Текст книги "Тихая бухта"

Автор книги: Дмитрий Нагишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Неподалеку от стойбища орочи мастерили лодку. Такой Димке еще не приходилось видеть. Она была сделана из пяти огромных кедровых досок.

– Вот видишь, – сказал Шурка, с гордостью показывая на эти доски, почти в метр ширины, – какие у нас деревья растут. А ты как думаешь, что в этой лодке самое интересное?

Димка осмотрел лодку. Нос ее был высоко вздернут в воздух и с двух сторон защищен широкими досками, точно забралом. Снизу выступало бревно, на котором был сделан помост из досок, точно панцирем одевающий нос лодки.

– Она на рыбу походит… – неуверенно сказал Димка.

– А вот и не это! – сказал Шурка.

– Ну, тогда я не знаю.

– В ней нет ни одного железного гвоздя? – торжественно заявил Шурка.

– Врешь! А как же она держится?

– А ее скрепляют деревянными гвоздями. Понимаешь, чем больше она в воде стоит, тем лучше размокает. Если железные гвозди поставить, они будут ржаветь и воду пропускать. Вот. И называется она по-ороченски «тымкты».

К вечеру лодка была закончена, и охотники спустили ее на воду, чтобы испытать, как она будет ходить в море.

На этой тымкты Шурка и Димка уехали домой, привязав к корме свою оморочку.

Ребята взгромоздились на носовой помост лодки. Он высоко поднимался над водой, и на нем было удобно лежать. Мальчики, растянувшись, смотрели в воду. Савелька – молодой ороч, сын Софрона – тоже поехал с ними.

Орочи взмахнули веслами, и тымкты плавно двинулась по реке. На берегу собралась толпа. Женщины смотрели молча, дети же бежали вприпрыжку вдоль берега и кричали. Потом они отстали. Тымкты вышла на Майдату.

Солнце багровым кругом, почти без лучей, висело над морем. Было тихо-тихо. Словно никогда ветер не залетал в эти края; будто вечно не шевелясь, стояли деревья по берегам. И вода стала темной. Озаренные мертвенным красным светом заходящего солнца, борта лодки отражались в воде пылающими полосами. Димка взглянул на Шурку. Тот, не мигая, смотрел на солнце, и оно красными точками горело у него в зрачках. Димка толкнул друга под локоть. Тот обернулся, и огоньки в его зрачках исчезли.

– Ты чего толкаешься? – спросил он с удивлением.

– А ты чего уставился на солнце? – сказал Димка.

– Люблю смотреть на него, когда оно такое. Красиво!

Вдруг нижний край солнца точно кто-то обрезал ножом. Свет становился тусклее. Темнота выступила из всех уголков и поползла на реку, на берега, в лес. И Савелька, взглянув вверх, вдруг сказал про солнце.

– Его домой пошел. Двери закрывай. Его боиса ночи. Спать хочу.

Солнце исчезло. Тотчас же наступила темнота. Лишь на западе в непостижимой высоте пылало багровое облако. Края его колебались, точно вздуваемые ветром. Савелька, теперь совсем невидимый в темноте, сказал:

– Это солнце печка топи. Огонь труба ходи. Его тама очень холодно.

Впереди засветились огоньки. Это был поселок. Тымкты тихо причалила к высокому берегу. Орочи, привязав ее к березе, свисавшей над водой, отправились к избе Савелия Петровича. А Димка помчался домой.

Стремительно распахнув дверь, он влетел в комнату. Он собирался единым духом рассказать отцу обо всем, что произошло за эти три дня. Но отец был не один. Возле него стоял приказчик Накано с чемоданом в руке.

Димка насупился и прошел в свою комнату, не ответив на приветствие приказчика. Отец вполголоса говорил:

– Извините, Накано-сан, я сказал, что ничего не возьму. И передайте господину Наяме, чтобы он ничего мне больше не присылал. Я ничего брать не буду. До свидания, Накано-сан!

Приказчик, пятясь, вышел из избы. На пороге он низко поклонился, коснувшись руками колен, и сказал:

– О, я понимаю… обстоятельства изменились… Хоросо!

Димка молча разделся, лег в постель и сразу же стал засыпать. И сквозь сон слышались ему не то совсем рядом, не то далеко за бухтой какие-то песни. В это время кровать словно покачнулась и поплыла куда-то, разноцветные точки закружились в глазах Димки, понеслись в хороводе, сплетаясь в удивительные узоры. «О каких обстоятельствах говорил Накано?» – подумал Димка, засыпая.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Обстоятельства действительно изменились. Поутру Димка, выйдя во двор, увидел красный флаг на воротах. Он взглянул на другие дома. И там висели такие же флаги – на углах, на плетнях, на коньках дощатых крыш. Кто повесил их здесь ночью, в бухте Тихой, пока Димка спал? Ведь еще вчера их здесь не было, ведь еще староста Чекрыга тут, и начальник белой милиции, и Наяма, и Накано. А флаги висят, ничего не боясь, и утренний ветер с моря дует на них, распрямляя их складки.

Димка был озадачен. Не мерещится ли это ему, как вчерашнее пение? Но нет. Вон Шурка вышел из дому, умывается из рукомойника, висящего на шесте, вкопанном в землю. Он подставил свои черные вихры под струю воды, и она льется ему за воротник.

Димка бросался к приятелю:

– Что это, Шурка? Флаги?

Тот мокрой рукой хлопнул его по плечу:

– Красные, Димка, пришли!

– Как пришли?

– А ты ничего не знаешь? – удивился Шурка. – Тебе отец ничего не говорил? А я как пришел, батька мне все рассказал. Мы с ним песни пели. Наша теперь власть! Вчера красные без гудка с парохода сгрузились, белую милицию обезоружили. Чекрыгу, старосту, – под замок! И во Владивостоке и по всей России теперь советская власть. Здорово, да? К нам новый начальник милиции приехал, Прокопович. Папка с ним партизанил в Приморье… Сегодня будет митинг. Будут советскую власть выбирать.

– Значит, теперь Наяме конец? – спросил Димка.

– Конец, – твердо ответил Шурка.

Много удивительных событий прошло перед глазами Димки за эти несколько дней. Люди при встречах стали называть друг друга товарищами, собирались у домика милиции, и новый начальник ее часто звонил в обрубок рельса, висевший тут же, на низкой ветви сосны. Ту самую минуту, когда установили в бухте Тихой советскую власть, Димка так и не заметил, но всего больше удивило его то, что этой властью оказался Савелий Петрович, отец Шурки, лесной объездчик, простой человек, так ловко чинивший старые ружья и замки.

И еще оказалось, что не только Димке нравился он своим умом и приветливостью, но и всем орочам, и Софрону, и Савельке, и даже китайцам с другого берега реки. Его выбрали председателем сельсовета.

А отца Димки никуда не выбрали, хотя и оставили лесничим. Что и говорить, Димке было немного обидно за отца. Хотелось, чтобы и его любили так же, как Савелия Петровича. Потом ему еще очень хотелось знать, что теперь будет с Наямой.

Но ни от кого Димка не мог добиться никакого толку.

Один только Шурка охотно делился с ним всем, что он знал. А знал он, оказывается, много.

– Спрашиваешь, как будет? – с важностью говорил он Димке. – А вот как. Лес теперь сами рубить будем, без Наямы. У Чекрыги невода отберем – артель сделаем. Хищничать никому не дадим. Дела теперь хватит. У батьки народ с утра толпится. У меня аж голова заболела.

– Что же это у тебя голова болит? – не без зависти спрашивал Димка. – Ведь народ не к тебе ходит, а к председателю, к Савелию Петровичу.

– А потому, – отвечал Шурка вполне рассудительно, – что председатель-то он председателем, а объездчика другого у нас пока нет. Вот мы с батькой и пойдем завтра искать тайные лесосбросы.

И впрямь Шурка с отцом ушли наутро в тайгу. А Димка весь день до полудня бродил по берегу. Ах, и ему хотелось, чтобы от дел у него, как у Шурки, болела голова и чтобы в их домике толпился целый день народ!

Но как назло, голова не болела нисколько и дел никаких не было.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Перевалив через утес, Савелий Петрович решил идти по берегу. Снизу были видны спуски, по которым хищники скатывают в море лес.

Часа полтора шли отец с сыном, перелезая через валуны и горы валежника, намытого прибоем. Возле крайнего мыса Пундык еще издали увидел огромную заваль поваленного леса и бревен, громоздившихся друг на друга и беспорядочной кучей сползавших в море. На прибое покачивались отдельные бревна; они то отходили от берега, увлекаемые волной, то, окруженные шипящей пеной, неслись к нему, словно не желая расставаться с родной землей. Пундык взглянул вверх.

В этом месте скалы достигали метров трехсот в высоту и разделялись узким ущельем – естественным скатом. Все дно ущелья было устлано изуродованными, ободранными, разбитыми в щепки деревьями. Шурка удивленно спросил отца, что это значит. Савелий Петрович объяснил, что хищники не заинтересованы в сохранении леса: если из каждых ста бревен, сброшенных в море таким образом, останутся в целости хотя бы сорок-пятьдесят, ничтожные затраты оправдаются с лихвой.

Спуск казался безлюдным. Но по необсохшим ссадинам на бревнах было видно, что они сброшены недавно. А на самом верху стояли штабеля, приготовленные к сброске.

Пользуясь бревнами, как ступеньками, Савелий Петрович стал подниматься по ущелью вверх. Шурка едва поспевал за ним.

Вдруг над обрывом показалось увесистое бревно. Оно на секунду повисло в воздухе, потом, тяжело перевалившись, обрушилось вниз. Сначала медленно, затем все быстрее, делая громадные скачки, теряя куски коры и щепки, бревно покатилось по спуску.

Савелий Петрович побледнел. Отскочив в сторону, он прижал к себе Шурку и вместе с ним втиснулся в углубление скалы. Бревно со свистом промчалось мимо них и, гигантским скачком перелетев через всю кучу леса, лежавшего на берегу, ударилось о воду, подняв тучу брызг.

Савелий Петрович сделал попытку подняться выше и выглянул из своего убежища. Шурка потянул его за руку:

– Не надо, это сверху нарочно бросают!

И, точно подтверждая его слова, вниз ринулся целый штабель. Шурке было видно, как он, словно нехотя, пополз вниз. Сперва покатились верхние бревна, потом весь штабель, разваливаясь и теряя форму пирамиды, понесся к морю. Савелий Петрович прижался к скале и прикрыл своим телом сына.

Ущелье наполнилось грохотом, куски коры и щепки закидывали обоих. Савелий Петрович не обращал внимания на ушибы и только защищал руками голову да поглядывал, выдержит ли каменный козырек, под которым они укрывались.

Когда грохот утих, Пундык осторожно высунул голову из-под прикрытия и, вынув из кармана револьвер, стал внимательно разглядывать штабеля. Возле одного из них показался человек, который, очевидно, смотрел, уцелел ли объездчик. Савелию Петровичу его фигура показалась знакомой. Она напомнила ему Саканами – того самого человека, который уже однажды ударил его ножом.

Савелий Петрович подумал-подумал, потом кивнул Шурке:

– Пошли, хлопчик, домой! Сейчас сюда не сунешься – убьют. Место я запомнил. Подождем, когда сюда придет их лесовоз, тогда хищников и накроем.

Савелий Петрович и Шурка, осторожно выбравшись из опасного места, отправились домой.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Прошел целый месяц.

Димка все сильнее привязывался к своему приятелю. Всей душой завидовал он его ловким рукам, способным ко всякому делу, и его проворной, как у орочей, походке.

Димка старался подражать своему другу, и ему это удавалось неплохо. Научился он, например, так же неутомимо бегать по тайге, и ноги, натруженные на кочках и пнях, теперь уже не болели, как прежде; научился ловить рыбу в протоках, находить дорогу домой и отличать зов кукушки от крика дикого голубя.

Одно только было плохо: как ни старался Димка уходить подальше в тайгу, ни одного опасного и таинственного приключения с ним не случилось, и никак не мог он доказать Шурке, что, так же как все, любит он и красные флаги над бухтой и советскую власть и готов сделать для нее что-нибудь хорошее и смелое.

Для того же, чтобы ходить за брусникой на ближнюю сопку или собирать морские звезды среди скал против поселка, не требуется никакой смелости.

И Димка был уже готов примириться со своим печальным положением, как однажды Шурка, прибежав к нему под вечер, вызвал из дому и взволнованно сказал:

– Колька-китаец приехал в Тихую.

– Какой Колька?

– Тот, который кровь свою старику продал! – шепотом ответил Шурка. – Помнишь, ты его в тайге встретил?

Димка отлично все помнил, но все же не мог понять возбуждения своего друга.

– Так что же из того? – спросил он.

– А то, – ответил Шурка, – что я его выследил. Он к Ван Су-лину, огороднику, ходит. У Вана в фанзе опиум курят. Я сам подглядел. Было там человек десять китайцев рабочих. Все курили, а сам Ван не курил. Вот старый черт – рабочий народ мучает! И откуда он только опиум берет? Вот узнать бы! Батька бы спасибо сказал и Прокопович тоже.

– А если узнаем, советской власти будет от этого польза? – спросил Димка.

– Будет, – ответил твердо Шурка. – Мы, брат, против этого.

– Тогда ладно, пойдем к фанзе Ван Су-лина, – так же твердо ответил Димка и на всякий случай спросил, следует ли брать с собой ружье.

Теперь каждый вечер, едва опускалась на поселок темнота, казавшаяся еще гуще от мерцанья керосиновых ламп в домах, ребята отправлялись вверх по косогору, мимо домиков русского поселка. Шли не по тропинке, а по пожарищу, прячась за обгоревшими пнями, как только до них доносились голоса людей или шаги. Когда в темноте неясно вырисовывались низкие фанзы китайской слободки, ребята начинали двигаться ползком, затаив дыхание, и лишь у фанзы Ван Су-лина, прижимаясь к завалинке, переводили дух. Примыкавший почти вплотную к фанзе холм позволял им оставаться в засаде незамеченными.

В фанзе Вана обычно было тихо. Лишь иногда хлопала входная дверь, слышались шаги и голоса. Ребята внимательно вслушивались. Они вытащили из паза в стене кусок пакли и могли видеть, что происходит внутри.

Три вечера подряд наблюдения не принесли ничего интересного. Входившие к Вану получали на свой заискивающий вопрос сердитый ответ и быстро уходили. Ребята догадались, что у Вана кончился опиум и потому гости у него не задерживались. У Димки уже начинал пропадать всякий интерес к слежке. Не раз ему хотелось сказать: «А не плюнуть ли на это дело?»

Но отстать от товарища не хотелось. Было перед Шуркой стыдно.

На четвертый вечер, когда у Димки уже слипались глаза, дверь в фанзу хлопнула сильнее обычного. Ребята встрепенулись. Вошедший прихлопнул за собой дверь, повернулся: это был Колька-китаец.

Ван быстро заговорил с ним. Можно было догадаться, что он сердится. Колька нерешительно оправдывался, потом поднял куртку.

На голом теле Кольки ребята увидели широкий черный пояс из плотной материи с туго набитыми кармашками. Ван принялся лихорадочно вытаскивать из пояса одну за другой спичечные коробки, в которых были какие-то плитки, обернутые свинцовой бумажкой.

Ван развернул одну такую плитку, и в его руках оказалась золотистого цвета пластинка, которую он размял пальцами. Отделив от пластинки маленький кусочек, Ван навернул его на конец иголки, потом зажег маленькую медную лампочку, взял в рот трубку с толстым мундштуком и, держа иглу между огнем лампы и чубуком, затянулся. Колька терпеливо дожидался. Ван медленно сделал несколько затяжек и, наконец, довольным голосом сказал: «Хао!» – что значит по-китайски «хорошо».

Шурка обернулся к Димке:

– Ты видишь, Колька ему принес опиум! Значит, он у них где-то недалеко.

Ребята поудобнее устроились на завалинке и продолжали наблюдать. К счастью, вся ночь была в их распоряжении, так как Димка еще с вечера отпросился у отца к Шурке, а Савелий Петрович ушел на охоту с ночевкой.

Ван еще долго бродил по фанзе. Он насыпал в один мешок муки, в другой китайского проса – чумизы, сунул туда несколько связок чесноку, спичек, четверть с бобовым маслом, бутыль с соей, потом оглядел фанзу, как бы соображая, все ли положено, и потушил лампу. Уже в темноте ребята услышали скрип низких нар: Ван глубоко вздыхал и кряхтел, устраиваясь на них поудобнее.

В ожидании ребята тоже задремали на завалинке.

Было по-утреннему прохладно и пасмурно, когда их разбудили голоса в фанзе и хлопанье дверей. Ребята вскочили, протирая слипающиеся глаза. До них долетели звуки приглушенных голосов. Друзья замерли. В нескольких шагах от них стоял навьюченный мешками Колька-китаец. Ван поправил ему лямки, что-то сказал, и Колька пошел по тропинке вниз к реке. А Ван вернулся в фанзу. Как только за ним захлопнулась дверь, продрогшие ребята бросились вслед за Колькой. Он сел в свою лодку.

Через несколько минут и друзья были уже в оморочке и беззвучно погнали ее вслед по темной воде.

Отъехав километра три вверх по реке, Колька свернул в протоку, где течение было тише. В утреннем воздухе далеко разносились скрипение уключин и всплески воды. Забрезжило утро. Димка и Шурка порядком устали. Несколько раз они теряли Кольку из виду – китаец греб не останавливаясь. Поездка казалась бесконечной, как вдруг скрип впереди прекратился, лодка зашуршала дном о прибрежную гальку. Притаившись, ребята увидели, что Колька вытянул лодку на берег, затащил ее в кусты и прикрыл травой и ветками. Когда китаец, вскинув мешки на плечи, двинулся в глубь тайги, друзья также вылезли на берег и, подражая ему, припрятали оморочку в кустах, старательно забросав ее ветками, затем бросились в погоню.

Шурка бежал впереди. Он хорошо знал тайгу. И там, где Димка не видел ничего, кроме кустов и травы, такой же, как везде, Шурка находил след – сорванные листья, обломанные ветки, втоптанный в землю мох – и по этим приметам безошибочно шел за Колькой.

Уже совсем рассветало. Димке и Шурке приходилось теперь идти все время нагнувшись, перебегая от дерева к дереву, потому что Колька часто оглядывался и шел осторожно, чтобы не сильно мять траву.

– Ишь ты, следы заметает! – пробормотал Шурка.

Сам он то и дело заламывал ветки, чтобы заметить дорогу. Где они были сейчас, ребята не могли определить. От непривычно быстрой ходьбы и долгой гребли у них болели руки и ноги. Но вот деревья впереди поредели, и Колька вдруг исчез из виду.

Пройдя еще немного, ребята остановились.

Вместо густых зарослей, через которые они только что пробирались, перед ними расстилалась большая поляна. Лес на ней был выжжен, и стройные маки сплошь покрывали поляну. Огромные белые лепестки прекрасных цветов слабо колыхались от легкого ветерка. Кое-где в пышную массу белых цветов были вкраплены нежно-голубые и совсем редко – красные, особенно яркие на этом белом поле.

Это была маковая заимка.

На краю поляны чернела бревенчатая фанза. Подле нее они снова увидели Кольку. Друзья подкрались поближе и притаились в траве.

Колька уже успел сбросить с себя мешок и снял свою китайскую куртку – курму. По пояс голый, он расхаживал по земляной площадке перед фанзой и хлопотал по хозяйству: разжег в кирпичном очаге огонь, достал из бочки воды, в глиняном горшке замесил тесто и приготовил из него маленькие хлебцы – пампушки. В большом котле закипела вода. Накрыв котел деревянной решеткой, Колька положил на нее пампушки и прикрыл сверху чугунной крышкой.

Вскоре из фанзы послышался сердитый кашель, и в дверях показался другой китаец – старик, должно быть хозяин. Он тоже был по пояс голый, с нависшими бровями и злобным изможденным лицом. Старик принялся кричать на Кольку, сердито громыхая какими-то медными чашками, тазом. Вид у него был неприглядный: скулы и подбородок резко выступали вперед, глаза, глубоко ввалившиеся и окруженные коричневыми кругами, были тусклы, седая щетина покрывала его голову и клочками торчала из ушей и на кадыке. Громадный белый шрам с лиловатыми краями тянулся у него от подмышки через живот до бедра. При ходьбе шрам то сокращался, то вытягивался, как змея. Руки у старика были крепкие, жилистые, и когда он что-нибудь делал, узлы мускулов, как мыши, бегали у него под кожей. Он, видимо, был очень силен. Колька со страхом слушал старика. Видно, не сладко жилось ему у хозяина.

– Вот, попадись такому в руки! – испуганно прошептал Димка.

До полудня друзья лежали в траве. Теперь они ничего предпринять не могли – либо старик, либо Колька все время находились на площадке.

Китайцы варили себе пищу. Сняв пампушки, они поставили на огонь еще какое-то варево. Вкусный запах донесся до ребят. Друзья уже изрядно проголодались, но еды у них не было. Сильно хотелось есть. Димка шарил в карманах, собирал засохшие крошки и бросал их к себе в рот. Шурка не сводил глаз с фанзы.

Там уже обедали.

Поев, старик отбросил в сторону чашку и палочки, которыми пользовался при еде, и, захватив из фанзы маленький нож с двумя лезвиями и жестяную банку, пошел к макам. Колька поплелся за ним. Старик ходил по рядам и проворно разрезал ножом коробочки – головки отцветшего мака, а Колька, идя за ним следом, пальцем собирал в банку беловатый сок, выступавший из надрезов.

Солнце стало припекать. Голые спины макосеев покрылись испариной. Они обошли уже четверть поля. Старик ворчливо показал рукой на солнце и направился к фанзе. Колькой он был недоволен и опять принялся кричать на него. Потом, схватив корзину, сунул ее в руки Кольке, и тот, накинув на себя куртку, поспешно скрылся в лесу. Едва Колька исчез за деревьями, как старик быстро угомонился, залез в фанзу и больше оттуда не показывался.

Немного выждав, Димка подполз к фанзе. Услышав прерывистое, свистящее дыхание старика, Димка шепнул приятелю:

– Спит, старый черт!.. Что будем делать?

– А вот посмотри – что, – сказал Шурка.

Он кинулся в кусты, быстро вырезал себе крепкий, гибкий прут и налетел на маки. Димка последовал его примеру. Прутья со свистом рассекали воздух. Ребята носились по полю, рубили маки направо и налево. Белые, красные и голубые цветы валились как подкошенные. Шурка при каждом взмахе крякал от удовольствия, однако не забывал то и дело оглядываться на фанзу.

Димка же воображал, что перед ним враги, а он – предводитель армии. И он не оглядывался назад.

– Вперед, рыцари! – шептал он. – Алая роза! Смерть неверным!..

Ряд за рядом падали маки. Ребята устали и едва шевелили руками, когда под их ударами повалился последний ряд.

Еще недавно гордо высившиеся цветы, пламеневшие в лучах солнца, лежали теперь на земле, сломанные и растоптанные. Казалось, над полем пронесся тайфун. Но ребятам и этого показалось мало. Димка принялся таскать на поле хворост, чтобы сжечь это место дотла. И хотя вовсе не следовало этого делать, чтобы не разбудить старика, но Шурка поджег сухие ветки, и ребята отбежали в сторону – посмотреть, как будут гореть маки.

Белый дым пополз по сырым стеблям, прижимаясь к ним, обволакивая их. Желтенькое пламя пробежало, точно торопясь куда-то, пропало, появилось в другом месте, выглянуло сразу в нескольких местах. Его языки протянулись друг к другу и затанцевали на маках, пробираясь повсюду. Маки шипели, трещали, корчились, словно пытаясь встать. С глухим шипеньем лопались зелено-желтые коробочки.

Вдруг из фанзы послышался сухой кашель. Ребята опрометью бросились в кусты. Старик, позевывая и почесываясь, вышел из фанзы. Прищурившись, он посмотрел на солнце и, прикрыв глаза рукой, перевел взгляд на поле.

Сначала он как будто не поверил своим глазам, заморгал, точно прогоняя сон. Потом лицо его исказилось. С ругательствами кинулся он к кучкам хвороста и маков и стал разбрасывать дымящиеся стебли. Он обжигал себе пальцы, отламывал головки маков, злобно плевался, поднимая кверху руки. Слезы от ядовитого дыма и ярости текли у него по щекам. Немного опомнившись, он побежал в фанзу, выскочил оттуда с широким кухонным ножом и принялся срезать головки маков. Но большинство их опалил огонь, они почернели и стали хрупкими. Потом старик вскочил, постоял, немного, раздумывая, и вдруг, размахивая ножом, побежал в том направлении, куда ушел Колька.

Как только старик скрылся между деревьями, ребята вышли из своего убежища. Они чувствовали себя победителями. Димка пустился в пляс, крича во все горло «ура», пока Шурка, более осторожный, не толкнул его изо всей силы в бок.

– Тише ты, – сказал он, – не ори! Услышат. Улепетывать надо отсюда, пока китайцы не вернулись. Застанут нас – добра не будет.

Но Димке не хотелось уходить. Он предложил заглянуть в фанзу.

Между тем солнце клонилось уже к сопкам. Косые тени от деревьев потянулись по разоренному полю. Небо на востоке стало меркнуть. Со стороны реки потянуло вечерней сыростью.

Шурка посмотрел на друга, поколебался секунду, оглядывая фанзу со всех сторон, и смело шагнул на порог.

В нищенски обставленном жилище макосеев они нашли не много: китайские лепешки, посуду, палочки для еды, лежащие на полке. Димка хлебнул чего-то из бутылки, стоявшей в углу, и брезгливо сморщился. Жидкость сильно отзывала свеклой. Это была «лёза» – свекольный сироп, которым разбавляют опиум. Под грудой одеял ребята нашли несколько спичечных коробок, наполненных порциями опиума, завернутого в пергаментные бумажки и приготовленного к продаже.

Наткнувшись на медные чашки, в которых варился опиум, Димка раскидал их ногами.

Наконец Шурка заторопился.

Димка на этот раз послушно пошел за ним, но вдруг остановился:

– А что, если мы фанзу запалим? – сказал он. – Вернутся макосеи – ни маков, ни фанзы. Вот запрыгают!

– Эх ты, голова! – сказал рассудительно Шурка. – Спалить фанзу недолго, да зачем? Она пригодится кому-нибудь.

Но тут же новая мысль озарила Димкину голову:

– Тогда знаешь что? Тогда не будем никому говорить об этой фанзе. На охоту пойдем – здесь охотничий домик устроим, почистим ее как следует, книг сюда притащим, провизии.

– Так тебя китайцы и пустили сюда!

– Значит, пропадать фанзе? – Димка огорчился.

– Зачем пропадать? Батьке скажем, он уж придумает, что с ней делать. Может, и нам отдаст, когда макосеев отсюда выкурит.

– Вечно ты по-своему хочешь сделать! – обиделся Димка.

– А ты предложи что-нибудь дельное – по-твоему будет! – возразил ему Шурка и направился быстрым шагом к лесу.

По заметкам, оставленным Шуркой, друзья шли не останавливаясь. Стемнело. Очертания деревьев стали сливаться. Листва казалась черной. Но Шурка безошибочно отыскивал среди кустарника заломы на ветвях.

Их оморочка лежала, никем не потревоженная, на старом месте.

Ребята уселись в оморочку.

– Шурка, давай угоним Колькину лодку! – оказал Димка, слабо надеясь на успех своих слов.

Но неожиданно Шурка, подумав немного, согласился.

Ребята снова вылезли на берег, вытащили из кустов неуклюжую китайскую лодку и столкнули ее по обрыву вниз. Лодка тяжело плюхнулась в протоку, обдав брызгами Шурку.

– На буксир возьмем? – спросил Димка.

– На что она нам? Пусть вниз плывет! – ответил маленький Пундык. – Старье!

Покачиваясь тихонько, поплыла по темной воде протоки Колькина лодка. Она ткнулась сначала в один берег, потом медленно отошла от него, остановилась, точно не зная, куда идти, и пошла по течению, где чуть слышно журчал перекат.

Ребята выехали на прямую протоку и в два весла погнали свою оморочку. С тихим шелестом проносилась она мимо низких берегов.

Вдруг Шурка прислушался и знаком предложил Димке перестать грести. Димка послушно поднял весло в воздух.

Тихая вода донесла до их слуха частые сильные всплески. Кто-то ехал с верховьев. Шурка повернул оморочку к берегу:

– Обождем. Как бы на кого не нарваться.

Они спрятались в тени ивняка.

– На оморочке едет… Здоровый мужик. Ишь как выгребает! Кто же это такой? – шепотом сказал Шурка.

В просветах между ветвями ивняка замелькала стремительно несущаяся оморочка. Сидевший в ней греб ровными сильными взмахами. Он точно сросся с лодкой, сидя неподвижно, только руки его попеременно то сокращались, то вытягивались, когда он погружал весло в воду.

Легкое суденышко промчалось мимо притаившихся ребят. Шурка прищурился, увидев низкую посадку оморочки и фигуру гребца.

– С кладью едет. Знакомый кто-то! – Потом вдруг сообразил: – А ведь это мой батька! Ей-богу! Видно, с хорошим полем. Наверно, кабана убил. А ну, нажмем!

Услышав всплески весел, Савелий Петрович – Шурка не ошибся – перестал грести и поджидал нагонявших. Шурка еще издали закричал ему:

– С полем тебя, папка!

Савелий Петрович негромко отозвался:

– Тише, хлопчик, не шуми!

– Чего убил? – спросил Шурка, подъезжая. – Секача?

– Не «чего», а «кого». Убил, да не я.

– Как так?

– А так! Вот, в чекрыгинской протоке подобрал человека. Совсем было захлебнулся. Положил я его к себе да в больницу везу. Отделали его крепко!

– А кто это?

– Не знаю.

Поровнявшись с оморочкой отца, Шурка поспешно зажег спичку и осветил лежавшего. Неверное пламя ее выхватило из густого вечернего сумрака страшное лицо: перепутанные слипшиеся волосы, судорожно закушенные губы, запухшие глаза, глубокие раны на шее и родимое пятно на лбу. Несмотря на то, что черты лица были сильно искажены, ребята в один голос вскрикнули:

– Колька-китаец!.. Это его так старый черт отделал!

– А вы откуда его знаете? – спросил Пундык.

Ребята наперебой принялись рассказывать Савелию Петровичу о событиях прошедшего дня. Объездчик слушал их, время от времени качая головой. Когда ребята замолчали, Савелий Петрович сказал с укоризной:

– Э-эх, хлопчики! Не с того конца взялись за дело. Надо было меня предупредить. Глядишь, обошлось бы без крови. Может, этот молодец не по своей воле связался со стариком, в кабалу попал. Трудно ли человека загубить!

Ребята молчали. Может быть, и в самом деле они поступили не так.

Торопясь довезти китайца до больницы, Савелий Петрович принялся сильно грести вниз по течению и, наверстывая упущенное время, погнал оморочку вдвое быстрей.

Мальчики последовали за ним.

Облава, сделанная на другое утро, оказалась безрезультатной, хотя Прокопович и старый Пундык обшарили всю маковую заимку. Старик китаец исчез.

Тогда все направились к Вану.

Тот, не показывая виду, что испытывает какой-либо страх, разрешил войти в свою фанзу. Низко кланяясь, китаец принялся уверять, что никогда в жизни не торговал опиумом.

Начался обыск. Опиума, и верно, не нашли. Но пять трубок и пять ламп, найденные в разных местах фанзы, уличили его.

Кроме Вана, в фанзе оказался еще один китаец, старик, спавший в углу под целой грудой тряпья и одеял.

– Это папка мой. Старика…– сказал Ван. – Скоро помирай!

Старика разбудили, стали расспрашивать, но он тряс головой и показывал на уши, будто ничего не слышит.

Савелий Петрович велел войти в фанзу Шурке с Димкой.

– Не этот ли, хлопчики, ваш знакомый? – спросил Савелий Петрович.

– Он самый! – ответил Шурка.

И тут, забыв про свою глухоту, старик заявил, что видит мальчиков впервые.

Тогда ребята попросили его раздеть. Старик стал вырываться. Но его раздели, и все увидели страшный шрам. Однако и Ван и старик продолжали отпираться.

Пришлось устроить им очную ставку с Колькой-китайцем. Тот обладал поистине богатырским здоровьем и, придя в себя, уже мог разговаривать и двигаться. Полный зла на своего бывшего хозяина, изувеченный им, он сразу же выдал обоих: и Вана и старика. И при этом Колька рассказал, что старик был раньше в Маньчжурии разбойником-хунхузом, убивал искателей драгоценного корня женьшеня, на золотоискателей охотился, а как стар стал – принялся за добычу опиума.