Текст книги "Только моя Япония (непридуманное)"

Автор книги: Дмитрий Пригов

Японское же телевидение в целом чрезвычайно эротизированно. В основном это, конечно, касается бесчисленных молодежных программ, идущих немеренное количество часов по всем каналам. Они именно эротические, а не сексуально-направленные, как, например, почти консьюмерно-скучная и обыденная немецкая Wa(h)re Liebe с ее демонстрацией бесчисленных новейших изобретений для истощающегося секса и всяческих лидеров и поп-звезд этого откровенного дела. Нет, здесь в Японии все еще полно очарования, стыдливости и неманифестируемо с западной наглостью и холодностью по причине недозволенности откровенного демонстрирования желания, традиционной этикетности и еще неизжитых табу. Хотя все, конечно, движется в этом нужном направлении. Неизвестно, кому нужном, но движется. Однако беспрерывные заглядывания за корсаж, сопровождаемые притворно стыдливым девичьим хихиканием, камера, установленная под юбкой участницы и демонстрирующая ее трусы столь долго, сколь она успеет разобраться с поставленной перед ней нелегкой интеллектуальной задачкой, скромные репортажи из публичного дома, где демонстрируются голые по колено высовывающиеся из-за изящной ширмы женские ноги и эротические вскрики и вздохи, – всем этим полнится недорогое здесь, видимо, экранное время, непрерываемое рекламой и сопровождаемое чудовищно непрофессиональными режиссурой и изгаляниями ведущих.

Подобное и все остальное выглядит крайне дилетантским, особенно бросающимся в глаза при абсолютном незнании языка и слежением только картинки. Неимоверно убоги все сериалы и шоу. Наше телевидение, заметим с гордостью, – просто верх совершенства в сравнении с подобным. Да и вообще, оно сопоставимо с лучшими мировыми образцами. А итало-немецко-австрийско-швейцарско и прочее среднеевропейское просто на голову превосходит. Это же касается и неисчислимых, продуцируемых по всем тем же японским каналам параллельно, последовательно, вдоль и поперек кулинарных программ с прямыми репортажами из кухонь, ресторанов, каких-то временных уличных прибежищ самодельных поваров и кулинаров. Но продукты иногда мелькают и вправду завораживающие – гигантский шевелящий щупальцами осьминог. А вот он же, но уже, видимо, через месяц засушенный, как корень какого-то выкорчеванного старинного и уставшего от жизни дерева. Ползающие блестящие крабы и что-то невообразимое из этого же семейства. Ну конечно, не без всякого рода шевелящихся и разевающих рты на суше и в бассейнах разнообразных по расцветке, конфигурации, оснащению и размерам рыб. В общем все, что можно видеть на многочисленных рыбных базарах, но только с утра, часов до девяти – потом все раскупается, буквально сносится со скользких и вонючих прилавков охочими до еды и весьма и весьма умелыми в этом деле японцами. Я уж не говорю о демонстрации многочисленных утомляющих дымящихся кастрюль, шипящих сковородок, досок с наложенными на них овощами и мелькающим огромным нарезающим ножом. И лица. Лица. Лица. Лица говорящие, объясняющие, улыбающиеся, жующие, давящиеся неправильно приготовленным, расплывающиеся в блаженстве от прекрасно приготовленного. Лица в гримасе удивления перед чудом поварского искусства. Лица недоверчивые в испытании им доселе неизвестного. Лица детские, взрослые знающие и проверяющие истинность, старческие, сомневающиеся, женские, профессионально интересующиеся. Какие еще? Лица рекомендующих знатоков, лица с непомерной улыбкой рекламирующих агентов и авторов. Просунувшиеся в экран лица случайно по дороге заглянувших. И все дымится, клубится, пылает, сверкает, переворачивается на сковороде, лезет в распахнутые во весь экран рты.

Иногда, очень редко, промелькнет нечто забавное. Нет, не набившие оскомину поедания наперегонки гамбургеров или набивание разъевшихся мучных американских тел в машину. А к примеру – человека в одних трусах запускают в комнату, полную огромных кусачих комаров. Он должен их хлопать не на себе, а губить на лету. Обезумевший от постоянного кручения-верчения и бития воздуха победитель определяется по количеству загубленных душ минус пропущенные укусы – смешно и оригинально. Но кроме этой редкой удачи все остальное удивительно нудно и самодеятельно. Тут только можешь оценить просто нормальный высокий уровень почти всей американской продукции. Дублированные на японский язык американские игровые и европейские видовые фильмы (в которых я, естественно, не мог понять ни слова) были энергичны, увлекательны и могли даже оторвать меня от любимого вечерне-ночного занятия – рисования.

Да, возвращаясь к подростковошкольной эротике японского телевидения. Что еще запомнилось? Вот что, например – в некоем имитируемом красновато-притушенном будуаре некая повзрослевшая дама показывает хихикающим девицам, в притворном ужасе округлившим глаза, нехитрые уроки соблазна – дотрагивание до коленки, пощекотывание за ушком… Все это сопровождается таким детским, искренним и неловким посмеиванием участниц, что не заставляет подозревать их в участии и демонстрации каких-то там неведомых лейсбийских отношений. Нет, просто вот такие подростковые эротические забавы. Замечу, что показываемые иногда на экране самые что ни на есть проститутки так же хихикают тем же самым гимназическим трогательным смешком, строят милые подростковые гримасы, стыдливо отворачиваются, показывая только голые бока и зады.

По телевизору же видел и наиновейший японский фильм «Токийский декаданс», сделанный явно уже вослед всей европейской продукции последней арт-эротической и арт-порно продукции. Не знаю, как он котируется на международной кинематографической сцене. Может быть, и вовсе неизвестен. Возможно, потому только и появился на телевизионном экране. Но мне он был интересен как отражение на местном материале наиновейших шоковых тенденций в мировом кино, допускаемых к прямому и нецензурированному потреблению. Помимо наркотически наколотых вен, шприцов и ваточек с капельками крови, порезанных запястий и закатившихся то ли в кайфе, то ли в полнейшем отрубе глаз, там было полно как бы секса, как бы лесбийства и опять-таки как бы гомосексуализма, как бы садизма, криков и прочего, непременного в таких случаях, дикого ужаса. Но все снято тем же самым очень скромным, уклончивым и ненавязчивым образом – сзади, сбоку, из-за занавески, с огромного, все размывающего расстояния. Все микшировано и приглушено. Все отодвинуто в нешокирующую глубину. Главной героине постоянно являются ее честные и благородные родители, явно побеждающие в фантомной умозрительной идеологической схватке всю эту мерзость. Кончается это произведение каким-то грузинско-феллиниевским абсурдиком с сумасшедшими, клоунами, балеринами и детьми, среди которых наша героиня бродит эдакой полу-Мазиной и полугорько-полурадостно плачет. Конечно, в Японии существовали и существуют весьма-весьма радикальная кинопродукция, значительные кинематографические фигуры, известные нам по фестивалям и ретроспективам. Но кстати, что-то в последнее время и в наших пределах нечто японское появляется значительно реже, уступая пальму первенства китайцам, иранцам и африканцам. А здесь, на своей родине, и вовсе уж доминирует продукция совсем иного рода.

В быту, конечно, все как водится – парочки гуляют, за ручки держатся, шуткуют, играются, но больше – ни-ни. Я специально наблюдал, даже, можно сказать, злостно подсматривал – интересно все-таки. Целуются прилюдно редко, видимо, уж самые западнопродвинутые. Господи, о чем я? Какие могут быть претензии? Да и с нашей ли невменяемой стороны? Мы в детстве и юности вообще не ведали, что такое прилюдное целование. В кинозале на демонстрации таинственных трофейных иностранных фильмов весь темный зал радостно заливался улюлюканьем в местах скромного приближения губ партнерши к мужественным губам какого-либо там Кларка Гейбла. Такие вот были наши первые уроки эротики и ее публичного обживания. Это сейчас мы все такие наглые, продвинутые и открытые. Я посмотрел бы на нынешних, ничего не боящихся и не стесняющихся в те жесткие и недвусмысленные времена нашего детства. Правда,

Серега? Ведь ты тогда был еще жив и все постигал в его тогдашнем очаровании и обаянии нашего неотвратимо движущегося совместно со всей страной детства. Это, конечно, ты сейчас мертв и не сможешь ясно и четко перед лицом нынешних, наглых и неведающих, ответить на мое вопрошание. Но тогда-то ты жил и можешь подтвердить? Правда? Вот ты и подтверждаешь. Спасибо, друг.

Здесь же вот, как, собственно, ныне почти уже везде и повсеместно, вполне практикуются совместные проживания студентов и студенток без всякой там регистрации. Живут свободными парами. Расстаются, снова сходятся – это уже в порядке Вещей. Даже старшее поколение к этому попривыкло. Но публичность проявлений здесь по-прежнему жестко цензурируется, и не законом о порнографии или о нарушении общественной нравственности, а общепринятыми и обще-признаваемыми табу и внутренними запретами.

Посему рассказ одного русского джазмена, живущего, между прочим, в Швеции, рассказ, поведанный в одном из ночных клубов Нью-Йорка, вызывает серьезные сомнения в реальности и истинности им поведанного. Комментируя одно из своих произведений и объясняя историю его возникновения, он рассказывал:

Как-то поздней ночью в токийском метро ожидая позднюю электричку, я услышал какие-то необычные звуки. —

Где это было? —

В Токио. В прошлом году. Так вот, я пошел в направлении этих звуков и обнаружил одну парочку, которая, сидя на полу в ожидании поезда, занималась любовью. —

Что, прямо так, открыто занималась? – прозвучал сомневающийся, недоверчивый голос.

Да, вот именно так. Я приблизился, они дружно поворотили ко мне две свои кругленькие головки и дружно же произнесли: Хай! – Хай! – ответил я и отошел. Именно этот эпизод и натолкнул меня на музыкальную композицию, изредка прерываемую как бы эротическими вздохами и всхлипами! —

Затем следовала сама композиция, состоящая из обычного звучания саксофона, прерываемого всякого рода всхлипами, посасыванием мундштука и учащенным вроде бы эротическим дыханием, что, впрочем, давно уже входит в рутинный набор выразительных средств всех саксофонистов мира без всяких дополнительных ссылок на какие-либо привходящие обстоятельства. Все вполне привычно и понятно. Но почему бы действительно для дополнительной красоты и очарования перформанса и развлечения заскучавшей публики не сослаться на нечто подобное? – забавно и ненавязчиво. Все хорошо. Только наш джазмен, видимо, перепутал Японию со своей родной Швецией. Либо с Нью-Йорком. Наверное, подобное возможно было бы сейчас уже и в Москве. Но только не в Японии. Это ни хорошо, ни плохо – но в Японии подобное невозможно. Возможно многое другое – харакири, например, с вываливающимися наружу блестящими, как экзотические цветы, внутренностями, перестук серебряных молоточков по перкуссионистски отвечающим им костям недавних обитателей нашего мира – возможно! А вот описанное нашим джазменом – пока невозможно. Пока.

Правда, есть и заметные сдвиги. Одна моя знакомая сообщила, что спешит на заседание секу хара. Секу хара? – переспросил я Да, секу хара. —

А что же это такое? —

Оказалось, что ничего запредельного – просто удобный, трансформированный применительно к японскому произношению и фонетике вариант американского sexual harassment. Да, в университете, по американскому образцу, уже функционирует эта институция, и потревоженные студентки обращаются туда. И там их серьезно, без всякой двусмысленности выслушивают, принимают решение и даже помогают. Процесс пошел.

Однако нет-нет, да и проглянут рога и копыта, я бы не сказал, что былого великодержавного шовинизма, но все-таки некоего подобного чувства национальной исключительности. Совсем нестарый (судя по голосу) спортивный комментатор в телевизоре, сопровождая ход интриги на каком-то международном волейбольном турнире, с восторгом воспринимает любой выигранный японками мяч, при том что они уже давно и безнадежно проигрывают последнюю партию и весь матч. В итоговом сюжете показывается, как японки лихо и беспрерывно вколачивают мячи в площадку совершенно беспомощных соперниц. Потом неожиданно сообщается, что они проиграли со счетом 3:0. Но это никого не смущает. В резюме оказывается, что все равно сильнее японок в этом виде спорта никого не существует.

По телевизору я видел и японский мультфильм времен Второй мировой войны. Фильм про эдакого Мальчиша-Кибальчиша, вернее, Мальчиша-Япончиша. Весь он из себя такой аккуратненький, плотненький, ладненький. Энергичный и решительный. Брови черные сурово сведены, глаза большие, выразительные, круглые, горят неугасимым огнем. Все на нем ладно пошито и пристроено. В общем движения быстры, он прекрасен. Такие же у него и ладные, сообразительные и непобедимые соратники. И такие же у него упругие, ладные, стремительные и непотопляемые, несбиваемые и невзрываемые самолеты, корабли и танки. И наш герой без сомнения и упрека побеждает врага на всех стихиях – в воздухе, на воде и на земле. Неисчислимый десант на белых тугих и опять-таки кругленьких парашютах высаживается и, едва коснувшись крепенькими ножками территории врага, тут же стремительно занимает ее, бедную и бесхозную, которой враг по-человечески и распорядиться-то не умеет. Ну, враг на то он и есть враг, что ничего толком не умеет. Враг – это, естественно, глупые и нерасторопные американцы. И вот на переговорах по капитуляции они – один длинный нелепый с заламываемыми костлявыми руками, поросшими редкими рыжими длинными жесткими колючими волосинами (узнаете?), другой толстопузый, с крючковатым носом, мокрыми губами, отвратительно потеющий гигантскими каплями, со стуком падающими на пол и разлетающимися на еще более мелкие капли, которые в свою очередь раскалываются еще на более мелкие и так далее (узнает? – узнаете! узнаете!) – эти жалкие существа, увиливая и хитря, все пытаются выторговать себе какие-то неунизительные и абсолютно незаслуженные условия капитуляции. Но Мальчиш-Япончиш суров, справедлив и неумолим. Его не проведешь. Он грозно и прекрасно сдвигает брови, брызжет искрами негодования из глаз, и враги разве что не падают испепеленными, малой горсточкой отвратительного пепла подле стола переговоров. Такие же, как Мальчиш и его соратники, такие же и милые крепенькие друзья-животные, их сопровождающие. Такие же радостные, приветливые, дождавшиеся со справедливой войны своего сына-героя милые и еще моложавые родители, тоже готовые на все ради святой и великой родины и безмерно почитаемого императора.

Вообще-то до сих пор среди пожилого населения, старшего, военного, довоенного и сразу послевоенного поколений, распространена идея, возымевшая влияние и подтвержденная в свое специфическое время даже специфическими же научными исследованиями, что у японцев мозг устроен по-другому, чем у всего остального населения земного шара. То есть он не поделен там на левое и правое враждующие и несовпадающие полушария, а един, и всю свою приобретенную единую мощь направляет в единую цель, для разрешения единой ценностной задачи. Посему такие и успехи. Однако поскольку японским ученым пришлось вскорости начать вести Нормальную научную жизнь, связанную интернациональными контактами, ездить по международным конференциям, претендовать на профессорские места и кафедры в различных университетах всего мира, пользоваться международными грантами и проектными субсидиями, они достаточно быстро отказались от своих твердых убеждений. И надо сказать, без большого ущерба для них самих и качества японской науки. Но среди простого населения подобные воззрения до сих пор живы. Например, считается, что у японцев длина кишок в два раза больше, чем у прочих неяпонских людей. Не знаю, какие это дает преимущества, но сам факт превосходства и отличия уже радует сердце. Считается, что отличны также и японская печень и желудок. В него вмещается, распределяясь также и по неимоверной длине кишок, разом объем целого немалого барана, конечно уже трансформированного и трансфигурированного в некую длинную неблеющую колбасовидную мягкую консистенцию. Вследствие особого функционирования желудка, печени, почек, поджелудочной железы и прочих желез внутренней секреции и процесс экскрементовыделения у японцев резко отличается от нашего. Вышеупомянутая длина кишок и все прочее способствуют невероятному, почти полному, на 99,73 процента, усвоению принимаемой пищи. Наружу вываливаются уже только мелкие, необыкновенно твердо скатанные, наподобие гравия, катушки, употребляемые в строительстве дорог, засыпке речных дамб и всего подобного. По той же причине, наоборот, мочевыделение у японцев несколько опаснее, в смысле травматизма. Я имею в виду возможность повреждения окружающей среды и соседних живых существ. По консистенции японская моча напоминает достаточно высокой концентрации серную дымящуюся кислоту. Потому в Японии абсолютно неупотребимы жестяные мочесборники – только специальные кислотоупорные фарфоровые.

Естественно, здесь невозможна столь любимая нами в детстве игра – в кружок. Весьма нехитрая игра. Несколько мальчиков заговаривают новичка и окружают его, предлагая внимательно всмотреться в дневное небо, дабы проверить остроту зрения – сможет ли он днем рассмотреть на светлом небосводе хотя бы единственную звезду. Невинный мальчик, запрокинув кудрявую голову, до рези напрягает глаза, пока вдруг неожиданно не чувствует, как стремительно промокает и уже даже вся промокла нижняя часть его одеяния. Он быстро взглядывает вниз и под хохот разбегающихся проказников обнаруживает себя насквозь описанным. Естественно, в Японии подобное чревато нешуточным травматизмом и глубокими ожогами.

Особенность японской натуры и плоти и связанные с этим всевозможные мифы и фобии приняли вид вполне реальной опасности для всенародного здоровья, когда во время катастрофического землетрясения в Кобо японцы с сомнением и недоверием отнеслись к предложению международных организаций предоставить в помощь донорскую кровь – ведь кровь у японцев тоже отлична и инородная ей не в подмогу, и даже в видимый вред и возможную погибель.

Однако, однако при всем ироническом отношении к данного рода, на наш чуждо-европейский взгляд, несуразностям, должно заметить и честно признать все-таки некую правдоподобность если и не всего подобного, то части его. По вполне корректным исследованиям уже самих, нелицеприятных к утверждению и пропаганде каких бы то ни было подобного рода исключительностей зарубежных исследователей известно, что острота зрения японцев намного превышает остроту зрения обитателей иных частей планеты. Японцы различают в сто – сто пятьдесят раз больше цветовых и тональных оттенков. Их слух также острее и изощреннее нашего на несколько порядков, позволяя различать диапазон звучания, воспринимаемый европейцами просто как тишина или же, наоборот, как сотрясание воздуха немыслимыми и неразличаемыми децибелами. Нюх же японцев вполне сравним с наиострейшим нюхом чувствительнейших собак, так что они не нуждаются в их помощи при распознавании наркотиков или зарытых глубоко под землей противотанковых мин, к примеру. Я уж не упоминаю о тактильной чувствительности обитателей этих островов, позволивших им развить удивительную науку эротики, где сам прямой и грубый акт совокупления и по времени и по значению, которому он играет в этом изощреннейшем процессе, весьма краток и даже порой просто необязателен. Я, не в пример многим другим, оценил это.

Все подробности и особенности местной жизни параллельно с пояснениями к телевизионной спортивной передаче я, конечно, узнаю со слов моего русского знакомого, подающего подобные коллизии в жизни и телевизионном комментарии не без ехидного злорадства. Он понимает превосходство личности и ума, жизнью, своей историей культурного обихода и привычек вынесенного за пределы искреннего влипания в подобного рода откровенный мифологизм. Он полон как бы объективного скептицизма и иронии. Кстати, по возрасту и месту рождения и произрастания он, я понимаю, его жизненный и экзистенциальный опыт вполне совпадают с моим дворовым московским опытом. Я говорю:

Жаба, был такой в нашем дворе… —

Жаба? Это не возле Таганки? —

Нет, это у Даниловского. —

Странно, у нас тоже был Жаба. Такой длинный, худой и кашлял все время.—

Да, все время кашлял. А когда его Серый… – Серый? Странно. У нас тоже Серый был. А точно не возле Таганки? —

Нет, у Даниловского. —

Естественно, все его комментарии японских исключительностей и претензий я понимаю моментально и, естественно, с тем же самым некоторым привкусом собственного иронического и европейски-интеллектуального преимущества, продвинутости по шкале прогресса. Присутствующий при сем японский юноша скромно и конфузливо улыбается. Он отлично говорит по-русски. Он студент этого самого моего знакомого профессора. В конфузливости юноши трудно разграничить неловкость за глупо-восторженного японского телекомментатора, за тупость и непонятливость диких и неврубающихся русских, пришедших из стороны вечно темнеющего и непросветляющегося Запада, от вообще стыдливости, столь внешне свойственной молодым японцам в присутствии старших, тем более профессора и непонятно кого из Москвы. К тому же японское общество и так премного сдавлено и напряжено определенными традиционными отношениями со старшими учителями, именуемыми сенсеями, и старшими товарищами, именуемыми семпаями, с которыми тоже не покуралесишь, хотя они могут быть всего двумя годами старше тебя или просто старшекурсниками. Исходящее от них, например, приглашение сходить выпить пивка следует почитать и принимать с благодарностью как милостивое снисхождение до твоего жалкого состояния, ради которого следует оставить все, даже абсолютно неотменимые срочные дела. Вносимое же российскими пришельцами русское панибратство в отношениях между студентами и профессорами весьма смущает, но и заманчиво, и в общем-то мгновенно развращает молодых японцев. Кстати, когда вы идете по коридору университета, то как отличить, где проводят семинары японские профессора, а где русские? Да очень просто – перед кабинетом японского профессора скучают, как собаки у входа в магазин в ожидании хозяина, расставленные снаружи туфли. К русскому профессору же входят в ботинках, поскольку он и сам входит туда безобразно обутый. Японцы, как уже поминалось, да и это всемирно известно с давних времен, всегда снимают ботинки перед входом почти в любое помещение. В туалете своего гостиничного номера я обнаружил специальные туалетные тапочки, где на носках были вырисованы значки WC и изящные мужская и женская фигурки.

Все, конечно, так. Но вот один японец сказал мне, что русские в отличие от всех прочих западных жителей более всего похожи на японцев, так как тоже снимают дома обувь. Интересно, а я не обращал на это внимания. Ну, если ему бросилось в глаза – значит, так и есть. Ну и что? Возьмем да и поменяем! И все европейцы будут, к примеру, нудно и пунктуально снимать обувь перед порогом своего дома, а дурнопахнущие японцы врываться с грязными подошвами в дом и проноситься сразу же на кухню, хватая немытыми руками кусок зачерствелого, по краям уже заплесневелого хлеба, давясь и жадно запихивая его в рот, запивая сырой водой из-под крана, нацеженной в жестяную ржавую банку. Что, смешно? Отчего же? Вот и мне неоднократно приходили в голову различные варианты изменения своего жизненного обихода, столь жестко запрограммированного некими как бы объективными историческими закономерностями задолго до твоего прихода в этот мир. Как разорвать цепь жестокой и удручающей детерминированности, прямо-таки обреченности? Я внимательно продумывал эти варианты.

 
Однажды я подумал, что надо бы поменять род занятий
Подумать-то подумал
А предпринять ничего не смог
 
 
Затем я подумал, что давно бы пора поменять место жительства —
На Париж, например, Нью-Йорк тот же
Да и Лондон неплох
Подумать-то я подумал
А вот предпринять ничего не смог
 
 
Я подумал, что давно пора поменять свое материальное положение и достаток
Пора стать богаче
Очень, очень богатым
А кто может чего возразить?
Никто
Подумать-то я подумал
Но предпринять ничего не смог
 
 
Я подумал, что пора бы поменять и имя
Чтобы все эти несуразицы, происходили не под моим именем, а под чьим-либо другим
Например – Ганс, Уатцриор, Назианзин
Подумать-то подумал
Но ничего реального не предпринял
 
 
Затем я подумал, что пора бы поменять эту глухую человеческую оболочку
Чем насекомое хуже? – да ничем
Я даже однажды испытал нечто подобное
Да вот не до конца
Хотя и серьезно обдумывал возможности подобного
 
 
Затем, и меня можно понять, я стал думать о том
Как бы вообще изменить собственное агрегатное состояние
Ну, обратиться, к примеру, паром, дымом, фракцией, каменным-угольным пластом, графитом, алмазом
Подумать-то я подумал
Но практически ничего для этого не предпринял
 
 
Затем я и вовсе подумал
Что если уж так получается, что не получается что-либо изменить в себе
Так, может, изменить все окружающее
Подумать-то я подумал
Даже попытался предпринять кое-что
Но такое вялое и невразумительное
Что, понятно, и не имело никакого результата
 
 
Затем, сохраняя определенную логику и последовательность
Я подумал, что надо бы изменить весь ближний космос, да заодно и хаос
Просто я подумал и понял, что они подлежат полному изменению
Я подумал и почти смог
Но в последний момент произошло что-то непредвиденное
И я в результате не смог
 
 
И уж затем я подумал, что если все это сотворено кем-то, не будем его здесь называть
То изменению подлежит именно этот кто-то
Тем более что подобное удавалось и не раз
Подумать-то я подумал
Но потом я подумал: собственно, все изменения и задаются в своей специфической полноте самим актом подумывания
Типа: ну, подумай меня! подумай меня измененным! подумай меня длящимся вечно после изменения! и потом не подумай меня!
Вот это-то как раз и есть то самое