Текст книги "Тот День (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Хабибуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава 2. Записки с того света: Вступление

Дневник Дмитрия

Я, Дмитрий Соколов, начинаю свою повесть с надеждой успеть ее завершить, но сейчас уже ничто не может дать мне такой гарантии. Свинцовая дверь продержится еще долго. По крайней мере, я на это надеюсь. И пока еще есть время, я считаю своим долгом донести до вас люди, то, что пережил я. Конечно, в мыслях моих уже давно поселился червь отчаяния. Конечно, уже давно разум не покидает мысль о конце всего сущего и бесполезности моего послания, так как некому его слать. Но, несмотря на слабость, что не чужда человеку в такие моменты, я буду писать, буду делиться тем, что пережил.

Как я уже сказал, зовут меня Соколов Дмитрий, и я молод. Еще вчера мне было двадцать три года. Последние часы растянулись в целую вечность. И, быть может, сегодня уже вовсе не сегодня, быть может, я здесь уже годы. Однако сейчас часы говорят, что мои чувства ошибаются и что провел я в этом аду всего ничего.

Все началось, когда настенные часы центрального холла обсерватории показывали семь минут первого. Ах да, простите за сумбурность послания, и, дабы впредь не возникали вопросы, стоит еще немного рассказать о себе. Ведь, честно говоря, сложно удерживать мысли не позволяя им разбежаться в паническом танце, когда из-за стен инвентарной доносятся звуки дьявольской вакханалии.

Итак, родился я и вырос в небольшом городке Шаталово, близ Смоленска. Из-за расположенной в пяти километрах от города части, поселение было в полном смысле военным. Я был лучшим в классе, ну, или одним из них. Ни то что мне нравилось учиться. Нет, я просто понимал, что не хочу подыхать в этом богом забытом месте. В детстве все мои мысли витали за пределами родных мест. Я мечтал о больших городах, прекрасных спутницах, деньгах, славе, и прочих вещах, что занимают голову любого не обделенного умом подростка. Однако шанс выбраться из этого проклятого места выпал лишь по достижении совершеннолетия. Это был лучший день в моей жизни, когда помимо осточертевшего торта, отличавшегося только количеством свечек, отец положил на стол конвертик с билетом в настоящую жизнь– чек для обучения в столичном университете. Чек, который в итоге привел меня в этот последний ковчег на одного человека.

Моя семья была, мягко говоря, не полностью укомплектованной. По сути, семьи как таковой и не было. Мать умерла, когда мне было шесть. Бабушек, дядей, кузин и прочих членов нормальных семей у меня не было. Только я, старшая сестра и отец, к которому, да простят меня боги, теплых чувств я никогда особо не испытывал. Нет, он был неплохим человеком, но люди военной профессии имеют другой склад ума, по этой причине у нас и возникало непонимание. Сестра же приезжала редко. Она давно перебралась в Москву, и, как мне казалось, была искренне рада отвязаться от папаши. И вот, судьба в лице отца, преподнесла подарок. Подарок, которым я буквально тотчас же воспользовался. Уже через месяц я начал постигать науку, что привлекала меня с детства, а именно: астрономию. Уже через месяц я начал познавать все прелести свободной жизни. Доступ к любой интересующей информации, к оборудованию, о котором прежде я даже боялся мечтать. Ну, и конечно же выпивка, девушки, и просто интересные люди, которых мне так не хватало в моем городке. Пять лет обучения в Институте астрономии Российской Академии Наук пронеслись как и все хорошее, в нашей скупой на такие моменты жизни, едва успев начаться. Как подающий надежды специалист, я был распределен в Звенигородскую обсерваторию, что раскинула свои железные крылья под Москвой. Распределен я был на дешевенькую должность лаборанта, но ведь для нас, романтиков, не в деньгах же дело. Конечно, охраняемый, закрытый объект не мог похвастаться свободой. Не мог похвастаться он теми радостями жизни, что сопровождали меня на протяжении пяти лет обучения. Однако тоска о былом отпустила меня быстро. Ведь место, куда я попал, было моей самой смелой фантазией. Не маленькая территория центра была сплошь покрыта телескопами, спутниковыми камерами и грибоподобными башнями астрографов. Один вид этого, поистине величественного зрелища, приводил в трепет любого человека, не говоря уже о чувствах тех, кто посвятил загадке космоса целую жизнь. Все свое свободное время я тратил на прогулку по этим техногенным полям, и, видимо, тоже, как десятки сотрудников центра, отдал бы жизнь космосу, но то, что произошло сегодня, двадцать восьмого ноября, скорее всего поставило на моей карьере и судьбе жирную точку. Да что моей, боюсь признаться, что чувство обращения к пустоте не покидает меня до сих пор.

Все же вернемся к холлу главного корпуса, где все и началось.

Дневник Елены

Я должна вам рассказать, что произошло. Пока еще остались проблески здравого рассудка, я должна поделиться тем, что я пережила. К счастью, здесь, в столовой детского дома №17, двери прочны и по массивности не уступают дверям на военных складах. Жадность этих управленцев сегодня спасла мне жизнь. Они не хотели, чтобы дети крали еду. Они не желали делиться куском с несчастными сиротами. Излишки еды перепродавались колхозам на корм скоту. А допускать участие детей в общерусском процессе разворовывания страны взрослые не могли. И вот, сидя за непроходимым барьером, я опишу события сегодняшнего дня.

Я хочу чтобы вы знали: мне не нужны ни вы, ни ваша жалость. Я не ищу и уже не жду спасения. Мне просто надо писать, иначе рассудок меня может покинуть навсегда. Моя история начинается куда раньше сегодняшнего дня в расположенном близ Смоленска маленьком городке, имя которого было – Шаталово. На десять тысяч жителей – шесть, так или иначе, относились к военным. Вот в такой большой казарме я и родилась. Скучное это было место, и даже в солнечные дни солдатский дух не покидал городок. Когда мне было четырнадцать, в нашу семью прокралось горе. Когда сходил снег, отец любил ездить на охоту, и, как правило, брал с собой мою маму. Той весной дожди лили особенно сильно, и дороги даже для советских «козлов» были едва проходимы. Это случилось на обратной дороге. Как я потом узнала, отец не справился с управлением, и один из крупных поворотов лишил меня матери, а папу – жены. Моему младшему брату, Диме, всю правду мы так и не рассказали. Во-первых, был он слишком мал, во-вторых, ему как мальчику, нужно было держаться за отца, а узнай он правду, вряд ли он когда-нибудь его простил. Конечно, постоянное чувство вины отразилось на психическом здоровье папы. И через несколько лет после трагедии, я уже знала, что долго не протяну с этим человеком. К счастью, отец понимал мои чувства, и на мой восемнадцатый день рождения предложил мне ехать в столицу учиться. Я с радостью приняла его предложение.

С учебой я дружила, и поступление прошло как по маслу. Семья наша не была богата, и специальность пришлось выбирать по бюджету. Наиболее оптимальным мне тогда показался вариант социальной педагогики. Так началась моя жизнь в столице. Много воды за это время утекло, и многого я уже не помню. Жили мы с подружками на окраинах. Снимали комнаты, подрабатывали в фастфудах. Так прошло пять лет, и я получила диплом. Первые месяцы свободного плавания, до начала больших событий, я по специальности работала в детской комнате милиции. И однажды моя жизнь круто изменилась.

Пришло лето, мне стукнуло двадцать пять, и я встретила его. Тогда я впервые решила гульнуть по-московски. На отложенные за пол года деньги я собрала друзей, и день рождения пошла отмечать в один из модных столичных клубов. Он стоял у стойки, одетый с иголочки, красивый и грустный. Я подошла, мы разговорились, и как это бывает в Москве: постель, пол года встреч и свадьба. За молодого человека я вцепилась крепко, ведь тогда казалось: вот он мой шанс. Шанс вырваться из пут серых будней, из бесконечной череды «сегодня», похожих на «вчера». И, наконец, это был шанс стать финансово независимой, возможность почувствовать истинный пульс Москвы. Звали человека Игорь Долгоруков, и фамилия эта, как показало время, весьма говорящая. Отец Игоря, известный финансист, имел свою компанию, а сына он к себе пристроил юристом. Конечно, родители юноши были против нашего союза, но первое время это не было помехой.

Последующие два года взаправду были сказкой. Поворчав некоторое время, отец Игоря устроил меня на хорошо оплачиваемую работу в одну из частных столичных школ. Любящий муж, деньги, сливки общества – о чем еще провинциалка может мечтать. Еще никогда я не была столь счастлива, но, как все хорошее, и эти светлые годы прошли. Жизнь пошла по наклонной с того момента, как всплыл страшный факт: я не могла родить наследника. Конечно, о своей проблеме я знала и раньше, но мужу сообщать об этом не решалась. И как оказалось, не зря. Лишь только отец Игоря узнал, что внуков у него не будет, начались конфликты. Ситуация оказалась крайне сложной, и, несмотря на все мои ухищрения, все попытки потушить занявшиеся угли будущего пожара, я лишь раздувала пламя. Брак распадался, и я ничего не могла поделать. Игорь был слишком зависим от отца, слишком закабален его авторитетом.

Развод был оформлен быстро и без особых проблем. Но папаша, видимо решив, что одного расторжения брака мало, на этом не остановился. С работы меня уволили на следующий же день. И куда бы я ни шла, куда бы ни обращалась – везде мне включали красный свет. Связей у Долгорукова старшего было предостаточно, и всю свою энергию старик направил на то, чтобы выдворить меня из Москвы. Сложно сказать, что он хотел этим доказать. Толи устранить возможность будущих претензий на имущество (хотя эту возможность устранял обыкновенный, грамотно расписанный брачный контракт), толи стереть с лица семьи видимое только ему пятно позора (что более вероятно, зная этого старого маразматика). Вдобавок ко всему, через две недели после развода я получила от судьбы ироничный подарок: я была беременна. Узнав о благой вести, я незамедлительно связалась с Игорем, но, посчитав новость навеянным безысходностью бредом, мой любимый супруг мне не поверил. Одним словом, вконец отчаявшись, я купила газету, и, выбрав самое непримечательное место, позвонила по объявлению. Так судьба и занесла меня в детский дом №17. Сегодня мой первый рабочий день, и, скорее всего, последний день моей жизни.

Глава 3. Рассвет в храме

Из записок протоиерея Георгия Соколова

Когда ты стоишь над пропастью, и ветер, сбрасывая пряди волос на глаза, норовит тебя отправить в черную бездну, прожитое не имеет никакого значения.

Все что ты оставил за своей спиной превращается в зыбкую дымку, иллюзорную пелену, а потом и вовсе исчезает. И вот тогда наступает тот самый момент. Момент сродни озарению. Ты вдруг понимаешь, что любая, некогда определяющая мирская цель пуста и абсолютно не значима, хотябы потому, что период актуальности этой цели, ничтожен по сравнению с вечностью.

И вот, вой ветра нарастает. Теперь в его порывах ты можешь разобрать утешительный голос смерти.

– Не медли. Делай то, что должен. – сперва ласково, как мать своему любимому чаду, нашептывает ветер.

– Лети же! – уже не скрывая открытой злости, рокочет стихия. И многие летят, но не ты…

Прочие, не совладав со своим страхом, чьи костлявые пальцы слишком крепко сжимают сердце, отступают. Делают шаг назад и остаются в пустоте. До времени, когда ветер уже не будет юлить и церемониться и все же швырнет бунтаря вниз. Но ты и так поступать не будешь. Не будешь ждать смерти в слепой пустоте.

Другие, чей мир еще не растворился бесследно, хватаются за ускользающее, и мир их принимает назад. Принимает под восторженные возгласы и громкие похвалы толпы.

– Ты победил! – будет кричать стадо, а священник, потирая руки, заявит о спасении души.

Это определяющая черта их мира, который больше походит на этакий театр, где калека или духовный инвалид всегда получит поддержку лживыми аплодисментами и упоенный не менее лживым чувством силы, вернется в стадо. Или дочь волка, которого боятся овцы. Больше похожая на старую уставшую шлюху, чья матка готова вывалиться наружу, будет всегда в их глазах привлекательна. А плохой комедиант с туго набитым кошельком всегда будет вознагражден такой же лживой бурей хохота.

Нет, ты и в этот мир не вернешься.

– Так куда же идти, когда за спиной их мир, а впереди бездонная пропасть? – можешь спросить ты.

– Стань их пастырем. – отвечу я.

История его жизни началась в далеком пятьдесят девятом. В том году отца семейства Соколовых, военного летчика, офицера в третьем поколении, перевели в новый, только построенный аэродром под деревней Шаталово, Смоленской области. Мать Егора была на сносях, и, как всякая слабовольная женщина, без пререканий последовала за своим мужем. Так и вышло, что Георгий встретил первый лучик солнца в проклятом гарнизоне. А еще через три года у него появился младший брат Андрей, который так и остался там, в прошлой жизни.

Православный иерей в будущем, в свои юные годы был вольнодумен, страстен в поисках знаний и новых ощущений и перечил папаше без всякого повода. Михаил, его отец, видел в своих сыновьях четвертое поколение офицеров. Четвертое поколение гордости семейства Соколовых. Егор же ничего такого в себе не видел, и когда жизнь привела его к вопросу подчиниться ли отцу, либо свое поискать счастье, он отдал голос в пользу второго.

Едва достигнув восемнадцати лет, молодой человек покинул отчий дом. С собой он взял не много: кое-какие пожитки, провиант на первое время и небольшую сумму денег, тщательно отложенных за год до бегства. Последней каплей в чаше ярости Егора стала ссора с отцом. В тот моросящий липким дождем день Михаил Соколов, в изрядно подпитом состоянии, в очередной раз сошелся с Егором в бурной словесной перепалке.

– Почему ты меня не слушаешь? – орал Михаил.

– Потому, что ты похож на шумы в радио, всегда одно и то же! А белый шум, как известно, через некоторое время перестает восприниматься на слух! – с издевкой отвечал отцу сын.

– Так, щенок, поставим вопрос ребром! Или ты пойдешь в летную учебку, или можешь катиться ко всем чертям! – кипела ярость в пьяном офицере.

– Тогда уж лучше к чертям! – бросил последние слова Егор и вышел вон.

Так он и оказался на дороге. Один, с небольшим рюкзаком за спиной и тонкой пачкой денег в кармане. Соколов старший не бросился на поиски пропавшего дитя. Не завыли сирены и не залаяли ищейки, несущиеся по его следам. Видимо, отец перечеркнул его в своем сердце, а мать в очередной раз смирилась с волей главы семейства. И Егору пришлось утопить желание вернуться в самом глубоком колодце своей души.

Первые несколько дней он жил у друга на окраинах Шаталово, и когда пришло понимание того, что никто его не ждет и что притча о блудном сыне всего лишь очередная красивая сказка, Егор ушел из ненавистного городка. Родственников у Соколовых было немного, и единственную надежду юноша возлагал на свою тетку, сестру отца, жившую под Москвой, в городе-поселке с названием Пушкино. Дорога до предместий столицы запомнилась ему на всю жизнь.

Сразу после бегства из Шаталово Егор вышел на сто сорок первую и автостопом поехал до Смоленска. Побродив пару дней по городу, юноша совершил роковую ошибку. Поддавшись романтическому позыву, он решил оседлать свободные ветра и посмотреть на жизнь в ее вольной ипостаси. Поэтому, вместо быстрой поездки на скором поезде Смоленск-Москва, Егор выбрал несколько иной способ для путешествия – пеший. Тогда, он думал, что, побродив по свету, он сумеет найти свое место. И отчасти он оказался прав. Покинув город, молодой человек миновал объездную и вышел на минское шоссе, дорогу в златоглавую столицу. Оказавшись в большом мире, он был опьянен дурманящим вкусом свободы. Сон под открытым небом, беседы с десятками случайных лиц, обеды в маленьких буфетах и бесконечная дорога – тогда ему казалось, что именно этого не хватало в его размеренной жизни. Он не пропускал ни одного городка, ни одного села, беспорядочно разбросанных вдоль трассы. Однако деньги таяли, а на полпути, под Вязьмой, сбережения Егора и вовсе подошли к концу. В тот город он вошел вечером. В кармане скомкано валялся последний червонец, и, как говорил его кумир из буржуазных штатов, Джек Лондон, молодому человеку пришлось “закинуть ноги” возле местной церквушки. Однако в отличие от бывалого бродяги из-за Атлантики, Егор не знал, что затемно милостыню не просят. И через час после того, как парень встал на паперти, замелькали трое в фуражках и отправили юношу в одну невзрачную, но совершенно бесплатную гостиницу. С того момента и начался путь Егора в никуда. И вскоре улицы показали свое истинное лицо, смыв налет приключенческой романтики со своих грязных лиц.

Через трое суток, когда Егора выпустили из камеры, и в личном деле появилась роковая пометка “арест за бродяжничество”, молодой человек обзавелся новыми знакомыми. Весть о том, что какого-то парня сцапали легавые разнеслась быстро, и Соколова встретили прямо под СИЗО несколько местных идеологов свободной жизни. Как оказалось, прослойка “тунеядцев” и “бездельников” в могучем союзе была немаленькой и это несмотря на жесткие меры борьбы. Конечно, обыкновенному человеку все это показалось бы дивным и немыслимым, ведь люди из телевизора уверяли, что безработица и “дети дорог” – явления поганого буржуазного общества, но никак не светло-социалистического. И тем не менее, в стране железных крыльев бродячая диаспора была не так уж и малочисленна.

Двое длинноволосых парней в расклешенных джинсах, типичные образчики советских хиппи, приняли Егора, как героя. Впервые за время своего путешествия он встретил тех, кто на первый взгляд показались ему родственными душами. И на два дня юноша попал в самый настоящий рай. Выпивка, ночные песни у костра, девушки без целомудренных завихрений. Никакой тебе ругани, никаких нравоучений пьяного папаши. Словом, такая жизнь пришлась ему по нраву. Она была как наркотик, однако период мнимой эйфории всегда сменяется апатией. И вот тогда улицы и взглянули на него своим уродливым лицом.

Вечером третьего дня, после того, как милиция отпустила Егора восвояси, его новые дружки опять собрались у костра на берегу небольшого водохранилища. Сюжет повторился: принесли выпивку, какую-то дешевую закуску, и начался кутеж. Когда продукт подошел к концу, самый старший из компании, один из тех, кто встретил парня у СИЗО, обратился к нему со словами:

– Малой, гони деньгу. Что-то ты халявничаешь.

Соколов улыбнулся и постарался ненавязчиво улизнуть от этой темы.

– Да ладно вам, я же свой. А деньги – наживное. – пошутил Егор.

Но юмор тем вечером на выпивших людей эффекта не произвел, и после коротких препираний, четверо молодцов и одна пьяненькая девушка познакомили парня с реалиями дружбы и доверия. С разбитыми губами и ноющим телом, он кое-как забрался в соседние кусты, отночевал, и на рассвете убрался из города. В кармане у Егора было пусто: последние пять рублей изъяли местные хиппи, а на душе – паршиво как никогда. Тот день будущий отец Георгий запомнил навсегда. Вязьма стала отправной точкой в его ненависти к людям.

Далее были недели скитаний по дорогам. И с каждым днем мир все больше погружался во мрак. С каждым днем суровая правда все больше открывалась молодому человеку. Останься он в родном Шаталово, никогда бы юноша не увидел такого. В мирном гарнизоне время всегда текло размеренно. Ни драк, ни буйного пьянства, ни голода и особенной нищеты. Однако внешний мир отличался от затерянного военного городка. Бесконечное минское шоссе встречало его разными селами и городками. Где-то удавалось подработать, где-то украсть. За три недели после бегства из отчего дома, Егор исхудал и оброс щетиной. Москва была уже близко, но и холодное дыхание подступающей зимы уже не на шутку тревожило юношу.

“Пройдет еще неделя, – думал он тогда, – и спать под открытым небом будет уже невозможно”.

Когда Соколов оказался под Можайском, и юноше оставался последний рывок по сто восьмой трассе, большой московской объездной, пошел первый снег. Укутавшись какими-то лохмотьями, тогда Егор почувствовал себя в шкуре погибающего от холода, неподготовленного французского солдата. Порой, прячась от ночной стужи в колхозных хлевах и амбарах, он думал, что больше не выдержит. Но он не погиб.

Московское Большое кольцо, дорога длинною в полтысячи километров, была пропащим для бродяги местом. Кольцо проходило через три крупнейшие области: Московскую, Калужскую и Владимировскую. За те две недели, пока Егор добирался по объездной до трассы М-8 (на которой и стоял теткин городок Пушкино), молодой человек повидал многое. Кольцо посвятило его в еще более тонкие подробности ужасов бытия. Тогда он впервые увидел смысл в собственных лишениях, впервые ощутил себя коллекционером людских пороков. Шел он в основном пешком, лишь дважды его подобрали сочувствующие водители, но большую часть пути он преодолел на своих двоих. Населенные пункты скрывались за лесными массивами, и с каждым новым городом копилка ярости и презрения к роду людскому наполнялась все больше.

В первом из крупных городов на кольце, Балабаново, юноша опять загудел на трое суток. В камере он познакомился с самыми разными людьми: шулерами, пьяницами, шпаной и бродягами вроде него. Вся эта братия была Егору уже знакомой, но когда третьи сутки подходили к концу, в общий обезьянник бросили какую-то тетку. Женщина не была с виду бродягой или нищенкой. Так, обычная серенькая барышня. Ради любопытства Егора угораздило тогда спросить, за что же сидит сударыня.

– Ребенка выкинула на помойку я. Этого вонючего Женькиного отпрыска. Мою Софушку оставил тварь с ребенком, так та и наложила на себя руки. Вот я и выбросила гаденыша в бак.

Лучше бы Егор не спрашивал хладнокровную тетеньку об этом. Еще долго, бредя по бескрайним асфальтированным далям, парень терзал себя вопросом, зачем же природа людей вообще придумала. И эти мысли многое изменили в будущем святом отце.

В других городах он видел ужасы другого рода. Пьяные дебоши, насилие, издевательства людей в погонах. Черное дно общества было отличным наблюдательным пунктом. С его глубин, люди представали в своем истинном облачении. Мальчик-бродяга видел лица, неприкрытые масками социальных условностей.

Замыкающее страшный цикл происшествие случилось в Орехово-Зуево, последнем крупном городе на кольце. До Пушкино оставалось совсем ничего: выйти на восьмую трассу, и не больше суток пути. Голод, о котором Егор лучше всех понимал, что он не тетка, в очередной раз скрутил парнишку и приказал найти еду. То была самая обыкновенная продовольственная лавка. Ночь. Ни охраны, ни сигнализаций. Вместе с ним на дело увязался маленький, тощий как спичка, рыжеволосый босяк. Егор разбил стекло и первым забрался внутрь. А там, с двустволкой наперевес, грабителей уже поджидал опасливый сторож. Ружье выстрелило. Егора не задело. И только что-то тепловатое и липкое, брызнуло юноше на лицо. В ушах стоял звон, и, обернувшись, Соколов увидел, куда угодила дробь. Тот день, стал последним для рыжего мальчишки. Перезарядив ружье, тучный охранник навел оба дула на Егора, и с ледяным безразличием произнес:

– Вот, будет вам урок, гаденышам. Бери лопату, пойдешь хоронить друга.

С первыми лучами рассвета перепачканный жирной землей, молодой Соколов ушел из Орехово-Зуево.

И все же, спустя сорок дней скитаний, совсем не похожий на себя прежнего, Егор добрался до Пушкино. Отыскать тетку по вбитому в голову адресу было не сложно. И когда в одной из квартир пятиэтажного панельного дома раздался дребезжащий звонок, молодой человек, смертельно уставшего вида, бросился на шею открывшей дверь женщине. Отчего та, сперва не узнав племянника, чуть не обомлела от страха. Клавдия Васильевна, родная сестра папаши Егора, была человеком душевным и крайне набожным. Когда первая волна страха женщины сменилась острым удивлением, а после – спокойным любопытством, юноша рассказал свою печальную историю. Рассказал о дороге и тех лишениях, что он пережил. На что Клавдия разъяренно ответила:

– Я всегда знала, что этот надменный вояка погубит своим детям судьбу! А что же мать твоя? Неужто ей так безразлична твоя жизнь? Я сейчас же позвоню твоим родителям!

– Нет, тетя Клава. Мать не виновата, она никогда не умела ему перечить. А ушел я сам, меня никто не выгонял. Просто позвольте мне у вас остаться. Я найду работу, все наладиться.

Но какой бы ни была сердечной и понимающей его тетка, и у нее была семья. В двух комнатках ютились они вчетвером, и племянника она решилась взять только на время.

– Егор, я люблю тебя. Но ты не сможешь остаться у нас надолго. – сказала тогда ему Клавдия Васильевна, и, заметив глубочайшую грусть в глазах своего племянника, женщина добавила: – Но я что-нибудь придумаю, обязательно придумаю.

И Клавдия сдержала свое слово. Дня через три после свалившегося, как снег на голову Егора, женщина преподнесла ему довольно странную новость.

– Я разговаривала с отцом Никодимом, священником Никоновской церкви в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре. Живет он здесь, в Пушкино. Объяснила ему твою ситуацию. Он предложил попробовать в регентский класс тебе поступить. Будет тебе в будущем и профессия, и на время обучения – кров и еда.

На раздумья юноше было отведено всего несколько дней, так как прием на обучение начинался с первых чисел января, а за окном уже играл метелями декабрь. Георгий помнил все те смятения, что пережил он за несколько дней до нового семьдесят девятого года. То были дни странные, непонятные и полные каких-то новых душевных тревог. Раньше о религии он никогда всерьез не задумывался, но после шести недель страшных откровений в душе юноши произошли необратимые изменения, и все, чего он хотел – уединения.

– Я согласен. – ответил Егор, когда подошло время.

Так проказница фортуна и забросила его в лоно доселе не известного ему зверя – православной церкви.

Регентский класс – отделение Московской Духовной Семинарии, находящейся при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре в городке Сергиев-Посад, готовило регентов для церковных хоров. Три года длилось обучение Георгия (получившего имя после крещения). А после были еще пять лет семинарии, во время которых он работал в хоре Никоновского храма. Рекомендацию, которая была необходима для поступления в высшую духовную школу, ему написал все тот же отец Никодим, который стал духовным наставником юноши с первых лет обучения в регентском классе. В нем Егор увидел того самого, скрытого советской пропагандой, мыслящего святого отца. Хотя, за годы проведенные в самой системе РПЦ, Георгий неоднократно убеждался, что за исключением правящей верхушки, остальные представители белого и черного монашества и духовенства, в подавляющей своей массе глупы, невежественны и как люди не интересны. Но вот батюшка Никодим был не из таких. Он с радостью принял искрящегося разумом юношу под свое крыло и многие годы оказывал ему поддержку. Именно от отца Никодима Георгий и узнал, как может человек разумный, ужиться с пустоголовыми боголюбами. Именно от седого священника юноша и получил самое ценное в его жизни наставление. Было это перед самым выпуском молодого иерея из семинарии, и, подозвав юношу к себе в храм, Никодим сказал ему на прощание:

– Егорушка знай, бог единый для всех. Но не тот, что безустанно тревожит сердца молодых монахинь. Не тот, о лик которого богобоязненные разбивают свои лбы. Бог есть сама природа. Или если пожелаешь, Вселенная. И находясь с нею в гармонии, ты и будешь истинным праведником. Ты ведь знаешь, есть научные теории энтропии. И хаос это не козел с рогами, и не адов сатана. Хаос – люди, их вредоносная деятельность. Их краеугольное самоопределение – вот, что есть хаос. Ты же – служитель Порядка.

Эти слова Георгий запомнил накрепко. А еще отец Никодим оставил молодому священнику свою книжную коллекцию. Драгоценное собрание. Десятки текстов, объединенных одной темой: исхода рода людского. С тех пор, его ненависть обрела формы и Соколов не редко грезил, погружаясь в писания о конце времен. С тех пор, каждый новый рассвет он встречал с надеждой…

В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, получив сан священника, молодой отец Георгий был отправлен за две сотни километров от Сергиева Посада, в Тверской Свято-Екатерининский храм на должность клирика. Близилась эпоха перестройки, и дела РПЦ пошли в гору. Открывались новые приходы, число верующих геометрически росло, а следовательно – и благосостояние самого духовенства изменялось в лучшую сторону.

Георгий видел разгул, охвативший ряды священнослужителей. Новая эра открыла перед людьми в черных рясах новые возможности. В девяностые, достаток человека духовного был куда выше среднего мирянина. Тверской приход, так же как и все прочие, в те лихие годы широко торговал продукцией табачной и греховно-винной. Батюшки обрюзгли и насквозь пропахли спиртным и недорогими женскими духами. Лоснящиеся от собственной медовой жизни, они вызывали у Георгия приступы тошноты.

“Когда-нибудь и они поплатятся за свои поступки”, – тешил себя Соколов.

Но годы шли, и к великому сожалению святого отца, ничего не менялось. В девяносто шестом, в возрасте тридцати семи лет, он получил повышение и переведен был в Оршин Вознесенский женский монастырь в двадцати километрах от Твери на должность протоиерея. Монастырь тот, получивший свое подворье, срочно нуждался в главном священнике, и по велению матери-настоятельницы Игуменьи Анны, нужным человеком оказался именно Георгий. Там в живописных местах, и протекала его жизнь последние шестнадцать лет. Все шло своим чередом: службы для черствых людишек, разговоры с черствой церковной братией, черствый мир. И с каждым годом в его сердце все больше разгоралась ненависть. Все громче слышал Георгий шепот воли Порядка. И, наконец, пришел долгожданный рассвет…

Георгий открыл глаза. После предшествующих ночных служений он повалился в сон, когда солнце стояло еще в зените. Лоб священника был потен, а на губах чувствовался вкус соли. Ему что-то снилось. Что-то неприятное. Однако вспомнить подробности, как это часто бывает, Соколов не мог.

– Часов пять утра, наверно, будет. – предположил святой отец и поднялся с кровати.

Покои священника находились глубоко под самим Вознесенским храмом. Это были две небольшие комнатки. Первая – совсем крохотная, играла роль прихожей с ящичками для обуви и большим настенным зеркалом. Именно туда сначала попадал человек, решивший заглянуть к отцу в его мрачные подземелья. Хотя гости у Георгия были явлением редким. Сразу за прихожей было помещение побольше: с кроватью, столом для работы и книжными шкафами, в которых батюшка и хранил коллекцию Никодима и ту литературу, которую он сам раздобыл за годы жизни под рясой.