Текст книги "Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев"

Автор книги: Дмитрий Засосов

Соавторы: Владимир Пызин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Быт старого петербургского дома

В этой и следующей главах изображены типы из разных слоев населения. Дополним эту картину перечнем социальных групп.

В партере и ложах императорских театров, в клубах, в часы фланера на престижных улицах тон задавали родовая знать и высшее чиновничество. Их отпрыски наполняли привилегированные учебные заведения. Возглавляемыми ими учреждениями практически руководили люди помельче – вице-директора, столоначальники, как правило потомственные дворяне. Часам к 11–12 они являлись в свои департаменты; после нескольких часов работы над различными докладами и отношениями выходили на Невский пр. «нагуливать аппетит», а затем ехали обедать домой или в ресторан; вечером – посещение клуба, театра и неизменная игра в карты. Им старались подражать средние чиновники, а за средними тянулись мелкие, на которых ложилась основная масса бумажной работы. Эти уже не без труда сводили концы с концами.

Много чиновников работало в частных акционерных компаниях, банках, страховых фирмах, правлениях частных железных дорог и т. п. Во главе их стояла финансовая аристократия, которая в погоне за почетом и роскошью стремилась не отставать от родовой знати.

Лиц свободных профессий было в Петербурге больше, чем в любом другом городе России. Литераторов, ученых, художников, артистов привлекали сюда многочисленные издательства, научные и культурные учреждения. На адвокатов был большой спрос в столичных официальных и деловых кругах. Педагогов столица притягивала множеством учебных заведений и семейств, приглашавших воспитателей и учителей на дом. Врачи, фельдшера, дантисты легко находили работу в городе, отличавшемся нездоровым климатом и санитарным неблагополучием, а акушерки были необходимы в силу высокой рождаемости.

Все упомянутые группы составляли, с семьями, около 1/7 численности населения столицы. Занятые же торгово-промышленной деятельностью (тоже с семьями) – 62,6 %. При этом 38,7 % населения были дворянами, купцами, почетными гражданами, мещанами и цеховыми, а остальные крестьянами (Чериковер С. 89–103).

«Ярославль, Тверь, Рязань и Тула направляют в Петербург свои лучшие силы… обладающие такими качествами, как сила, ловкость, сообразительность. Даже сама Московская губерния из своих наиболее грамотных волостей посылает население в отхожие промыслы не в Москву, а в Петербург. То же делают и другие губернии России. Этот отбор совершается как на местах в виде родового тяготения к Петербургу, так и в этом последнем, производящем сортировку пришлого элемента, причем наиболее трудоспособные лица находят себе дело, а остальные, долгое время перебиваясь со дня на день, в конце концов уходят в Москву» (Мертваго А. 184).

Приток мужской рабочей силы привел к преобладанию в столице мужского населения над женским. Этим Петербург был непохож на европейские столицы, где женщин было больше. Впрочем, эта разница понемногу сглаживалась: в 1896 г. на 100 мужчин приходилось здесь 77 женщин, а в 1900-м – 84.

Легче всего крестьянам было устроиться на поденную работу. В 1897 г. поденщиков было в Питере около 40 тыс. Привыкнув к городу, большинство находило постоянные места в качестве дворников, чернорабочих или домашней прислуги, уступая поденные работы следующим волнам мигрантов.

Домашней прислуги было в Петербурге свыше 100 тыс., преимущественно женщин, – больше, чем в любом городе Западной Европы. Так, из 1000 петербурженок состояло в прислуге 189, из 1000 мужчин – 59 (считая вместе домовую и домашнюю прислугу), в Лондоне же, соответственно, 42 и 7. Колоссальное количество прислуги в Петербурге было вызвано ее дешевизной, обусловленной огромным предложением; нетребовательностью ищущих такой работы; наличием множества семейств с достатком, а если и без надлежащего достатка, то воспитанием приученных пользоваться прислугой (Чериковер С. 104). Личной прислуги больше всего было в Литейной, Адмиралтейской и 3-м участке Казанской части: 16,3–18,5 чел. на 1000 жителей (Брокгауз I. XXVIII A. 284). Особенно завидными считались места швейцаров в богатых домах, отелях, ресторанах; кучеров; поваров и даже лакеев в дорогих ресторанах и кафе. Швейцары и дворники имели хоть небольшую квартирку, где могли жить с семьей. Кто мог, сам был готов платить немалые деньги тем, от кого зависел прием на такую службу. Прислуги другого типа – курьеров, сторожей, низших служащих в казенных, общественных и частных учреждениях, а также при больницах и лечебницах – насчитывалось 15 тыс. Перечисленные занятия давали заработок 150 тыс. неквалифицированных пришлых работников. Остальная масса крестьян шла в торгово-промышленные отрасли и в строительство (в 1900 г. в последнем было занято около 66 тыс. человек) (Чериковер С. 106, 107).

Жители доходного дома

Спрос на жилье в той или иной части города формировался типичными для данного места группами населения. Заказывая проект дома, владелец участка ориентировал архитектора на соответствующие цены найма квартир и аренды нежилых помещений. Рост населения столицы обеспечивал неуклонный рост доходов с недвижимости, не требуя от ее собственников забот о процветании города. В городском управлении они успешно тормозили инициативы представителей торгово-промышленного капитала («обновленцев»), пытавшихся проводить прогрессивные реформы.

Петербург превосходил крупнейшие города Европы размером и населенностью домов, о чем дает представление следующая таблица (Брокгауз. II. XVII, стб. 882, 883).

Отношение петербуржцев к новым каменным громадам в 4, 5, 6 этажей не было единодушным. «Иные дома стоят еще без дверей и окон, из них тянет, как из погребов, сыростью и холодом, а уже в газетах пестреют объявления о сдаче квартир в них. Нарасхват идут!» (Минцлов С. 92). Со своей стороны, специалисты по санитарии и гигиене находили условия жизни в больших доходных домах крайне нездоровыми, особенно ввиду постоянно возобновлявшихся эпидемий (ПЖ. 57). Литературно-художественная элита была охвачена предчувствием гибели всего, что еще оставалось в столице человечного, под натиском антигуманной стихии, олицетворяемой брандмауэрами, сжимающими хрупкий мир старого города (Каганов Г. 159–161). Под мнимой угрозой буржуазной дегуманизации и утраты прежних основ и ценностей жизни в кругу художников «Мира искусства» возник эстетский культ петровского и пушкинского Петербурга. Наконец, в либерально настроенных кругах судили о доходных домах не по строительным их достоинствам, а по отрицательным социальным последствиям слишком плотного их заселения, вызванного дороговизной квартир. Основанием для таких суждений служило сравнение цен квартир в Петербурге и в европейских столицах. Получалось, что петербургские домовладельцы – самые бесчеловечные в Европе (ПЖ. 57).

Сопоставление с отечественными городами дает иную картину. Хотя за квартиры свыше 6 комнат в Петербурге приходилось платить в 3,5 раза дороже, чем в Саратове, и на 18 % дороже, чем в Москве, зато это было на 10 % дешевле, чем в Киеве, и на 40 % дешевле, чем в Лодзи. Квартиры в 4–6 комнат были в 2,4 раза дороже саратовских и всего лишь на 14 % дороже московских, тогда как в Киеве они стоили в 2,3 раза, а в Варшаве и Лодзи почти вдвое дороже, чем в Петербурге. Наконец, 1–3-комнатные квартиры во всех крупных городах империи, кроме Харькова, Саратова и Риги, были дороже петербургских (например, в Лодзи – в 2,3 раза). Итак, на российском фоне цены на квартиры в столице были умеренные, причем особенно благоприятными были условия найма небольших квартир – как раз тех, которые приходилось снимать наименее обеспеченным петербуржцам. Добавим к этому, что дрова здесь были дешевле, нежели в каком-либо из крупных городов, – в полтора раза дешевле, чем в Москве, а за электричество приходилось платить так же, как в Москве или Саратове (Степанов А. 1993. 299, 300), – и нас уже не удивит жизнерадостный тон этой главы, резко противоречащий суждениям сангигиенистов и экономистов, прилагавших к петербургской действительности европейские критерии и тем самым получавших неутешительные выводы, какие они и хотели получить.

По уровню комфорта столичные квартиры были ближе к европейскому стандарту, чем в каком-либо ином городе России. Строительные нормативы предписывали иметь в квартире средней величины «переднюю – 3 кв. саж; кабинет – 6 кв. саж.; зал и гостиную – 12 кв. саж.; столовую – 10 кв. саж.; спальню и будуар (разгороженные драпировкой) – 6 кв. саж.; детскую – 6 кв. саж.; комнату для гувернантки – 6 кв. саж.; комнату для прислуги – 8 кв. саж.; кухню с кладовой – 6 кв. саж. Итого 63 кв. саж. Нормативная годовая плата за такую квартиру составляла 750 руб. (без дров). На самом же деле она была выше – от большого спроса на такие квартиры» (Тилинский А. Ч. II. Отд. 2. 25, 26).

В среднем петербургская квартира состояла из 4–5 комнат, из коих 3 комнаты были чисто жилыми. На каждую жилую комнату (т. е. не считая кухонь и прихожих) приходилось в 1900 г. 2,4 человека. Последний показатель имел тенденцию расти (Енакиев Ф. 34).

Обитатели ночлежек и сиротских домов

Чем богаче город, тем легче в нем прожить без работы. Нищие в центре города – признак его благополучия. В этом отношении Петербург, где нищие составляли 1 % населения, сильно уступал Москве (7 %). Мест в ночлежках здесь было вдвое меньше, чем в Москве, но на место в Питере приходилось 5 бездомных, а в Москве – 16. Причина популярности «белокаменной» у всероссийской нищей братии не только в богатстве и радушии москвичей, но и в особенностях методов, какими действовала в обеих столицах полиция и «Особое присутствие по разбору и призрению нищих».

Московская полиция была бессильна держать под контролем более чем сотню тысяч лиц, предпочитавших побираться, но не работать. Там ежегодно доставляли в «Особое присутствие» всего лишь около 8 % имевшихся в городе нищих. И хотя московское «Присутствие» имело право определять их на принудительные работы и располагало несравненно большей, чем в Петербурге, емкостью рабочих мест для них, Москва предпочитала предоставлять свой работный дом и дома трудолюбия не нищим, а тем из бедняков, кто действительно искал работу. По существу, борьбу с нищенством подменили в Москве приносившей доход благотворительностью, а нищих предоставили самим себе (что, судя по их количеству, вполне их устраивало).

В Петербурге все было иначе. Здесь в «Особом присутствии» в течение года оказывался едва ли не каждый бродяга, а иные даже по нескольку раз. Рабочих мест для них было очень мало, к тому же здешнее «Присутствие» не обладало правом принуждать их к работе. Подавляющее большинство нищенствующих высылали, а остальных устраивали в небольшие мастерские трудовой помощи, не стараясь перехватить у благотворительных учреждений попечительство над ищущими работу бедняками.

Однако бродяги сумели и высылки превратить в постоянный источник существования, вновь и вновь возвращаясь в столицу. Мужик, вернувшийся в 19-й раз, рассказывал: «Если бы нас не высылали – хоть с голоду помирай. Я нарочно не беру паспорта из волости… Без паспорта нас заберут, посадят в тепло, накормят, обуют, оденут, а с паспортом хоть с голоду помирай… Вот примерно теперь, мы идем в Питер, все без паспорта, все высланные. Значит, нас сейчас же заберут. И хорошо. Недели две мы посидим, отдохнем, поправимся, потом недели две, а то и месяц подержат нас в пересыльной; здесь каждому дадут по полушубку, теплые валенки и отправят на родину этапом… Доставят на место, спросят: „Шубу хочешь отдать?“ Зачем отдавать?! „Нет, мол, не хочу“. Ну, и оставят тебе шубу… Эту шубу сейчас „по боку“. Выручишь рублей пять, и обратно в Питер, за другой шубой. <…> Только и живу этим. Летом нам вместо шуб армяки дают; те дешевле, а тоже хорошие, новые армяки» (Животов Н. II. 44, 45).

«Целые деревни в Себежском уезде Витебской губернии переселяются на осень и зиму в Петербург нищенствовать. В Макарьевском уезде Костромской губернии целые волости нищенствуют. Это их отхожий промысел. В волости имеются мастера, фабрикующие паспорта, свидетельства о пожарах, градобитиях, даже дозволения на сборы на построение храмов» (Бахтиаров А. 1903. 61).

По подсчетам публициста – сторонника замены высылки принудительным трудом в работном доме – бродяги стоили Петербургу более 1 млн. руб. в год (Животов Н. II. 45). Приходится признать, что за безалаберностью московской полиции крылась экономическая и нравственная мудрость: бюджет города освобождался от миллионных трат, которые превращались в акты милосердия москвичей, к обоюдному удовлетворению имущих и неимущих (Степанов А. 1993. 301).

Сознавать это ныне особенно досадно ввиду того, что сохранилось свидетельство отменного здоровья тогдашних обитателей петербургского дна: «Что достойно внимания из быта бродяжек-попрошаек – это долголетие их! Здесь есть юбиляры, по 50–60 лет занимающиеся нищенством, есть старики и старухи 80–90 лет, еще в молодости впавшие в бедность… И какие все бодрые, молодцеватые!.. Кровь с молоком, хотя едят они какую-то падаль, и то не ежедневно, ночуют, случается, под открытым небом… В трех ночных приютах, где я ночевал за время своего интервью, было 239 бродяжек; из них 170 седых старцев, из этих 170 самый молодой 58 лет, а самый старый 103 лет. <…> Нищие и бродяжки ведут сравнительно спокойную от душевных волнений и забот жизнь… Их потребности – грошовые, удовлетворяемые подаянием; их заботы ограничиваются тощим желудком и полицейским обходом. Между тем сколько волнений и тревог приходится переживать нам с вами, читатель, особенно имеющим семью?! У бродяжек не бывает ни порока сердца, ни нервных ударов, апоплексии, подагры и т. п… нет сидячей жизни, развивающей хронические болезни, нет простудных болезней, потому что организм их привык ко всему; нет у них и ожирения… Громадное большинство (бродяжек. –  А. С.)… счастливо своим положением, не желая ничего лучшего и бегая от всяких богаделен и приютов» (Животов Н. II. 18, 19).

В 1902 г. в Петербурге под эгидой Министерства внутренних дел действовало 93 благотворительных общества. К ним надо прибавить общества, имевшиеся в каждом приходе. Обширную благотворительную работу вела Собственная е. и. в. канцелярия по учреждениям императрицы Марии. Лица, вносившие пожертвования в фонд этого ведомства, имели право носить мундир, великолепие коего соответствовало размеру пожертвования. Это сделало филантропами многих купцов-толстосумов из числа почетных граждан (Ривош Я. 196). Самостоятельно действовало Императорское Человеколюбивое общество. Свою сеть приютов, инвалидных домов, лечебниц, амбулаторий имело Российское общество Красного Креста. В 1896 г. всех благотворительных обществ, братств, попечительств, комитетов и корпораций насчитывалось в Петербурге 334 (в Москве 164). Сумма их капиталов составляла 157 млн. руб. (в Москве 46 млн.). На эти средства и на добровольные частные пожертвования (около 2 млн. в год как в Петербурге, так и в Москве) содержалось в Петербурге (в скобках данные по Москве): 90 (120) богаделен, 146 (56) детских приютов, 79 (61) учреждений медицинской помощи, 197 (123) школ благотворительного характера, 35 (10) дешевых столовых, 6 (3) ночлежных домов, 19 (5) домов трудолюбия, 23 (12) яслей, 34 (40) дешевые квартиры, 9 (19) народных читален; странноприимных домов в Петербурге не было (в Москве – 4). Всего в столице насчитывалось 638 таких учреждений (в Москве 453). В том же году в Петербурге смогло воспользоваться благотворительностью 615 тыс. человек (в Москве 438 тыс.) (Россия. 421–423).

Религиозная жизнь горожан

В 1910 г. в Петербурге на 1,5 млн. русского населения приходилось примерно по 70 тыс. белорусов и поляков, около 50 тыс. немцев, 35 тыс. евреев, 25 тыс. эстонцев, по 17–18 тыс. финнов, латышей и украинцев, 11 тыс. литовцев, 7 тыс. татар, по нескольку тысяч французов, шведов и англичан, около тысячи армян, по нескольку сотен карелов, итальянцев, чехов, словаков, греков, грузин – всего около 60 национальностей (Юхнёва Н. 1982. 10, 12). Национальные общины держались веры своих предков и стремились не отступать от завещанных ими обрядов. Каждая община выполняла миссию заступничества за своих единоплеменников, рассеянных по необъятному пространству Российской империи. Именно здесь велась ими неустанная работа по выработке начал веротерпимости. В результате столица отнюдь не либерального режима, особо покровительствовавшего русской православной церкви, столица государства, в котором не только государь, но и наследник, и императрица, и супруга наследника могли быть только православными (Айвазов И. 45), – Петербург стал образцом веротерпимости не только для России, но и, как неоднократно отмечали приезжие иностранцы, – для всего мира. Вершиной этой традиции стало утвержденное Николаем II 17 апреля 1905 г. положение «Об укреплении начал веротерпимости». Государство объявило себя чисто правовым институтом, чуждым интересов какой-либо конфессии. Каждому подданному гарантировалась полная свобода исповедания его веры, отправления богослужения и духовных треб по обрядам этой веры, перехода из одного христианского вероисповедания в другое христианское же (переход из христианства в нехристианскую веру узаконивался для тех, кто сам или чьи предки были прежде нехристианами); всем верующим давалась свобода обращения иноверцев путем убеждения; значительно облегчалось строительство неправославных храмов. Благодаря этому законодательному акту в Петербурге успели построить до революции крупнейшие в Европе соборную мечеть и буддийский храм.

Как в обычном русском городе, в 1910 г. 86 % населения Петербурга были православными, но магометан здесь было меньше, а иудеев, католиков и особенно протестантов – гораздо больше обычного (католиков 59 тыс., протестантов 90 тыс. – соответственно в 3,5 и в 4 раза больше, чем в Москве (ГР)). Накануне революции в столице было 477 православных, 8 единоверческих, 14 старообрядческих, 31 римско-католический, 27 лютеранских, 3 реформатских, 3 англиканских, 2 армяно-грегорианских храма, дом баптистов, часовни методистов и ирвингиан, а также указанные авторами нехристианские храмы и молельные дома. В царствование Николая II число храмов в Петербурге выросло на треть (Антонов В. 1994. 20, 249–264).

Православная церковь зависела от государства в большей степени, чем неправославные общины. Общественная роль православного духовенства по существу сводилась к богослужению. Обязанности по регистрации рождений и браков и участие в системе образования не обеспечивали ему желаемого влияния в жизни, но лишь подчеркивали его отчужденность. В начале 1905 г. митрополит Антоний в «Памятной записке» просил царя созвать совещание иерархов церкви с участием компетентных лиц из клириков и мирян (но без официальных представителей государства) для выработки предложений об автономии церкви и ее «праве на инициативу»; о гарантиях свободы церкви от какой бы то ни было прямой государственной или политической миссии и ее свободы во «внутренних делах»; о предоставлении приходу статуса юридического лица с правом владения собственностью; о допущении духовенства к участию в земской деятельности; о предоставлении епископам мест в Государственном совете и прямого доступа в Совет Министров, минуя посредство обер-прокурора Святейшего Синода.

Либеральные профессора духовных академий в своей «Памятной записке», подписанной председателем Комитета министров С. Ю. Витте и представленной на совещание по церковным делам при этом комитете, называли существовавший церковный режим «незаконным», поскольку он держал церковь «в состоянии паралича»; отстаивали принцип соборности, требуя полного участия мирян в предполагавшемся Соборе и даже избрания кандидатов от духовенства общинами мирян.

Тогда же 32 петербургских священника опубликовали манифест с требованием созыва Собора с широкой повесткой дня, включавшей вопрос избрания епископов их епархиями.

В ответ Святейший Синод, возглавляемый обер-прокурором К. П. Победоносцевым, разослал епархиальным архиереям указ от 27 июля 1905 г., требовавший от них описания тех сторон жизни русской церкви, которые, по их мнению, нуждались в изменениях или реформе. Отзывы с мест поступили в канцелярию Синода к декабрю 1905 г., т. е. уже после «Октябрьского манифеста» и отставки Победоносцева. В них проявилось почти единодушное стремление духовенства к реформам и к большей независимости церкви от государства. Многие высказались за созыв Собора с допущением к голосованию клириков и мирян; за децентрализацию церковного управления, восстановление патриаршества и расширение участия духовенства в общественной жизни; за расширение компетенции церковных судов (особенно в бракоразводных делах); за проведение регулярных епархиальных съездов клира и мирян; за усиление роли прихода как ядра церковной жизни и укрепление его канонического и юридического положения; за совершенствование богословского образования; наконец, большинство епископов выражало неудовлетворенность по поводу недоступности большей части литургических обрядов для массы верующих, а некоторые предлагали перевести литургические тексты с церковнославянского на современный русский язык (Мейендорф И. 45–48). В январе 1906 г. Предсоборное присутствие начало подготовку Поместного Собора. Однако открылся он слишком поздно – 15 августа 1917 г.

Несмотря на симптомы кризиса, тревожившие передовых представителей православной церкви, в жизни православного большинства столицы традиции религиозного быта были очень сильны. Годовой распорядок жизни петербуржцев определялся церковным календарем. В дни больших церковных праздников православные храмы были полны народа – а ведь они вмещали одновременно до 400 тыс. человек, т. е. около половины общего числа православных и единоверцев в возрасте от 10 до 70 лет (Тихомиров Н. 161)! Но «интеллигенция почти не замечала народного православного Петербурга с его чудотворными иконами, живыми угодниками, накаленной – быть может, как нигде в России – атмосферой пламенной веры» (Федотов Г. 211). Этот упрек можно, пожалуй, адресовать и авторам данной главы.

Рынки и торговые ряды

«Утробой Петербурга» назвал Н. П. Анциферов район рынков, «омываемый мутными водами Фонтанки и Екатерининского канала» на протяжении от Невского до Английского проспекта.

В Большом Гостином дворе размещалось около 200 лавок. На Суконной линии (по Невскому) – галантерея, мануфактура, парфюмерия, писчебумажные товары, книги. На Большой и Малой Суровских (со стороны Думы и по Чернышеву пер.) – предметы дамского туалета (вообще «суровский товар» – это шелк, бумажные и легкие шерстяные ткани). На Зеркальной (по Садовой ул.) – золото, серебро, бронза, металлические изделия, галантерея, меха, парфюмерия, посуда, сукна, инструменты. На не сохранившейся Перинной линии (за портиком Руска) – постельные принадлежности, товары для дам и для портных, парча, галун, ленты, басон (т. е. плетеные шнуры, тесьма, бахрома, кисти для украшения одежды, мебели, драпировок). На Банковской (от Садовой до Екатерининского канала, задней стороной к Ассигнационному банку) – писчебумажный и суровский товар, мануфактура. Между Перинной линией и каналом, по Чернышеву пер., находился Малый Гостиный двор: мебель, кожевенный и железо-красильный ряды.

На территории нынешнего Апраксина двора находились Мариинский рынок (угол Садовой и Чернышева пер.) со Старым Щукиным двором и собственно Апраксин двор (официально – Александровский рынок: по Садовой от Мариинского рынка до Апраксина пер.) с Новым Щукиным двором со стороны Фонтанки. В лавках по Садовой – готовое платье, белье, обувь, ткани, шубы. По Чернышеву пер. – гастрономия. В пассаже внутри Мариинского рынка – мебель, басон; в проезде через двор – семена и посуда. На Старом Щукином дворе – живая домашняя птица, битая дичь, а летом – яйца и фрукты. За лицевым корпусом Апраксина двора торговали под открытым небом мебелью, обивочными тканями, зеркалами, полотном, железом, книгами, иконами, драгоценностями, кожевенным и суровским товаром, всяческим хламом: «Свечку погаси, а подсвечник в Апраксин продать снеси» (Синдаловский Н. ПФ. 234). На Новом Щукином дворе – фрукты, ягоды, варенье, сушеные и моченые грибы, пряности.

От Сенного рынка до Фонтанки по Горсткиной ул. тянулись продовольственные склады, здесь же шла оптовая торговля скотом. Во время постов Горсткин рынок был главным среди торговавших рыбой. По Забалканскому пр. от Сенного до Фонтанки торговали с лотков, а у моста был Обуховский рынок. Далее по Садовой шли Александровский Новый рынок (наши авторы называют его просто «Александровским») и Никольский. У Калинкина моста – Лоцманский рынок.

Из торговых рядов вне «утробы Петербурга» надо, прежде всего, назвать Пассаж: модное платье, белье, искусственные камни, предметы домашнего обихода, парфюмерия, галстуки, золото, серебро, оптика; к услугам посетителей – агентство АО «Лионский кредит», сберкасса, парикмахерская, фотоателье, кинематограф и театр. Другие рынки в центре – Круглый на Мойке у Конюшенного моста (мясной и зеленной товар); Литовский на Офицерской ул. у Крюкова канала и Пантелеймоновский (ранее Пустой) на Гагаринской близ Соляного городка (специализация та же); Мясной (Ямской) на углу Николаевской и Разъезжей (мясо, рыба, овощи, мука). На периферии – Александровский Старый (Мытный) рынок на Старо-Невском пр. (оптовая торговля соленой рыбой, хлебом, мукой, рогожами, дегтем, махоркой, телегами, железом, кожами, сапогами, войлоком); Хлебная биржа на Калашниковой наб. (оптовая торговля хлебом, жировыми и масляными товарами, рыбой); Сенная биржа у Ново-Каменного моста на Обводном канале. Ското-пригонный двор на Обводном у Варшавского вокзала; рынок купца Васильева на углу Забалканского пр. и Заставской ул. (мясо, молочные продукты, зеленной товар); Новый рынок за Балтийским вокзалом (торговля сеном).

На Васильевском острове – Чайный рынок между Тучковой наб., Биржевой линией и Тифлисской ул.; Новобиржевой Гостиный двор, где ныне исторический и философский факультеты университета (оптовая торговля); Андреевский (суровский товар, галантерея, мебель, мясо, рыба, фрукты, в известные дни – «чухонские» молочные и прочие сельскохозяйственные продукты); рынок купца Ширяева по Малому пр., 61 (мануфактура, суровский товар, готовое платье, мясо, зелень); Ново-Гаванский на месте нынешней гостиницы «Гавань» (мясо, зелень, фрукты).

На Петербургской стороне – Сытный рынок; Петербургский центральный рынок севернее сада «Аквариум» (готовое платье, суровский товар, обувь, шляпы и фуражки, галантерея, книги, мебель, прокат автомобилей); рынок купца Дерябкина на Малом пр. (суровский товар, галантерея, мясо).

На Выборгской – Охтинский рынок на углу Большеохтинского пр. и Пороховской ул. (центр доставки молочных продуктов «чухнами»; до постройки моста Петра Великого летом по утрам яличники перевозили в город разносчиц-«охтенок» с их товаром); Большой Сампсониевский близ церкви св. Сампсония (галантерея, суровский товар, готовое платье, посуда, зеленной и сельдяной товар, мясо, фрукты); рынок купца Селезнева (готовое платье, посуда). Надо упомянуть и о Новодеревенском рынке купца Буфетова (мануфактура, галантерея).

«Рынки в Санкт-Петербурге более чем неудовлетворительны как по гигиеническим условиям хранения и продажи съестных припасов, так и по своим размерам» (Енакиев Ф. 75).

Магазины и лавки, рестораны и трактиры

В 1906 г. в Петербурге было 12 132 торговых предприятия, в 1914 г. – около 16 500. Из них почти 94 % приходилось на розничную торговлю. Сумма их годового оборота была близка к половине всего торгового оборота столицы. Этим Петербург резко отличался от Москвы, где доля розничной торговли в общем товарообороте была гораздо ниже, так как Москва была от века общероссийским центром оптовых сделок (Степанов А. 1993. 297). В структуре петербургского товарооборота, представленной ниже (ПЖ. 307, 308), бросается в глаза господствующее положение торговли предметами обихода. Это признак высокого жизненного уровня столичного обывателя и умелой постановки торгового дела.

В наше время бытует представление о безумной дороговизне жизни в столице Российской империи. Статистические данные этого не подтверждают. Хотя ржаной хлеб и был в Петербурге, смотря по сезону, на 18–28 % дороже, чем в Москве или Саратове, зато пшеничный продавали круглый год по среднерусским ценам. Мясо лучших сортов зимой было дешевле, чем в каком-либо другом крупном городе империи, и только худшие сорта весной и летом отличались дороговизной, но осенью и они шли по средним ценам (ассортимент мяса в Петербурге был вдвое разнообразнее, чем в Москве, которая, в свою очередь, была в этом отношении выше значительной части провинциальных городов). Соль и вправду была постоянно на 26–28 % дороже московско-саратовских цен. Зато сахар в первое полугодие продавался по умеренным ценам и только во втором становился на 6–14 % дороже, нежели в Москве. Как видим, прожиточный минимум в столице находился на среднем уровне. Но существовать на этом уровне истинный петербуржец счел бы ниже своего достоинства. Многие, лишь бы не уронить престиж, жили не по средствам, с трудом сводя концы с концами (Степанов А. 1993. 300).

О петербургских ресторанах один персонаж А. Т. Аверченко вспоминает: «Мне больше всего нравилось, что любой капитал давал тебе возможность войти в соответствующее место: есть у тебя 50 рублей – пойди к Кюба, выпей рюмочку мартеля, проглоти десяток устриц, запей бутылочкой шабли, заешь котлеткой даньон, запей бутылочкой поммери, заешь гурьевской кашей, запей кофе с джинжером… Имеешь 10 целковых – иди в „Вену“ или в „Малый Ярославец“. Обед из 5 блюд с цыпленком в меню – целковый, лучшее шампанское – 8 целковых, водка с закуской – 2 целковых… А есть у тебя всего полтинник – иди к Федорову или к Соловьеву: на полтинник и закусишь, и водки выпьешь, и пивцом зальешь…» (Аверченко А. 269).

Одежда и мода

В области моды Петербург задавал тон всей России. Если оставить в стороне анахронизмы придворного и аристократического обихода, то в глаза бросается прежде всего общеевропейская тенденция – стирание национальных и сословных особенностей в костюме. Конечно, лишь до известного предела: костюм и в это время говорил о принадлежности человека к определенному социальному кругу. Но если в XVIII–XIX вв. одежда очень внятно обозначала социальный статус своего хозяина, то в начале нашего столетия, на фоне единообразия городского костюма, знаки социальной принадлежности сместились на уровень аксессуаров и нюансов, которые современниками улавливались моментально, а нам подчас кажутся едва заметными.