Текст книги "Драконослов (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Кутейников
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Дмитрий Кутейников
Драконослов
Часть 1
Deutsch
Глава 1, в которой наш герой наконец-то знакомится со своей спасительницей
Господи, как же всё болит, а! Спина, голова, ноги… Ноги – это хорошо, вчера я их вообще не чувствовал, боялся инвалидом остаться… Я покосился на солнечный лучик, падавший сквозь невидимое мне окошко на бревенчатую стену: две ладони до полки – значит, минут через пятнадцать-двадцать придёт моя неразговорчивая спасительница и прогонит боль. Жаль, что она почти совсем со мной не разговаривает. Несколько слов, что я от неё слышал, очень напоминали немецкий, по которому у меня в школе была пятёрка… в четвёртом классе… четверть века назад… М-да, оптимистичненько… Видимо, зря я попытался тогда заговорить с ней по-английски – похоже, что островитян и здесь сильно не любят, а у меня, как у «специалиста широкого профиля по информационным технологиям», то бишь, эникейщика со стажем, английский – считай, второй родной…
Ещё было бы неплохо понять, где это «здесь» находится: всё, что я помню – падение в холоднющую воду, долгое и бессмысленное барахтанье, потом мясорубка порогов – и как только жив остался? – затем песчаный пляж, и я из последних сил тащу свою непослушную тушку (а вот не фиг сидеть сиднем по двенадцать часов в сутки! с другой стороны, если бы не наетый за долгие годы «недельный запас плавучести» – я бы, скорее всего, сразу и потонул бы).
Словом, воспоминания интересные, но пользы от них мало. Впрочем, окружающая обстановка тоже мало что говорит – ну изба, мой угол отгорожен синенькой занавесочкой, и кроме потолка да той самой полочки, явно ручной работы, ничего не видать. Что забавно, попытки изъясняться по-русски моя спасительница просто проигнорировала. Ну, хоть не злилась, как на английский… А вот и она, легка на помине, в своём неизменном светло-зелёном сарафане!
– Их хайсе Коля! Ду хайст вас?[1]1
– Меня зовут Коля! Тебя зовут как? – ломаный немецкий.
[Закрыть] – Сразу же бросился я в атаку. – Их бин кранк! Зер шлехт! Дас копф – бум-бум, нихт ферштейн![2]2
– Я болею! Очень плохо! Голова – бум-бум, не понимаю! – аналогично.
[Закрыть] Совсем нихт, чёрт побери! Ну ответь же уже что-нибудь!!!
– Их хайсе Вильгельмина фон Эдельштайнбергшлосс. – Неожиданно проговорила незнакомка очень приятным голосом, сама, кажется, удивлённая собственными словами.
– Их хайсе Николай Петров, зон айнес Алексей Петров, енкель фон Александр Петров. Коля ист курцформ фюр наме.[3]3
– Меня зовут Николай Петров, сын Алексея Петрова, внук Александра Петрова. Коля – краткая форма имени. – не такой ломаный немецкий.
[Закрыть] – Неожиданно родил я почти правильную конструкцию (по крайней мере, школьные воспоминания о немецком не попытались сразу же застрелиться).
Видимо, длина имени имела значение – во всяком случае, начиная с этого дня Вильгельмина стала со мной хоть как-то общаться помимо неизбежных «пей лекарство» да «лежи, спи»… Поначалу больше сил уходило на то, чтобы расшевелить остатки хохдойча[4]4
Hochdeutsch, «высокий немецкий» – литературный немецкий язык, помимо которого существует куча весьма разных диалектов.
[Закрыть], ещё не выветрившиеся из моей дурной головы, но через несколько дней наступил прорыв и понимать друг друга нам стало гораздо легче. Состояние моё оказалось крайне тяжёлым: я не очень понял подробностей, но Вильгельмина буквально вытащила меня с того света. Многочисленные трещины, едва ли не во всех костях (я от души поблагодарил родителей за удачные гены), несколько переломов, сотрясение мозга и – самое гнусное – куча травм позвоночника. Словом, прошло не меньше месяца, прежде чем я смог ногами хоть как-то шевелить. Бодрствовал я едва по паре часов в сутки – целительница сказала, что во сне быстрее заживёт, и спорить с ней не было ни малейшего желания. Зато не скучал от безделья.
* * *
Регулярное, хоть и не очень плотное общение нас сблизило, и Вильгельмина даже немножко меня пожурила, что я «какой-то неправильный» – называть её кратко просто не поворачивался язык, настолько солидно и взвешенно она себя вела, хотя выглядела едва на двадцать лет с маленьким хвостиком…
Внешность у неё, кстати, была весьма примечательная, хотя красавицей я бы её не назвал: уложенные «бараньими рогами» соломенного цвета волосы (я сразу вспомнил принцессу Лею из «Звёздных войн»), светлые-светлые серые глаза, круглое румяное лицо, и при росте едва метр шестьдесят чуть ли не шире меня в плечах (а я, между прочим, ни разу не задохлик: в четырнадцать, занимаясь железом, вполне уверенно жал от груди сто двадцать, и хотя сейчас от сидячей работы перевалил за центнер, при моих метре восьмидесяти пяти это выглядит ещё не совсем позорно), не говоря уже о «нижних девяносто», которые явно были гораздо больше, но при этом сложена как-то настолько гармонично, что это не воспринималось ни странным, ни отталкивающим – она вправду была реально широка в кости и, как говорится, «дышала здоровьем», в приятном контрасте с заморенными голодом офисными планктонинами, сидящими на очередной диете, на которых я насмотрелся «дома». Не то чтобы я прям так специально её рассматривал, но делать было всё равно нечего, а вид был всё-таки скорее приятный… Особенно в отсутствии альтернатив.
* * *
А теперь ещё шажок, по стеночке, по стеночке и до лавочки… Деревянный пол приятно холодит босые ноги, доски некрашеные, необычного медового цвета. Вот ещё одну доску перешагнул… Всего-то ничего осталось, семь шагов уже сделал, ещё три… ну пусть даже четыре – и можно будет отдохнуть.
Не то чтобы я прям так уж люблю Раммштайн… Тем более эту песню… Да я даже половину слов не помню! Просто как-то под настроение пришлось: когда заново учишься ходить после нескольких недель в койке – вообще чем угодно спасаться будешь от «приятных» ощущений… Хотя нет, вру: по сравнению с ужасом, испытанным при первом пробуждении, когда руки не слушались, а ноги даже не чувствовались – любые ощущения понравятся. Хотя бы самим фактом наличия.
Уф… Лавка! Твёрдая, неудобно низкая, но зато на ней можно сидеть! И даже спинка есть!
– Что… – Вильгельмина не сразу справилась с голосом, в глазах её стояли слёзы. – Что это сейчас было?
– Ммм. Ты про что? Я до лавки дошёл. Тренируюсь. Надо тренировать мышцы регулярно.
– Нет… То есть, да, правильно, но я о другом. Ты сейчас что говорил? Это что?
– Эм… Песня? Я пел, чтобы отвлечься. Песня с моей родины. Нет, не так. Я слышал на родине, а песня чужая. – Да блин же! Всё-таки до сложных конструкций мой немецкий ещё не восстановился. – Эм… Неважно. Это неплохая песня. Я её иногда слушал.
– А можешь спеть… – Вильгельмина вопросительно посмотрела на меня, как бы сомневаясь в правильности слова. – ещё раз?
Я грустно улыбнулся.
– Могу попробовать. Я её плохо помню. Меньше половины.
Я ещё успел отметил сильное удивление на её лице, немедленно пропавшее, стоило мне только начать в полный голос…
Ich werde in die Tannen gehen
Dahin wo ich sie zuletzt gesehen
Doch der Abend wirft ein Tuch aufs Land
Und auf die Wege hinter'm Waldessrand
Und der Wald, der steht so schwarz und leer
Weh mir, oh weh
Und die VЖgel singen nicht mehr
Кое-как добравшись до финала – и пропустив или переврав половину строк, не меньше – я заметил, что моя единственная слушательница плачет.
– Эй, Вильгельмина, что такое? Почему ты плачешь? Это же всего лишь песня! – Искренне удивился я. – Грустная песня, но зачем плакать?
– Я никогда не слышала ничего такого. – Как-то растерянно произнесла она. – А ты ещё песни знаешь?
– Что-то знаю. На немецком мало. Попробую вспомнить. Я тогда плохо знал немецкий. Забыл.
– Забыл? – Удивилась Вильгельмина.
– Да. Я учил немецкий в школе, очень давно. Забыл почти всё. Не было практики. Здесь с тобой начал вспоминать. Я английский хорошо знаю, но я понял, что здесь его не любят сильно.
При упоминании английского она отчётливо поморщилась, но тему развивать не стала.
– Но как это так – забыл? Если ты что-то знаешь – ты это знаешь!
– Постой! – Вдруг дошло до меня. – Твой народ ничего не забывает? Совсем?
– Ну да. Если что-то увидел, услышал, узнал – это навсегда остаётся с тобой…
– А мой народ – нет. – Перебил я её. – Мы забываем. Некоторые помнят всё – это редкость, чудо. Обычно помнят только важное или яркие, сильные впечатления. Или надо специально учить – повторять много раз, стараться. Если долго не пользоваться – потом всё равно забывается. Как мой немецкий. В школе я был очень хорошим учеником. Много лет не говорил – и забыл почти всё, кроме самых простых слов.
– Да, сначала ты говорил совершенно ужасно, и ещё так смешно всё выговаривал. – Прикрыв ладошкой рот, Вильгельмина мило покраснела. – Только не обижайся! Сейчас ты говоришь гораздо лучше!
– Глупо обижаться на правду. Уверен, я до сих пор говорю неправильно и с акцентом. Практика помогает. Забыл почти всё. Двадцать лет после школы – это долго.
– Двадцать лет? Но это же совсем немного! Ты выглядишь гораздо старше шестидесяти!
– Шестьдесят? Мне тридцать девять. Похоже, разная длина года? Мне вообще кажется, что я не из этого мира. В моём мире все знают и Россию, и Англию, и Германию. Ты говоришь, что никогда не слышала этих названий.
– В нашем году четыре сезона, в каждом сезоне по семь десятидневок. Первый сезон – от зимнего солнцестояния до весеннего равноденствия, на равноденствие – праздник весеннего межсезонья, это лишний день. Второй сезон – от весеннего равноденствия до летнего солнцестояния. Третий сезон – от летнего солнцестояния до осеннего равноденствия, на равноденствие – праздник осеннего межсезонья, это второй лишний день. Четвёртый сезон – от осеннего равноденствия до зимнего солнцестояния. Каждый третий год на зимнее солнцестояние отмечают праздник зимнего межсезонья, это ещё один лишний день, так как год не ровно двести восемьдесят два дня, а чуть-чуть длиннее. Каждый третий год, если он не кратен десяти, тогда праздника нет. Но если…
– Понял-понял-понял! – Перебил я её. – Здесь год – примерно двести восемьдесят два дня и три десятых. Наш год – примерно триста шестьдесят пять дней с четвертью. Сутки вроде бы одинаковые. Жалко, что часы разбились. Тогда мне, получается… Практически ровно пятьдесят один год по здешнему счёту! – Всё-таки посчитал я в уме. – Интересное совпадение. Думаю, можно отмечать мой день рождения в день, когда ты меня спасла, всё равно, считай, заново родился.
– Ой, получается, мы ровесники? – Удивилась Вильгельмина. – И оба родились в день весеннего межсезонья! – Она вдруг сильно покраснела – от ушей, казалось, можно было вообще прикуривать, и я впервые увидел, как красная волна спускается по шее, захватывая видимую в неглубоком вырезе платья часть груди… Никак не меньше шестого размера… А платье – почти как у советских школьниц, коричневое, до колена, и даже передник такой же, белый с оборочками… Чёрт-чёрт-чёрт, не о том надо думать!!! Ну зато можно быть уверенным, что я действительно выздоравливаю!
Дальнейшее обсуждение выяснило довольно грустные для меня вещи. Во-первых, её народ жил примерно втрое дольше людей – в среднем триста лет по здешнему счёту или почти двести тридцать по нашему. Во-вторых, они примерно вдвое медленнее взрослели – школу (на самом деле, как я понял, в ходу было поголовное высшее образование) начинали в пятнадцать и заканчивали в сорок, тогда же становились и совершеннолетними, термины «выпускник» и «совершеннолетний» были, фактически, синонимами. Чему можно учиться двадцать пять лет при абсолютной памяти – я так и не понял, даже если пересчитать в наши неполные двадцать, особенно с поправкой на почти полное отсутствие каникул (две десятидневки между курсами и одна – между семестрами) и с одним выходным на десять дней.
Разговор про учёбу порядком огорчил Вильгельмину, и лишь после очень настойчивых моих расспросов – едва ли не за гранью приличий – она объяснила, что училась на врача, что для женщин почему-то не принято (я так и не понял, почему), и когда у неё в тридцать восемь начала стремительно расти грудь, сломав всю маскировку под мальчика, её с позором выгнали из родного поселения. Подивившись таким строгостям, я рассказал про своё обучение – школа, институт (её буквально восхитила возможность самостоятельно выбрать свою профессию, без оглядки на пол и мнение родителей). Рассказал и про свою работу, уточнив, что программистом по основной специальности поработать удалось не так уж и много, в тяжёлые перестроечные годы (было непросто объяснить, что же за фигня случилась с развалом СССР, и мы сошлись на «трудных временах», отложив подробности на потом) пришлось переключиться на смежную, менее интересную, но более денежную профессию сисадмина-саппорта-эникейщика. На удивление, про программиста и сисадмина она поняла куда лучше, чем про глобальные пертурбации в стране.
Заодно прошлись по моим уцелевшим вещам. Пороги без зазрения совести содрали с меня не только «натурой». Очень жалко было обувь, хорошие экковские демисезонные ботинки: один утонул, а оставшийся теперь отчаянно просил каши. Одежда – к счастью, достаточно лёгкая, чтобы не утащить меня на дно – была сильно изорвана. Из многочисленного барахла, некогда наполнявшего карманы разгрузки (дань сисадминскому хомяку), остались сущие крохи: связка ключей, совершенно теперь бесполезных, дешёвый китайский мультитул да обломки телефона. Смарт и планшет, похоже, утонули вместе с карманами, как и документы, и набор отвёрток, и карандаши с блокнотом.
Новую одежду Вильгельмина сшила мне за день: пару рубашек из довольно плотной мягкой ткани и штаны из ткани покрепче, а с обувью пообещала разобраться потом, когда я буду уверенно ходить – до тех пор босиком ходить полезнее (а я и спорить не стал, вспомнив, как рассекал на даче босиком почти всё лето – и по гравию, и по стерне, обуваясь только перед сном, помыв ноги, чтобы в дом грязь не нести). Сама она ходила в довольно высоких шнурованных ботинках без каблука из материала, похожего по фактуре на ткань.
Отбросив мои воспоминания, как малоактуальные, я стал расспрашивать Вильгельмину про местные реалии, пользуясь её неожиданной разговорчивостью. Для начала выяснил причину её столь недолгого присутствия в доме. Как оказалось, за двенадцать лет изгнания из «родных пещер» она в одиночку построила невысокую, но просторную крытую тёсом избу-пятистенок на опушке леса, сама обустроила хозяйство (исключительно огородное, никакой животины), и именно им и занималась большую часть дня.
Вообще, её народ как нельзя больше соответствовал земным сказкам про гномов… Точнее, про буржуйских дварфов – невысокие и широченные (по их меркам Вильгельмина была неприлично высокой, заметно выше почти всех мужчин, не говоря уже о женщинах, и непривлекательной: дварфийским канонам красоты больше соответствовала фигура скорее широкая, нежели выпуклая), они жили в пещерах и цивилизация у них была весьма технологическая. Впрочем, сельское хозяйство тоже присутствовало – открытые поля на скрытых от посторонних глаз террасах в закрытых горных долинах дополнялись подземными грибными фермами и освещёнными рунной магией гидропонными плантациями.
Диета у подгорного народа была преимущественное вегетарианской, с большим количеством окультуренных грибов разных видов, видимо, для обеспечения потребности в белке. Травоядными они не были: на столе и рыба бывала, а в тёплое время года – и дичь, но больше как развлечение. Впрочем, так обстояли дела в клане, у Вильгельмины ни на рыбалку, ни на охоту лишнего времени не было.
При словах о магии, сказанных совершенно спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся, я окончательно осознал, что попал в другой мир: мелкие детали, которые я до сих пор успешно игнорировал, вроде летающих огоньков, освещавших дом ночью, наконец-то заняли своё законное место в картине мира.
В общем и целом, не могу сказать, что я так уж удивился – капля камень точит, а местные «особенности» всё-таки капали мне на мозг уже второй месяц, да и флегматик я по жизни – иначе в саппорте крышей поехал бы от «талантливых юзверей». Моё излечение после тех порогов и вовсе тянуло минимум на чудо, так что даже к магии я оказался морально готов… Не то чтобы в родном мире меня совсем ничего не держало: родители, друзья детства и неплохой коллектив на работе – это, конечно, много, но страдать и устраивать истерики я не собирался. Жалко родителей да пару по-настоящему близких друзей – весточку бы им послать, чтобы не волновались: мол, жив-здоров, попал в другой мир, к ужину не ждите – а все остальные и без меня прекрасно справятся.
Со следующего дня Вильгельмина с упорством, достойным лучшего применения, занялась моей многострадальной головой. Как она сказала, «нельзя же, чтобы память о целом другом мире оказалась потеряна!» – а отдуваться мне. Впрочем, пока я заново разрабатывал мышцы и связки, а она занималась только теорией, старательно меня расспрашивая, всё было не так уж и плохо. Хуже стало через неделю, когда, уже более-менее восстановив мобильность, я обнаружил непривычные странности в собственном теле: левая рука никак не хотела успевать за моими намерениями, как и левая нога ниже колена, и правая нога целиком. Если просто идти по прямой – всё было нормально, даже едва зажившие травмы не мешали, но вот стоило только попытаться внезапно сменить направление движения или выбранную точку опоры – и я мало что не падал! Плюс ко всему складывалось такое впечатление, что центр тяжести у меня сместился ниже, да и спина как-то утратила былую подвижность.
На этом фоне регулярные магические обследования, ощущавшиеся как что-то среднее между щекоткой и очень лёгким массажем, и употребление на редкость гадостных микстур немного потерялись. Решив, что странные «лаги» в управлении – побочный эффект от моего лечения, я припомнил все известные мне упражнения на развитие реакции и старательно тренировался по часу ежедневно с утра и после обеда, в остальное время по мере сил помогая моей спасительнице с хозяйством – не сидеть же нахлебником, в самом-то деле!
* * *
– А, чёрт! – Гвоздь, который я пытался вбить в на диво твёрдую доску крыши, провернулся и выпал из тормозной левой руки, а я чуть не попал себе по пальцу, благо, правая слушалась куда лучше и увесистый молоток удалось остановить за миг до попадания.
– Экий ты неловкий! – Засмеялась Вильгельмина. – Давай помажу ушиб, у меня обезболивающая мазь с собой.
– Да я цел, только гвоздь уронил, теперь его искать. – Ответил я, слезая с лестницы. Гвозди были железными и явно дефицитными в местных реалиях, даже у дварфов.
– Чего его искать? Вон он лежит в траве возле угла! – Указала Вильгельмина. С расстояния метра в три, не меньше, ага. – И не надо строить из себя героя, не пострадал он, я же видела, как ты замахивался.
– Погоди, ты что, гвоздь оттуда видишь? – Со скепсисом спросил я.
– А ты разве нет? – Искренне удивилась она. – Он же металлический, а тут в земле металла, считай, вовсе нет. Всё, иди сюда, мазать буду. Это не больно, ушиб же, а не порез!
Стало понятно, почему дварфов считают рудознатцами – обнаружить даже довольно небольшой металлический предмет, скрытый травой… Да… Меня грызла зависть.
– Да говорю же: нет ушиба, я удержал молоток! – Проще было показать, чем спорить. – Вот смотри: и гнётся, и не болит, и синяка нету. Да и бил я несильно, только наживить.
– Но ты же уронил его, уже когда бить начал, как так получилось, что не попал по пальцу? – Вильгельмина выглядела искренне удивлённой. – Так не бывает!
– Ну смотри, – начал я ей объяснять, как маленькой, – бью слабо, чтобы наживить: замах небольшой, удар медленный, роняю гвоздь, останавливаю руку. Бил бы в полную силу – не удержал бы, молоток тяжёлый, знатный синяк получился бы, а так – успел остановить вовремя.
На этот раз Вильгельмина задумалась надолго, даже отошла на пару шагов, а потом вдруг резко кинула мне что-то, одним плавным движением вынув руку из кармана передника. Я попытался поймать свободной левой рукой летящий ко мне пузырёк с мазью и, ожидаемо, не успел. Снова ругнувшись, но уже потише, отложил молоток, поднял злосчастную мазь и кинул обратно.
– Лови! Проклятье, эта чёртова рука меня не слушается, всё время опаздывает, и ноги тоже. Как будто я ими с Луны управляю! – Пояснил я, с удивлением наблюдая, как Вильгельмина пытается растянуть перед собой передник над уже упавшим пузырьком. – Ой, прости, я думал, ты поймаешь.
– Как я могла поймать, если ты сразу кинул? – Возмутилась она. – Тоже мне, шутник выискался! – Похоже, она обиделась.
– Прости пожалуйста, просто я кинул медленно, тут недалеко… любой бы успел… – С каждым словом я говорил всё медленнее, до меня начало доходить. – Ты хочешь сказать, что никто из твоего народа не успел бы поймать брошенный пузырёк?
– А что, ты бы поймал? – Всё ещё обиженно и с некоторым вызовом ответила она.
– Такой бросок – да. Ну, правой рукой, потому что левая – опаздывает. Раньше не опаздывала, и ноги не опаздывали.
– Да ну?! – Скепсиса в её голосе было… много.
– Ну да! Можешь проверить!
Проверка подтвердила мои мысли: реакция у Вильгельмины оказалась заметно хуже моей – навскидку раза в два минимум. Причём это было совершенно незаметно, пока она делала что-то, скажем так, условно долгое: она могла двигаться весьма быстро, и бегать, и что угодно – пока у неё было примерно полсекунды-секунда, чтобы спланировать и скоординировать свои движения. Моя же реакция (стоя с закрытыми глазами я по её команде их открывал и ловил уже летящий камешек – пузырёк мы отложили от греха, пока не разбился) её неизменно поражала.
Да, местные дварфы так и жили – по плану, составленному на полсекунды-секунду вперёд, благодаря своей абсолютной памяти и великолепной координации совершенно не обращая внимания на большое время реакции. Мне же не повезло: лечение Вильгельмины сделало в повреждённых участках моего тела эдакий коктейль из человеческих и дварфийских черт: координация немного улучшилась, но до дварфийской всё равно сильно не дотягивала, а реакция хоть и была лучше, чем у дварфа, но до человеческой ей тоже было куда как далеко.
Заодно я выяснил и про дварфийскую силу – Вильгельмина с некоторым удивлением пояснила, что она далеко не силачка, но меня из воды вынула одна и домой отнесла на руках – и это при моих ста пятнадцати килограммах, ага! А пляжик тот я хорошо помнил: сходил как-то посмотреть на место моего чудесного спасения: метровая полоса песка и метров десять сильно выветрившейся, но всё равно крутой скалы – я туда и здоровый ползком бы лез, а так даже и пытаться не стал. А она меня на руках… Немедленная проверка показала: да, моя левая рука теперь заметно сильнее и выносливее правой: во всяком случае, отжимания на одной руке прошли со счётом 7:3 в её пользу… Ноги я даже проверять не стал, и так всё понятно. Вильгельмина тоже задумалась о чём-то своём, так что оставшиеся гвозди я забивал уже в молчании, и лестницу на место убирал тоже в тишине.
От предложения «полечить всё остальное, чтобы было крепко» я отказался, надеясь восстановить прежнюю скорость реакции, и Вильгельмина опять сосредоточилась на моей памяти.
* * *
Прорыв произошёл через две недели – ну или через полторы здешних декады – причём опять одновременно. Я не стал обращать на это внимание, но, судя по пристальным взглядам, которые я изредка ловил, Вильгельмина явно сделала для себя какой-то вывод.
Сначала, во время утренней тренировки, когда я в очередной раз шёпотом, но очень искренне нецензурно прокомментировал собственную косорукость, «эту баржу, этот канал», как говорил Жванецкий, что-то как будто сдвинулось внутри, и левая рука почти успела поймать летящий в лоб мячик, сменив ещё одну ожидаемую шишку на всего лишь получасовые поиски в траве.
Затем, сразу после тренировки, очередное зелье Вильгельмины наконец-то сработало, и перед моим мысленным взором пробежала вся моя жизнь – действительно вся, начиная со смутного и безумно яркого роддома и заканчивая тем самым, в последний момент отбитым мячиком. Я теперь понимаю, почему это происходит перед смертью – чтобы «пациент» точно не выжил. Во всяком случае, у меня голова потом болела весь день и ещё дня три случались обострения, когда какие-то фрагменты, видимо, считавшие себя особо ценными, прокручивались опять. Что самое смешное – большую часть воспоминаний всё равно пришлось как бы отложить в долгий ящик для последующего разбора, просто чтобы сразу не свихнуться, при этом некоторые интересные мне моменты, похоже, так и остались за кадром – в частности, мой перенос в этот мир и несколько предшествовавших ему дней.
Тем не менее, примерно треть всех воспоминаний – чисто по хронометражу – была доступна для «просмотра по требованию», чем я и занимался в свободное время, расставляя своего рода ментальные метки и старательно убирая повторы в «архив», вытаскивая взамен что-то новенькое. «Новенького» оказалось на диво много: почти вся школа (после выкидывания повторов и ерунды вроде физкультуры и галдежа на уроках «ужавшаяся» до «интенсивного курса» примерно на полторы тысячи часов – и уроки немецкого я немедленно пустил в дело!), почти весь институт (эх, как же я теперь пожалел обо всех прогулянных лекциях – в учебниках, конечно, нужный материал был, но… но с другой стороны, теперь я мог, при желании, «перечитать» эти учебники ещё сколько угодно раз, вплоть до полного понимания), плюс немалая родительская библиотека, впрочем, хоть читал я много и с удовольствием, читал я, преимущественно, для удовольствия, так что ассортимент книг оказался весьма однобоким… пусть и приятным.
Самым же для меня интересным на данный момент стали воспоминания о тренировках: прочитанные рекомендации о построении тренировочного процесса, о балансировании нагрузок силовых и на выносливость, те же самые упражнения на гибкость и реакцию – полный комплект, плюс подсмотренные (я сам не подозревал, что разглядел столько интересного!) упражнения старших учеников – и из каратэ, на которое меня запихнули родители (за полтора года только и осилил, что поперечный шпагат да пять минут в честной киба-дачи), и из айкидо, которым я с полгода пытался заниматься в институте, чтобы малость вернуть форму, да так и бросил, едва освоив базовые стойки и перемещения. Вспомнились и любопытные ролики по историческому фехтованию, но я кроме спортивной рапиры да бокена отродясь в руках ничего не держал, так что толку с них было мало – пока, по крайней мере.
Вообще, конечно, возможность в любой момент заново проанализировать любой фрагмент единожды услышанного или увиденного изрядно вышибала мозг сменой подхода к изучению любых новых материалов: достаточно один раз прослушать хорошую подробную лекцию – и при минимальной аккуратности и усидчивости можно практиковаться самостоятельно!
Обсуждая с Вильгельминой свои внезапно «всплывшие» познания, я выяснил и чему так долго учили молодых дварфов: мало что-то знать – надо ещё и уметь применить знания на практике, и именно практические занятия составляли три четверти учебного процесса, если не больше. До самостоятельных практических занятий дварфов допускали только с тридцати пяти лет – за пять лет до окончания обучения, а до той поры всё полагалось делать исключительно под присмотром преподавателей, чтобы ни в коем случае не закрепить неправильный навык или движение. Моторная память у дварфов нарабатывалась хоть и быстрее, чем у людей, но всё-таки тоже не с первого раза, а то я бы точно от зависти помер.
Как это ни странно, песен в культуре дварфов не было от слова «совсем». Музыкальных инструментов, по словам Вильгельмины, было всего ничего: набор труб с наддувом, вроде органа, только потише (на слух, кстати, подгорный народ отнюдь не жаловался), каменный эквивалент ксилофона и что-то струнное, вроде пианино, но по звуку ближе к гитаре, как я понял, причём практически все инструменты (кроме детских ксилофонов) были стационарными. Были у них и стихи – какого-то чудовищного размера, зверски стиснутые рамками канона оды и саги об исторических событиях и героях прошлого. И то и другое часто звучало во время разновсяческих праздников, но строго раздельно. Как-то облегчить форму и сопрячь с музыкой им так и не пришло в голову – за все двадцать с хвостиком тысяч лет документированной истории. Так что перепетый мной Раммштайн (сам по себе пою я, мягко говоря, не очень, зато ещё в школе выяснилось, что если мне над ухом поставить кого-нибудь, поющего правильно – я превращаюсь в чудесный мегафон) пошёл у Вильгельмины «на ура». Некоторые песни, вроде той же Moskau, остались не совсем поняты даже после моих объяснений, но сама концепция стихов разного размера, положенных на мотив и исполняемых с эмоциями – перевешивала все непонятности текста и огрехи исполнения.
На этом фоне мне вспомнилась прочитанная где-то в интернетах «программа-минимум для попаданцев»: сделать калаш и перепеть Высоцкого, но я решительно задвинул оба пункта. Калаш я тупо не знаю (частичная сборка-разборка на время в школе на уроках НВП даёт весьма приблизительное представление о собственно устройстве), а русский язык Вильгельмина просто не воспринимала. Отдельные слова – могла произнести и даже вспомнить, что они означают, но при попытке разобрать простейшую фразу из двух слов – зависала напрочь, как девяносто пятая винда при форматировании дискеты. При этом на слух она вполне уверенно различала русский, английский (хотя и страшно морщилась, но это мой второй по уровню владения язык после русского), французский (бессмертное «мсье, же не ма шпа сис жу» и пара фраз из третьих «Гоблинов», вытащенных благодаря улучшившейся памяти), японский (аниме – наше всё, ага), итальянский и испанский (регулярно натыкался на четвёртом канале в советские ещё времена), но понимание ей упорно не давалось. Вспомнив папины рассказы, что дед свободно говорил на четырёх иностранных языках, я лишь пожал плечами и отложил лингвистику на потом, сосредоточившись на более прикладных вещах.
По итогам лечения можно сказать, что в целом мои физические кондиции остались примерно теми же: хоть мне и удалось восстановить скорость реакции почти до прежнего уровня, заплатить за это пришлось почти полной потерей «дварфийского бонуса» к силе, координации и выносливости. Но жаловаться я не собирался: мне так было куда привычнее, а сила и выносливость вполне развиваются.
Мои тренировки с шестом (бокен, с которого было начал, по здравому размышлению я отложил на потом, решив, что освоить шест будет быстрее, к тому же он и подлиннее) вызвали полное и горячее одобрение Вильгельмины: по её словам, защита рода – дело совершенно мужское и крайне уважаемое, и лично её очень порадовало, что я не только много знаю, но и за чужие спины не прячусь. Все объяснения, что в моём мире у подавляющего большинства жизнь весьма мирная, а я так и вовсе дрался всего два раза в жизни, нисколько не поколебали её мнения: мол, будет навык – найдётся и применение. Её логика меня ни разу не порадовала, так что на тренировки я налёг с двойным усердием.
