Текст книги "Город Золотого Петушка"

Автор книги: Дмитрий Нагишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

3

Как ни мало Вихровы знали Яниса Каулса – достаточно было и того недолгого с ним знакомства за эти месяцы, чтобы узнать его по-настоящему. Достаточно было однажды увидеть его, чтобы понять – перед тобой хороший, честный, прямой, открытый человек, не таящий зла на людей, не боящийся опасностей, всегда готовый подать руку помощи тому, кто в ней нуждается, и тогда, когда она действительно нужна, без лишних слов, просто потому, что иначе Янис Каулс не мог поступать. Достаточно было один раз увидеть его славную усмешку, чтобы понять – нет тайных мест в душе этого человека, он не хранит камня за пазухой, весь он как на ладони со своими маленькими недостатками и достоинствами, чтобы понять – этому человеку можно довериться! Именно такое впечатление производил Янис Каулс на папу Диму и маму Галю. Как ни кратковременно было их знакомство, Вихровы готовы были верить этому садовнику с душой поэта так, как верили они своим старым друзьям.

Сказав милиционеру, кого осводовцы извлекли из воды, папа Дима ушел домой, совершенно подавленный случившимся, кладущим такое мрачное воспоминание на всю эту солнечную поездку. Тяжелые мысли овладели Вихровым. Эту утрату он переживал, как утрату близкого друга. Все в этот день валилось у него из рук… И мама Галя была потрясена гибелью Яниса Каулса, – кому понадобилась жизнь этого славного человека, кто встал на его пути, чтобы оборвать его жизнь?..

Кто знает, какая трагедия разыгралась на берегу под покровом ночи и почему Янис Каулс не смог даже защититься – при его силе и сложении он мог дорого продать свою жизнь. Но на его теле не было никаких повреждений, кроме этой маленькой ножевой раны, нанесенной внезапно и очень уверенной рукой; тот, кто нанес этот удар, хорошо знал, куда бьет: он даже не ударил второй раз…

Игорь не знал, куда девать себя, ни за что не хотелось браться. Ребята все разошлись по домам. Только Андрюшка, собрав свою компанию – Ваню, Ванечку и Ивашку, – рассказывал в одной аллее какие-то страшные истории, но какие истории могли идти в сравнение с тем, что случилось наяву вот тут, под боком у всех! У Игоря не выходило из головы каменное лицо Яна Петровича, застывшее навсегда, и эта маленькая рана, из которой течет такая бледная кровь. Какие-то мысли неотвязно метались в его голове, но он никак не мог ухватиться ни за одну. Он мучительно напрягал память, пытаясь вспомнить что-то очень нужное и важное, но никак не мог сосредоточиться.

Так они и сидели втроем в одной комнате, притихшие, не находя в себе ни сил, ни желания разговаривать. Папа перебирал какие-то свои старые записки. Мама держала в руках книгу, но Игорь видел, что глаза ее устремлены мимо страниц раскрытой книги, куда-то в сад, но и сада она тоже не видела, поглощенная какими-то невеселыми мыслями. Игорь затеял на кровати тихую игру в камушки, но то и дело сбивался со счета…

«А как же теперь Андрис?» – спросил себя Игорь вдруг и опять похолодел: ведь если гибель Яна Петровича потрясла Вихровых, то что должен был испытать бедный Андрис, так ужасно – нелепо и неожиданно – потерявший отца! Ох, не напрасно он тревожился – беспокойство овладело им тогда, когда ничего уже нельзя было сделать, когда холодная вода уже сомкнулась над телом его отца!

Мама вдруг сказала:

– Андрис идет!

– Поди к нему, Игорь! – сказал быстро папа.

Но Игорь уже и сам кинулся на крыльцо, навстречу Андрису.

Андрис шел на берег. Только для сокращения пути он прошел через сад. Он шел очень быстро, почти бежал. Лицо его было бледно, глаза испуганы – он еще не знал, какая картина ждет его на берегу, но знал, что несчастье обрушилось на их дом, что его не обманули темные предчувствия. Брови его были нахмурены, и глубокая морщина над переносьем придавала его лицу какое-то незнакомое выражение. Он шел, не глядя по сторонам, и, кажется, не видел ничего… Игорь догнал Андриса и молча пошел рядом. Андрис чужим взглядом посмотрел на Игоря и ничего не сказал. Игорь спросил его:

– Андрис, ты знаешь?

Андрис молча кивнул головой.

– А дядя Эдуард?

Андрис нехотя ответил:

– Я звонил ему. Он в городе. Сейчас приедет.

Потом, словно через силу, сказал Игорю:

– Не ходи со мною, Игорь… Не надо. Я один…

И Игорь остановился там, где застали его эти слова. Андрис исчез за деревьями. Игорь медленно поплелся домой. Отец вопросительно посмотрел на сына. Игорь сказал:

– Он не хочет, чтобы я шел с ним.

Отец вздохнул.

– Кремень-народ! – сказал он. – Ах, какое несчастье! Какое несчастье!

– Перестань! – сказала мама. Но ей не удалось прекратить этот разговор, потому что пришли Петрова и Мария Николаевна.

Мать Али и Ляли с порога сказала:

– Извините нас, но мы себе места не можем найти после этого происшествия… Бедный Андрис! Как он теперь будет? Такой хороший мальчик!.. Несчастный Ян Петрович! Какой мерзавец поднял на него руку? Я, знаете, просто не могу себе представить его мертвым – все вижу, как он улыбается, такой хороший, такой хороший! И вдруг… Вы ничего больше не знаете?

– Не больше вашего! – пожал плечами папа Дима.

– Но кто мог? Кто мог?

Петрова сказала тихо:

– Ах, Мария Николаевна… Кто мог? К сожалению, находятся такие, кто может… Свои или чужие – кто знает! Много вернулось из лагерей после отбытия наказания, многие были амнистированы. А кое-кто вернулся из-за рубежа. Надо думать, есть среди них люди, которым чужая жизнь не дороже папиросы. Надо думать, не все возвращаются для того, чтобы жить честно и открыто… Хотя, конечно, большинство – я надеюсь на это – хочет жить, как все люди!..

– Все может быть, – сказал папа Дима. – Когда Америка ассигнует огромные деньги на подрывную работу против нас и у нас, когда есть еще миллионы одураченных или развращенных людей, которых пичкают антисоветскими выдумками, не приходится ничему удивляться.

Мария Николаевна поглядела на папу Диму.

– Вы думаете, это – враги? – спросила она, затаив дыхание и сделав круглые глаза.

– Что он может думать, когда знает столько же, сколько и вы? – сказала мама Галя, очень недовольная этим разговором, и окликнула задумавшегося Игоря: – Пойди на воздух, Игорь…

Игорь молча вышел из комнаты. Ему все не давалась та, нужная мысль… Вдруг он вспомнил то, что сказала Петрова: «Чужая жизнь не дороже папиросы!» И тотчас же представилась ему изжеванная, измятая, переломленная пальцами нервничавшего человека папироса, которая, как комета, летела в ночном мраке, оставляя после себя на один только миг огненный следок и рассыпая мелкие-мелкие искры… О-о! Как зло бросил ту папиросу человек с усиками. «Уж не стал ли ты коммунистом?» – с издевкой спросил он второго и после этого бросил папиросу. Игорю так ясно припомнился тот разговор и трепетный свет папиросы, выхвативший из мрака тонкие усики, раздутые ноздри и втянутые щеки одного, и широкие плечи, крупную голову второго, едва освещаемые огнем той же папиросы, и опять почувствовал что-то знакомое в этой фигуре…

Сердце его вдруг сжалось от страшной догадки, пришедшей ему в голову, – не Янис ли Каулс был этот крупный человек, так доверчиво решивший, что собеседник его заблуждается, и дружески согласившийся на эту позднюю прогулку по берегу моря с тем, усатым, который бросил папироску, чтобы освободить себе руки? Для чего?

Игорю самому стало страшно от этой догадки. Неужели он последним из людей видел Каулса живым, когда, дрожа от холода, дежурил у гнезда? Впрочем, не так – последним видел Каулса тот, кто нанес ему подлый удар в сердце, стоя возле него и, может быть, говоря о том, что ему трудно разобраться в тех мыслях, которые мучают его, и еще раз говоря, что ему не с кем посоветоваться! Нет, не совета он пошел просить у Каулса, а увел подальше от домов, на берег, где в шуме прибоя потерялись бы крики десяти предательски пораженных в сердце людей! Игорь чуть не закричал от страха, неожиданно охватившего его, едва в памяти его восстановилась вся картина у грота…

Что же теперь делать?!

Он вздрогнул. В наступившей темноте на крыльце выросла огромная фигура. Это был Эдуард Каулс. Вместо того чтобы сказать «Здравствуй!», он на минуту положил свою руку на плечо Игоря и вошел в комнату Вихровых, дверь в которую была открыта.

– Вот как нам приходится увидеться снова! – сказал он мрачно и протянул руку всем по очереди. Поздоровавшись, он тяжело оперся о косяк двери, словно ему трудно было держать на ногах свое большое тело, и сказал: – Я к вам с печальным приглашением, товарищи. Брата моего разрешено хоронить. Послезавтра мы предадим его прах земле. На кладбище в Яундубултах, в четыре часа дня. Вот так. Вы были его друзьями, он очень хорошо говорил о вас! – Эдуард постоял еще, но не нашел больше слов, тяжело вздохнул, молча пожал опять всем руки и вышел, сгорбившись и втянув свою большую голову в плечи. Только поэтому и можно было видеть, какая боль в душе у Эдуарда Каулса, – лицо его выглядело как обычно: будучи мужчиной, он не позволял себе ни заплакать, ни выразить на лице свое горе…

Томительно жаркий день кончился душным вечером. Откуда-то исподволь все небо заволокли черные тучи. Громоздясь одна на другую, они все перли и перли откуда-то, клубясь, переваливаясь, сталкиваясь и все увеличиваясь. Жалобно запела в темноте сплюшка, огласив окрестность своим унылым криком: «Сппплю! Сппплю! Сппплю!» В другом настроении Игорь ответил бы ей: «Ну и спи, кто тебе мешает!» – но сейчас он только вздрогнул от неожиданного крика. В облаках загорелись всполохи, они то и дело, в душной тишине, стали озарять нагромождения туч – то с одной, то с другой стороны, и тогда стали видны вместо сплошной черной дыры на небе облачные полчища, стягивавшие свои силы сюда, к Янтарному берегу. В этих неверных вспышках видно было, что облачные громады не стоят на месте, а несутся сломя голову по небу, словно гонимые ужасом, все быстрее и быстрее. Крупные капли дождя тяжело упали на сухие листья деревьев, которые тотчас же зашептались о чем-то и опять стихли… Медленный, глухой, какой-то ленивый гром прокатился за тучами. И вдруг молния пронзила насквозь всю толщу облаков и, дробясь на тысячи огненных мечей, ударила в Янтарный берег.

Мария Николаевна и Петрова торопливо собрались домой и бегом побежали через сад, пугливо поглядывая на хмурое небо, готовое разразиться ливнем…

– Игорь! – закричала мама Галя, выглядывая в окно. – Где ты там, маленький? Иди домой – гроза сейчас будет! Иди домой!..

Игорь вошел не сразу – так приятно было чувствовать крупные, холодные капли дождя на разгоряченном теле и лице. Лишь тогда, когда ливень обрушился на деревья и все вокруг наполнилось шумом, ни с чем не сравнимым, когда забарабанили капли по железной крыше и стала хлестать вода из труб и ветер, словно вознаграждая себя за примерное поведение в течение целого дня, сорвался с какого-то крючка и пошел крушить деревья, налетая на них с такой силой, что они гнулись во все стороны, когда мама Галя показалась в дверях и с тревогой стала разглядывать крыльцо – тут ли Игорь? – он вошел в комнату, с мокрым лицом и полный решимости.

– Ну разве можно так? – сказала мама недовольно.

Игорь, стаскивая с себя рубаху, обернулся к отцу:

– Папа! Я знаю, кто убил Каулса.

– Что? Что такое? – не веря своим ушам, переспросил папа Дима.

– Боже мой, что он говорит! – сказала мама.

Вполголоса Игорь сказал:

– Яна Петровича убил тот, с усиками… Это Каулс разговаривал с ним у грота. Я уверен в этом!

– Какой с усиками? У какого грота? – опять спросил отец.

И тут только сообразив, что отец не знает ничего о ночном разговоре у грота, Игорь рассказал все: как он дежурил у гнезда, как подошли те двое и какой разговор произошел у них. Отец молча выслушал его и показал маме Гале на окна и двери – надо закрыть. Мама Галя сделала это. Когда Игорь замолк, отец сказал:

– Ты никому не рассказывал об этом? Хорошо! Теперь слушай меня. Ты не должен никому ничего рассказывать! Ни одного слова! Понял? Вот так!..

4

Папа Дима и мама Галя молча прохаживались по дальней аллее.

Они были потрясены всем происшедшим, и слова казались лишними в этот вечер. Они ходили и ходили взад и вперед по аллее, из одного конца в другой, доходили до большой липы, от которой начинался поворот в другую аллею, излюбленную отдыхающими, и возвращались снова в пустынную. Папа Дима тесно прижал руку мамы Гали, и она время от времени сильнее опиралась на его руку, как давно уже не делала…

Вдруг мама Галя встрепенулась и несколько отстранилась от мужа – ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел их в эти минуты, она позволяла себе эту ласку лишь наедине, что немало сердило папу Диму, который говорил недовольно в этих случаях: «Боишься, что тебя обвинят в любви к мужу, Галенька? Это не страшное обвинение!» – и старался не отпустить ее от себя, из-за чего между ними происходила маленькая борьба, которой, впрочем, никто и не замечал… И сейчас мама Галя отстранилась, разглядев между деревьями человека, который быстро шагал по встречной аллее.

– Балодис! – сказала она.

Но Балодиса трудно было узнать, хотя это и был он. Лицо его было темно, и резкие морщины сразу изменили выражение этого лица, такого светлого, улыбчивого и приветливого всегда. Он точно постарел. Крупные сильные руки его были глубоко засунуты в карманы, хотя обычно он не делал этого. И от такой позы он вдруг стал походить на портового рабочего, на мастерового, а совсем не на того элегантного инженера, каким до сих пор Вихровы знали его.

Увидев Вихровых, он вынул руки из карманов и поклонился с обычной своей вежливостью, которая никак не шла нынче к его угрюмому лицу.

– Вы уже вернулись! – сказала мама Галя.

– Не к радости! – сумрачно усмехнулся Балодис. Он уже знал о гибели Яниса Каулса.

Умеряя свои большие шаги, он пошел с Вихровым рядом.

– Гуляете? – спросил он.

– Да вот бродим! – ответил ему папа Дима. – И на люди не хочется идти, и дома сидеть тяжко. Такое несчастье! Такое несчастье!

– Убийство! – поправил его Балодис.

Он долго шагал молча. Потом сказал, словно самому себе:

– Борьба! – и замолк.

А через несколько шагов пояснил:

– Это борьба! Я понял это еще в Испании. Я понял это еще раз, когда меня, при Ульманисе, посадили в тюрьму за то, что я рассказывал правду о Мадриде. Вот! Я понял это в третий раз, когда в сорок первом на беззащитную Ригу посыпались немецкие бомбы, а нам пришлось идти в подполье!.. Это не разные вещи. Не разные! Это одна цепь. Они готовы на все. Они признают все средства в этой борьбе…

Голос у Балодиса перехватило. Мама Галя тревожно взглянула на него.

– Это борьба! – повторил он, несколько помолчав. – Янис дважды спас меня. Один раз – убил полицая, который меня преследовал. Второй раз – принял на себя пулю, которая предназначалась мне. А я… я ничего не сделал для него…

Мама Галя притронулась к руке Балодиса.

– Нельзя винить себя за это! – сказала она. – Не все долги оплачиваются… Вы же сами говорите – борьба! Кто знает, какой дорогой придет чужой. Разве можно перекрыть все его пути?!

– Надо! Надо! – вырвалось у Балодиса, но он вновь овладел собой и уже спокойно сказал: – Андрис остается сиротой. Дядя, конечно, не отец. Но Андрис – крепкий человек… Я с радостью усыновил бы его. Я одинок. Как-то в молодости не женился, а потом было некогда, теперь уже поздно. Кому передам все, чему научился, кому посоветую, кого благословлю в путь, чьим успехам буду радоваться, чьими бедами буду печалиться?

– Да, конечно, вы смогли бы Андриса обеспечить больше! – сказала мама Галя.

Но Балодис нахмурился:

– Не в этом дело! Андрису не деньги и хорошие условия нужны – Эдуард честный и хороший человек. Мне нужна опора и маленький друг, чтобы не страшиться приближающейся старости.

– Вы уже говорили с Эдуардом?

– Нет! Что вы, и не подумаю даже сказать об этом. Каулсы – гордые люди. Сказать об этом – значит, смертельно обидеть их. Нет, об этом говорить нельзя. Это просто мечта моя. Мечта.

Балодис умолк и вдруг зашагал прочь, лишь кивнул головой. Похоже было на то, что ему тягостен любой разговор, что ему тоже хочется остаться одному, чтобы пережить свое горе…

5

Гроза бушевала всю ночь – Игорь очень плохо спал, не зная – спит он или не спит: то и дело около него оказывался недвижный Янис Каулс, лежащий на песке и мертвыми глазами глядящий в свое небо. Игорь говорил ему: «Ян Петрович, встаньте! Я боюсь!» – а он, не открывая глаз, отвечал: «Не мёртвых надо бояться, а живых!» – «Встаньте, Ян Петрович!» – «Не могу!» – отвечал Каулс.

А по берегу все ходил и ходил бедный Андрис и все смотрел на волны. Игорь кричал ему: «Андрис! Ян Петрович здесь!» – но ни единого звука не слетало с его губ, и Андрис не слышал этого и все глядел в волны, а Игоря охватывал страх, что Андрис так и не найдет своего отца, и он опять кричал и – просыпался… И тот, с усиками, вдруг выплывал из какой-то красноватой мглы и все время бросал свою папиросу и не мог ее бросить – она опять оказывалась у него во рту, освещая его запавшие щеки и ноздри, и Игорь опять беззвучно кричал: «Ага! Вот она, папироса-то!» – как будто это было самым главным сейчас, а не Янис, накрытый парусиной, как одеялом… Скверная это была ночь… И мама Галя все время ворочалась, и папа Дима больше лежал с открытыми глазами, чем спал… Гроза все длилась – казалось, небо решило в эту ночь израсходовать весь свой запас полыхающей ярости. Дождь то хлестал, как из ведра, то переставал неожиданно, а потом принимался лить с новой силой. Молний – одна другой ярче и страшнее – всё блистали и блистали: казалось, они метят в этот дом и вот-вот разверзнется крыша и пламень их обрушится на спящих людей. От грома все время звякали стекла закрытого окна, и он раскатами грохотал, кажется, все на одном и том же месте, будто зацепился тут за что-то и никак не мог оторваться… Игорь ворочался в постели, мучимый кошмарами. В испарине лежали и его родители.

Наконец, не выдержав духоты, папа Дима встал и открыл настежь окно: Тотчас же зашумело вдвое сильнее. Мама Галя сказала в полусне:

– Что ты делаешь? Гроза ведь!

Но отец ничего не ответил и лег на кровать. В комнате сразу посвежело. И, несмотря на то что гром все топтался на крыше дома и молнии заглядывали в окно то справа, то слева, все быстро уснули и уже не слыхали, как отцепился гром и, спеша напугать еще кого-то в других местах, покатился дальше, заваливаясь за лес, и ослабела ярость молний…

Утро было хмурое, неяркое, какое-то приглушенное. Сиреневые облака катились к югу, догоняя гром и молнии, и волочились по небу в несколько слоев: если одно из них разрывалось, готовое исчезнуть, то плотен был тот слой, что лежал выше, преграждая доступ солнечным лучам. Ветер, который гнал облака, был верховой – на земле почти не ощущалось ветра, деревья стояли неподвижные, с блестевшей листвой, совсем тихо. И прохладная свежесть, которую источали эти умытые, тихие деревья, была удивительно хороша… Но печально стояли деревья – точно слезы, с их листьев нечасто, с едва слышным стуком падали на землю крупные капли…

Мама Галя подошла к окну и негромко ахнула, что-то увидя.

– Что ты? – спросил папа.

Мама только указала ему на окно. Отец и Игорь тоже посмотрели.

…Андрис работал в саду!

Сильный ветер, буйствовавший всю ночь на воле, наделал немало: высокая сосна, что вчера высилась, уходя чуть не в небо своим стройным телом, бессильно легла на соседние деревья, покалечив в своем падении и их. Вывернулись из земли ее узловатые корни и, точно руки с растопыренными пальцами, взметнулись вверх, да так и застыли, уже не опустившись. Клочья вырванной земли, дерн лохмотьями висели на корнях. Всюду на дорожках валялись обломанные ветки сосен и лип. Кое-где они застряли на полдороге, уцепившись за другие ветки, словно не хотели падать. Свернувшиеся листья, ободранные ветром, ковром покрыли траву, которую низко прибил ливень…

Андрис стаскивал сломанные ветки в одно место. Возле скамейки лежали ножницы, грабли, заступ, веревка и пила. Он пришел сюда, как видно, с рассвета – куча собранных веток уже поднялась до половины его роста… Он работал, не оглядываясь по сторонам, с ожесточением.

На дорожке появились Аля и Ляля – в теплых свитерах и чулках. Они остановились на мгновение, увидев Андриса, но тотчас же пошли к нему. Андрису не хотелось никого видеть – он отвернулся от девочек. Но они молча подошли к нему и, даже не поздоровавшись, взяли его за руки: Ляля – с одной, Аля – с другой стороны. И вдруг Ляля с плачем поцеловала Андриса, и Аля тоже прижалась к нему, не зная, чем выразить свое сочувствие и жалость. Потом девочки убежали прочь. Андрис исподлобья, как-то очень растерянно посмотрел им вслед и опять принялся за работу.

– Мужчина! – с каким-то странным выражением на лице сказал папа Дима, глядя на Андриса. Потом он обернулся к Игорю: – Поди помоги ему!

Игорь вышел.

– Не понимаю! – сказала мама. – В такой день работать!

– А что ему, сидеть и плакать, по-твоему? – спросил отец. – Слезами горю не поможешь! Вот так-то в народе с любым горем справляются, родная!

– Что с ним будет теперь? – вздохнула мама.

– Не пропадет. Человеком вырастет. Таким, как отец! Ты видишь, какие сильные тут люди. Вот эта выдержка, к которой привыкают с детства, умение владеть собой, способность перенести любое испытание, оставаясь на ногах, – все это черты народного характера.

– Оставь, Дима! – сказала мама Галя. – В другой раз я охотнее послушаю тебя, а сейчас – извини! – не могу…

Андрис молча кивнул головой, когда Игорь поздоровался с ним.

– Можно тебе помочь? – спросил Игорь.

Андрис опять кивнул головой. Игорь взял грабли и принялся сгребать осыпавшиеся листья, которые так безобразили лужайку. Андрис искоса посмотрел на него и сморщился – вместе с листьями в куче, собранной Игорем, было немало травы, которую рвали грабли. Он подошел к Игорю и сказал:

– Не надо нажимать на грабли. Надо совсем тихо. Листья лежат сверху. Так? Вот их и надо собирать. Зачем же траву рвать…

Игорь покраснел и покорно ответил:

– Хорошо, Андрис! Я не буду нажимать…

Андрис еще немного посмотрел на то, что делал Игорь, и сказал:

– Вот так.

Игорь поглядел на Андриса:

– А почему ты работаешь сегодня, Андрис?

Младший Каулс помолчал, потом ответил:

– Была буря. После бури отец всегда приводил в порядок сад. Дядя Эдуард сказал: «Иди, Андрис! Делай дело отца!»

Тут голос Андриса вдруг прервался, и он всхлипнул, стон вырвался из его груди, но Андрис замолк и крепко зажмурил глаза. Так стоял он некоторое время, и в нем боролось желание просто разрыдаться и какое-то другое, которое не позволяло ему выставить свое горе напоказ. У Игоря сами собой хлынули из глаз слезы. Но Андрис вдруг сказал сдавленным голосом:

– Перестань. Не надо.

И они принялись за дело. И в это утро младший Каулс работал тщательно, как всегда. Как учил его работать отец.

– Ты теперь уедешь, Андрис? – спросил Игорь.

– Нет. Тетя Мирдза будет жить здесь. Она больна, на старом месте работать не может. Будем вместе садовничать. Потом мне учиться надо – так сказал дядя Эдуард.

– Он тоже переедет сюда?

– Нет. Он механик МТС! Его не отпустят. Да он и сам любит свою работу. А мы с тетей будем жить здесь. Дядя Эдуард сказал: «Как можно бросить дело отца, Андрис!» И я тоже так думаю.

Лицо его было бледно. Глаза обметаны синими кругами и ввалились. Ох, не легко Андрису говорить так спокойно! Он говорил медленно, иногда надолго замолкая, чтобы справиться с горем, которое волнами накатывало на него все время, заставляя судорожно сжиматься горло. Слезы все время жгли глаза, но он не давал себе заплакать. И что-то горячее то и дело ощущал он в груди, словно кто-то разжигал там костер. И слабость временами овладевала им, и ему хотелось бросить в сторону все эти инструменты и кинуться на эту мятую траву и застыть в ней так же недвижно, как лежал сейчас его отец. Но инструменты эти были сделаны его отцом. Это он своими руками до блеска отшлифовал их рукоятки, изо дня в день, годами работая ими. Они, казалось, до сих пор хранили тепло его больших, крепких, добрых рук. Он сам наварил сломанные зубья грабель. Он сам правил эту пилу. Он сам недавно бруском подточил этот заступ. Он своими руками выточил и рукоятку пилы так, что она выглядела не хуже, а лучше заводской. И сознание этого как-то немного облегчало Андрису остроту его глубокого горя. Иногда он забывался, и ему начинало казаться, что на самом деле не случилось того, что произошло, и отец работает рядом с ним – вот там, сзади, и смеющимися глазами посматривает на Андриса, готовый каждую секунду поправить его, подсказать, что и как надо сделать, чтобы получилось лучше… Но он знал, знал, что нет здесь отца и никогда уже Андрис не услышит его голоса, разве только во сне, когда пригрезится он живым… А руки Андриса делали привычное дело – это Янис Каулс научил их двигаться так ловко и быть такими умелыми, послушными своему хозяину.

К ним подошла тетя Мирдза. Игорь сразу даже не узнал ее, – так изменились ее глаза, опухшие от слез, так она была убита горем. И платочек на ней был повязан криво, и волосы растрепались, и кофточка не застегнута как следует… Она посмотрела на мальчиков, кивнула головой Игорю так безучастно, что он понял – тетя Мирдза не припомнила его, и сказала Андрису:

– Ты хорошо поработал, Андрис. А теперь надо тебе пойти домой.

Андрис вздрогнул.

– Хорошо, тетя Мирдза! Пойдемте! – Он посмотрел на инструменты, на Игоря и сказал: – Игорь, пожалуйста, отнеси все в сторожку! Хорошо? А ключ отдашь мне потом, потом…

Он вынул из кармана такой знакомый Игорю ключ и дал, чуть не заплакав опять – ключ позавчера отдал ему отец, сказав: «Поди отнеси инструменты в сторожку. А ключ отдашь мне потом!»

Тетя Мирдза и Андрис быстро пошли из сада.

Игорь, глядя им вслед, стал собирать садовые инструменты Каулса. О, Андрис! Какой же ты крепкий! Зачем все это случилось? Поймать бы того, кто убил Яниса Каулса! Как тяжело, как тяжело все это…