Текст книги "Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Марина Черноскутова
Истории из жизни нашей школы

Это сейчас ребятишки чинно едут на соревнования в школьных автобусах. А в восьмидесятые наш неугомонный физрук Виталий Ильич – или, как мы его объединили, Виталич, – как сумасшедший, с ватагой мал-мала-меньше и поленницей лыж штурмовал рейсовые. Водители ворчали, пассажиры, бывало, и материли, запинаясь о наши лыжи. Редкая поездка проходила гладко. То мы опаздывали, то автобус ломался, то кто-то ссорился, то попадался на гаданья цыган… Но зима, хоть и отяжеляла багажом лыж, была все же надежнее, чем весна и осень.

В распутицу, правдами и неправдами добравшись наконец с какого-нибудь районного кросса домой в наш поселок Кузедеево, что в Новокузнецком районе Кемеровской области, на последней электричке, мы решали стратегическую задачу всех великих военачальников России всех времен: как форсировать реку? Моста через Кондому еще не было. Не было и великого изобретения человечества – сотовых телефонов. Виталич находил знакомых, знакомые находили своих знакомых, знакомые знакомых находили лодки, переплавляли нас к родному берегу, и мы, уставшие, голодные, сонные, топали по темноте около десяти километров через все село с твердым решением «больше никогда». А утром вспоминали у спортзала вчерашние мытарства, хохотали и думали уже о следующих соревнованиях.

Знакомые у Виталича были везде. Однажды мы сидели на рюкзаках в поселке Майна Красноярского края, дожидаясь конца неожиданной встречи, и Вадик Власкин глубокомысленно предположил:

– Если пойдем в поход по Сахаре, Виталий Ильич встретит там знакомого верблюда.

А вечером у костра, когда Виталич запел незатейливую походную песенку «Один верблюд идет, второй верблюд идет, третий верблюд идет, и весь караван идет», мы катались по траве и сквозь смех пытались перекричать друг друга: «Он встретит караван знакомых верблюдов!»

Сейчас те походы и поездки кажутся дикими. Мы, как правило, ночевали в школах, в спортзале на матах. Однажды во Фрунзе коротали ночь в дебрях вагонного депо в купейном вагоне. Это было лучше, чем скамейки вокзала, и дешевле, чем комната отдыха. А ездили мы тогда на Иссык-Куль в военную часть Панфиловской дивизии. Один из легендарных героев-панфиловцев, Трофимов, – наш земляк. Побывали в музее, где собраны все виды стрелкового оружия Великой Отечественной, как русского, так и немецкого.

Виталич был страстным краеведом. Он прошел с учениками за два лета по местам боевой славы 237-й стрелковой Пирятинской Краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии, один из полков которой формировался в Кузедееве. Прошел до самой границы с Чехословакией. О войне ученики узнавали из рассказов ветеранов. И рассказы эти были не приглаженные для праздника выступления, а воспоминания встретившихся однополчан: «А помнишь?..» В ночи, у костра они иногда забывали, что много лет прошло и что чужие люди есть рядом. Вспоминали, что было и как было.

От тех походов осталось много фотографий и почти ничего оформленного в краеведческий материал. Виталий Ильич многое делал и совершенно не умел потом «показать товар лицом». Потому, наверное, и не очень отмечен официальными наградами.

Виталич был лучшим учителем всех времен и народов. Официально такого звания нет. Но каждый из нас дает это звание своему любимому учителю. И оно неоспоримо.

* * *

После ледохода на реке начинался бревноход. Если где-нибудь ниже по течению случался затор, бревна перли на берег, часто ломали изгороди в огородах и потом, когда вода спадала, оставались хозяевам. Владельцем любого бревна на берегу был тот, кто его первым возьмет. Позже, по малой воде, на реке появлялись отражатели – узкие, в два бревна, трапы, скрепленные скобами, плавно уходящие от берега вниз по течению почти до середины русла. Они направляли плывущий лес в течение Кондомы, не давая забиться в заводи.

Их обживали рыбаки и ребятишки. У нас был свой отражатель, самый длинный. Он прибивал бревна к противоположному берегу, где впадала Курья. Там работали зэки. Сортировали лес, скрепляли плоты и отправляли дальше по течению. Мы наблюдали, прижавшись холодными мокрыми пузами к горячим бревнам, как мужики орудуют баграми. Они ничем не отличались от других рабочих мужиков. Как-то никогда не заходил при мне разговор, что это за бригада. Слово «зэк» долгое время для меня оставалось чем-то вроде названия профессии: тот, кто ширяет багром бревна на реке. Мы приходили на речку – они уже работали, мы уходили – они еще работали.

Лес перестали сплавлять где-то в 74–75-м, незадолго до моего первого класса. Отражатели летом еще выставляли года три. Одиночные бревна вылизывало течением из укромных мест, и они ленивыми крокодилами лежали в воде. Были и утонувшие крокодилы – в зеленой тине, мохнатые, скользкие… Мы визжали от страха и восторга, наступив или запнувшись о них.

Как-то само собой слово ушло вместе с молевым сплавом.

Вернулось оно ко мне в пятом классе. Виталий Ильич привез нас на Мустаг. Мы шли к подножью своей первой большой горы, на вершине которой до середины лета оставался снег. Все, что рядом, не очень занимало. Смотрели наверх – там снег! Суетились от нетерпения, донимали Виталича вопросами: «А далеко еще? А это сколько по времени? А там жарко или холодно?» И весь этот гомон прервал короткий, тихий, но какой-то испуганный возглас: «Зэки!»

Я искала глазами воду и потому увидела их последней. Вдоль железнодорожной насыпи, через которую мы уже собрались было перейти, шла колонна темных угрюмых мужиков. Молча. Шурша щебнем. Они не смотрели на нас. Только один успел спросить у Виталича: «Курево есть?» Виталич сочувственно развел руками и как-то сокрушенно вдохнул. Выдохнул, когда они прошли: «Знать бы…» Леха нерешительно протянул Ильичу «Приму»: «У меня есть… Догнать?» Виталич засмеялся: «Вот это ты засыпался!» – и забрал пачку. А потом всю дорогу донимал Леху:

– Цибарку-то дать?

Леха перепробовал за время похода все варианты ответа: и отшучивался, и злился, и отмалчивался… «Цибарки» неизменно возвращали нас к зэкам:

– А почему у них только один охранник?

– Конвоир, – поправлял Виталий Ильич. – Да куда они денутся? За побег срок прибавят. Хорошо, если не убьют…

– А почему убьют?

Ильич усмехался задумчиво:

– Шаг влево, шаг вправо… – И переводил разговор на Леху: – Леха, вот тебе конвоир-то прикурил бы!

– Чо я-то опять? Вон у Петьки тоже есть.

– Ну ты, стукач… – толкнул его Петька в спину.

Ильич остановился:

– А что это значит, знаешь?

– Ну, ябеда. А что?

– Да нет, ничего… – И мы пошли дальше.

Но что-то в этом было. В интонации что-то у Ильича было непривычное.

А потом появились новые впечатления, новые слова: курумник, черемша… мы-то ее колбо́й всегда называли. А снег в жару? Какие там зэки? Вспомнили мельком на обратном пути, переходя насыпь.

Потом, после школы, я начну для себя открывать, что живу на земле Шорлага. Непонятное слово Олп, которым называется район в соседнем поселке Малиновка, расшифровывается как «отдельный лагерный пункт». Есть там и район Собачник. Зэков на Курью привозили оттуда. Здесь до сих пор под водой остались сваи и какие-то перемычки от прибрежных сооружений лесосплава. Купаться глубоко и страшно.

А потом будет книжный бум. Будут Шаламов и Солженицын… Но не они мне расскажут самое важное о зэках. Самое важное я узнаю раньше, когда в гонке за словарями куплю однажды «Словарь тюремного жаргона». В нем почти не будет незнакомых слов…

* * *

Роза Антоновна вела у нас цветоводство. Она была уже на пенсии, а немецкий в школе вели теперь ее дочери, Ирина и Роза Николаевны. Вообще-то настоящее их отчество Готлибовны, но кто ж это выговорит?

Дочери владели одинаково хорошо как немецким, так и русским. Не знаю, как ее остальные внуки, но мои одноклассники, Пашка и Иринка, мучились со спряжениями немецких глаголов наравне с нами. А вот Роза Антоновна частенько не могла найти подходящих русских слов. «Коровин муж» – самое памятное определение, которое она, забыв слово, выдала ребятишкам на уроке. А в этом классе как раз учился Вовка Коровин. И сначала одноклассники повернулись к нему, недоумевая, почему это он вдруг стал мужем. Довели до слез несчастного Коровина, до крика – ничего не понимающую Розу Антоновну, и только потом кто-то подумал в другую сторону и неуверенно спросил: «Бык, что ли?» И ответ Розы Антоновны: «Бик! Бик! Я-я, бик!» – утонул в общем хохоте.

И вот теперь она вела в Доме пионеров кружок цветоводства. Грузная, круглолицая, вечно с тележкой, сооруженной из рамы детской коляски и цинковой ванны для стирки, она каждый день от весны до осени шла к созданному ею же цветнику у обелиска. Мы помогали ей, но отлынивали, конечно. Весной и осенью, пока учились, приходили чаще, а летом работать никакого патриотизма не хватит. Грядки на своем огороде надоедали – какой уж там цветник? А вот когда нужны были добровольцы в зачет отработки на пришкольном участке, мы без удовольствия, но шли. Без удовольствия, потому что у Розы Антоновны работать надо, не побегаешь и просто так четыре часа вместо отработанных двух в дневник не получишь.

Мы пропалывали цветы у обелиска. У ограды остановилась Федосиха. Долго стояла и молчала. Мы посматривали на нее и пололи. Когда солнце палит, трава не выдергивается, а до конца участка – хоть помри, вольный наблюдатель злит. Вот чего пялится? Цирк ей тут?

– А хорошо, Роза Антоновна, цветочки-то на русской земле растут? – наконец спросила она то, для чего остановилась.

Роза Антоновна встала, недобро посмотрела на Федосиху, потом на нас, махнула на нее, дескать, иди:

– Растут, растут… – и отошла подальше.

– А-а-а… Сколько народу положили, а теперь цветочки садите, – шипела Федосиха. – Будто встанет кто от ваших цветочков.

Федосиху мы знали. Разорется – не остановишь. Не выдержала Людка:

– Теть Лен, ты че совсем? – покрутила пальцем у виска.

Федосиха сбавила обороты, для порядку, типа «русские не сдаются», пробурчала еще: «Немчура проклятая», – и свалила.

– Ага, мамка тебе покажет немчуру. Придешь ты сегодня за молоком, – ворчала Людка, яростно дергая траву.

Но мать Людкина наш праведный гнев не разделила и ругаться с Федосихой не собиралась:

– Дура – она и есть дура.

Людка попробовала еще воззвать к справедливости:

– Ага, а наше немецкое молоко ей нормально пить?

Тетя Варя нахмурилась:

– Вы это бросьте… Тоже мне… русское, немецкое… Мне четыре года было. Я вон от Османа сюда, в Кузедеево, ходила… милостыню просила… И ведь давали. Своих мал-мала-меньше… Кто-то, конечно, – Гитлер подаст… самим же есть нечего… Ой, идите. – Тетя Варя что-то осерчала на нас. – Дураков везде хватает. Роза без ваших соплей понимает. Защитники, тоже мне.

Может, и понимает, но мы-то видели, что Роза Антоновна плакала. Отвернулась к кустам сирени и так и просидела. И «руссишшвайн» мы тоже слышали.

Можно было, конечно, напакостить Федосихе чего-нибудь в огороде. Только ей от этого ни жарко, ни холодно. Она в свой огород заходила весной посадить, потом один раз прополоть, а там – что вырастет.

И мы придумали месть – дятла. Берешь леску, сантиметрах в десяти от одного конца привязываешь гайку, конец этот где-нибудь на оконной раме за гвоздик цепляешь, а второй конец тяни хоть на противоположную сторону улицы. Потом приходи, дергай за длинный конец, и пусть она выскакивает сколько угодно среди ночи, орет и ищет, кто ей в окно стучит. Даже сейчас не могу вспоминать это без смеха и злорадства. Ох, и поизмывались мы над теткой!

Так что главным событием лета восьмидесятого года в нашей стране, может, и олимпиада была, а в Кузедееве – дятлы.

Одноклассники

Любовь Шифнер
Годы знаний и надежд

Первого сентября 1956 года мать нарвала в нашем палисаднике букет из темно-красных бархатистых гладиолусов, и мы вместе c ней направились в среднюю школу № 12 моего родного города Орехово-Зуево, который прославился в России Морозовской стачкой. Наш путь проходил через пустырь и барачный поселок, где со своими семьями жили рабочие химического завода «Карболит». Со следующего дня долгую дорогу к знаниям я уже преодолевала самостоятельно.

Первую мою учительницу, Веру Сергеевну Востокову, я до сих пор вспоминаю с благодарностью. Это была пожилая женщина с проседью в густых темных волосах и огромными карими глазами, излучающими доброту. На первом уроке она спросила: «Кто из вас, ребята, знает стихи?» Я нерешительно подняла руку. Сначала волнуясь, потом увереннее, я прочитала несколько стихотворений, которые мы разучивали в детском саду. По непонятной для моего детского ума причине воспитательница Лидия Михайловна Жарковская невзлюбила меня, поэтому стихов на праздничных утренниках я никогда не читала. Вера Сергеевна стала для меня доброй феей, благодаря которой я почувствовала в себе уверенность, быстро освоилась с учебой и вскоре стала круглой отличницей.

Наступила эпоха правления Хрущева, когда с прилавков магазинов начали исчезать необходимые продукты и товары, появились очереди за хлебом, а по радио с утра до вечера звучали набившие всем оскомину фразы: «Дорогой Никита Сергеевич», «целина» и «кукуруза».

В День Пионерии, 19 мая 1960 года, я вместе с учениками нашего четвертого класса «Б» поехала в Москву вступать в ряды пионеров. На большом автобусе нас привезли на Красную площадь и подвели к знаменитому Мавзолею. С трепетом вошли мы в небольшое, слабо освещенное помещение. По пути нашего следования застыли солдаты в почетном карауле. И вдруг мы увидели стеклянные саркофаги, в которых находились вожди пролетариата. Ленин лежал в костюме с широким галстуком, Сталин – в сером военном кителе. Помню, что малый рост великих людей меня очень удивил.

Когда мы вышли из мавзолея, нас выстроили в линейку, и после того как мы дружно и громко произнесли заранее заученную «клятву пионера», нас приняли в ряды пионеров, и каждому из нас симпатичная вожатая Нина Сергеевна повязала на шею красный галстук.

После торжественного мероприятия мы отправились на экскурсию по столице нашей Родины. Вымытые с утра мостовые сверкали чистотой, радовала глаз нежная зелень весенней листвы. Я впервые видела высотные дома, и у меня просто дух захватывало. Возле Московского государственного университета нас сфотографировали. Я с восхищением смотрела на красивое здание и мечтала учиться в нем, но моей мечте не суждено было сбыться.

В седьмом классе меня посадили за парту с Юрой – так звали молчаливого серьезного парнишку. Он был невысокого роста, носил очки, редко улыбался, но отлично делал чертежи и быстро решал математические задачи.

На Восьмое марта Юра удивил всех: когда мальчишки нашего класса собрали деньги и купили девочкам безделушки-сувениры, он преподнес мне свой подарок – плюшевого медвежонка. Я смутилась от неожиданности и покраснела, но от подарка не отказалась.

Как-то в конце занятий Юра протянул мне записку. «Я люблю тебя, но не думай, что это шутка – это совершенно серьезно», – прочитала я.

Первое признание в любви меня озадачило и взволновало. Как бы мне хотелось в тот момент получить признание от другого Юры, который мне очень нравился, хотя был лоботрясом и двоечником. Впрочем, я ему тоже нравилась. Он частенько посматривал на меня, провожал восторженным взглядом, иной раз отнимал портфель, чтобы привлечь мое внимание. Но я была стеснительной девчонкой, своих чувств не показывала, и взбалмошный ухажер переключился на новенькую ученицу – смуглолицую задорную Нину.

Записку от соседа по парте я спрятала в своей комнате в укромном месте – за батарею. Периодически доставала листок, разворачивала и перечитывала, но не отвечала на любовный призыв.

Через неделю Юра вручил мне еще одну записку, в которой предложил встретиться после занятий в школьном сквере. Когда я подошла к назначенному месту, он меня уже поджидал.

– То, что я написал, – это правда. Давай дружить, – робко произнес он.

– Я должна подумать, – нерешительно произнесла я.

Вспомнив, что Юра хорошо чертит тушью, я попросила его о помощи. Парень охотно согласился. В итоге по черчению я получила «пятерку», а Юра – «четверку», потому что свою работу не успел закончить.

Я была, конечно, ему благодарна, но встречаться все же отказалась, сославшись на нехватку времени. Как-то к моему дому прикатила на велосипеде одноклассница Татьяна и, заговорщически улыбаясь, протянула мне письмо.

– Это тебе Юрик передал. Сказал, срочно.

«Если ты сегодня не придешь на наше место в 14 часов, со мной что-нибудь случится», – прочитала я и протянула записку подруге.

– Да я уже в курсе, – сообщила та. – Ты должна непременно с Юриком встретиться, а то вдруг он с собой что-нибудь натворит? Там же река неподалеку, – посоветовала одноклассница.

Долго не раздумывая, мы решили проследить за незадачливым ухажером. Прибыв в указанное место, мы спрятались в ближайших кустах и замерли. Юра пришел вовремя. Выглядел он печальным и задумчивым. Мне захотелось выйти из укрытия и его успокоить, но в последний момент я отказалась от этой идеи. «Что я ему скажу? Ну не нравится он мне. Не ужели сам этого не понимает?» – крутилось в голове.

Юра долго стоял, с грустью поглядывая по сторонам, потом резко развернулся и направился к реке.

– Я так и думала, что он пойдет топиться, – мрачно сказала подруга.

– Так пойдем и проследим, – предложила я.

К нашей радости, Юра, побродив по берегу, вернулся в город.

Записок от него я больше не получала, а он лишь печально посматривал в мою сторону. Его любовные записки так и лежали за батареей, пока отец их не обнаружил. Мне он ничего не сказал, а мать упрекнул: «Что ж ты дочь до любви довела?»

Все-таки в двадцать лет Юра осуществил свое намерение расстаться с жизнью: по неизвестной причине выпил смертельную дозу снотворного.

После окончания восьмого класса я задумалась, что делать дальше. Я хотела продолжить учебу в школе, потом поступить в какой-нибудь институт, но мать уговаривала меня учиться в техникуме.

– Там все-таки стипендию получишь, – убеждала она. – Ты скоро повзрослеешь, будешь требовать наряды, а у нас лишних денег нет. Да еще отец пьянствует.

Пришлось согласиться с ее доводами, но я долго сомневалась, в какое учебное заведение сдавать документы.

Проходя мимо солидного здания сталинской эпохи, в котором располагалось медицинское училище, я заглянула в него. Студентки в белоснежных халатах и шапочках выглядели необычайно привлекательно, и мне захотелось стать медиком. После успешной сдачи экзаменов я стала студенткой. Училище находилось в нескольких километрах от дома, но я ходила на занятия пешком: у матери денег, как всегда, не хватало. Путь проходил через городское кладбище, и курсировать каждый день между могилами вначале было страшновато. Потом привыкла, но еще долго видела мрачные сны. Но это уже другая история…

Борис Гребельников
Музыкальная угадайка

В третьем классе – было это в середине шестидесятых – пению нас обучала молодая инфантильная учительница в очках, которую мы называли Коброй. Ее взяли работать в школу сразу после окончания музыкального училища. Первое время учительница пыталась обучить нас нотной грамоте, но кроме изображения скрипичного и басового ключей мы ничего не усвоили, и она бросила эту затею.

Учебный процесс заключался в том, что мы на каждом уроке пения орали вразнобой песню «Там вдали за рекой…», а Кобра бренчала на расстроенном и обшарпанном пианино. Во время пения мы гримасничали и кидались друг в друга бумажными шариками. То ли в силу своего характера, то ли понимая, что работает временно, учительница нас не одергивала.

Но скоро наша вольница закончилась. Пришел новый учитель пения – высокий, спортивного телосложения, лет тридцати пяти, с хорошо поставленным властным голосом, и заставил нас внимательно слушать его и красивый концертный баян, который он принес с собой. Когда учитель вел урок, стояла такая тишина, что было слышно, как муха пролетала.

Детских шалостей и шуток учитель терпеть не мог. Стоило кому-либо пошевелиться, как тут же звучал его командирский голос:

– Прекратить! – и у нарушителя тишины душа уходила в пятки, а у рядом сидящих учеников по телу шла дрожь от испуга.

Но надо отдать ему должное, новый учитель был специалист своего дела. За короткий срок он создал в школе хор, который занял первое место на областном смотре. На его уроках мы старательно, высунув языки, писали в тетрадях нотные знаки. И уже по звуку баяна могли определить длительность ноты. А также учитель требовал от нас знание месторасположения каждого музыкального инструмента в большом оркестре. А еще проверил у каждого ученика музыкальный слух и тембр голоса. У кого оказался хороший слух, учитель скупо похвалил, а у кого плохой или вообще отсутствовал, того взял на заметку. И не дай бог ученику без музыкального слуха отвлечься на уроке, он тут же бывал наказан: стоял по стойке «смирно» пять минут.

На уроке, изучив теорию нотной грамоты, мы переходили к практике, а именно: пели песни на два голоса. А в оставшиеся пятнадцать минут до окончания урока учитель для нас играл музыкальные произведения, начиная от классических и заканчивая танцами народов мира. Он играл виртуозно; в эти моменты нам казалось, что прекрасные звуки музыки издает не баян, а целый оркестр. После каждого сыгранного произведения учитель объявлял: «Чардаш». Или: «Брызги шампанского». Еще исполнив, называл: «Бесаме мучо». Следующую: “Молдовеняска” – молдавский народный танец». И так далее.

И на каждом уроке пения мы с нетерпением ждали эти пятнадцать минут, чтобы насладиться музыкой. Все без исключения, не шевелясь и раскрыв рты, сидели и слушали прекрасную мелодию. Кроме Кукушкина.

Этому вертлявому лохматому мальчишке, с вечно вымазанными чернилами руками, не то что медведь «на ухо наступил», а, видимо, стадо слонов по ушам пробежало. У него полностью отсутствовал музыкальный слух. Звуки мелодии, лившиеся из музыкального инструмента, или скрип колеса гужевого транспорта у Кукушкина вызывали одинаковую реакцию.

На уроках пения учитель, сыграв мелодию, спрашивал:

– Квашнин! Что это?

Тот поспешно вскакивал и отвечал:

– Вальс «На сопках Манчжурии».

– Правильно. Садись.

Если ответ был неправильный, поднимал следующего ученика. И так было до тех пор, пока кто-нибудь не давал правильный ответ. Затем звучала другая мелодия, и все повторялось. Из всех мудреных названий музыкальных произведений Кукушкин запомнил только литовский народный танец «Петушок».

У нашего учителя была слабость: подрабатывал вечерами в ресторанном оркестре, а после закрытия заведения выпивал со своими коллегами-музыкантами. Поэтому на следующий день появлялся на уроке с красными, как у мороженого судака, глазами и с легким перегаром. В это время он был особенно раздражителен и зол, но положенные пятнадцать минут играл еще виртуозней.

На очередном уроке все было как обычно: учитель с красными глазами провел занятие, Кукушкин отстоял, не шевелясь, свои положенные несколько раз по пять минут. Наконец, взглянув на часы и взяв баян, учитель начал прививать нам любовь к прекрасному.

Учитель играл не только для нас, но и для себя, вспоминая, как он ездил с концертами по стране, работая в областной филармонии. Кукушкин, пользуясь особенностью учителя «уходить в себя», начал ковыряться в своем портфеле, роняя по очереди на пол то учебник, то ручку, а затем, доставая эти предметы, задевал головой крышку парты, которая громко стучала. Учитель строго смотрел на нерадивого ученика, не переставая играть на баяне. Только желваки ходили на его скулах от злости. Закончив играть, он строго крикнул:

– Кукушкин! Что это?

Тот поспешно вскочил:

– «Петушок»!

– Садись! – брезгливо сморщился учитель и добавил: – «Амурские волны».

И тут же начал играть следующее произведение. Закончив его, он со злостью в голосе спросил:

– А это что? Кукушкин!

Ученик, запомнивший только название литовского танца, стоял на своем:

– «Петушок»!

– «Канкан». Садись, Кукушкин, – краснея и задыхаясь, выдавил преподаватель. И начал нервно играть литовский народный танец. Закончив, заорал:

– Кукушкин! Ну?

Бедный мальчуган, красный, с полными глазами слез, стоял молча, опустив голову. Казалось, еще несколько секунд, и он расплачется. Увидев состояние мальчишки, учитель уже спокойным голосом сказал:

– Вот он, твой «Петушок». Эх, ты…. Садись, Курочкин.

Но поняв, что оговорился, с досадой добавил:

– Тьфу ты! Кукушкин! – и тут же рассмеялся.

Мы увидели сменившееся настроение учителя, весело поддержали его громким смехом. Вот так, из-за отсутствия музыкального слуха Кукушкин получил обидную кличку «Курочка».