Текст книги "Мастер побега"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Дмитрий Володихин
Мастер побега

Холодно в моем городе,

Холодно…

Звенит на деревьях последнее золото.

И небо, как будто огромным молотом,

Сегодня поутру на части расколото…

И холодно,

В моем городе холодно…

А. Щербак-Жуков. «Холодно»

Часть первая
2130—2132 годы по календарю Земли
Солдат

Шитые золотом львы на погонах. Шитые золотом петлицы на стоячем воротнике. Шитый золотом шеврон столичного гарнизона. Орден Орла на левой стороне груди. Коронационная медаль на шее. Фуражка с лазурным околышем. Высокие хрусткие сапоги из тонкой черной кожи. Усы, закрученные кверху, подобно двум непоколебимым флагштокам.

Перед толпой дезертиров стоял полковник императорской гвардии во всем великолепии.

Он улыбался.

Он пытался стеком сбросить паучка с сиятельного голенища.

За его спиной выстроился патруль из полудюжины усатых кавалеристов на сытых конях. Плечистые, пышущие здоровьем, с начищенными бляхами, в новеньких мундирах. Румяный адъютант, спешившись, держал в поводу двух жеребцов – своего и командирского.

Конный патруль да участок разбитого танковыми гусеницами шоссе – шагов двести, не более, – отделяли толпу дезертиров от предместий столицы.

Полковник опустил руку.

– А теперь послушайте меня, братья-солдаты. Я не верю, что кто-то из вас оставил позиции за Голубой Змеей без приказа. Я не вижу здесь ни одного преступника Все вы – жертвы недоразумения. У меня есть приказ сформировать прямо здесь, на месте, пехотную бригаду из… бойцов, временно оказавшихся вне строя. Все вы будете расписаны по ее ротам.

По толпе прокатился гул. Кто-то выругался, кто-то харкнул себе под ноги, посыпались злые смешки. «Перепишут и к стенке поставят!» – выкрикнули из гущи. Желающих записываться не оказалось.

И все же полковник без страха смотрел на реку серых лиц, начинавшуюся в трех шагах от него и текущую куда-то за горизонт. Что, в сущности, такое все эти ребята в замызганных мундирах и с запыленными рожами? Запутавшиеся, опустившиеся существа, которым стоит дать еще один шанс. В худшем случае – жертвы ловкачей-агитаторов. Наверное, голодные. Они должны понять и должны подчиниться. В конце концов, подчинение у них в крови… Так-так, выглядят они совсем не безнадежно! Некоторые даже не поддались агитации левых и сохранили оружие. Хотя бы этот капрал… конечно, крючок на вороте расстегнут не по уставу, а пилотка больше похожа на… тьфу, Гайа просила отучиться от этого слова: «Хотя бы не при детях!», – но карабин он все-таки не бросил. И патронташ при нем, на ремне.

– Капрал, представьтесь как положено перед старшим по званию.

– Исполняющий обязанности командира роты тяжелого оружия 202-го истребительного батальона капрал Дэк Потту.

Солдат обязан отвечать штаб-офицеру громко и отрывисто, приняв стойку «смирно». Солдату самое место в штрафниках, если он отвечает медленно, тихо, дерзким тоном, отставив ногу и глядя куда-то в сторону. На полгода – как минимум! Не забыть эту фамилию… Но сначала капрал Дэк Потту закроет собой столицу от моторизованного кулака южан. Вместе с прочими дезер… бойцами, временно оказавшимися вне строя. А уж потом – в штрафники. И лучше бы всех, кто уцелеет.

– Я вижу, у вас серебряная медаль за отвагу, капрал.

Тот вяло потрогал блестящий диск, косо висевший на клапане кармана, но ничего не сказал в ответ.

– Данной мне властью я утверждаю вас на офицерской должности – командиром первой сводной роты! Пройдите к палатке с императорским штандартом… во-он туда… и штабной писарь оформит…

Капрал, все так же глядя в сторону, перебил его:

– Вы ведь из Ее Величества Гвардейского Конного? На фронте не бывали…

Это уж слишком! И голос у него… какой-то безразличный. Нельзя позволять этой швали! Ни при каких обстоятельствах.

– Не забывайте добавлять уставное обращение, капрал!

– «Уставное обращение» – это… это откуда-то из Империи… Точно. Из полевого устава… Яхорошо помню. Но… чтобы вы знали: для нас Империя кончилась… – произнес Дэк Потту и спокойно выстрелил полковнику в лицо.

* * *

За два года до того

…И месяца не минуло, как Гэш Каан, самый молодой профессор Императорского университета искусств, сменил простой черный пиджак на щегольский бархатный, цвета летних сумерек, а мятую рубашку в суповых пятнах – на ослепительно-белое совершенство с накрахмаленным воротничком. Он стал ходить, опираясь на трость с резным набалдашником из кости морского слона. Артистический галстук-бабочка в тон пиджаку дал коллегам повод для иронии: «Не решил ли многоуважаемый господин Каан сменить кафедру на театральные подмостки? Очень мило…»

Многие подозревали, что господин Каан неровно дышит к одной юной приват-доцентше, а именно девице Куур, дочери знаменитого литератора.

Некоторые склонялись к версии, согласно которой Теограна Куур и сама испытывает к профессору романтические чувства.

Избранное меньшинство получило приглашения на свадьбу, а заодно просьбу не распускать язык раньше времени. Профессор Каан и его молодая супруга желали преподнести академическому сообществу сюрприз.

И один лишь Рэм Тану, ученик профессора, знал больше, чем самые избранные изо всех избранных. Больше него могли знать разве только сами жених и невеста.

Ему было доподлинно известно: галстук-бабочку, трость и пиджак цвета летних сумерек профессору подарила его возлюбленная – вслед за тем, как он положил ей на ладонь чудесное колечко. А колечко Гэш Каан коленопреклоненно явил милостивой государыне Теогране сразу после того, как узнал о другом своем подарке, сделанном чуть ранее и абсолютно ненамеренно. Тот подарок профессора долгое время вел жизнь невидимки. Но выдал себя с головой, когда заставил хрупкую барышню скушать на завтрак две копченые рульки с тостами и запить их тремя чашками горячего шоколада…

Это и случилось без малого месяц назад.

Профессор Каан и Рэм Тану шли по коридору университетского корпуса «Цветущая роза». Слева от них медленно проплывали массивные дубовые двери эпохи регентства с изящными золочеными вензелями. Слева бил из высоких окон щедрый август, отбеливая лица до крахмальной безупречности профессорского воротничка. Меж окнами застыли, приняв горделивые позы, августейшие покровители наук в массивных золотых рамах.

– Напрасно вы не занялись биоисторией. Напрасно, напрасно. Это я вам говорю.

– Я бы и рад, но…

– Но?

Рэм пригладил волосы пятерней. Очень решительно. Этот жест – последнее, что оставалось в нем от провинции.

– Нет ничего интереснее людей. А с биоисторией… нет, я понимаю, костные останки убитых животных рассказывают нам, чем питались в первобытную эпоху…

– Не только в первобытную!

– Да, конечно же, не только в первобытную… А по частицам пыльцы можно сказать, какое у них там было растительное окружение… Разумеется. Яне спорю! Но есть все-таки соблазн с этой биоисторией – уйти от человеческих судеб к жизни зверушек.

Его собеседник усмехнулся.

– Вы отказываетесь от места в лаборатории, хотя такую должность никогда не предлагали студенту второго курса. Ни-ког-да! От основания Университета Вы, в сущности, дерзите.

Рэм посмотрел на него испуганно.

– Нет! Я и в мыслях…

– Можете не оправдываться. Просто незримые нити, коими прошито все пространство внутри академической машины, для вас – тайна за семью печатями. Вам, извините, двадцать лет, а вы их никогда не видели и, в сущности, видеть не желаете.

Рэм сделал в ответ нелепое движение руками: то ли взмахнул ими, словно птица, собравшаяся взлететь, но вдруг раздумавшая, то ли захотел выбить поднос у невидимого официанта, нагло вставшего прямо перед ним Чудо, а не движение.

– Вот-вот. Вы даже не понимаете, о чем я говорю. Впрочем… нет худа без добра. Вы просто знаете, чего хотите и куда вам следует двигаться. Вы уверены в… направлении движения, не так ли?

– Д-да Да. Знаете, книжные центры, процветавшие в эпоху Белой княгини…

– Стоп! Поберегите риторский запал для доклада Ваши интересы мне известны. Хорошо! Ясделаю так, что вашу невиданную дерзость стерпят. Знаете почему?

– Э… что – почему? Почему вы так сделаете? – Рэм с робостью поправил очки.

– Именно.

– Ну, вы хотите мне как-то помочь в моих исследованиях…

– Полное отсутствие политеса! Хорошо хоть при полном отсутствии тщеславия. Одно вас губит, другое покамест спасает.

– Почему же вы не дадите им съесть меня, господин Каан? – вежливо повторил вопрос Рэм.

Профессор Каан остановился у дверей в деканат.

– Вы очень хороши. Когда ваш отец по старому знакомству попросил меня присмотреть за милым мальчиком из приморского захолустья, я…

– Вы думали, я стану для вас обузой?

– Цыц! Органическое неумение не перебивать когда-нибудь дорого вам обойдется.

Рэм заулыбался.

– Да, я думал, из вас ничего не выйдет. На сегодняшний день вы – лучший мой ученик. Терплю вас только за ваш ум и чудовищную работоспособность. Понимаете вы это?

Студент почтительно поклонился.

– Пусть и другие терпят. И еще… При мне, разговаривая со мной, вы можете улыбаться подобным образом С другими преподавателями – ни в коем случае. Яуже не говорю о декане. Сегодня, когда будете делать доклад… вот! Именно так и не надо. Если, конечно, не хотите двигаться к магистерскому званию лишний год, два или даже пять.

– Как мне улыбаться не стоит? Каким способом? То есть каким образом? Я …Извините. Ядействительно не понимаю.

– Так, чтобы все и каждый могли прочитать на вашем лице четыре фразы: «Все, что вы мне сейчас говорите, в сущности, не важно. Я размышляю об интеллектуалах времен Белой княгини. Вот это – важно! Не сбивайте меня».

– А почему при вас можно?

– Мне, в сущности, все равно. Я отлично помню, как сам был идиотом – точь-в-точь вы. Волшебное ощущение!

Рэм стер улыбку с лица. Она материализовалась снова. Рэм опять загнал ее куда-то в уголки губ, но они тут же предательски поползли вверх.

– Простите… я…

– Я понимаю, вы будете очень стараться.

– Если отбросить слова вежливости, то… да. Я постараюсь не быть идиотом для кого-либо, кроме вас.

– Удачи вам, Рэм. Потом расскажете.

– Спасибо, господин Каан. Я очень благодарен вам. Нет, правда. На самом деле! Ну что же вы…

Уголки губ Гэша Каана предательски поползли вверх.

Когда дверь деканата захлопнулась за профессором, Рэм подошел к окну. Часы на башне Торгово-промышленного собрания показывали полдень. До выступления оставалось сорок минут. Торопиться некуда.

Рэм задержался у окна, разглядывая великий город. Он здесь уже полтора года, но великолепие столицы все еще трогало его. Вон там, у дворца князей Гарату, он когда-то простоял больше часа, ожидая пышной церемонии, сопровождающей смену караула. Чуть дальше, на площади Страховых обществ, он, бывало, проводил день-деньской, обходя лотки и лавочки Антикварного рынка У питьевого фонтана видел однажды первопечатный фолиант!

А на мосту через канал перед зданием Биржи он впервые осмелился взять Дану Фаар за руку…

Мимо ажурной башни Радиоцентра медленно проплывал пассажирский дирижабль с надписью: «Бунт Южной федерации не останется безнаказанным!» Два юрких истребителя носились над ним, то устремляясь к Ботаническому саду, то пролетая поблизости от зданий Академического квартала, то проходя по длинной прямой над Арсенальным проспектом. За ними реяли тонкие длинные ленты цветов императорского штандарта, прикрепленные к хвостовым стабилизаторам. Послезавтра – день трехсотлетия династии. Трамваи с утра ездят все в цветах и воздушных шариках…

Как славно! Отличный день. Прохожие улыбаются друг другу в предвкушении больших торжеств. Солнце летит на небесной колеснице, обдавая сухим жаром столичные улицы. Жандармерия с утра перекрашивает бурое казарменное здание в белое и розовое… Даже извозчики не сквернословят.

Рэм высунулся из окна. Ветер трепал ему волосы. Молочник с жестяным бидоном и воронкой остановился, перевел дух, помахал рукой.

Рэм знал, что сегодня все будет хорошо, все ему удастся. Он знал, что перед ним – светлая прямая дорога на много лет, до самого горизонта.

Не важно, когда ему присудят магистерскую степень, а когда – докторскую. Древние даровали Рэму умственную вольность. Дух этой вольности живет у него в груди и никогда не подведет, не обманет, не даст сфальшивить.

Как говорил Мемо Пестрый Мудрец? «Мы – свет мира Наше служение – подниматься на холмы и освещать силой ума жизнь простых людей. Мы – светильники. Нам нет места в подвалах и низинах. Нам следует восходить к вершинам».

Сказано четыреста лет назад. Но разве жизнь с тех пор изменилась?

Просто тогда умели тремя строчками дать судьбе смысл и прямоту. Сейчас для этого пишут философские трактаты страниц на тысячу…

Пора.

Кружки, клубы, общества и комитеты, где собирались любители истории, занимали в столичной телефонной книге страницу с лишком. Все они устраивали званые вечера, вручали премии, созывали желающих на доклады знаменитостей. Но одно лишь «Императорское общество державной истории и древностей отечества» раз в месяц допускали в Зал ритуалов историко-филологического факультета. Потому что есть общества, а есть Общество. Два месяца назад в Зале ритуалов выступал почетный член Общества академик Гай Нанди. Месяц назад профессору Каану здесь вручали Большую золотую медаль Его Высочества наследника престола.

Сегодня здесь выступит студент второго курса.

На академика пришло человек семьдесят.

На профессора – человек пятьдесят.

Рэм Тану, отворяя дверь Зала ритуалов, предавался суетным размышлениям: сколько народу придет на него? Тридцать человек? Двадцать? Десять? Нет, быть того не может! За один сегодняшний день ему раз восемь задавали вопрос: «Можно, я приду?» И он отвечал, мол, так и так, всем буду рад, вход для всех свободный…

Зайдя внутрь, он сделал шаг, другой… и остолбенел.

Слушатели заняли все двести мест. Четыре ряда сидений, спускавшиеся амфитеатром к сцене, оказались набиты битком. Для тех, кто пришел слишком поздно, распорядители поставили стулья в боковых проходах. Кое-кто разместился на подоконниках.

Народ понемногу прибывал. До начала оставалось еще минут десять…

«Они… они пришли на меня, как на экзотику! Студентишка. Хотят увидеть мой позор…»

Нет, ему улыбались. Однокурсники, а еще того больше – однокурсницы. О, вон там, кажется, делают ставки. Ну, еще бы! Эти двое балбесов с четвертого курса примутся собирать ставки даже посреди землетрясения: десять домов рухнет или сорок? Было бы азартное зрелище.

«Точно, я – экзотика. Но, кажется, я – хорошая экзотика. Не позора они ждут, а какого-то чуда, что ли… Смешно».

Секретарь Общества взлетел к нему по ступенькам.

– Ну что же вы застыли? Пойдемте, пойдемте! – взял Рэма под локоток и уверенно повлек на сцену. – Вы не должны смущаться… Вы готовы? Профессор Каан уверил меня, что волнение вам не присуще.

– Я готов. Не беспокойтесь, все будет хорошо.

Секретарь бросил на него удивленный взгляд.

За столом на сцене помимо секретаря сидел еще седобородый председатель Общества в виц-мундире с голубой орденской лентой через плечо. Кивнув Рэму, он вежливо осведомился:

– Вы готовы, молодой человек?

– Да.

– Тогда, думаю, ждать не стоит. Садитесь.

Он взялся за колокольчик. Требовательный звон разнесся по залу. Разговоры, споры, смешки немедленно прекратились. Пришла тишина Лишь из-за окон доносилось цоканье конских копыт по булыжной мостовой да раздраженное бренчание трамваев.

Величественно поднявшись, председатель набрал воздуха в легкие и зарокотал – у него был на диво поставленный голос:

– Милостивые государи и государыни! Уважаемые коллеги! Ярад приветствовать вас от имени Общества…

По Залу ритуалов прокатился сдержанно-одобрительный гул.

– Сегодня у нас необычный день, – продолжал оратор. – Мы предоставляем трибуну молодому человеку…

«Собственно, на этих словах имело бы смысл закончить высказывание. Все главное уже сказано», – дальше Рэм не слушал. Все те этикетные выражения, которые председатель с бархатной академичностью нанизывал, представляя его, ценной информации в себе не содержали. Не стоило трудить уши.

Где-то тут должны сидеть персоны поважнее председателя. Во всяком случае, для него, Рэма, – поважнее. Таких немного. Честно говоря, во всем зале только два человека по-настоящему, без дураков, интересовали его.

Поискав глазами, Рэм нашел одного из них в первом ряду, слева от центрального прохода.

Академик Нанди смотрел на него со скептическим выражением лица Ему под семьдесят, он лучший специалист по временам Белой княгини во всей Империи. И, по большому счету, он единственный человек во всем зале, кто до конца понимает то, о чем говорит и пишет Рэм. Горделивая мысль. Не следует поддаваться ей…

Одну из двух его публикаций академик разругал, вторую не заметил.

По правде говоря, правильно разругал. Писалось год назад, сейчас Рэм сделал бы ту несчастную статью в сто раз лучше. Поделом: никогда не надо торопиться с серьезными вещами. Академик флегматично поглаживал седую бородку. Выражение его глаз Рэм никак не мог разобрать из-за пенсне.

Второй сидел в боковом проходе справа. Вернее, вторая.

Дана Фаар.

Хорошо, если поймет половину из сказанного. До конца поймет, со всеми логическими мостиками, на которые просто не хватит времени, со всеми выходами в смежные темы, которые специалист видит без лишних комментариев, механически… Но сейчас Рэму не нужно ее понимание. Если надо, он потом объяснит. Дообъяснит. Допрозрачнит. Сейчас Рэму требовалась ее улыбка Очень-очень.

Дана не могла не прийти.

Это было бы крушение мира – если бы она не пришла. Вот она сидит, его Дана, тихонько разговаривая с подругой, которую зовут… которую зовут… да не важно.

Длинные прямые черные волосы, чуть-чуть не достигающие талии. Не худая, а скорее миниатюрная. Женщина с лицом маленькой девочки. Дане уже восемнадцать, а выглядит она на четырнадцать… когда надевает туфли с высокими каблуками. Детский тоненький голос и детские круглые щеки… когда она улыбается, щеки становятся еще круглее, они словно бросают вызов: «Ну, ты наконец поцелуешь нас или, как обычно, не осмелишься?» Глаза… сколько раз он пытался определить их цвет, но выходило нечто странное: глаза были – кошачье золото. Случаются ли в жизни оранжевые глаза? Или, скорее, что-то вроде озера с прозрачной водой и самородками золота на дне? Один раз случились, вот они, но в этакую невидаль трудно поверить.

Чаще всего взгляд Даны обращен… внутрь. Женщина-девочка разговаривает с кем-нибудь и смотрит внутрь себя. Отвечает преподавателю на семинаре и смотрит внутрь себя. Идет по Озерному бульвару и смотрит внутрь себя. Язвит – Дана не может не язвить, язва родилась раньше нее, и очень хорошо, когда ее язва спит, потому что, чуть она проснется, с ней нет никакого сладу, разве только переязвить, но для этого надобны целые водопады язвенности, – так вот, если Дана язвит, она все же смотрит внутрь себя, произнося насмешливые слова механически, почти не задумываясь. Они сами поднимаются откуда-то из глубины к голосовым связкам в виде пузырьков с вредными человечками… Даже когда его Дана улыбается, то улыбается одними губами. А глаза – нет, они не холодны, просто собеседник, считающий, что он удачно пошутил, обманывается, – взгляд Даны обращен не на него. Шутник продолжает оставаться обстоятельством внешнего мира. А самое главное и самое интересное никак не относится к миру внешнему. Оно – там, внутри, на борту субмарины, под бездной вод. Все плавающее на поверхности либо забавляет, либо докучает, но истинной ценности ни за чем не водится.

Это он, Рэм Тану, усыпил язву и научил маленькую женщину иногда подниматься с субмарины к волнам и солнцу. Это он научил ее улыбаться глазами.

И теперь он смотрит на свою ученицу, жадно выпрашивая: «Ну же, Дана, ну же, радуга моя живая, ну же, очень тебя прошу, поверни голову в мою сторону… На кой тебе эта подруга? Ты с ней еще тысячу раз поговоришь, ты еще ей с три короба…»

Между тем председатель Общества, делая артистический жест рукой в направлении Рэма, произносил заключительные слова:

– …и сейчас я имею честь передать слово…

«Ну же, Дана! Последняя возможность! Пожалуйста! Я здесь, Дана!»

И тут она все-таки повернулась к нему. Посмотрела на него.

«Дана!»

– …студенту историко-филологического факультета Императорского университета искусств…

Улыбнулась ему.

Самородки – те, для которых дно озера стало домом, – на миг сверкнули.

– …господину Тану! Прошу вас, Рэм.

Он встал и пошел к кафедре, храня на лице выражение счастливого идиотизма и не сводя глаз с женщины-девочки в боковом проходе.

Наконец ему удалось оторвать от нее взгляд.

Рэм начал, как положено, с перечисления всех текстов, которые дошли от Мемо Чарану. Того самого, получившего от учеников и последователей прозвище «Пестрый Мудрец».

Так надо и следовало начать, ибо так начинают профессионалы.

Вот поучение Мемо «О соблюдении порядка».

Вот его «Житие отшельника Фая».

Вот «Малый комментарий» к «Придворному кодексу Срединного великого княжества».

Прочее – невнятные отрывки, то приписываемые Мемо, то не приписываемые…

Оп! При словах «Малый комментарий» и т.п. брови академика Нанди поползли кверху. Еще полдюжины по-настоящему серьезных специалистов отреагировали по-разному – кто удивленным лицом, кто – скептическим прищуром, а кто – осторожным шушуканьем. Остальные ничего не поняли. Или в лучшем случае почти ничего.

Потом Рэм напомнил о трех исторических хрониках, где упоминается Мемо Чарану: Срединная великокняжеская, Вторая Пандейская церковная и, немножечко, Великая Хонтийская. Были, правда, еще дневники придворной дамы Налы. Но их нельзя использовать: слишком велики сомнения относительно их достоверности. Скорее всего правы исследователи, увидевшие в дневниках Налы позднюю фальсификацию. Притом очень позднюю, видимо, времен Регентства. Сохранились еще два документа, и они, пожалуй, кое-что проясняют. Первый из них – жалованная грамота на поместье в Пригорье, выданная Мемо «в честь заслуг». Второй – список персон благородного происхождения, взятых на судейскую службу при пандейском царе Таджхаане. В нем Мемо Чарану назван среди четырех «высших мужей закона», а именно третьим – поставленным у «Южных врат сияющего престола».

Рэма долго и хорошо учили, особенно господин Ка-ан: сначала рассказать то, что знают все порядочные специалисты, и только потом явить то, до чего по сию пору никто не додумался.

Допустим, чем были «Южные врата» четыре столетия назад, определил еще дедушка академика Нанди. Орды пандейцев в союзе с горскими князьями ворвались на земли благословенного Срединного княжества, завоевали его и пятнадцать лет властвовали над самой хлебородной областью континента. Пандейский король называл оккупированные области «Южными вратами» своего «сияющего престола». «Северные врата» – коренная Пандея, «Западные» – Пригорье, а «Восточные» – спорное порубежье с Хонти. При этом двор Таджхаана оставался на севере, и там был старший из «высших мужей закона». Иначе говоря, главный толкователь законов всего царства.

Мемо Чарану – не пандеец, он уроженец Срединного княжества. Его отправили на юг, к сородичам, и он служил законником всего-навсего при наместнике, а не при самом царе. Значит, лжет Вторая Пандейская церковная хроника, поскольку там сказано: «И вышел из варварских равнин Срединья муж великой учености именем Мема. И удоволил его царь Таджхаан платьем, поместьем и жалованьем. И слушал его советы, как никого другого. Ибо не боялся великий Таджхаан зачерпнуть из колодца чужой премудрости». Вот уж вряд ли! Мемо, как видно, приняли у Таджхаана, признали человеком полезным, но выслали на службу в его же отечество. Жил он, стало быть, в тридцати конных переходах от столицы Пандеи. А оттуда мудрено подать совет государю…

Об этом, допустим, догадались еще двадцать лет назад.

Кто-то назвал Мемо предателем – зачем он пошел на службу к врагам? Кто-то в его поступках отыскал желание просветить северных варваров. Но если внимательно вчитаться в его «Поучение о соблюдении порядка», написанное как раз на пандейской службе, многое становится понятным. Мемо выявлял черты превосходства закона по сравнению с неписаным правом общинников, властью хищных баронов, злым обычаем бунтарей и лукавой жестокостью чиновников. Кто страдал тогда от нарушений закона больше – завоеванные или завоеватели? А кому преждевременное восстание грозило гибелью? Мемо всего лишь использовал свою ученость, чтобы создать идеал всеобщего равенства перед законом. А его отечество очень нуждалось в соблюдении закона со стороны торжествующих победителей…

Мемо пожертвовал честью и добрым именем, пошел на поклон к лютым врагам – ради чего? Чтобы защитить свой народ силой слова.

Это, допустим, открыл десять лет назад сам академик Нанди.

Поместье Мемо получил не от пандейского царя. Он получил землю еще до завоевания, от собственного государя Гая V, великого князя срединного. Пандейцы могли, в сущности, всего лишь подтвердить пожалование или отобрать земли. Так? Так. Жалованная грамота на при-горское поместье выдана Мемо за его заслуги перед престолом Как он возвысился, неизвестно. Зато в грамоте четко прописано, кем он был перед тем, как сделался помещиком до прихода пандейцев Мемо учил детей великого князя. Выходит, его ученость не вызывала сомнений – иначе князь Гай не взял бы его ко двору и не доверил бы сына с дочерью. Но вот само пожалование долго и напрасно считали новой почестью. Пригорье – захолустье. Притом захолустье, постоянно подвергавшееся набегам горцев. Поменять жизнь при дворе на судьбу небогатого служильца в опасном пограничье – не почесть, а ссылка Помещики обязаны были по первому зову местных властей снаряжаться на защиту крепостей и в воинские походы. Пришлась ли книжному человеку по вкусу работа младшего офицера? Вот уж сомнительно. Выходит, философ Мемо чем-то крепко провинился перед Гаем V.

До этого, допустим, додумался профессор Каан. Год назад, незадолго до того, как увлекся своей дурацкой биоисторией.

Помещиком Мемо пробыл ровно год. Началось пандейское вторжение. Вся жизнь Срединного княжества перевернулась вверх тормашками.

Великая Хонтийская хроника сообщает: «У грязных и подлых варваров из Пандеи единственным справедливым чиновником был некто Мемуш, ученый человек, да и тот не пандеец, а срединник. Двенадцать лет служил он неблаговерным собакам, возвышаясь подобно столпу истины в бездне нечестия. При нем разбои поубавились – насколько мог поубавиться неистовый нрав буйных дикарей. Учил он доброму…» – далее в хронике следует ужасный перевод небольшого фрагмента из «Поучения».

Хроника скорее всего, достоверна поскольку автором ее за период в два десятилетия был сам Беда Недостопочтенный. А это человек совершенно особого склада – великий недоброжелатель как Пандеи, так и Срединного княжества, удачливый шпион, затесавшийся в свиту пандейского наместника у Южных врат, а потом казначей Совета нобилей в Хонти. Выслужил, так сказать.

Итак, двенадцать лет службы «неблаговерным собакам»…

Потом восстание все-таки произошло, но никак не преждевременное. Великое княжество возродилось, неприятеля вышвырнули с его благословенных земель. Государыней стала Белая княгиня – дочь Гая V и ученица Мемо.

Она, как сообщает Срединная великокняжеская хроника, вытащила учителя из тюрьмы за полдня до казни, назначенной ему как «прислужнику пандейцев». Смутное время – чего тогда стоила жизнь судейского чиновника, знавшего многовато? Белая княгиня едва вырвала Мемо из рук своих баронов, чтобы поставить во главе причудливого сборища книжников. Минет год, и сборище превратится в первую на материке Академию.

То, о чем Рэм говорил дальше, являлось плодом его собственных разысканий. Собственно, ради этого люди и собрались в Зале ритуалов.

Как Мемо управлял Академией, известно из двух больших отрывков Срединной великокняжеской. Собственно, правильнее сказать не «известно», а «общеизвестно». А вот над чем работал он сам – очень дискуссионный вопрос. В сущности, от «позднего Мемо», от Мемо, окруженного учениками, от Мемо, ставшего чуть ли не самым известным человеком княжества, дошел всего один текст. А именно «Житие отшельника Фая». Этот Фай никогда не считался сколько-нибудь крупной фигурой в пантеоне святых. Жил за двести лет до Мемо. Оставил «Послание благочестивым людям», известное всего в двух списках, а значит, не пользовавшееся особой популярностью. Прославился аскетизмом и необыкновенной добротой ко всем, с кем сталкивался. Все. Малозаметный духовный учитель, память о котором почти растворилась в ядовитом соке времени…

«Житие отшельника Фая», написанное Мемо, известно в ста пятидесяти списках. Ни один памятник литературы за все века, предшествующие изобретению книгопечатания, не дошел до современности в таком количестве копий. «Житие» переписывали и переписывали через десять, сорок, сто лет после кончины Мемо…

И никто из специалистов до сих пор не расшифровал причин этой бешеной популярности.

Некоторые считали, что «Житие» стало знаменитым благодаря известности других, более крупных работ Мемо. Но тогда почему от них не осталось ни следа? Их ведь, по идее, должны были переписывать в еще больших количествах!

Другие полагали, что «Житие» переписывали ученики Мемо или казенные писцы Академии – как учебный материал. Но вот незадача: известно полным-полно списков «Жития», созданных явно не в столице Срединного княжества. Другая бумага Провинциальный неуклюжий полуустав вместо летящей столичной скорописи. Более того, очень быстро появился пандейский перевод, и сорок из полутора сотен копий сделаны, без сомнений, пандейцами. Из них с дюжину – на территории самой Пандеи.

Рэм сделал паузу.

Те, кто понимал его очень хорошо, ждали кульминации. Кульминаций сегодня будет парочка-троечка, но откуда им об этом знать? Первой они точно дождались.

Те, кто понимал его посредственно, просто нуждались в передышке.

Те, кто совсем не понимал его, просто с интересом следили за… расследованием. Будто он, Рэм Тану, – офицер жандармского корпуса и ведет следствие по делу одного ушедшего из жизни интеллектуала…

Дана понимала его посредственно, но в паузе она ничуть не нуждалась. Она смотрела на Рэма неотрывно, жадно, и в глазах ее трепетала ночная птица.

– Вот за это мы и зацепимся, – начал раскрывать первую маленькую тайну доклада Рэм – За двадцать восемь списков «Жития», созданных пандейцами, но вне пределов Пандеи. Неужели они так заинтересовались произведением Мемо из одного лишь почтения к его бывшему высокому сану законника? Запомним, запомним этот факт, не находящий простого объяснения.

Кажется, во взгляде академика Нанди появился интерес. Ну-с, милсдарь, наконец-то что-нибудь новенькое? – читал по его глазам Рэм.