Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

XVII.

   – Иди-ко сюды!– поманила меня Василиса Мироновна, приотворив дверь в переднюю избу.– Я тебе покажу одну штучку.    Мы вошли в сени. Василиса Мироновна отворила дверь в заднюю избу и дала мне дорогу. Издали мелькнула неугасимая лампада, которая теплилась перед целым иконостасом из старинных образов. На меня пахнуло росным ладаном и запахом восковых свеч и деревяннаго масла.    – Не признаешь-ли?– спрашивала раскольница, указывая рукой на какую-то женщину в черном платке.    Я немного даже отшатнулся назад: предо мной сидела Евмения. На ней надет был косоклинный раскольничий сарафан с глухими проймами, ситцевый, подвязанный в подмышках, передник, белая миткалевая рубашка. Голова была повязана темным ситцевым платком, сильно надвинутым на глаза; из-под платка выбивалось несколько прядей белокурых волос; болезненно-пристальным взглядом смотрели совсем округлившиеся серые глаза.    – Здравствуйте,– проговорил я, протягивая руку.    – Здравствуйте...– как-то неохотно ответила Евмения.– Что вы на меня глазасто вытаращили?    – Помилуйте, Евмения Калиновна, что это за маскарад такой?    – Маскарад?... Вы думаете, что это – маскарад?... Нет, настоящий маскарад кончился,– будет!– При последних словах Евмения хрустнула пальцами и засмеялась злым смехом.    – Вы давно из Петербурга?    – Право, не помню хорошенько... Василиса Виироновна, когда я пришла к вам?    – Третьева дни, милушка, третьева дни... Этак под вечер будет,– отвечала раскольница, складывая свои руки на груди.    – Вот к ней под начал поступаю,– проговорила Евмения, вскидывая глазами на Василису Мироновну.– В горы скоро уйдем, в скиты... Помните стихи Гейне?        В горы от вас ухожу я,    В горы, где набожны люди,    Где весело птицы щебечут,    Где гордо проносятся тучи...        Меня совсем изумила встреча с Евменией в этой обстановке, которая представляла такой резкий контраст с тем, что я видел каких-нибудь полгода назад в клубе художников. Распрашивать Евмению прямо о причинах ея появления в Старом заводе я не решался, предоставляя ей самой высказаться. После короткаго разговора ни о чем Евмения кинула мне вызывающую фразу:    – Что же вы меня не спрашиваете, зачем я уехала из распрекраснаго Петербурга? Может-быть опасаетесь повредить мои нервы?... Ха-ха-ха!...    Точно вспомнив что-то, она быстро оборвала смех и уже серьезным тоном проговорила:    – Вы, батенька, пожалуйста, не смотрите на меня как на жар-птицу... У меня, ведь, действительно, тово, неладно с первой. Я поэтому больше и инкогнито сюда заявилась. Не хотелось ни с кем встречаться из старых знакомых. Отдохнуть хочется. Устала.    Евмения при последних словах несколько раз сухо кашлянула.    – Видите, бронхит на память о Петербурге привезла...    – Молочко-то ты выпила?– спрашивала Василиса Мироновна.    – Выпила... Спасибо, голубушка, на молочке. Мужик за спасибо три года работал... Ну, а что Савва?– спросила Евмения, беззаботно встряхнув головой.– Все еще, небойсь, дуется... Скажи ему, что я не сержусь на него.    – Вот, подумаешь, связался старый с малым,– полушутя, полусерьезно проговорила Василиса Мироновна, обращаясь собственно ко мне.– Не берет их мир – и кончено... Никак это вчерась за ужином было... Ведь чуть они не разодрались, ей-богу!... Эта стрекоза-то давай старика своими цигарками дразнить, а тот и войди в сердце. И смех, и горе... О-о-хо-хо!... Теперь и сидят по разным углам, как кошка с собакой.    – А я очень люблю Савву,– откровенно призналась Евмения.– Он такой славный старик и так смешно о своей лошади тоскует... Потеха!... Мы с ним после завтра – шабаш!– в скиты отправляемся. Дорогой помиримся...    – Вы долго думаете пробыть здесь?– спросил я.    – Я-то?... Гм... Я приехала, надо полагать, совсем,–ответила Евмения и задумалась.– Доктора проклятые все мутят,– прибавила она с улыбкой.– Насказали мне таких четвергов с неделей, что ложись да умирай: и в груди неладно, и нервы, и ностальгию приплели. Да, ведь, вы еще не знаете ничего... Ха-ха-ха! Праведный-то – помните?– формальное предложение мне сделал, да-а!... Да вы только представьте себе такую комбинацию: я и – m-r Праведный... Нечего сказать, примерная пара – свинья с пятиалтынным!...    – Оно и лучше бы, ежели бы в закон вступить,– заметила степенно Василиса Мироновна.– А то не знаешь, к чему тебя и применить: ни ты баба, ни ты девка...    – Этого, Василиса Мироновна, я и сама не знаю, к чему себя применить... Теперь вот по старой вере хочу пойти, кануны говорить стану по покойникам, да неугасимую читать.    – Не таранти языком-то!... Больно он у тебя востёр... Еще покойничек Калин Калиныч как бывало жалился на тебя за язычок-от!    – Да, да... Я его до слез даже доводила,– припоминала Евмения с задумчивой улыбкой..– А знаете,– прибавила она,– какой удивительный случай со мной вышел... Как я узнала, что отец умер, мне вдруг так сделалось его жаль, что и разсказать не умею. Дня три проплакала, а потом не могу его забыть, и кончено... Я только теперь его оценила... Знаете, я отдала-б Бог знает что, чтоб увидеть его еще раз! Глупа была,– не понимала отца... А тут как посравнила с другими людьми, с этими разбойниками,– ну тогда и опомнилась. Ведь славный был старик, да?... Честная, хорошая душа... Я, право, так люблю его теперь, как никогда не любила. В нем была эта евангельская чистота сердца и, понятно, совсем особенная незлобивость, кротость, любовь к людям...    Понемногу Евмения разговорилась, по обыкновению быстро перескакивая с одного предмета на другой и постоянно меняя тон. Но печальныя ноты так и проскакивали в этом неровном разговоре, а оригинальное лицо освещалось какой-то недоверчивой улыбкой. В своем странном костюме Евмения была сегодня особенно оригинальна; она это чувствовала и, кажется, немного стеснялась.    – Надоело играть вечную комедию,– говорила она, опуская глаза.– Здесь, т.-е. в Старом заводе, по крайней мере была вера во что-то хорошее, вера в каких-то людей... Конечно, и это хорошее, и эти необыкновенные люди были там, в Питере, а на деле... Разница вся только в том, что в Старом заводе и подличают, и лгут, и обманывают, и делают всякия гадости в микроскопических размерах, а там все это – в увеличенных.    – Неужели-жь вы там ничего хорошаго и не встретили?    – Как вам сказать... Раза два были такие случаи. Попадался мне один юноша, из зелененьких... Все это, знаете, в нем еще бродит, хочет осчастливить мир и т. д. Честно этак, тепло, молодо. Я даже немножко, грешным делом, увлеклась было, по части сердечной тронулась,– ну, да во-время опомнилась и юношу живо отрезвила. Обругал меня, плюнул, а после спасибо скажет, может-быть. Потом в другой раз... к художникам попала. Да, к настоящим художникам, понимаете?... Совсем как на луне живут, сердечные, точно сейчас с того свету... Ну, поиграли со мной, забавляла их, а потом наскучило сестричкой у тридцати братцев трепаться. Тут ужь я плюнула. Ну, их к нечистому!... Очень ужь пресный народ...    – А сцена?    – Вот здесь-то мое слабое место и оказалось... Все надеялась, все ждала, а потом, действительно, были маленькие успехи. Поманило... Взялась за роли потруднее, да и провалилась,– пороху не хватило... Были дураки, которые даже хвалили, только ужь тут я сама понимала, что такия похвалы хуже ругани. Совесть зазрила... Думала даже покончить с собой, да опять пороху не хватило. Вот тут-то на меня тоска настоящая и навалилась,– да такая тоска, точно как мышь в мышеловке сидишь!... И так мне опротивел тогда этот Питер, что просто хуже смерти. Затосковала – и шабаш! Это я то затосковала!... Смешно разсказывать даже, о чем думала. Вспомнилась моя комнатка... Вы, кажется, были тогда в ней?– Ну, вот, та самая. Полочка с книжками, железная кроватка, тетрадки разныя... А тут отец вдруг умер,– я ужь и совсем свихнулась. Ни сна, ни аппетиту,– хожу сама не своя. Посоветовали обратиться к Боткину. Выслушал меня, посмотрел да и говорит: «Ну, вам, барынька, поскорее во-свояси надо убираться! Воздух родины – единственное лекарство для вас». Тут ужь я обеими руками перекрестилась, да и махнула сюда. А теперь пока у Василисы Мироновны околачиваюсь... Вот женщина, так женщина!.. Я когда смотрю на нее, так мне легче делается. Мы с ней, кажется, сошлись, хоть она и журит меня. И знаете, я службу ихнюю раскольничью полюбила... По целым часам выстаиваю и все слушаю и смотрю. Тут чувствуешь, что люди действительно живут всем существом, а не обманывают себя и других разными благоглупостями.    Василиса Мироновна не присутствовала при последнем разговоре. Ее вызвал какой-то таинственный мужик. До моленной, где мы сидели, доносился ея голос обрывками. Раскольница кого-то журила, а потом видимо смилостивилась, и ея голос зазвучал мягкими женскими нотами. Скоро ея высокая фигура появилась в дверях моленной.    – Вы бы шли чайку попить,– предложила Василиса Мироновна.    – А там у тебя кто-нибудь есть?– справилась Евмения.    – Да кому быть-то, милушка... Сидит твой благоприятель, Савва, и все тут. Ну, идите,– самовар на столе!    Когда мы вошли, старик нахмурился и отвернулся от Евмении. Василиса Мироновна благочестиво подобрала губы на оборочку.    – Старичку... сто лет здравствовать!– Весело проговорила Евмения, фамильярно хлопая Савву по плечу.– Ну, будет!... Я ведь не сержусь на тебя,– слышишь?    – Ты не сердишься, да я может сержусь на тебя,– сурово ответил старик, стараясь не смотреть на Евнению.– Прытка больно зубы-то заговаривать!    – Хочешь, я тебя поцелую, старичок?– весело сказала Евмения.    – Отойди, грех...    – Ну, ну, будет вам беса-то тешить!– усовещивала Василиса Мироновна.– Ишь вас забрало!... Милушка, садись сюда,– прибавила она, указывая Евмении место около себя на лавке.    – Нет, мне здесь лучше,– ответила Евмения, усаживаясь на лавку рядом со стариком и по пути задевая его локтем.    – Тьфу!– отплевывался Савва, стараясь скрыть набегавшую на лицо улыбку.    – А ты, старичок, не сердись,– печенка испортится,– не унималась Евмения.– Еще собираешься со мной в скиты Богу молиться.    – Я-то поеду, а ужь как ты – не знаю,– отвечал Савва.– Разве с Лыской на одной линии побежишь.    – Ну, ужь и с Лыской!... Полно грешить-то Савва Евстигнеич! Во мне тоже, поди, не пар, а христианская душа...    – Всем бы ты девка хорошая,– ужь весело заговорил старик,– только молиться по-нашему не умеешь... Значит, нам с тобой не по одной дороге Богу-то молиться. Ты вон и рыла-то не умеешь по-настоящему перекрестить...    Спор опять возгорелся с новою силой, и Василисе Мироновне стоило большого труда потушить его. Я вспомнил наш чай в избушке Калина Калинина, когда мы все так весело смеялись над анекдотом Праведнаго. Через минуту она спросила меня:    – А помните тогда анекдот Праведнаго? Давно ли, кажется, все это было, а между тем сколько воды утекло за это время!...    Чай вообще закончился довольно печально. Видимо каждый был занят своими собственными невеселыми мыслями. Когда я стал прощаться, Василиса Мироновна проговорила:    – Погоди ужо меня, вместе пойдем... Мне по пути с тобой идти-то. Дьяконица тут двойней родила, так надо проведать бабу-то... Дьякон-то зашибается маненько.    Когда мы выходили из избы, Евмения не утерпела и крикнула в след:    – Увидите наших-то, так кланяйтесь своим-то!...    – Видел?– спрашивала меня раскольница.    – Видел. А что?    – Да так я спросила. Может, думаю, не заметил ли чего...    – Больна она, кажется.    – Ужь и не говори: местечка живого нет, так в чем душенька держится,– махнув рукой, ответила Василиса Мироновна.– Грешный человек, не любила я ее допрежь этого, даже очень не любила.    – А теперь?    – Теперь-то...    Василиса Мироновна немного помолчала, а потом тихо прибавила:    – А теперь, милый человек, она мне вот куда приросла (раскольница показала на сердце). Да... И как это чудно все вышло, ума не приложу. Я тебе не разсказывала?... Так вот послушай. Сидим это мы с Саввой третьева дни, этак под вечер дело,– ну, там за самоварщиком калякаем,– под окном кто-то и постучись, да тихо таково, вроде как за милостыней. Я подхожу к окну-то, глянула на улицу, а она там стоит да на меня и смотрит... Таково страшно смотрит, страшно и ласково. Я по-первоначалу-то испугалась и отшатнулась даже от окна. Да ужь потом сотворила молитву и говорю ей, чтобы в избу шла. А надо тебе сказать, она и в избушке у меня отродясь не бывала... Ну, пустила я ее, а сама все как-то не в себе ровно, так мне неловко даже, совестно как-то. Худенькая такая сама-то, а одежонка-то на ней по-модному, точно облепила всю... А глазенки этак зло, зло смотрят. Я опять, согрешила, подумала про себя, зачем это она в мою избушку пришла. И с чего это я подумала – никакого толку не могу дать. Ну, Савва сидит на лавке, тоже смотрит на гостью волк-волком. Знаешь, какой у него разговор-то,– не скоро раскачается... Ну, приговорила я ее все-таки чайку там напиться, закусить,– не гнать же в сам-то деле страннаго человека. Напилась она чаю, тарантит по-своему, а сама нет-нет – да и скашлянет... Зажгла я свечку, потому на дворе стемнело давно, а она мне и говорит: "Василиса Мироновна, не гоните мня,– я останусь у вас ночевать". Только всего и сказала, а сама светленько, светленько таково смотрит на меня, совсем по-ребячьи... Так, понимаешь ты, этим своим одним словом она точно придавила меня, ей-богу!... И жаль мне ее стало, и совестно сделалось, что раньше-то я так про себя о ней подумала... Покраснела даже, а сама не смею на нее поглядеть. Тут ужьуменя сердечушко-то и сказалось... «Ведь живой человек она,– думаю это про себя,– душа в ней, а я, дура, что подумала про нее». И Калина-то вспомнила... Горниц-то у меня не больно много: в передней. избе сама с одной старушкой сплю, а в задней ей и приготовила постельку. Ну, уложила ее спать, а она все щебечет, все ластится, а меня то в жар, то в холод от ея слов бросает. Раскрыла свой чемоданишко, давай мне показывать наряды там свои, книжки.... «Вы, говорит, может-быть, думаете, что у меня денег нет?» Открыла там боковушку какую-то и показывает: действительно, денег много, пожалуй с полтыщи будет. А она опять мне: «Вы, пожалуйста, не подумайте, Василиса Мироновна, что я эти деньги чем дурным нажила...» Ну, разсказала там про киятры свои и всякое прочее, а я ничего не говорю, потому по-ея это хорошо, а по-моему так куда непригоже...    – Ну, тут и самый этот случай вышел... Ушла я в свою переднюю избу, помолилась и легла. Только лежу я это на лавке, а сама все о ней думаю. "Не гоните меня..." – так вот и стоит в ушах. Сотворила молитву, стала о другом думать,– нет, нейдет это самое слово из ума, хоть ты што хоть!... Только слышу, кто-то босиком по сенкам ходит, а потом рукой скобку и ищет... Тихо ночью-то, слышно все. Привстала я, думаю, ужь не лихой ли человек. Ну, а она дверь-то и отворила.    – Кто – она?..    – Да говорят тебе, Евмения-то... Она самая. Как я ее уложила, в том и пришла: рубашонка одна на ней, босиком... Ну, я и притворилась, что сплю. Думаю, что дальше будет. Вот она огляделась в избе-то, увидала меня и сейчас ко мне. Встала этак возле самой лавочки на коленки, наклонилась надо мной и смотрит. Потом и давай будить: «Василиса Мироновна! Василиса Мироновна!...» Ну, я сделала вид, что проснулась, и спрашиваю: «Что, голубка?... Может испить захотела?» Она тут как-то вся даже затряслась, обняла меня, прижалась ко мне к самому лицу и шепчет: «Василиса Мироновна, мне страшно,– я боюсь!» – «Ах ты, говорю, глупая, чего же ты испуга лась?» А она мне: «Василиса Мироновна, голубушка, я скоро умру,– страшно мне».– «Чтои-то, говорю, милушка, зачем прежде смерти умирать...» Ну, стала я ее утешать, уговаривать, а она все только головкой качает и заливается-плачет, рекарекой... Она плачет, и я плачу, так в два голоса и ревем. И то мне в диво стало, что ужь очень меня она все ласкает, целует всю, руки даже мои целует... А потом села ко мне на лавку, прислонилась ко мне головушкой и давай разсказывать. Ужь так-то она хорошо да складно мне говорила, что и думать так не придумать... Да ведь хорошо как!... Тут и вспало мне на ум, что сиротка она, одна-одинёшенька... «Ах, ты, умница моя, милушка моя», говорю я ей, а сама каюсь ей про то, как подумала сперва-то. Так мы цельную ночь, обнявшись, и просидели; она у меня на руках тогда и уснула, хорошо так уснула: ручками раскинула, вся точно распустилась,– не как большие спят, а как дитё. Ну, я держу ее на руках-то, а сама дохнуть не смею, чтобы не разбудить ее как... Ах, ты, Господи батюшко, да не девка ли такая уродилась!... Так ты не поверишь, теперь вот третий день она у меня живет, а я все как во сне брожу и так мне хорошо, так весело, точно вот она мне родная дочь, да какая дочь!... Савве после разсказала я, так тот заплакал... И тоже заполонила она его, хоть он и ворчит. Вот поди ты, уродится же такое детище приворотное. А днем-то опять все на голове ходит, да еще вздумает по-своему, по-киятральному представлять... Однова так нас напугала, так напугала,– думаем, рехнулась наша девка. Савва-то даже перекрестился... А она как захохочет... Только не жилица она,– печально прибавила Василиса Мироновна.– Дотянет-нет до весны... И Савва-то ведь как ей рад, право! Сидит даве утром и говорит: «А где, говорит, наша богоданная дочка?...»

Д. Сибиряк.

«Русская Мысль», NoNo 1–2, 1883