Текст книги "Жрица моря"

Автор книги: Дион Форчун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Теперь я понимал, какое сумасшествие охватило меня; но увидев Жрицу Моря, я понял, что под этим солнцем для меня не существовало другой женщины; так что стоило отряду верховного жреца поравняться со мной, как я встал на их пути, дрожа от нетерпения, – я думал об этом так же напряженно, как и те, кто пытался незаметно скрыться с его глаз. Его темные глаза сверкнули в моем направлении и, снедаемый нетерпением, словно тот, кто ждет отмены смертного приговора, я наконец, увидел направленный на меня палец. Стражники окружили меня, и я присоединился к отряду.

И вновь картина перед глазами изменилась. Я опять очутился в освещенной кострами пещере под вершиной Белл Ноул; на этот раз я вместе с двумя другими сидел за высоким столом. Мы смотрели на Жрицу Моря, сидевшую на своем большом резном троне, и на Верховного Жреца, бритоголового и иссушенного солнцем. Слева от Жрицы Моря стоял сам король. Он был бородат и смугл от загара; а она сидела между ними и улыбалась мне. Сейчас она казалась мне еще милее чем раньше, так что я чувствовал себя достойно вознагражденным за свою жертву. И я пиршествовал, чувствуя радость в сердце, хотя сидевшие по обе стороны от меня даже не притронулись к еде. Когда же пустили по кругу чаши с огненным вином, я с такой радостью провозгласил тост за Жрицу Моря, что все присутствующие странно посмотрели на меня, а сама она улыбнулась мне своей отрешенной, благодарной улыбкой, в которой совершенно не было чувства, ибо она видела многих на моем месте.

Обычай гласил, что человек не должен знать миг своей смерти, дабы не омрачались его последние часы, ибо море любило, чтобы принесенные в жертву были в полной силе и славе человека. Посему каждую ночь трое садились ужинать за высоким столом; затем двоих отпускали, а третьего приносили в жертву; но никто из троих не знал, кого именно изберут, так что надежда жила в сердцах всех трех и жизнь кипела в них. Никто, даже сама Жрица Моря, не знал, кто именно будет принесен в жертву, ибо три кубка наполнялись огненным вином, но лишь в одном на дне лежала жемчужина, и тот, кто обнаруживал ее, должен был умереть. Мужчины по обе стороны от меня понемногу пригубливали вино, будучи едва в состоянии глотать; я же осушил кубок одним глотком – и почувствовал жемчужину на губах. Перевернув кубок, я вскричал: «Я избран для жертвоприношения!» и жемчужина выпала из моих губ на стол и покатилась к Жрице, которая накрыла ее своей ладонью, скривив в усмешке пунцовые губы.

В этот миг все присутствующие, протянув ко мне свои кубки, восславили меня – избранника моря, – а Верховный Жрец и король спросили меня о моем последнем желании, поклявшись, что оно будет исполнено. И я потребовал Жрицу Моря!

Возникло некоторое замешательство, так как ранее никто и никогда не изъявлял подобного желания. Обыкновенно мужчины просили земли для своей семьи, или чтобы жены умерли вместе с ними, или отмщения врагу, – но никто никогда не высказывал желания, подобного моему, так что они не знали, что и предпринять: ведь она принадлежала к священному клану, и прикосновение к ней каралось мучительной смертью.

Но, улыбнувшись, я сказал, что таково мое последнее желание, и если оно не будет выполнено, я, отправившись к морским богам, расскажу им немало дурного о происходящем здесь. При этих моих словах Жрица Моря также улыбнулась, из чего я заключил, что она была не так уж недовольна. Однако Верховный Жрец побелел от ярости; не знаю, что бы он сделал, если бы король, стукнув рукою по столу, не объявил, что последнее желание есть последнее желание и должно быть исполнено – иначе меня следует отпустить живым и невредимым. Верховный Жрец ответил, что они не могут противиться воле морских богов, отметивших жертву своей печатью, дабы не пали на эту землю еще большие несчастья: поскольку я приговорен к смерти, я должен буду умереть. Мне показалось, что король доволен представившейся возможностью унизить жреческую касту, нанеся удар кровавому верованию, которое вышло из-под его контроля.

Тогда Верховный Жрец, хмуро улыбнувшись, сказал: законы священного клана предусматривают смерть для смешавшей свою кровь с кровью простолюдина; овладевшего же ею ожидает смерть под пытками.

«Да будет так!» – провозгласил король, довольный тем, что в последний раз видит Жрицу Моря и ее жертвоприношения. Но Верховный Жрец все еще был безумным от ярости – у него и в мыслях не было лишиться Жрицы; однако он не подал виду и улыбнулся улыбкой, более ужасной, чем маска гнева у любого другого человека. Он заверил, что все будет согласно моему желанию, как велит обычай. Я буду со Жрицей Моря до того, как прилив достигнет своей наивысшей точки, а затем встречусь со смертью лицом к лицу – вместо того, чтобы согласно обычаю выпить вино со снотворным – ведь справедливо признать, что медленная смерть от утопления есть смерть под пытками, так что если я приму ее в полном сознании, то оба закона будут соблюдены. Повернувшись ко мне, он спросил, желаю ли я поступить согласно сказанному, поклявшись не огорчать их, дабы им не пришлось отправлять меня к морским богам силой? И я поклялся в этом.

По грубо вырубленным в скале ступеням винтовой лестницы мы спустились в естественную пещеру – она была низкой, и пол ее был покрыт песком; я понял, что мы находимся на уровне реки, так как песок и стены были влажны и покрыты водорослями. В центре пещеры находился прямоугольный камень, длина которого вдвое превышала его ширину, а ширина равнялась высоте – это и был жертвенный алтарь, на котором принесенный в жертву морю ожидал, когда оно придет за ним. В отличие от тех, кого приводили сюда до меня и оставляли одурманенными, так что они даже не знали, кто придет за их душами, я должен был встретить воду в полном сознании – таково было наказание за мою дерзость.

И в те часы, когда прилив подымался, передо мной открывалось то, о чем мечтали лишь немногие и еще меньше – знали наверняка: я понял, почему Троя была сожжена из-за женщины. Ведь Жрица Моря представляла собою всех женщин мира; а я, соединяясь с ней, был воплощением всех мужчин – впрочем, все это принадлежит к жреческим тайнам, и не в моей власти говорить об этом. В своем ослеплении я слышал шум воды, подбиравшейся ко мне. Лишь только вода коснулась наших ног, Жрица поцеловала меня и покинула пещеру. Наконец воды сомкнулись вокруг меня – и я боролся за каждый глоток воздуха – пока не почувствовал, что больше мне не вдохнуть…

Смертельная мгла заволокла мои глаза, и я очнулся; придя в себя, я почувствовал, как костлявая рука астмы сжимает мое горло.

Глава 18

Сколько буду жить, не забуду этого приступа – ни до, ни после у меня не было такого сильного удушья. Морган Ле Фэй, по прошлому опыту знавшая, чего ожидать, немедленно села в свою машину и отправилась за доктором. Я заставил ее перед этим открыть окна, чтобы в комнате было побольше воздуха; оставшись наедине с собой в перерывах между спазмами я слышал странный, низкий, стонущий голос моря, чего никогда ранее не было. Я знал, что весь сегодняшний день барометр падал; меня интересовало – не был ли этот звук предвестником шторма. Порывы ветра завывали в трубе, заставляя вздыматься пепел в камине, затем где-то над головой у меня зародился тонкий пронзительный свист. И вот первые штормовые валы с грохотом ударили в скалы, и я услышал, как унесенные ветром брызги ливнем обрушились на дворик форта. Мне пришло в голову, что надвигается опасность: раньше мы никогда не переживали в форте такой непогоды, хотя на памяти и было несколько довольно сильных штормов. Я думал о том, удастся ли Морган вернуться в форт, сможет ли доктор приехать сюда – и неожиданно впал в панический ужас от одной мысли, что мне придется провести здесь всю ночь одному.

Я лежал, борясь с удушьем и прислушиваясь ко все нарастающему грохоту бури за окном и к шуму брызг, заливавших двор форта. Вдруг мне почудилось, что на форт начало падать нечто более тяжелое, чем морские брызги. Со своего места мне был виден проем лишь одного из больших – и именно в нем я внезапно заметил настоящие потоки воды. Не думаю, что воды во дворе было больше чем по щиколотку, но увиденное повергло меня в совершенную прострацию. Я почувствовал, что Морган Ле Фэй не удастся вернуться обратно и что, возможно, этой ночью я буду один. Я встал, кое-как добрался до окна и стоял, прислонившись к балюстраде и вглядываясь в ночь. Было совершенно темно, но в потоке света из окна комнаты я видел несущуюся по воздуху пену, сорванную ветром с гребней громадных волн, бившихся о скалы. Эта ночь была ужасна и с каждым мгновением становилась все хуже.

Я уже смирился с мыслью о том, что Морган Ле Фэй не удастся вернуться ко мне и что мне придется коротать эту ночь в одиночестве – как вдруг я заметил пучок света, приближавшийся к форту; я тут же понял, что это были фары ее автомобиля. Грохот снаружи был так силен, что вначале я не заметил, как она вошла в комнату; первое, что я услышал, был ее плач – обнаружив пустое ложе, она решила, что меня унесло штормом. Я вышел из-за шторы, подобно привидению; вскрикнув, она бросилась ко мне и обняла – к моему великому удивлению, ибо я даже не подозревал о ее чувствах ко мне. Я почти позабыл о своей астме, озадаченный мыслью о том, что бы значила ее реакция, – но очередной приступ напомнил мне о моей болезни. За ее спиной я заметил доктора, очевидно, тоже озадаченного попыткой понять происходящее; затем, взяв меня под руки, они отвели меня к дивану.

Не думаю, чтобы все те, кто пережил эту ночь в форте, забыли ее. В любом случае это был один из самых сильных штормов, когда-либо потрясавших Англию; направление ветра лишь на один-два градуса отличалось от западного – это значило, что волны штурмовали форт со всей силой Атлантики. Это было похоже на бомбардировку. Даже лежа в кровати наверху, я чувствовал, как все дрожит от исполинских водяных валов, сотрясавших скалы утеса. Шторм нарастал вместе с приливом, и оба они достигли максимума в полночь. Нельзя было и помыслить о том, чтобы отпустить доктора домой в такую погоду, так что ему пришлось остаться.

Внутренний дворик был заполнен водой; слава Богу, что это были лишь принесенные ветром гребни волн, а не сами волны. Нам повезло, что окна выдержали натиск, ибо крытая галерея была сметена, и я опасался, что ветер понесет на дом ее обломки.

Грохот шторма был неописуем. В воздухе носилось высокое пронзительное завывание бури, каждый кусок скалы и строений свистел на свой лад; к этому добавлялся мощный рокот окружавшего нас моря и громоподобные удары волн, бивших и бивших в подножье утеса. С яростным звуком по скалам стекали потоки морской воды, а сорванные ветром верхушки штормовых гребней падали во дворике с громким хлюпаньем. За всю свою жизнь я ни разу не слышал подобной какофонии.

В громком шуме снаружи всегда есть что-то угрожающее, даже если не видно непосредственной опасности; но мы не знали, что происходит там, на утесе, за пределами форта. Если бы морю удалось прорваться в одну из амбразур, у нас появились бы реальные шансы затонуть, подобно древней Атлантиде. Действительно, до этого чуть было не дошло – я обнаружил это неделю спустя, осматривая фундамент, из которого в нескольких местах вырвало целые блоки.

Итак, мы находились в самом центре грохота и тьмы, как вдруг, в дополнение ко всеобщему народному ликованию, у меня начало сдавать сердце. Мне было проще всего, так как я просто потерял сознание, предоставив остальным решать, что делать со мной в этой ситуации.

Именно тогда я встретился с Богами Моря. Мне казалось, что я покинул свое тело, и душа моя подымалась вверх, окутанная в саван. Задержавшись в воздухе над фортом, я очутился в самом центре грохота и рева шторма, но его сила была мне безразлична, ибо я теперь принадлежал к другому измерению. Неверный лунный свет появлялся в разрывах облаков, ив эти моменты я видел когорты белопенных грешней, накатывавших из Атлантики: они вздымались и опускались правильными рядами, напоминая галопировавшую кавалерию; в месте, где встречались течения и приливы, весь порядок, рушился и море превращалось в бурлящую, вспененную массу воды, кипевшую водоворотами и брызгами у подводных рифов. Когда луна скрывалась за бесформенными облаками, на землю опускалась темнота, в которой рев бури казался еще громче. Затем она вновь выглядывала, когда штормовой ветер на мгновение очищал небо, и тогда я видел риф, и стоящие в воде полузатопленные скалы, и бившие в них волны, вздымавшиеся фонтанами.

Вдруг я обнаружил, что в этом реве и грохоте был определенный ритм, и мое ухо начало улавливать грандиозную оркестровку шторма: я слышал глубокий рокот прибоя у самых скал, и отрывистый лязг волн, разбивавшихся о прибрежные скалы утеса, и тенор штормового ветра, переходивший в пронзительное пикколо между строениями форта. К этому примешивались звуки горна и колокольный звон (думаю, что на самом деле это пели во мне лекарства, хотя я считал, что это скорее психический феномен). Охваченный делирием, я парил в потоках ветра подобно морской чайке, покачиваясь на его струях.

Затем на поверхности волн начали проступать очертания лиц, рваные клочья морской пены и тени стали приобретать форму, и я увидел всадников на белых лошадях.

У некоторых всадников были шлемы и оружие викингов, другие же мчались с развевающимися по ветру одеждами и волосами; последние были Предвестниками Смерти, которые, приторочив к луке седла тех, кого сбивали с ног белые лошади, уносили их прочь в Вальхаллу. Позади мчащихся всадников, подобно волнам, виднеющимся за линией прибоя, я увидел Морских Богов – они надвигались мощно и неотвратимо, без устали, держась единым фронтом в отличие от взмывавших в воздух всадников – ведь сила моря заключается в массе водной толщи, а не в гребнях пены, срываемых ветром. Великие поднимались вместе с приливом и были так же неукротимы, как сам прилив. Их лица были величавы и спокойны; они были правителями морского мира, и в той реальности лишь их слово было законом. Лишь их милость, и ничто более, даровала жизнь всему сущему на поверхности и на границе прилива – и выживал лишь тот, кто знал это.

И я воочию убедился в наивной глупости людей, уверенных в том, что они могут стать хозяевами моря. Ведь человек живет на Земле лишь благодаря милости Морских Богов, которые могли бы затопить Землю, если бы решили объединиться в своем гневе. Я уразумел, что человеческая жизнь тщедушна, как тонкая нить, протянутая между неодолимыми силами, которые могут уничтожить ее одним дуновением, но из которых человек в то же время черпает свои силы.

На Земле существует хранилище первозданной элементальной силы, подобной фонтану жизни, бьющему среди далеких звезд; точно так же жестокость человеческой натуры черпает себя из жестокости моря, подобно тому, как человек дышит окружающим воздухом – ведь в конечном счете все окружающее, все вещи суть проявление единого целого и нет в нас ни одной части, которая не принадлежала бы богам.

Шторм разбудил во мне ту мою часть, которая отвечала зову моря, и я знал, что в человеке существует динамическая сила, которая в мгновение ока способна поменять направление. Но это должен быть человек, такой же жестокий, как и море, не заботящийся мыслями о разрушении или саморазрушении – ведь смелость и жестокость суть полюса именно этой силы, благородство которой мир позабыл, предаваясь культу любви.

Прилив сменился отливом, и море начало отступать. Начиналось утро нового дня, лекарь из Дикмаута уехал на своем автомобиле и созвонился по поводу моей болезни с одним консультантом в Бристоле и с Бирдмором; вскоре вся братия собралась в форте и занялась, как мне показалось, моим отпеванием. Доктор из Дикмаута имел невообразимое количество ученых степеней и так и сыпал книжной мудростью; старый Бирдмор имел квалификацию, позволявшую ему поставить подпись под свидетельством о смерти, – так что он говорил с точки зрения человеческой природы; но оба они крутились вокруг моего тела, как две гиены. Бирдмор склонялся к испытанному способу: накачать меня морфием и посмотреть, выживу ли я, как всегда поступал в подобных обстоятельствах. Медик из Дикмаута возражал, аргументируя тем, что такой метод противоречит позиции какого-то Хойла. Затем они принялись сыпать взаимными упреками, ссылаясь на указ о применении опасных лекарственных средств, – ив это время я перестал дышать. Тут настал черед вмешаться консультанту, который спас мою жизнь, согласившись с каждой из спорящих сторон в отдельности и влив в меня изрядную дозу своей собственной патентованной наркотической дряни, не признаваясь в том, что она из себя представляет. Я проспал до обеда следующего дня, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше. Я понимал, что это была за инъекция, – невозможно обмануть того, кто хоть раз попробовал морфий, – но никому не обмолвился об этом, так как в этот раз я как никогда был близок к. вечности.

Как всегда, когда Морган Ле Фэй была рядом, я быстро поднялся с постели, ибо в таком случае у меня не бывает того отвратительного ощущения, которое обычно сопровождает приступ. Мы выпили чаю, и я даже начал вполне приходить в себя, как вдруг мы услышали какой-то шум у примыкавшей к суше части форта; затем послышались яростные вопли миссис Трет. Морган вышла посмотреть в чем дело и вернулась со Скотти. Будучи не в состоянии понять, почему появление Скотти вызвало столь крайнее возбуждение, я потребовал дальнейших объяснений; мне этого тем более хотелось при виде Морган, с трудом пытавшейся скрыть улыбку.

В результате расспросов выяснилось, что Бирдмор поставил мою семью в известность о постигшем меня несчастье; заслышав это, моя сестра, напустив на себя хорошо знакомый мне вид святой мученицы, заявила, что оставляет свою миссионерскую деятельность и отправляется в форт ухаживать за мной; но Бирдмор (да вознаградит его Господь!) сказал, что ей не следует оставлять мать, и предложил приехать Скотти.

У Скотти не было своей машины, так как я всегда отвозил его, куда бы ему ни понадобилось. Нанять же машину, чтобы добраться до форта, значило выложить добрую сотню, что для Скотти было просто непереносимо. И тут ему в голову пришла потрясающая мысль – уговорить отчима отвезти его. Дело в том, что отчим Скотти, как я уже упоминал ранее, имеет небольшое похоронное бюро, а так как своей машины у него тоже нет, то он использует для своих разъездов обыкновенный старый катафалк, в котором развозят гробы и прочее необходимое. Так что к форту подъехала траурная машина с плакальщиками на запятках, в которой сидел отчим Скотти и сам старина, решивший приехать либо по причине возможности бесплатной поездки, либо надеясь на трогательные изменения в составе партнеров – точного ответа я не знаю. Стоит ли удивляться реакции миссис Трет, увидевшей дорогих гостей.

Услышав, что приехал старый Уиттлз, я тут же пригласил его войти в дом, ибо он мне очень нравился. Он вошел с испуганным видом – очевидно, ему никогда не приходилось иметь дело с клиентом в моем состоянии, так что он не знал, как себя вести и что говорить; не будучи в состоянии действовать профессионально, он явно растерялся. Чтобы облегчить ему душу, я спросил его: что он обычно делает, если сталкивается с тем, что труп находится в сидячем положении и спокойно смотрит на него. Он ответил, что все зависит от конкретного человека – некоторых ему удавалось довольно быстро разогнуть, приводя в нормальное положение. Морган сделала ему коктейль, и вскоре он совсем освоился, развлекая нас своими кладбищенскими байками. Никогда в жизни я так не смеялся! Гробовщик вне исполнения своих прямых обязанностей и сама реакция на него – это действительно очень смешно. С кухни доносились громоподобные взрывы хохота – там семейство Третов развлекало плакальщиков. Посреди празднества появился бристольский консультант, страстно желавший ознакомиться с результатами собственных предписаний; увидев экипаж. Уиттлза у дверей, он решил, что его методика лечения окончательно доконала меня. Это окончательно повергло его в уныние, вызвав мысли о безнадежной утрате репутации. Но тут вышла Морган, которая угостила коктейлем и его, и вскоре наш консультант присоединился к пирушке наверху, и один коктейль сменялся следующим, так что мое выздоровление продвигалось скачкообразными темпами.

Из разговоров выяснилось, что дедушка Уиттлза – основатель дела – начинал похитителем тел на кладбище. Видели бы вы лицо Скотти, узнавшего пикантную подробность своей родословной! Однако специалист из Бристоля спас положение, сообщив, что его дедушка был мясником. Не желая сдаваться, я рассказал присутствующим об одном своем предке, которого повесили за поджог дома. После этого опять начались коктейли, и мы перешли к обсуждению теории наследственности Менделя. В итоге, когда вечеринка подошла к концу, Уиттлз и бристольское светило расставались такими закадычными друзьями, что сам Уиттлз предложил новому знакомому показать короткий путь через болота. Так они и отправились – допотопный катафалк Уиттлза возглавлял процессию, а замыкал роскошный лимузин специалиста – заметим, что порядок следования явно нарушал привычный.