Текст книги "Приключения Вернера Хольта"

Автор книги: Дитер Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

– Не правда ли, чудесный зимний пейзаж, – говорила она. – Тебе здесь нравится? – И это было в ней чем-то новым. Позднее он рассказал ей об отце.

– Уж очень он мрачно смотрит, – сказала она, – хотя в основном он прав. – И она заговорила о бессилии человека и о всемогуществе судьбы. – Мы только пешки в большой игре. – Ему было отрадно эта слышать в его нынешнем подавлением настроении. – Забудь все это, – потребовала она. То же самое говорила ему Ута: забудь все это.

– Но я не в силах ничего забыть!

– Это только кажется. Увидишь: вернешься на батарею – и все эти печальные мысли вылетят у тебя из головы.

В полупустом зальце горело на елке несколько свечек. Печка дышала благодатным теплом. Гостиница была битком набита пострадавшими от бомбежек, но для фрау Цише здесь всегда находилась комната. Когда-то, по ее рассказам, они останавливались здесь во время загородных экскурсий.

Они сидели после ужина у изразцовой печки, тесно прижавшись друг к другу. По радио снова звучало «Тихая ночь, святая ночь»… но только слова были другие: «Приветствую тебя Бальдур, светодавец!..» Хольт ничего не слышал. Теперь, когда стемнело и за окнами притаилась грозная ночь, он был бессилен бороться с обступившими его воспоминаниями – воспоминаниями о .седовласом старике и его словах. Потом они поднялись к себе. Хольт искал у нее прибежища, и она, видимо угадывая, что в нем происходит, отдалась ему покорно и безвольно. Но он еще долго лежал без сна и боролся со страхом, который только постепенно отступал. Не поддаваться, думал он. Я и тогда с этим справился, когда услышал впервые от Уты и… болтовню Герти с себя стряхнул… Не надо поддаваться! Одно наслаивается на другое, думал он, это… как постепенно увеличивающаяся нагрузка, словно судьба хочет меня испытать… Судьба!.. – думал он.

Утро встало в белесом холодном тумане, но потом норд-ост рассеял густые облака. В ясном морозном небе сверкало зимнее солнце, отбрасывая синие тени от каждого ивового кустика. Часами блуждали они по засыпанной снегом равнине. Он шел с ней бок о бок, но мысли его витали далеко. Судьба… – думал он вновь и вновь. То исполинское, темное, неведомое, что распоряжается нами, людьми… Она рассказала ему о своей жизни. Ребенком она училась танцевать, шестнадцати лет объездила с балетной труппой всю Европу – Францию, Англию, Россию…

Он насторожился.

– Ты и в России была?

– Эта страна так же беспредельна, как раскинувшееся над ней небо, в ее бесконечных просторах теряешься и утопаешь… Почитай Достоевского, – говорила она. Глаза его устремились к далекому горизонту, туда, где мерцающий снег без всякого перехода сливался с небесной синевой. Простор, бесконечность, думал он, а разве наша жизнь не бесконечная дорога – дорога в никуда, над которой нависло грозовое небо? – Прочти, что пишет Рильке о русской душе, – услышал он ее голос. И только тут паутина его мыслей рассеялась. Он остановился.

– Русская душа? Но ведь это же недочеловеки? – спросил он, уже ничему не удивляясь.

– Надо же было что-то придумать, чтобы безнаказанно их истреблять, – усмехнулась она.

Как странно! Это новое противоречие уже не причинило ему боли… Жизнь продолжается, думал он, возвращаясь на батарею. Ей дела нет до нас, до наших разочарований и страхов, она парит на, недосягаемой высоте, вынуждая нас следовать по предуказанному пути, и мы бессильны ей противиться.

8

Зима шла своим чередом, принося вперемежку со снегами и морозами согретые солнцем дни, все более и более теплые. Но. в январе ударили лютые морозы. Ночью ртуть в термометре опускалась до двадцати двух, а случалось, что и до двадцати шести ниже нуля. Невзирая на жестокие холода, английские бомбардировщики ночь за ночью перелетали границу.

Курсанты, коченея от холода, дежурили у пушки.

Кто-то сказал:

– Пятую зиму воюем!

– Дома нечем топить, – рассказывал Гомулка, – да и с едой день от дня все хуже.

– Как у них там, наверху, задница не отмерзнет! – удивлялся Феттер.

– Сказал тоже! – возразил ему Вольцов. – Они-то не страдают от холода. Четырехмоторные машины закрываются герметически, и пилоты, должно быть, обливаются потом в своих согретых электричеством комбинезонах.

– Так мы тебе и поверили! – сказал Хольт. – Обливаются потом… Глупости! – И он плотнее подоткнул шерстяной плед, прикрывавший ему ноги; но холод пронизывал до костей, забираясь все выше, зуб на зуб не попадал от бившей его дрожи.

– Говорят, в подбитом «стерлинге» нашли шоколад и первосортные сигареты, – со смаком рассказывал Феттер. – Они и кофе пьют настоящий!

– Ну, хватит болтать! – оборвал его Цише. – Это уже пахнет изменой!

– Я – изменник?! – вознегодовал Феттер. – Идиот ты – вот и все.

– Молчать! Принимаю воздушную обстановку.

Все замолкли и стали готовиться к стрельбе.

В эти студеные ночи Кутшера только в самую последнюю минуту появлялся на командирском пункте, чтобы при первой же возможности исчезнуть. «Позовите меня, если что важное», – говорил он Готтескнехту, уходя. Он заглядывал на минуту к прибористам, ни за что ни про что выгонял двух-трех курсантов в открытое морозное поле, бросал напоследок что-нибудь вроде «Плевать я на вас хотел…» – и исчезал. Он провел к себе в барак телефон с пункта управления.

Пока все было спокойно. Готтескнехт, нахлобучив на голову меховую шапку отнюдь не военного образца, ходил от орудия к орудию и раздавал таблетки Виберта.

– Возьмите, Хольт, это помогает от простуды и от кашля, по крайней мере так значится на коробке.

Как-то ночью, когда они окончательно закоченели, Вольцов сварил в блиндаже грог.

– Ишь чего выдумали, – распекал их Шмидлинг. – Обязаны были, как положено, спросить у меня разрешения. Какое вы имели полное право самовольничать?

Спирт для горелки пожертвовал им орудийный мастер, но Вольцов так и не выдал, у кого он разжился араком. Они прихлебывали крепкий напиток из крышек от котелков и угостили Готтескнехта. Тот так раздобрился, что поставил Вольцову «отлично». Но алкоголь ударил юношам в голову, и потом наводчики путали координаты и допускали ошибки в установках: бомбардировщики летели в северном секторе неба, а «Антон» стрелял на юг. А тут еще утром выяснилось, что расчет извел все патроны ближнего действия. Скрыть это не удалось. И Готтескнехт переправил Волъцову «отлично» на «неуд».

Одиннадцатого января Хольту минуло семнадцать. Гамбургские родственники прислали ему сигарет, а мать – открытку с наспех нацарапанными словами: «Сердечно поздравляю с новым годом жизни!» Хольт презрительно хмыкнул.

– Вот они, родственнички! – пожаловался он Гомулке. – На большее их не хватает: ровно полторы строчки! – Он закурил сигарету – это была «Дели» – и с сокрушением оглядел зеленую коробку. – Да, Зепп! Так называемые кровные узы так истончились, что того гляди оборвутся. Совершенно чужие люди тебе ближе своих!

Сигареты пришли уже десятого, а точно одиннадцатого полевая почта доставила Хольту посылочку от Уты. Это была полная неожиданность. Насколько Хольт помнил, он ни разу не говорил Уте, когда его день рождения. Развернув бумагу, он увидел, что это небольшая книжка в шелковом переплете, как оказалось – стихи Фридриха Гельдерлина. Он бегло прочел приложенное письмо. Ута писала, что ее подруга Хельга Визе назвала эту посылку «незавидной»; копченый окорок, по ее словам, больше сказал бы сердцу солдата, чем томик стихов. Но она лучше знает его поэтическую натуру, склонную к духовным наслаждениям. Хольт засмеялся. Но когда он стал читать дальше, у него прошла охота смеяться. Кое-что в этой книжке, писала Ута, принадлежит к ее любимым стихам. К тому же она выбрала этот томик не без задней мысли. «Может быть, иные строки напомнят тебе обо мне». Он принялся листать страницы, читая наугад одно, другое… »Разве сердце мое не стало священным, преисполнившись новой жизни, с тех пор как я полюбил?»

Гомулка, сидевший напротив, глаз не сводил с Хольта. Наконец он поднялся и ушел. Из дверной щели потянуло ледяным холодом. Хольта пробрала дрожь.

Однако, когда во второй половине дня позвонила фрау Цише, поздравила и спросила, придет ли он, как обещал, – они бы провели вдвоем чудесный вечерок, – он, не раздумывая, бросился в канцелярию. Готтескнехт разрешил ему вечером отправиться в город. Но сразу же, как стемнело, просигналили тревогу, и Хольт всю ночь торчал у орудия.

Бомбардировщики снова искали запасные цели. Около сотни четырехмоторных машин отбомбились над Боттропом, а потом бомбы, преимущественно воздушные мины и зажигалки, полетели и на северную часть Эссена. Багровое пламя столбом взвилось в холодное синее ночное небо. Вольцов взобрался на бруствер и смотрел на пылающее море домов. «Вот уж где никто не пожалуется на холод!» Эта острота вызвала смех, короткий и гневный. Но один из дружинников оторвался от работы и сказал:

– Что ты скалишься, сопляк? Сразу видно, что там, в огне, у тебя нет близких!

Вольцов мигом соскочил в окоп, но Хольт схватия его за руку:

– Опомнись, что ты делаешь!

Три дня спустя фрау Цише праздновала день рождения. Хольт, к великому своему разочарованию, застал у нее целую ораву актеров и танцовщиц. Он места себе не находил от злости. Увидев это, фрау Цише подсела к нему и несколько минут уговаривала его:

– Пойми, ведь это не от меня зависит. Не могу же я их выгнать! Потерпи, может, что-нибудь удастся придумать и мы снова проведем вместе несколько дней.

С досады он налег на французские вина, которых у фрау Цише были, по-видимому, неисчерпаемые запасы. Он умышленно не приглашал ее танцевать и вертелся с подвыпившими хористками, проклиная в душе все и всех, и себя в первую очередь. Он чувствовал себя чужим среди этих людей, да и ее ощущал чужой и далекой. Было еще рано, когда он собрался уходить и небрежно, на ходу с ней попрощался. Она укоризненно шепнула:

– Не уходи. При первом же сигнале тревоги я отправлю их по домам.

– Мне пора на позицию, – сказал он с вызовом. Она высоко подняла брови. Сознание, что он ее огорчил, доставило Хольту удовольствие.

В темном коридоре он нечаянно спугнул парочку: какой-то усач в штатском тискал хористку. Хольт надел шинель.

– Уходите, камрад? – спросил его усач с добродушной общительностью подвыпившего человека.

– Никакой я вам не камрад! – отрезал Хольт. Но усач в штатском и не подумал обидеться.

– Сегодня смеемся, а завтра загнемся, – превесело затянул он. – Наш Великая Германия – ведь вы его знаете, гренадер, – пал смертью храбрых.

Хольт хлопнул дверью. Около Двух недель он не имел вестей от фрау Цише, а потом все же ей позвонил.

Морозы затянулись до последних чисел февраля. Не хватало топлива, курсанты мерзли и в бараках. Вольцов, украдкой забравшись в рабочий дачный поселок, сорвал там крышу и набил печку тесом и толем.

– Экие бандиты! – раскричался капитан, когда к нему пришли жаловаться. – Переводить на топливо сторожки, где ютятся погорельцы из разбомбленных домов! Конечно, Вольцов! Следующий раз, как у кого потечет крыша, я засажу вас в тюрьму! – Но никто не принял всерьез эту угрозу – между Кутшерой и Вольцовом давно установилось полное взаимопонимание.

В конце февраля снег стал бурно таять, и территория, где расположилась батарея, превратилась в непролазное болото. А потом наступила солнечная, по-весеннему теплая погода. Курсанты день и ночь проводили у орудия. Ночами налетали англичане, они вели неприцельное бомбометание, разрушая крупные города, а днем голубое небо бороздили сотни американских бомбардировщиков. Под прикрытием полчищ истребителей они нападали на промышленные объекты, железнодорожные и шоссейные узлы. В сорок третьем году преобладали ночные полеты, теперь соотношение изменилось.

Батарея раза четыре в день собиралась по тревоге. Объектом для нападения все чаще становился Рур. Расход боеприпасов значительно повысился, и молодежь, вместо школьной учебы, была занята подтаскиванием снарядов. Днем по всему пространству от голландской границы и далеко на восток шли воздушные бои. Ежедневно сыпались с неба подбитые самолеты – «мустанги», «фокке-вульфы» и «мессершмитты». И только бомбардировщики невозбранно следовали своим курсом.

Хольт лежал у себя на койке, у него сильно болела грудь, утром им опять что-то прививали – то ли тиф, то ли дифтерит. Вольцов читал, Феттер, Кирш и Земцкий играли в скат.

– Снова сбито семь самолетов, – щебетал Земцкий, – когда-нибудь на это должны обратить внимание! – Он слушал передачи подгруппы. В иные дни в их секторе удавалось сбить за сутки от десяти до двенадцати самолетов.

– Наша противовоздушная оборона из сотни самолетов противника сбивает примерно пять – в сущности ничтожная цифра, – заметил Гомулка трезво.

– У вашего Гомулки все счеты и расчеты, – подал голос Цише со своей койки. – Знаем мы эти еврейские штучки! Они бьют на то, чтобы подорвать нашу обороноспособность!

– Как бы мы не подорвали твою обороноспособность палкой, – пригрозил ему Феттер.

Сигнал тревоги снова выгнал их из помещения. Стоя у орудия и надвигая на лоб каску, Хольт думал: откуда у Зеппа эти цифры?

Вольцов рассказывал им о положении на фронтах:

– Вы не представляете, что творится на Востоке. Я тут кое-что раскумекал из наших военных обзоров – ведь в оперативных сводках ни черта не пишут! Между южным и центральным участками фронта русские вклинились на пространстве в триста километров. Мы потеряли Житомир, потеряли Кировоград и Кривой Рог.

Но тут вскинулся Цише, как всегда возмущенный трезвой обстоятельностью Вольцова:

– Ведь фюрер в своем выступлении от девятого ноября сказал: «Не беда, если под давлением необходимости мы иной раз вынуждены отойти на несколько сот километров…»

– Под давлением военной необходимости! – передразнил его Вольцов. – Скажи уж прямо: под давлением русских… Все тех же русских! Лучше помолчи, дубина! Понятно, для таких сопливцев, как ты, фюрер старается позолотить пилюлю. Настоящая военная правда – для людей с крепкими, нервами, вроде меня!

Он достал себе карты всех театров войны и подолгу, склоняясь над столом, изучал изменения на фронтах. Цише следил за ним с затаенным недоверием.

Старшим курсантам двадцать шестого года рождения, приехавшим из Гамбурга и соседних городов Рура, предстояло отбывать трудовую повинность. Уже в середине февраля унтер-офицер Энгель вместе с тремя старшими ефрейторами укатил куда-то на восток за свежим пополнением из школьников рождения 1928 года.

После карательной операции Вольцова вражда между ним и гамбуржцами, казалось, утихла. Но верный Шмидлинг опять забил тревогу.

– Эти гамбуржцы, слышь, до того, как ехать на повинность, хотят вам всыпать, – предупредил он.

Вольцов только посмеялся в ответ.

Пятнадцатого марта увольнялись старшие курсанты, а двадцатого ждали новое пополнение. По приказу из подгруппы 107 батарея с двенадцатого марта на неделю выбыла из строя. Четыре орудия уходили в ремонт, в том числе и «Антон». Орудийный окоп срыли, и тяжелый тягач, зацепив пушку, потащил ее по рытвинам пашни. Вольцов, Хольт и Феттер сопровождали орудие в ремонтную мастерскую. Феттер за эти полгода заметно похудел и выровнялся. Юношей выматывали бессонные ночи.

В орудийной мастерской внимание Вольцова привлекла какая-то пушка.

– Глядите, – обрадовался он. – Это 8,8/41… С приспособлением для поражения наземных целей. – И он стал объяснять Хольту и Феттеру устройство оптических приборов. Сопровождавший орудие солдат-зенитчик нет-нет да и вставлял свои замечания. Хольт слушал и недоумевал: какие еще там наземные цели…

В предстоящие свободные дни курсанты мечтали отоспаться. Но не тут-то было. Кутшера спохватился, что на батарее расшаталась дисциплина, и назначил тактико-строевые занятия. Вернувшись в барак в первый вечер, курсанты затопили печку и смертельно усталые завалились спать.

Но тут к ним ворвался Земцкий.

– К вам сейчас нагрянут гамбуржцы. А с ними и другие. Человек тридцать.

– Вот сучье отродье! – выругался Вольцов. – Выходите все наружу! – Приняв на себя командование, он прежде всего взялся за Цише. – Клянись, что будешь соблюдать нейтралитет, а не то я запру тебя в шкаф. – Цише скрепя сердце обещал не вмешиваться, но тоже встал и оделся.

Вольцов занялся организацией обороны. Его предложение напасть на врага в открытом поле не встретило поддержки, несмотря на то что он, вооружась справочником, сослался на десяток классических примеров. Величайшие опасения вызывала печка. Она так пылала, что погасить ее не было никакой возможности. Хольт только что вывалил в нее целое ведро угля. Пламя бушевало. Труба раскалилась до самого потолка.

Они стащили у орудийного мастера снаряды со слезоточивым газом, – рассказывал Земцкий. Вольцов велел всем иметь при себе каски и противогазы.

Гомулка привез из рождественской побывки духовое ружье. Скатав шарик из хлебного мякиша, он в виде пробы выстрелил им в руку Вольцова.

– Здорово бьет, – одобрил Вольцов. – Целься, Зепп, прямо им в хари! – На сей раз он отказался от плетей. – Сегодня нам потребуется оружие посолидней.

Они поспешно разобрали на части решетку, лежавшую перед бараком. Кто-то приволок ящик фанты. Гомулка поставил стол на ребро узкой стороной и укрылся за ним с духовым ружьем.

Вольцов и Хольт караулили у дверей барака. Вечер был холодный.

– Мы стоим на страже, как Гаген и Фолькер в «Песне о Нибелунгах», – сказал Хольт.

– Увидишь, я измолочу всю их братию, – грозился Вольцов.

Наконец около одиннадцати показались нападающие. Они шли гуськом по решетчатому настилу. Хольт поднял тревогу, Вольцов остался ждать в темном коридоре. Едва гамбуржцы открыли дверь, он ударил первого ногой пониже пояса с такой силой, что тот, падая, увлек за собой еще двоих. Увидев, что их ждут и что внезапное нападение провалилось, никто не решался первым схватиться с Вольцовом. Однако под градом посыпавшихся на него камней и комьев глины он вынужден был отступить в комнату. Здесь он койкой заклинил дверную ручку. В коридор набились люди. За окнами слышались приглушенные голоса. Цише тревожно озирался, сидя на своей койке.

Некоторое время стояла тишина. А потом гамбуржцы киркой взломали верхнюю филенку двери. Открылась щель, достаточно широкая, чтобы Гомулка просунул ствол и спустил курок. «А-а-а! – раздалось за дверью, и щель закрыли.

– Молодчина Зепп! – крикнул Вольцов. Снаружи послышался голос разъяренного Гюнше:

– Посмейте еще раз выстрелить – мы вас так отделаем, что костей не соберете!

– Погоди хвалиться! – отозвался Вольцов. А Хольт подумал: их слишком много, нам не справиться!

– Слышишь, Гильберт, – зашептал Земцкий на ухо Вольцову. – Они говорят, ты трус! Ведь надо же вообразить такое: ты – и трус! – продолжал он подзуживать с хитрой своей улыбкой.

Снаружи опять приоткрыли щель. На этот раз Гомулка промахнулся, и в спальню влетел снаряд со слезоточивым газом, один, потом другой. Осажденные надели противогазы. При этой новой неудаче гамбуржцы стали опять совещаться.

Но Вольцов уже пришел в ярость. Разломав ногой табурет, он взял в обе руки по ножке.

Вдруг по крыше загремели шаги. «Проклятая печка!» – крикнул Гомулка. Гамбуржцы вылили в трубу всю воду из пожарной бочки и заложили доской дымоход. Из печки повалил дым. Спальня наполнилась уваром. Некоторое время они держались благодаря противогазам, но вскоре стало не хватать кислорода. У Хольта стоял звон в ушах. Чья-то неясная фигура шаталась в клубах дыма, готовая вот-вот упасть. Но тут Хольт и Вольцов распахнули окна и сорвали с себя противогазы и каски. В комнату ворвался свежий воздух. Нападающие принялись штурмовать окна, но их легко было защищать. Вольцов и Феттер били наотмашь решетинами, а вперемежку щелкало духовое ружье в руках Гомулки. Слишком поздно осажденные догадались, что нападение на окна было лишь отвлекающим маневром. За спиной у них затрещал взломанный замок, и толпа нападающих хлынула в помещение.

Несколько человек впереди сразу же рухнули как подкошенные и, охая, поползли обратно в коридор. Зажав в каждой руке по увесистой ножке, Вольцов крушил направо и налево.

Но вот он упал, и на него кучей навалилось несколько человек. Хольта нещадно били по голове и лицу, он уже почти ничего не сознавал. Он видел, что Гомулка отбивается прикладом, видел, что удар дубинкой свалил его наземь. И тут перед ним всплыла широкая физиономия Цише. Ненавистная харя, сволочь проклятая, насильник, бандит! Сквозь общую свалку Хольт устремился к Цише. Он увидел, что Вольцов, лежа на полу, отражает нападение четырех-пяти противников, которые тузят его, не разбирая куда, и только мешают друг другу; увидел, что залитый кровью Феттер швыряет через всю комнату бутылки фанты, – и снова рванулся к Цише, но, споткнувшись о ноги Вольцова, опрокинул стол, все еще стоявший на ребре, и массивная крышка накрыла катающийся по полу клубок тел. Вольцову сразу удалось выбраться. Хольт видел все это как в тумане. Он кинулся на Цише, забившегося в угол койки, и вцепился ему в горло. Наконец-то! Оба они покатились на пол. Цише захрипел. Гад, насильник! Но кто-то сверху стукнул Хольта по голове. Он разжал пальцы.

– Эти бандиты убивают друг друга! – услышал он громовой голое капитана. – Неслыханное безобразие!

Хольт ощупал распухшую голову. В дверях стоял Кутшера без фуражки, в одно из распахнутых окон заглядывал Готтескнехт. Кругом на полу, держась за голову, лежали и сидели на корточках какие-то фигуры. Санитар перевязывал кому-то залитый кровью глаз. Вольцов, почти не пострадавший, стоял перед капитаном, все еще сжимая в руке ножку от табурета.

– Они напали на нас превосходящими силами, – бормотал он.

– А тот, кто все это натворил, оказывается, жив-здоров, ничего ему не делается! – o> рычал Кутшера. – Вы что же, думаете, что можете себе все позволить, а я буду терпеть?

Семерым курсантам так досталось, что их пришлось отправить на медпункт. Это были: Феттер, Гомулка и пятеро старших курсантов. Да нечаянно попал в перепалку дружинник из большой комнаты. Феттеру сломали переносицу, Гомулке выбили передний зуб. Он стонал и что-то шамкал распухшим ртом, беспомощно улыбаясь, а лицо его напоминало уродливую маску. Вся голова у него была в запекшейся крови, за ухом зияла большая ссадина.

Кутшера с проклятиями удалился. Готтескнехт сказал негромко:

– Я это предвидел.

Хольт, неудержимо всхлипывая, бормотал:

– Какое безумие! Какое идиотское безумие!

– И это вместо того, чтобы быть образцовым, братским содружеством! – отозвался со своей койки Цише.

Хольт не утерпел и снова рванулся к нему:

– Еще одно слово, дрянь фальшивая, и я тебя…

– Довольно! – сказал Вольцов. – Оставь Цише в покое. Если он не замолчит, я сам угощу его плюхой.

Неудержимая смешливость напала вдруг на Хольта. Плюха, повторял он про себя, плюха…

Кутшера закатил им внеочередную четырехчасовую маршировку, и этим эпизод был для него исчерпан. Старших курсантов распустили за два дня до срока – на этом настоял Готтескнехт из опасения, как бы Вольцов не вздумал взять реванш.

Хольт навестил Гомулку на медпункте; голова бедняги, забинтованная вдоль и поперек, бессильно лежала на подушке. Ссадину ему зашили без наркоза.

– Черт знает что, какая-то бойня! – пожаловался он. – Что у нас слышно на батарее? Я тут лежу и в толк не возьму, из-за чего началась эта идиотская драка. Бред какой-то!

– Тут дело в принципе, – сказал Хольт. – Исключительно в принципе. Почитай Фонтане. У него герой не хочет драться на дуэли, он понимает, что это дикий пережиток, и все же стреляется с другом своей жены и – из принципа – его убивает.

Гомулка слегка повернул к нему голову на подушке.

– Но если мы из принципа совершаем бессмысленные поступки, значит, принципы ложные.

– Не стоит об этом думать, – сказал Хольт. – Так уж повелось на свете, не мы первые, не мы последние.

Гомулка, видимо, устал; он ничего не ответил. Из больницы Хольт отправился к фрау Цише. Она встретила его восклицанием:

– Господи, на кого ты похож!

Он рассказал ей о вчерашнем побоище.

– Я чуть не удавил твоего Цише.

Она ласково провела рукой по его волосам.

– Успокойся! Хочешь чаю?

Прикосновение ее руки успокоило Хольта, оно словно лишило его воли. С ней все легко, даже самое тяжелое, подумал он. Она налила ему чаю и заговорила о каких-то пустяках. У нее было так тепло и уютно, не хотелось и думать о возвращении на батарею. Он решил провести у нее ночь, хоть и знал, что Готтескнехт его выгораживать не станет. Но и это было ему теперь безразлично.

– Меня отпустили до утра, – соврал он. Но она отвечала решительно:

– Нет, Вернер, сегодня нельзя. – И в ответ на его удивленный взгляд продолжала просящим голосом: – Пойми, приезжает в отпуск Цише, я жду его со дня на день.

Он не сразу понял, что она имеет в виду не молодого Цише, а его отца, эту зверскую образину.

– Что такое? – пробормотал он, как оглушенный. – А как же я?

– Не дури! Его отпустили всего на несколько дней.

На несколько дней… Вот так оно и бывает: когда возвращается муж, любовника гонят за порог… И тут он подумал, что гнусный старик предъявит жене законные требования… От ревности и отвращения голова у него пошла кругом. Вне себя от ярости, он грубо схватил ее за кисть руки.

– Если ты его к себе подпустишь…

Она вздрогнула, но от его властного прикосновения лицо ее смягчилось, веки полузакрылись. Опомнившись, она сказала:

– Ты слишком много себе позволяешь!

Ах, вот как! Хольт отпустил ее, голова снова заболела, он почувствовал смертельную усталость. Он сорвал шинель со спинки стула и нахлобучил шапку. Она смотрела на него безучастно. Его силы уже иссякли. Он ждал только ее слова. Но она молчала. Когда он спустился вниз, им овладело глубокое отчаяние. Опять я один на белом свете! Вспышки гордости как не бывало. Он повернул обратно и позвонил. Она заставила его долго прождать у дверей. Он стоял у порога поникший, с шапкой в руке, она втянула его в переднюю, смахнула со лба непокорную прядь и улыбнулась ему.

– Глупый мальчик, позвони мне в первый же свободный день.

Он стоял, не двигаясь.

– Ты не должна…

– Дурачок, за кого ты меня принимаешь? У женщины всегда найдется отговорка…

Орудия вернули из ремонта, работы было выше головы. «Антону» поставили новый ствол. Вместо старых патронов прислали новые, с какими-то особенными гранатами. Через день вернулся с медпункта Гомулка. Особым приказом подгруппы Хольт и его одноклассники были произведены в старшие курсанты. Гомулка, с нашлепкой за ухом, сострил:

– Теперь мы не просто курсанты, а оберкурсанты.

После обеда прибыло новое пополнение – ученики рождения двадцать восьмого года из Силезии. Хольт, Вольцов, Феттер и Гомулка стояли у канцелярии и наблюдали, как новички высаживались и как их потом погнали на вещевой склад.

– Так и мы тогда приехали, – сказал Гомулка. Хольт кивнул. Бог весть когда это было!

– Братцы, наша взяла! – ликовал Феттер. – Наконец-то мы старшие!

Вся батарея построилась на подъездной дороге, и началась перетасовка. Новоиспеченные старшие из огневых взводов были распределены по всем шести орудиям на правах командиров и наводчиков. Шмидлингу с трудом удалось сохранить Вольцова, Хольта, Гомулку и Феттера за «Антоном». Кутшера, как всегда без головного убора и как всегда с собакой, выступил перед строем.

– Слушать всем!.. – На этот раз он ни словом не упомянул о самовоспитании.

– Он уже и сам не рад, – заметил Гомулка, когда они вернулись к себе в барак. – Но как отступить от своего принципа!

– Это можно назвать «самовоспитанием одного капитана», – сострил Хольт.

Батарея была снова приведена в боевую готовность. Около полуночи Вольцов в последний раз прочистил банником ствол. То ли новенькие еще не освоились с радиоприборами, то ли они пугались стрельбы или их сбивали с толку обычные помехи, только в эту ночь стрельба не ладилась. Батарея палила в южном направлении, тогда как бомбардировщики, бормоча, со спокойной уверенностью уходили на север. Вольцов отчаянно ругался, из нового ствола вытекало кипящее масло и прожигало ему рукавицу. Во время перерывов огня они слышали, как у радиолокатора рвет и мечет Кутшера.

Батарея теперь на две трети состояла из новичков. Кроме двадцати шести одноклассников Хольта, из старых осталось только пятеро: Дузенбекер и Гершельман – двое дальномерщиков из Гамбурга и Цише с двумя школьными товарищами из Эссена. Оба гамбуржца явились вечером в барак к Вольцову. Они принесли сигарет и вина и некоторое время с похвальным терпением, выслушивали язвительные насмешки Вольцова. А потом все вместе отпраздновали мировую. Это Гюнше был виновником всех передряг!