Текст книги "Хроника Рая"

\ Из черновиков Лехтмана \

Пробиться сквозь Бога, непостижимость Его углубив, пусть даже за счет всесилия… Способ такой Его оправдания?! Пробиться сквозь Бога, чтоб все потерять, вот так, до конца, до предела, до какой-то немыслимой чистоты… до Ничто. То есть до Бытия?!

Эта жажда. И горечь саднящая эта. Эта готовность платить.

Наши цели? Как правило, достигаются. Наши смыслы стираются временем или же остаются. Наши формы и способы быть. Наши формы тоски и страдания.

Переросшие собственную правоту. Кое-как искупившие, пусть и не поняли, что… Гремящий хвост истории волочится за нами, спешащими…хотя знаем, что некуда…

Утро, когда… что ж, еще одно утро, когда все, что ни сделаешь, будь то приготовление кофе или (к примеру) безоглядное изменение всей судьбы – все бессмысленно. Но кофе варить придется.

В последнее время женщины говорят ему, что он-Прокофьев, красиво стареет. (Если было б не только внешне). То прокофьевское, что вроде бы выше его самого; попытки творчества, вопрошания как бы, да и сам процесс протекания времени жизни – неужели это все настолько дорого ему? Настолько значимо?.. Деваться некуда! А когда вот до сблева – в последнее время все чаще как-то. Суицид? Не хочется быть смешным. Эпигоном не хочется быть (хотя бы в этом). Умножать бессмыслицу по ее же собственным правилам? Да и страшно. Конечно же, страшно. С этого надо было б начать. Страх плюс эта его нутряная жажда и похоть быть. Тот еще запашок этой смеси. Можно разбавить какой-нибудь лирикой. Ну, а в сухом остатке? Самомненью обиды за жизнь. Общая желчность. Сознание, что ему вроде как «не додали» (?) все-таки нет – здесь хватает все же ума и вкуса, пока что хватает.

Слишком много было за жизнь каких-то пустых и ненужных страхов, что не очень, конечно, страшны, но отнимают силы и вяжут душу. И засоряют память безбожно. (То есть только это и помнишь.) Если б можно было прожить заново. Да он вот только устал и от первой, сказать ли, «попытки». Хотя к событийности, к обстоятельствам особых претензий и нет, как ни странно. Туповатый и механический, но несущий все-таки смыслы ход жизни отвлекает от той непосильной и главной бессмыслицы… Да нет – это тоже всего лишь слова.

Почему ж такая боль сейчас? И стыд такой… так жжет. Мгновение, когда выхватываешь ту непостижимую и трепетную красоту – оно не оправдывает, не искупает вовсе… ни тебя, ни жизни…наоборот, скорее. Но подводит к той чистоте… А в своем не очень-то чистом стремлении к истине (могут быть и другие термины), как правило, обретаешь, ладно бы только ее невозможность (для тебя во всяком случае) – не-пра-во-ту ее – не перед нами (избави боже), прежде всего перед Целым, которого (может, Лоттер здесь прав) и нет… Все остальное? Кишит основаниями. Он, по итогам жизни(?), избавился от привычки обращать поражение в победу, бессмысленность в смысл, не обладание в не-обладание…

Берг был доволен, что постоянным клиентам понравилось, еще бы бифштекс, да что там, бицепс, а не бифштекс, под совершенно особым, изумительным соусом (повара они из-за этого соуса только и взяли), вареный картофель, чуть-чуть обжаренный, и все это с прекрасным портвейном из старых запасов.

– Ну что ж, господа, – начал Прокофьев, – пятница есть пятница, поэтому вам придется слушать меня долго и благосклонно. Я написал от первого лица. Думаю, будет излишним пояснение, что автор имел в виду не себя:

«Мне сорок пять. Разведен недавно. Бегаю из вуза в вуз, вроде получается на жизнь (по совокупности)». – Прокофьев прервался, сообщил, что ему, в отличие от своего героя, пятьдесят пять, поэтому он, видимо, и забыл объявить название: «Час из жизни почасовика» с подзаголовком «Вместо конца света», продолжил: – «Перспектив особых нет, если точнее, нет вообще, а так у меня все в порядке, в целом.

После лекции подошла секретарша: “Наш новый декан, неделю как исполняет, прислали откуда-то сверху, просил вас зайти”.

Ростом новый шеф чуть ниже среднего, из тех, кому как-то подходят и борода и животик. Борода настолько для него удачная, что вполне обычное лицо выглядело респектабельным, чуть ли даже не загадочным. И морщины тоже интересные, глубокие. С такой типажностью обычно и играют профессоров в голливудских фильмах. Но что-то в нем было не то. Знаете, шпион заброшен, вроде все предусмотрели до мельчайших, а какая-нибудь деталь, например, он по легенде тракторист, а на нем носки от Версаче. Декан рассмеялся: “Остроумно, особенно, насчет носков”, – сказано было так, будто я в самом деле говорил все это вслух, дабы порадовать своим юмором собеседника, вот он как вежливый человек и смеется… “Что еще за уездный экстрасенс?” “И это тоже удачно, – сказал декан, – у вас свежий взгляд на вещи и быстрая реакция, Борис Федорович. Вы присаживайтесь, присаживайтесь. Разговор у нас будет длинный”. Мне почему-то вспомнилось, как меня во время оно вербовал-старался совсем молоденький гэбэшник. От этой мысли, тоже естественно, не произнесенной, мой собеседник брезгливо скривился… “Все! Вообще перестану думать. Для разнообразия”, – это я уже вслух. Не хотел нарочитой твердости в голосе, но все равно получилось:

– Уже в два мне надо читать в нашем N-м университете, на социологическом. Так что если пробуду у вас больше пятнадцати минут, боюсь, просто уже не успею.

– Вот как? Тогда мы там чего-нибудь подправим, ну, пусть будет в расписании. Вы не против? Ах, да! Два потерянных академических часа будут вам компенсированы. Ираида Паловна сообщит.

У меня сейчас же зазвонил мобильник: “Да! Ираида Паловна?!” Надо же, какое совпадение! Я вообще-то не давал ей этот номер. Точно, я только вчера сменил сим-карту. Я вообще еще никому его не давал! Но голос Ираиды Паловны и высвечивается ее номер. Нет, точно она. Совпадение, конечно же. А что же еще может быть?! Голос сказал, что моя лекция отменяется. Им самим сообщили только что: по дороге во Владимир чрезвычайный и полномочный Германии решил вдруг заехать в наш университет (двести километров крюк? Вот онисебя и выдали. Язадыхался от собственной проницательности), внезапная и непреодолимая потребность встретиться с молодежью. (Но голос-то точно Ираиды Паловны!) Эта лекция, разумеется, будет компенсирована. Далее голос пожаловался: “Мы все здесь стоим на ушах”. Я попытался быть ироничным, в интонации хотя бы: “Браво! Браво!”. Голос обиделся: “В здании эфэсбэ проверяет сейчас туалеты”. Ираида Павловна возмущенно отключилась.

– Я закурю, вы не против? – спросил декан, – вы почти что себя убедили в том, что это все совпадение, так ведь? – бросил брезгливо сигарету в пепельницу, даже не затянувшись (все мои нелестные для его самолюбия мысли он демонстративно, как-то даже издевательски проигнорировал).

– Нет, наверное. – Я ответил с вызовом, кажется.

– И напрасно. Это действительно совпадение, целая цепь совпадений, просто умело организованных. Я вам скажу, события, случайности, на самом-то деле хотят указующего перста (а не свободы), им просто, как правило, не везет.

– С перстом?

– Самое неправдоподобное, как вы думаете, что здесь было? Что Ираида Павловна вообще вспомнила про вас. Между прочим, это мне далось трудней всего, – отследив мою реакцию, он добавил:

– Думаете, что меня все это так уж развлекает?

– А меня вот да, – я попытался продемонстрировать присутствие духа. (А с чего, собственно, его терять?)

– Далее, – продолжил он, – так сказать “по плану” у меня должны быть знаки.

– Огненные? – съязвил я.

– Именно, – мой собеседник закивал, обрадованный моей, наконец-то прорезавшейся, сообразительностью. – Предлагаю сократить дистанцию. Дело, видите ли, в том, что я… я – ангел.

– Как бы вам сказать, за жизнь я повидал множество деканов, плюс, конечно, замдеканы, но все они явно были не ангелы.

– Вы опять меня не поняли, – он говорил с терпеливой доброжелательностью психиатра. – Я – ангел.

– В каком смысле, извините?

– В том, первоначальном, я послан вам.

– Так! Может, я еще успею все-таки на свою лекцию.

– Доказательства, что я не параноик были любезно предоставлены Ираидой Павловной, завучебным отделом все-таки. Но если телефона вам недостаточно (действительно, изобретение, можно сказать, архаическое), давайте попробуем другие приборы. Он щелкнул пультом. С экрана: “Спецвыпуск новостей…й губернии. Прямое включение. Тринадцать пятьдесят”. Пошла картинка: вот здание нашего университета (точно, оно), главный корпус. Вот «мерседес». Открывается дверь. Вот наш мэр. Перепуганный, бежит к послу, поправляя галстук и незаметно проверяя ширинку другой рукой. Наш градоначальник явно извлечен был из чего-то очень неофициального. На экране махали флажками те студенты, которым в два я должен читать, причем флажки были не цветов германского флага, а просто какие успели найти. Я увидел даже корейский. А вот и Ираида Павловна в кадре. Я чувствовал, что здесь какой-то фокус, но понимал уже, что мне не разгадать. Нет, совпадение просто! Пусть и неправдоподобное. Посмотрел на своего собеседника и даже стыдно стало. Такая смесь из этого стыда и какого-то дурного, расползающегося по внутренностям предчувствия.

– По-моему, – сказал он, – уже пора мне предоставить вам более-менее убедительные доказательства, что вы не параноик. И я не есть ваш бред.

– Наверное, пора.

– За весь наш разговор, что предстоит, я не скажу ни одной вашей мысли. Ни одной. Ни из вашего дневника (меня передернуло), ни из тех, что вы не решились доверить бумаге, ни из тех, что просто поленились записать. То есть я не материализация ваших фантазий. Тем более, что они, как мы с вами знаем, хе…хе… вовсе не теологические, а по большей части, извините, эротические…

Мне, знаете ли, этот тон давно уже противен (было вообще-то задумано как самоирония), но дело в том, что мой подлинный вид может оказаться непосильным для вашей психики, а подлинное слово непосильным вашей душе.

– И тем не менее.

– Я послан. Почему тебе именно?

– Насколько помнится, ангелы бывают разные. Откуда мне знать, что вы (сам чувствовал всю нелепость этого “вы” по отношению к ангелу. Но разве я поверил?!) не представляете…э… противоположное ведомство.

– В таком бы случае тебе бы предложили искорененье зла. И предложили б торжество любви. А может, Злу помочь бы предложили за-ради полноты бытия. А сколько б было споров о свободе! О том, что выше – Бытие иль Смысл? В каких бы с нимвы упражнялись силлогизмах. О, эти сладостные дебри диалектики или как раз преодоленья диалектики, скорей всего, что твой отказ в финале. Но…ты так бы никогда и не узнал: быть может, ты на самом деле струсил и не пожертвовал собой во имя прекращения страдания(раз на кону такое, неважно, ктоспасет!). А ты вдруг просто струсил?! Наверно, стоило б рискнуть и что с того, то есть пускай твоя душа обманутая пропала б даром. Ты можешь здесь прикрыться Небом. Но будешь знать, что ты – прикрылся… и это мука – быть может, только это – это ад.

Мой собеседник не менял облика, но его лицо. Глаза, лицо – все становилось теперь иным.

– Небо от тебя не требует ни пророчества, ни подвига, ни жертвы. Ни даже добрых дел. Не требует быть орудием торжества Замысла или его преодоления за неудачей… Не-в-этом-дело.

“А в чем же? В чем?

Ангел улыбался. Что в его улыбке? Доброта? Усталость? Свет? Мудрость? Боль? Сознание вины? Попытка защитить? Простая жалость?

– Так значит, ТАМне знают! И мы, свое закончив, не узнаем, Зачем все это было?! Вы-сво-бо-жденья нет? Ты это дать пришел? Дать безосновность, для которой нужен… дать безосновность, ту, которой нужен прорыв сквозь Небо. Ты указать пришел мне на нее. А мне, вот знаешь, не по мерке просто жизнь (да ты, конечно, знаешь). Мне как-то не дано насчет любви (ведь мы сейчас с тобой не о словах). Я не пытаюсь выставить какой-то счет. Ну, не дано. Ну, не дорос, наверное, проехал мимо… А то, что ничего-на-самом-деле-нет, я знал всегда и так. Но мне не по плечу залогом это сделать единственным каким-то… залогом бытия?., бытия, бытия, бытия. За этим ты (а ты ко мне за этим!) ну, явно не по адресу. Ты сам же знаешь – не-по-адресу.

Вдруг я пережил, как бы я это назвал теперь, спустя? Потрясение? Просветление? Раскаяние? Я сострадал Небу. Я вобрал Недостижимое. Вобрал, не приблизившись ни на шаг к нему. О, эта внезапная полнота свободы… Длясамой свободы? ОтНичто и Бытия, наверное… нужная им самим… И уж точно свобода от самого себя, от собственных откровений, смыслов – пусть даже остались всегдашние комплексы, занудные мысли, вся моя психологическая тягомотина всегдашняя.

И столько прошло уже с тех пор, а у меня получается, в общем, жить с этим со всем, сообразно с этим».

– Когда начинал писать, – сложил свои бумажки Прокофьев, – идея была несколько иная, даже совсем иная, но получилось то, что получилось.

– Слишком часто мы ищем Бога. И находим Его тоже слишком часто, – заговорил Лехтман. – Богоборчество. Смирение – и то, и другое имеет право и порождает смыслы. У тебя же иное, Ник. Примирениес Богом пред «лицом» пустоты жизни и безосновности бытия, исходя из ограниченности наших сил и неправоты (быть может), «не главности» Замысла… из «неглавности» главного… Что-то все-таки есть, что важней абсолюта– и это про-светляет. А нас делает независимыми от истины и надежды.

– Это выбор, – сказал Лоттер, – здесь уже между Его Непостижимостью (если ни Отсутствием) и Его Всесилием в пользу Его Глубины, той, что возможна только лишь в Его самоограничении (примерно так) и за-ради свободы.

– Не совсем, – остановил его Прокофьев, – просто способ жить, да что там, бытьиз пустоты, вне поверхностной трансформации ее в Пустоту, в основание. Я хотел об этом.

– Мне, знаешь, понравилось. Все понравилось, – у Лоттера была такая, достаточно редкая способность радоваться чужой мысли.

– Не постичь Непостижимое, не достичь Недостижимого, не преодолеть его, в не-преодолении пусть, – размышлял Лехтман, – но вобрать,так ведь у тебя, Ник? Здесь мы вроде бы перестаем быть заложниками бытия, не-бытия Недостижимого. Только длянего или же длясебя вобрать?

– «Для него» самонадеянно будет, – ответил Лот-тер, – а «для себя»?.. Самонадеянно и бессмысленно. Я понимаю, Ник. Ты пытался даже показать, чуть приоткрыть, что было послеоткровения, пусть это с художественной точки всегда невыгодно. Но это « вобрать», оно и в самом деле вместодостижения-преодоления, искажения-осуществления, преображения-забвения, хотя бы попытка такая…

– Пробиться к недостижимому, в неимоверном и безнадежном прорыве сквозь –Прокофьев стал даже бледен, – вдребезги, в брызги о стенки, о пустоту. А видеть в этом основание бытия, сердцевину ли истины – все это неважно, вторично, точнее…

– Постой-ка, – изумился Лоттер, – ты же написал совсем другое. Правда, эта мысль мне в общем-то ближе, как ты знаешь. Но в чем я согласен с тобой – в самом деле не суть(может, даже не цель) выполнять некие упражнения по высвобождению онтологических универсалий.

Берг подал кофе.

На улице Лехтман немало удивил, как-то наскоро и несколько даже таинственно попрощавшись, он-де опаздывает (надо же!)

Когда остались вдвоем, Прокофьев хотел было предупредить Лоттера насчет Оливии, но настроение было не то сейчас, да и опять же вмешиваться, может, и так рассосется.

Дома Лоттер отыскал свой старый отрывок: «Бытие. Ничто. Бог, да мало ли… – Они “части”. Целого нет. Они – “части” (при всей своей абсолютности, всецелостности, полноте). Они – бытие того-чего-нет? –Искажающее? Недотягивающее? Превосходящее? Преображающее? Вряд ли когда узнаем…»Сейчас Лоттер написал концовку: «…бытие того-чего-нет –Ничто, Бытие, Бог, они не дляэтого, но вне этого…будут ли они тем, что они есть? Части ли, Целое – они глубже этого».

Мария появилась раньше, чем ожидал Прокофьев. Все пошло как ни в чем не бывало, как будто так. Но Мария почувствовала перемену (хорошо, что почувствовала) и начала борьбу за восстановление себя в своих правах. Неужели она так уж дорожит им? Или просто из принципа? Просто не любит проигрывать? Рвет отношения только она? Вряд ли. Она все же умнее. То есть «отношения» ей, получается, дороги? Здесь он поймал себя на некоторой мстительности даже.

Прокофьев же и в самом деле теперь свободен и продолжил с нею, как бы желая себя проверить и только (до него дошло, наконец). Стремясь доказать, что на этот разон удержит себя от сползания в «ситуацию». Когда он только повзрослеет, господи! Как-то стало тесно и душно с ней. Сам виноват. Не надо было длить… будь это в романе, любой мало-мальски уважающий себя литератор давно бы поставил точку и был бы прав совершенно. Он любит ее. Прокофьев вдруг понял это. (Он, может, и раньше знал.) Только любовь вряд ли что-то изменит здесь. Получается, любовь дает ему пристойный повод не расставаться с нею, не рвать окончательно, все иные, как-то: слабость характера, желание спать с женщиной, одиночество – пристойными все-таки не являются. Только любовь позволяет не бросать ее, остаться с нею, не теряя обретенной свободы от «ситуации»? Да уж. Знаешь сам, что обманываешь самого себя (у себя на глазах), но это как бы и не мешает даже? И любовь здесь союзница самообмана.

Он понимает, конечно, что само собою все это не разрешится и придется ему самому, но после…Эта его всегдашняя, какая-то детская вера в «после» – в то, что у него впереди, пусть не вечность, конечно же, но «еще столько же» – ни на чем не основанная и теперь уж назло арифметике. И что интересно, это его «еще столько же» означает не будущее, а именно настоящее. Сколько перемалывается времени, сил, нервов, души, в конце-то концов. (Что же, привычный скулеж.) А главного- тоуже и не будет. Это как будто намеком, что главноебыло?! Но вот не было (даже когда и было). Да, конечно, он трепыхается, барахтается, бывает, что изо всех сил, до срыва – имитация бунта такая? Но и в сам этот миг, все-таки краешком знаешь, что имитация. (То есть он так ни разу и не решился по-настоящему?!) Да бог с ним, с главным,что ж тут сделаешь. Простой и обычный подлинности нет, света нет, воздуха… И Мария, вся эта история сейчас уже отнимают их. Не в Марии дело. Но все – все как-то она вычитает сейчас из него в пользу «общей бездарности» Прокофьева, да и жизни вообще (примерно так).

К слову пришлось о Дианке, Прокофьев аккуратно так вывел на тему. Мария была беспощадна:

– Там, где надо вскрывать скальпелем причину, она мажет зеленкой следствия. Приклеит пластырь, вручит религиозную брошюрку. Мнит себя благодетельницей и ей глубоко наплевать, что от ее благодеяний становится только хуже, в конечном-то счете, – главное быть благодетельницей, умиляться собственному подвигу, наслаждаться подвижничеством. И что ей такая мелочь, как затягивающаяся агония несправедливого мира. Нет, мы будем длить ее и длить, латать прогнившее, не дадим упасть до последнего, лишь бы нам было хорошо от нашего бескорыстного добра. Я понимаю, конечно, что с нее взять, с Дианки. Она лишь так, рабочий муравей на этой фабрике добра. Но это ее стремление доказать всем, что изжила свои комплексы, оно же смешно!

– Извини, Мария, но злости у тебя, по-моему, здесь больше, нежели смеха.

– Было бы из-за чего.

– Я понимаю, конечно, «путь истории не филантропов тропы». Но они спасают людей и много спасли, и еще спасут. Да, Мария, а почему ты борешься именно с ней, с Дианкой, а не с ними, с организацией, фондом? – Мария не удостоила ответом:

– С каких это пор ты ее защищаешь, Ник? И с чего бы это, а? Ты, помнится, всегда насмехался над ее одержимостью, до слез доводил нашу Дианку на семинаре. С высоты мэтра, что-то вроде: добро добром, но надо быть еще и умной и лиричной. С чего это вдруг ты стал ее выгораживать? Странно.

– Просто ты не справедлива к ней, сверх меры, – Прокофьеву легко удалось сказать совершенно спокойно, дескать, он не только не понял намека, но даже не понял, что это намек. По ее реакции (по отсутствию таковой) было ясно, у него получилось. И нехорошо ему сделалось от того, что он вроде как оправдывается, когда должен вообще-то нападать: – Мария, сама же знаешь, от таких вот тирад только портится вкус твоей секреции. – Часто подобного рода фразы хватало, чтобы оставить бездарные разбирательства и из стойки перейти в партер. Но сейчас не сработало. А оно и к лучшему. И с чего это ему принуждать себя сейчас, в самом-то деле?

Мария сказала только:

– Мы теперь, оказывается, за справедливость?

– Наверное, только за меру, – попытался отшутиться Прокофьев, но Марию уже понесло: – Неужели на тебя, сентиментальный ты мой, так подействовала вся эта трогательная история с изнасилованием? – Мария пока еще вкладывала в интонацию только процентов пятьдесят capказма, на который была способна. У Прокофьева отлегло: «всего лишь обычное ее морализаторство».

– Хочешь сказать, что у них все было по взаимности? Сила их программных документов такова, что Дианка испытала вспышку страсти ко всему политсовету?! А… понимаю, Дианка очерняет, так сказать, бросает тень на светлый образ героев национально-освободительной борьбы. Ну, тогда, конечно!

– Как ты думаешь, почему здесь, «на горе» об этом изнасиловании даже дети знают? Завтра пятница, ведь так? Так ты спроси, не то что Лоттера, вашего Берга спроси (естественно, после того как прочтешь свой эпохальный текст, это святое), даже он, я уверена, в курсе едва ли ни всех подробностей. Обычно об этом молчат. Кто бы здесь вообще узнал? А тут вдруг такой пиар. Это все тебя не наводит ни на какие мысли?

– Например?

– Дианке нужна была жертвенность. (Ты почему-то очень хотел этого не увидеть.) Это ее орден, ее Нобелевская мира. Она себя повысила в ранге, поднялась над своими подружками по благотворительности, утерла нос конкуренткам, вышла на корпус вперед в этой гонке за мученичеством. Я более чем уверена, она молилась в церкви за своих насильников. Представляешь, какая сладость! Она поимела их этой своей молитвой. За те шесть часов они и близко ее не имели так. Представляешь, какие глотала слезы. Какие пережила оргазмы.

– Какая ты злая, Мария! Какая ты все-таки злая! – ему стоило усилий сдержаться. (Этот его гнев избавил сейчас от склизкой роли уклоняющегося от намеков.)– Что-то ты у нас слишком добренький. С чего бы? – Мария наслаждалась этим его усилием. Если б знала она, какие сомнения его гложут насчет нее и Дианки! Нет уж, такой радости он ей не доставит! А вдруг и не «радость» как раз?! Сказать только слово и все закончится, вообще все. И не надо будет даже выходить из «ситуации». Размечтался! А что? Если Мария и не сознается (а она не сознается!), это уже ничего не изменит. Вот если она только бы даже заподозрила Прокофьева и Дианку, не стала б размениваться на намеки, недомолвки, уколы и прочую мелочь. (Учитесь, Прокофьев!) Не утруждала б себя рефлексией и сомнениями, сбором доказательств. Конечно, она ни о чем не догадывается. Вообще! Прокофьеву по мнительности лишь показалось так. Ему то и дело теперь кажется. Надо полагать, от избытка свободы. Вряд ли Оливия может взять так и тупо донести. Она начнет с пустяка, со случайного слова (может, уже начала?). Ей захочется управлять ситуацией, развивать или же притормаживать по собственной воле, захочется красоты, артистизма, сложности, страстей – это будет ее творчеством и она тысячу раз сладострастно отложит развязку. Но при немыслимой самонадеянности жизненного опыта у нее никакого. Значит, все это, может, и не кончится вообще. То есть кончится слишком быстро и вполне банально. Может, и к лучшему было б. Но вот все-таки страшно как-то. А ведь что-то устраивает его в «ситуации»! И очень даже. Просто сил не хватает и психики.