимыя меры относительно стакана холодной воды и каких-то капель. Буянка растерянно глотала воду, облила себе платье и сквозь слезы шептала:    – Вы добрый, Платон Егорыч... да.    Он молча смотрел на ея бледное лицо, тяжело поднимавшуюся грудь, на безпорядочно сбившуюся прическу и ждал, когда она успокоится,– сейчас должен быть второй звонок.    – Зимой он часто бывал у нас.– торопливо разсказывала Буянка, точно боялась умереть вместе со своей тайной.– Он мне очень нравился и... и, право, я не знаю, как это случилось... Бедный дядя ничего не подозревал, а если б он только подозревал...    – Успокойтесь, ради Бога... сейчас занавес!..    – Да?.. Я спокойна... Скажу только одно... нет, лучше идите вы и скажите ему, что он... он мерзавец!    А Буров с небрежностью светскаго льва сидел радом с Ливаневской и равнодушно отвечал на ея вопросы. Это был почти красавец, если бы его молодое лицо не портили глупые чорные глаза и излишняя полнота подбородка. Ливаневская давно ухаживала за ним и, как говорила молва, не безуспешно. Буянка старалась не смотреть на них, но весь партер для нея слился в одно это лицо, небрежно глядевшее на нее глупыми черными глазами.