Текст книги "Приключения Вернера Хольта"

Автор книги: Дитер Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

9

Спустя несколько недель Кутшера ввел в дневной распорядок боевое учение для всей батареи. Школьных учителей он прогнал. «Латынь? Пусть лучше научатся стрелять как следует!» Каждую ночь налетали английские, каждый день – американские самолеты. В апреле воздушные атаки еще усилились и уже не ослабевали. Боевые учения не оставляли молодежи ни минуты свободной.

– Это неспроста – значит, ожидают инспекцию, – высказал предположение Шмидлинг. И действительно, в конце апреля стало известно о предстоящем посещении командующего подгруппой. Однако приезд его все откладывался, и только в мае на батарею прикатила целая автоколонна.

Майор, волоча за собой свиту капитанов и лейтенантов точно хвост кометы, начал с того, что скрылся в начальническом бараке, заставив всю построившуюся батарею дожидаться.

– Они там попивают первоклассный шнапс по случаю радостной встречи, – объявил во всеуслышание Феттер, даже не понизив голоса.

– Эй вы там, потише! – гаркнул кто-то.

Но тут показался майор Белинг со своей свитой, и только начались рапорты, как на батарею прибыла вторая автоколонна. «Ого! В честь чего бы это?» – пробормотал Гомулка, стоя в строю руки по швам. Из просторного лимузина вышел генерал зенитной артиллерии Бергман в сопровождении полковника и многочисленных подполковников и майоров. Лошадиная физиономия Кутшеры от радости расползлась в ширину. Если командующий подгруппой терпеть его не мог, то генерал, напротив, жаловал. Кутшера стал на правом фланге батареи.

Генерал не счел за труд потребовать у курсантов предъявления личных знаков; он даже осмотрел подошвы их сапог. После чего изъявил желание присутствовать на боевом учении. День стоял теплый, погожий. В небе в качестве воздушной цели курсировал «хейнкель». На командирском пункте собралось столько офицеров, что операторам трудно было управляться с приборами. Генерал хотел проверить, насколько Кутшера тактически, а вахмистр технически подготовлены к стрельбе. Но еще прежде, чем приказы проходили винтовую лестницу всех инстанций – от генерала до капитана, операторы успевали их выполнить.

– Я вижу, – сказал генерал, не скрывая своего удовлетворения, – ваша батарея работает как часы.

Однако не прошло и десяти минут, как в самом деле была объявлена тревога. Готтескнехт приказал разложить на земле сигнальное полотнище – черный крест на белом поле, – предписывающее самолетам идти на посадку, и «хейнкель», перелетев через расположение батареи, направился к ближайшему аэродрому.

Генерал быстро попрощался. На батарее остался майор. Он принял командование подгруппой и послал своего адъютанта на кольцевой провод. Десять минут спустя станция воздушного наблюдения сообщила о большой группе бомбардировщиков, летящих под прикрытием истребителей через Голландию к границе рейха. Одновременно сообщалось, что в районе Кельн – Эссен курсируют отдельные транспортные и учебные немецкие самолеты. Как только дана была команда «К бою!», Кутшера снял каску, сбросил шинель и мундир и велел принести себе из барака автомобильный плащ. Он не терял времени и поспевал всюду.

– — Убрать полотнище! – скомандовал он.

– Но ведь в воздухе наши самолеты, как же вы убираете полотнище, капитан? – запротестовал майор.

Кутшера повернулся к майору и прищурил глаза.

– Таково предписание, господин майор! Мы дали команду готовиться к бою. Через несколько минут здесь будут бомбардировщики.

На командирском пункте царило смятение, никто не знал, выполнять или не выполнять приказ Кутшеры. Рассерженный неповиновением, майор кричал:

– Не убирайте полотнище. Надо же немного думать о том, что вы делаете!

Кутшера с сомнением почесал в затылке, словно здесь и не было никакого майора, однако возражать больше не стал.

– Нельзя же безоговорочно выполнять все предписания, – выговаривал ему майор.

Итак, полотнище продолжало лежать – сверкающий белизной квадрат десять на десять метров – заметная с высоты десяти-двенадцати тысяч метров глазастая мишень на огневой позиции. Прошло несколько минут, и все думать о нем забыли.

На северо-западном крае неба, в зоне обстрела, появился первый эшелон бомбардировщиков, они летели на высоте пять тысяч метров, и команда Кутшеры «Огонь!» не вызвала у майора возражений. Батарея ответила залпом из четырех орудий, она стреляла так метко, что майор, следивший в бинокль, не удержался от восклицания: «Превосходно!» Звено за звеном проходили мимо в юго-восточном направлении. Батарея стреляла равномерно, без малейшей нервозности. Но тут группа из шестнадцати летающих крепостей «боинг-П», летевших за первой авиагруппой, изменила направление.

– Они взяли новый курс! – доложил Готтескнехт и тут же следом: – Прямое приближение! – Только тогда все вспомнили о полотнище, но было уже поздно.

Грохотали выстрелы. Прибористы сутулились у приборов управления и дальномеров, вычитывая с перекошенными от страха лицами данные для стрельбы, пока сами в свои оптические приборы не увидели, как неприятельские бомбардировщики сбрасывают смертоносный груз. И тогда все – от майора до младших курсантов – бросились в укрытие, и только Гот тескиехт, сгорбившись, нажимал и нажимал кнопку сигнального колокола, а Кутшера с непокрытой головой стоял посреди огневой позиции и орал во все горло: «Бандиты! Уберете вы когда-нибудь полотнище?» Стрельба прекратилась, и только два орудия беспорядочно и часто палили в небо.

Как вдруг, откуда ни возьмись, – Земцкий, малыш Земцкий! Он, должно быть, сидел в блиндаже, лицо его раскраснелось, и он совсем как в школе тыкал в воздух указательным пальцем: «Я… я… господин капитан, позвольте мне…» И юркой ласочкой побежал в поле и стал собирать холсты. Но тут хватающее за душу гудение моторов растворилось в пронзительном вое, вой постепенно нарастал и креп, переходя в оглушительный свист. Земля дрогнула, орудия закачались на своих лафетах, натягивая крепления, громовой удар на какую-то секунду расколол ясный день, грибовидное облако дыма и фонтаны земли взлетели в воздух, сгущаясь в сплошную пелену, погасившую солнце. Над орудийными окопами и командирским пунктом с визгом пронеслись осколки. А затем наступила тишина. И в тишине один за другим прокатились два выстрела, остальные пушки присоединились, снова заработал радиолокатор, и яростная, беспорядочная канонада еще долго провожала улетающие бомбардировщики.

Ни одно орудие не пострадало. Командирский пункт был изрядно помят, но и там ничего непоправимого не случилось. И только Земцкий, Фриц Земцкий лежал на земле мертвый.

Вечером Хольт обошел позиции, изрытые кратерами бомб. В бараках были разбиты все окна, повреждены крыши, повсюду возводили леса, пилили, стучали молотками. Рота солдат-зенитчиков, присланная из подгруппы, меняла телефонные провода.

Хольт стоял в бараке орудийного мастера. Среди инструментов и запасных частей лежал на полу Земцкий, старший курсант Фриц Земцкий, прикрытый одеялом. У Хольта жгло глаза. Ужасы бомбового ковра еще держали его в своей власти. Долго смотрел он на серый комочек. Со смешанным чувством страха и любопытства откинул одеяло. Вот он, Фриц Земцкий! Лицо ничуть не изменилось, оно такое же мальчишески задорное, как всегда. Но половина грудной клетки вырвана… Сердце больше не бьется… Когда оно еще билось, до чего же этот Земцкий, теперь такой неподвижный, забавно разыгрывал старика Грубера! «Позвольте мне! Позвольте! Хольта нельзя наказывать, он заговаривается, у него скарлатина мозга!» Вместе с Хольтом он скрывался в пещере и как-то воткнул себе за ремешок шляпы свиной хвостик. Его голубые глаза светились невинным лукавством и задором – задорным и невинным он прожил свой недолгий век. А теперь он мертв…

Скрипнула дверь. Это Гомулка искал Хольта. Он шагнул через порог, и лицо его искривилось, словно в гримасе отвращения. Выбитый зуб изменил его до неузнаваемости, и теперь даже самое легкое движение его губ напоминало гримасу. Хольт наклонился и прикрыл мертвеца одеялом.

– Первого июня ему исполнилось бы семнадцать, – сказал Гомулка.

– Да, – сказал Хольт, – исполнилось бы…

В орудийном окопе Хольт присел на станину. Гомулка остановился у входа в блиндаж. Оба закурили.

– Возможно, следующим буду я, – сказал Гомулка.

– Или я, – сказал Хольт.

Гомулка из-за выбитого зуба заметно шепелявил.

– Я просто понять не могу, как это они еще до нас не добрались, – продолжал он. – Мой двоюродный брат служит в Дармштадте. Там к началу года стояло четырнадцать тяжелых батарей – десять из состава ПВО и четыре войсковых. В окрестностях города у них танковый завод, американцы давно за ним охотились, но четырнадцать батарей так метко вели огонь по данным радиолокатора, что бомбардировщики все время били мимо цели. Тогда американцы начали бомбить батареи и бомбили две недели кряду. Они сбросили на каждую огневую позицию сотни бомб. Они разнесли вдребезги все радиолокаторы, и от четырнадцати батарей осталось только двадцать орудий. Треть курсантов выкосило, половину тяжело ранило. Завод они, конечно, тоже раздолбали. Им все нипочем. В Касселе им мешал полутораметровый прожектор, с помощью которого батареи вели ночную стрельбу без приборов, и, чтобы уничтожить этот единственный прожектор, они не пожалели трехсот центнеров фугасных бомб. Увидишь, придет и наш черед.

– От нас только мокрое место останется, – сказал Хольт.

– От всей Германии только мокрое место останется, – сказал Гомулка. Они долго молчали. И опять заговорил Гомулка:

– Русских пока не удалось остановить. Мы сдали Одессу. Если так будет продолжаться…

– Что-то должно произойти, и в самое ближайшее время, – сказал Хольт.

– Да, но что же?

– Не знаю, – ответил Хольт.

С командирского пункта кто-то закричал: «Проверка линии!» Гомулка надел наушники командира орудия. Больше они к этой теме не возвращались.

Зато в бараке чуть не весь вечер спорили, виновен майор в смерти Земцкого или не виновен.

– Учение о фюрере не допускает разлагающей критики, – кипятился Цише. – Где же ваша беззаветная преданность! Такие замечания по адресу командира подрывают нашу обороноспособность!

На этот раз на Гомулку обрушился и Вольцов.

– Хватит разговоров! – рявкнул он. – Это война! На войне каждого может стукнуть! – И он разложил на столе свои карты.

На следующий день, после тяжелой ночной стрельбы, батарею ждал сюрприз. Кутшера явился на утреннюю поверку одетый по всей форме.

– Хайль Гитлер, батарея! – гаркнул он. – Майор остался вами доволен. А также и господин генерал. А тут, кстати, дивизия, изучив представленные данные, установила, что из тридцати четырех сбитых в нашей зоне самолетов за время от сентября, четыре падают на нашу долю. Тише! Сохранять спокойствие! Эти четыре сбитых самолета нам официально присуждены. Если у вас есть белая краска, можете нарисовать на пушечных стволах четыре кольца.

Волнение в рядах не утихало. Кутшера с минуту наблюдал этот беспорядок, а потом рявкнул:

– Батарея смир-рно! Почтим память камрада Земцкого, павшего за фюрера и отечество!.. Вольно! Внимание! Наша батарея уже в Гамбурге понесла тяжелые потери. Смерть на войне – обычное дело. Земцкий совершил геройский поступок, и в признание его заслуг майор наградил его Железным крестом второй степени… Сохранять спокойствие! А теперь предупреждаю: если в бараках не прекратится болтовня насчет сигнального полотнища и так далее, я сам займусь бунтовщиками и засажу их в военную тюрьму! Где это слыхано, чтобы на войне не было жертв!

Четыре сбитых самолета! О Земцком уже не вспоминали. Особенно радовался Вольцов.

– Еще две сбитые машины, – и нам выдадут значки зенитчиков.

Хольт с Гомулкой в глубоком унынии возвращались в барак.

– Зепп! Четыре сбитых самолета – это просто нечистая совесть майора.

– Замечаешь? – сказал Гомулка. – Вчера все нос повесили, а смотри, что делается сегодня!

На уроке Хольт не мог сосредоточиться и ничего не понимал. Наконец он выскользнул в соседнюю комнату и бросился на койку. Если меня убьют, думал он, завтра ни одна душа обо мне не вспомнит!

Дверь распахнулась и на пороге показался Готтескнехт.

– И вам не стыдно, опять вы прогуливаете! – заворчал он. – Ступайте вызовите мне Гомулку. – Хольт пошел. – Пойдемте со мной оба! Вы ближе всех знали Земцкого, поможете мне составить письмо его матери. – В канцелярии он сказал Хольту: – Тут, кстати, одна дама звонила, спрашивала о вас. В городе стало известно, что нам крепко всыпали. Я сказал ей, что вы живы и здоровы – и Цише тоже.

Она тревожится обо мне, обрадовался Хольт. И тут же испугался. Что значит – и Цише тоже?.. Неужели Готтескнехт догадывается? Хольт искоса поглядел на вахмистра, но тот усердно скрипел пером и, казалось, ни о чем постороннем не думал; зато Гомулка как-то странно посмотрел на него.

– Он был единственный сын, – сказал Гомулка. На столе лежал Железный крест на красной орденской ленте. Земцкому он уже не нужен, подумал Хольт. Мне бы Железный крест… У курсанта он привлекал бы внимание.

– «…при выполнении воинского долга…» – читал вслух Готтескнехт.

Разве это был его долг, подумал Хольт, выбежать в поле под бомбы? Что же с ним случилось? Захотел отличиться?

– Что вы так на меня смотрите? – спросил Готтескнехт. – Вы, может быть, ждали, что я опишу его родным всю историю с полотнищем?

– Все равно они узнают! – сказал Хольт.

– Хватит нюни распускать! – прикрикнул на него вахмистр. – То, что вы нытик и маловер, Хольт, у вас прямо на лице написано! В этой войне погибли миллионы – солдаты, женщины, дети, – и вам это хорошо известно! Еще вчера это вас не беспокоило!

– Но, господин вахмистр, – сказал Гомулка, – отсюда не следует, что…

– Молчать! – заорал на него вахмистр. – Уж не думаете ли вы, что я, сидя здесь, в канцелярии, стану пререкаться с вами обо всякой чепухе, насчет которой вам уже вчера вправляли мозги?

Хольт с удивлением посмотрел на Готтескнехта. Что это за новая загадка? Но Готтескнехт низко наклонился над столом. Он сказал шепотом:

– Цише ведет дневник. Он записывает каждое ваше слово, сказанное в его присутствии. «Откуда это у Г точка цифровые данные о потерянных врагом бомбардировщиках… вопросительный знак!» Ага, краснеете, Гомулка! Листовка маршала Гарриса «Обращение к немецкому народу», не так ли? Отныне прекратить эти разговоры! Не доставляйте мне новых неприятностей, мне и без того трудно все время выгораживать вас перед шефом. Вы меня поняли? '

Оба промолчали.

Стало быть, Цише все записывает, в испуге думал Хояьт. Он лихорадочно припоминал, не случилось ли ему сказать что-нибудь крамольное…

Гомулка произнес чуть слышно:

– Я вас понял, господин вахмистр!

В канцелярию вошла связистка. Готтескнехт заметил как ни в чем не бывало:

– А теперь довольно! Возвращайтесь на урок.

Они откозыряли и вышли из канцелярии. Хольт не знал, что думать. «В этой войне погибли миллионы… еще вчера это вас не беспокоило…» Что это, упрек?

– Зепп, ты понял, о чем говорил Готтескнехт? Какое-то обращение к немецкому народу!

– Я сам не знаю, что думать, – сказал Гомулка.

– Раньше я так или иначе во всем разбирался, – продолжал Хольт. – Но с тех пор, как я здесь, мне кажется, что почва уходит у меня из-под ног – медленно, но верно.

– А раньше разбирался? – спросил Гомулка. – В самом деле разбирался?

– Знаешь старое изречение: в каждом из нас сидит тайный изменник, – ответил Хольт. – Никаких виляний! Солдату не положено вилять!

Однако эта мысль не принесла ему спокойствия. Так, значит, смиряйся, покорись судьбе, поступай как заповедано, верь всему, что скажут! Неужто мы безвольные орудия, пешки в большой игре? Брось! Все эти размышления и сомнения ни к чему не приведут; внушал он себе. Надо быть твердым! Верить! Фанатически отдаться общему делу! Не терять равновесия из-за какой-то несчастной бомбы!

Что со мной? – думал он.

Готтескнехт отпустил его до вечера в город – «к зубному врачу», как занес в постовую ведомость дежурный унтер-офицер. Хольт зашел на четверть часа в кафе на Ротхаузенском шоссе, где уволившаяся в отпуск молодежь с зенитных батарей посиживала с девушками. Он встретил здесь знакомых. Все говорили о налете на 107-ю батарею. Исхудавшие юнцы с воспаленными от бессонных ночей глазами наперебой ругали майора.

– Небось первым залег!

– Что это за разговоры! – резко сказал Хольт. – Распространять такие слухи значит подрывать нашу обороноспособность!

И тут же его кольнула мысль, что он повторяет слова Цише. Нашел с кого обезьянничать! – досадовал на себя Хольт.

Он попробовал вызвать по телефону фрау Цише, но последние бомбежки повредили телефонную сеть. Наконец с почтамта ему удалось с ней соединиться.

– Почему ты не зашел ко мне? Я места себе не нахожу от беспокойства!

Он сразу повеселел. Когда они потом сидели вместе и слушали последние известия, оперативная сводка страшно расстроила его. Бод в Южной Италии, наступление крупными силами на Вальмонтоне… Мы потеряли Севастополь. «Североамериканские истребители вчера совершили ряд налетов на населенные пункты Северной и Центральной Германии… Крупные потери… Ночные массированные налеты на Киль и Дортмунд… Отдельные пункты в Рейнско-Вестфальском районе…»

– Это о нас, – сказал Хольт. – Бомбардировщики все наглеют.

Фрау Цише, безучастно слушавшая эти сообщения, стала его упрекать, зачем он повесил нос, сегодня он просто невыносим! Хольт попытался излить перед ней душу, рассказал о бессмысленной гибели Земцкого.

Но и она посоветовала ему:

– Не распускайся. Вспомни, что приходится переносить нашим солдатам на Востоке. По сравнению с ними тебе с твоей батареей живется как на даче! – Когда же он угрюмо стал прощаться, она примирительно сказала: – Постарайся хоть раз выспаться как следует. И не принимай все так близко к сердцу!

Рано на заре в безоблачном небе показались два «москито», они летели очень быстро на высоте десяти тысяч метров, две еле заметные точечки, волоча за собой короткий белый шлейф. Неприятельские разведчики сделали три-четыре широких круга над соседними городами Рурской области. Вдали грохотала 128-миллиметровая батарея. Вольцов ругался, глядя вверх на небо.

– Они фотографируют местность. Не удивительно, что бомбардировщики знают потом, куда лететь.

Наснимав вволю, оба «москито» улетели в северном направлении.

На огневую пригнали сотню пленных под конвоем безусых эсэсовцев.

– Русские? – удивился Вольцов, выходя из орудийного окопа. – Зачем они здесь?

Непролазные дебри латинской грамматики, в которых Хольт давно уже запутался окончательно и бесповоротно, сегодня особенно его тяготили; он крадучись ушел к себе и растянулся на своей койке. За окном десятка полтора военнопленных засыпали воронки. Он закурил сигарету и вышел во двор поглядеть на них поближе.

Эти землисто-серые фигуры, с величайшим трудом орудовавшие заступами и лопатами, сбрасывая в ямы тяжелые комья земли, сейчас, на расстоянии нескольких метров, показались Хольту не похожими на людей. Он с ужасом разглядывал их кажущиеся огромными черепа, их впалые пергаментные щеки, такие же серые, как одежда, болтавшаяся на костлявых, иссохших телах. Не подумав, что делает, Хольт протянул ближайшему пленному свою дымящуюся сигарету, и тот, осторожно оглядевшись и обратив на Хольта вопрошающий темный взгляд, глубоко затянулся и передал ее дальше по рукам.

У Хольта болезненно сжалось сердце. «Жалость обличает малодушие», – сказал он себе и все же достал из кармана початую коробку. Он хотел бросить ее пленным, но одумался и, подойдя ближе, сунул ее в первую попавшуюся корявую руку. Но пока он стоял против пленного, он, к ужасу своему, увидел: то нечеловеческое, что поразило его в этих жалких тенях, есть не что иное, как последняя степень истощения. Растерявшись, он протянул пленному и спичечную коробку, но тот, с трудом, словно каждый звук причинял ему боль, пробормотал: «Хлеба!»

Хольт бросился в барак и рывком распахнул дверцу своего шкафчика. Их морят голодом! – гвоздило у него в мозгу. В отделении для провизии было много всякой снеди. Уже несколько недель в дни тяжелых боев им выдавали кекс и леденцы, и все это накапливалось в шкафчиках. Он рассовал по карманам все свои запасы и накинул шинель: выносить съестное из барака строго воспрещалось. Но ведь то, что он собирается сделать, – мелькнула мысль, – запрещено и подлежит суровому наказанию. Минуту он помедлил в нерешительности. Но потом спрятал хлеб под шинель, говоря себе: пусть меня накажут, пусть это недочеловеки, я и собаку накормлю, если увижу, что она голодна! Тут он вспомнил, что там не один голодный, а человек десять-двенадцать. Он открыл и шкафчик Гомулки, зная, что Зепп не стал бы возражать. Полкруга копченой колбасы, краюха хлеба, кубик искусственного меда, пригоршня печенья… Все это он собрал в охапку. Потом увидел полбутылки водки. Зепп берег ее ко дню своего рождения. Водку он сунул за пазуху.

Спокойно вышел он из барака с твердым решением не попасться. Осторожно огляделся. Кроме работающих военнопленных, никого не было видно. Часовой куда-то скрылся. Окна большой комнаты, где шел урок, глядели на противоположную сторону,

Хольт бегом бросился в поле. Пленные расхватали хлеб и спрятали его на себе. Они продолжали работать и только один за другим крадучись спускались в воронку и там прикладывались к бутылке. Хольт поспешил назад и с сильно бьющимся сердцем кинулся на койку. Он даже попытался заснуть.

Позднее он встретился в коридоре с Гомулкой и позвал его во двор. Слушая торопливый рассказ Хольта, Гомулка невольно оглядывался по сторонам. Потом сказал:

– Ладно, я, конечно, за…

– Да, но правильно ли я поступил? Ведь это же наши враги?

– Начали-то не они! – возразил Гомулка.

Вольцов сидел на табурете и кинжалом срезал себе ногти на ногах. Феттер и Рутшер присели на своих койках. На этот раз они с интересом прислушивались к тому, о чем с пафосом толковал им Цише.

– Посмотрите на них как следует, – говорил Цише, когда к компании присоединились Хольт и Гомулка. – Это поучительное зрелище! Вы сразу же увидите, что перед вами расово неполноценные существа. Более наглядного доказательства и быть не может!

– Это кто же, русские? – спросил Гомулка.

– Конечно, русские. Достаточно на них поглядеть…

– Но ведь русские те же славяне, а это, как известно, арийцы, – снова прервал Гомулка его ораторские излияния.

– То есть как это арийцы? – озадаченно спросил Цише.

– Ну конечно, арийцы, – пожал плечами Гомулка. – И тебе это должно быть известно.

– Нет, позволь, позволь, – возразил Цише, стараясь привести в порядок свои мысли. – Ведь и среди арийских рас, если на то пошло, большущая разница. Ведь их же нельзя и сравнивать, не правда ли? В России – это уже установлено – только германцы вносили элементы организации, славяне тут ни при чем. Среди арийских рас германцы неизмеримо выше всех, это наиболее чистые представители нордической расы.-

Только теперь Хольт заметил, как под наскоком Гомулки Цише путается в собственных доводах.

– Ты и сам бы должен это знать, – продолжал Цише злобно, – но когда у человека чисто славянская фамилия, он поневоле вечно ноет и брюзжит.

Занятый своими ногами, Вольцов до сих пор безучастно слушал их препирательства. Но тут он поднял голову.

– Это еще что за выдумки? Ты что же, воображаешь, что ты единственный здесь настоящий национал-социалист?

– Твоя фамилия, Цише, тоже не очень-то арийская, – – поддал жару Хольт.

Феттер загоготал. Цише побагровел и решительно затряс головой.

– Врешь, врешь! Моя фамилия произошла от усечения чисто германского корня. Но дело даже не в фамилии, тут важно…

– Ладно, ладно, – прервал его Гомулка. – Одно мне все-таки неясно: пусть славяне и не такая полноценная раса, как нордическая, а все же они арийцы! Какое же у тебя основание называть их недочеловеками?

Но Цише уже обрел твердую почву под ногами.

– Пожалуй, твой довод был бы справедлив в прошлом, когда в России еще заправляла германская верхушка, возложившая на себя все бремя государственности. Это изменилось с приходом к власти большевиков. Еврейский большевизм разрушил, дотла расистско-народную основу славянства. Но теперь большевизм уже на грани гибели, ведь еврейское начало несет в себе миазмы разложения…

– Что-о-о? – протянул Феттер.

– Я только повторяю слова фюрера. Как разлагающая сила… оно неспособно сохранить единство такого мощного государства, и конец еврейского господства станет также концом России как государства. Фюрер, кажется, ясно сказал, что нам предназначено судьбой стать свидетелями невиданной катастрофы…

«Стать свидетелями невиданной катастрофы…» – мысленно повторил Хольт. Эти слова крепко засели у него в мозгу.

– …которая явится неопровержимым подтверждением нашей расистской теории.

На это Гомулка:

– Положим… Но посмотри, что творится на Восточном фронте!

– То, что нам противостоит на Фронте, – захлебнулся Цише, – всего лишь фанатичный сброд! Они бросают в бой своа последние резервы – – стариков и больных.

Тут Вольцов, кончивший шнуровать башмаки, не выдержал

– А теперь выслушай и заруби себе на носу, что я тебе скажу, ты, усеченный германец! Уж что-что, а на армию нашу я клепать не позволю. Не хочешь ли ты сказать, что нас бьют старики и больные?

– То есть как это бьют? – запротестовал Цише, но Вольцова уже нельзя было остановить:

– Скажешь – не бьют? Что, в Сталинграде нас не расколошматили? У Радомышля и Брусилова не разбили наголову? Под Кировоградом не стерли в порошок? Под Шуйском и Острополем не намяли нам бока? У Каменец-Подольска и Скалы не накостыляли нам шею? И кто же это сделал – старики и больные? Ты это хочешь сказать?

Хольт обрадовался было поражению Цише, но теперь душу его охватил леденящий страх… А Цише уже собрался с силами для ответа:

– Это подавляющее превосходство в людях носит чисто временный характер.

– Превосходство в людях… – язвительно отпарировал Гомулка. – Сколько же у них должно быть здоровых молодых солдат при такой прорве стариков и больных!

Вольцов в раздражении всадил в стол свой кинжал.

– Господи боже ты мой, ну и осел же ты, Цише, самый распоследний осел! От таких дураков плакать хочется! И этакое дерьмо корчит из себя национал-социалиста! Что ты мелешь, балда, о разгроме и о последних резервах? Хочешь, я на карте тебе покажу, что за эту зиму произошло на Восточном фронте?

Но и Цише дошел до белого каления.

– Ах, ты вот как!.. Ты, значит, считаешь… Ты хочешь сказать… То есть я хочу сказать… Вернее, фюрер сказал… – лепетал он бессвязно.

Но тут все вздрогнули. Прозвучал сигнал тревоги. Страсти мгновенно улеглись. Не забыть каску и противогаз, мелькнуло в голове у Хольта, и он вместе с остальными побежал к орудию.