Текст книги "Жрица моря"

Автор книги: Дион Форчун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Глава 16

Когда я в пятницу вечером подъезжал к форту, моя машина благоухала, как, восточный храм, – весь ее багажник был забит сандаловым деревом. Я нашел мистера Трета в состоянии крайнего возмущения: можжевельник торчал у него в волосах, а посиневший глаз заплыл. Зная цыган, я не платил им вперед за можжевельник, снабдив их запиской, в которой просил мистера Трета выплатить им оговоренную сумму, заверив, что рассчитаюсь с ним по приезде. Однако они совершили подлость – пытаясь подделать цифры, они все перепутали и исковеркали, в результате чего появилась клякса, из-за которой было абсолютно невозможно разобрать истинную цену. Тогда он решил оценить работу по-своему, предложив им либо брать деньги, либо отправляться со своим грузом восвояси. Его цена была значительно меньше изначально оговоренной в записке, так что цыгане сочли себя оскорбленными. Сбив его с ног, они навалили на него весь груз можжевельника, и мистер Третоуэн не был раздавлен лишь благодаря усердию своей жены. Когда я приехал, она как раз прикладывала кусок свежей говядины к его глазу.

Я помог ему нагрузить можжевельник в его пыхтящий драндулет, и процессия отправилась. Кедровых чурбаков вышло порядочно – по состоянию дороги я видел, что старина Трет неплохо потрудился. Распиливать кедр весьма трудно, и я не мог поверить, что из одного дерева получилось столько чурбаков; у меня даже появилось подозрение, что предприимчивый наследник старой смотрительницы скупил все кедры в округе. Все-таки крестьянский череп внутри устроен гораздо лучше, чем снаружи.

Просунув голову в машину, Морган потянула носом и с восхищением узнала запах сандалового дерева. Она сказала, что этот запах напоминает ей Кашмир, и что мой псевдокитаец на самом деле был, скорее всего, тибетцем. Так или иначе, мы лелеяли большие надежды на Костер Азраэля, и она поджарила мне тот самый кусок, говядины, который использовался в качестве примочки для глаза Третоуэна. Рука об руку мы вышли на оконечность утеса и немного посмотрели на море, казавшееся спокойным; затем мы вернулись в дом, и она сварила мне кофе, и вновь я играл ее звездчатыми сапфирами у огня камина, наблюдая, как внутри камней переливались и искрились огоньки.

Утро воскресенья мы провели, карабкаясь по холмам в направлении звона колоколов Старбера, составив представление о местном ландшафте в предвкушении великого события.

Белл Хед смотрит прямо на море, указывая в направлении Америки; когда дует западный ветер, большие волны с Атлантики несутся на нас во весь опор – вот почему волнение около утеса всегда сильное. Оно образуется из гребнеобразно вздыбившихся волн, слоями набегающих одна на другую, что приводит впоследствии к образованию глубокой водяной пропасти между двумя соседними верхними гребнями. Вершина холма отполирована непогодой до почти плоского состояния и вздымается, подобно киту на гребне волны, над пропастью, отделяющей холм от земли. Узкий перешеек из детрита соединяет с равниной то, что когда-то было островом; совсем рядом проходит старое русло реки Дик, в непогоду превращающееся в ручеек и пересыхающее в период засухи, так как не осталось ни одного источника, который питал бы его.

В пяти милях на север расположен Дикмаут, а в трех к югу – Старбер. Пространство между двумя населенными пунктами представляет собой болото с образованными приливом протоками. Посреди болота возвышается Белл Ноул.

Слушая гам чаек над водой и крики галок на скальных карнизах, мы пришли к выводу, что дело идет к перемене погоды. В этот вечер миссис Трет вычистила камин от золы, и мы разложили Костер Азраэля, призывая темного Ангела Входа благословить появление.

Кедр горит замечательно, как и сандаловое дерево, но вскоре мы поняли, почему нам не рекомендовали использовать можжевельник в качестве топлива для костра. Как бы там ни было, это очень приятно и завораживающе: наблюдать, как пламя перескакивает с ветки на ветку, рассыпая дождем золотые искры в момент, когда полные сока клетки растения взрываются от нестерпимого жара. Однако все прекратилось, когда огонь прогорел и от можжевельника остались очень необычного цвета бледные угли; зола от веток золотисто светилась на фоне более красных остатков другого дерева. Это был замечательный костер; жаль, что еще никто не оценил по достоинству искусство костра.

Затем мы присели, глядя на него, и Морган Ле Фэй взяла блокнот, чтобы записать увиденное нами.

Я уставился в самое сердце огненной пещеры, наблюдая, сак язычки пламени, помаргивая, краснели и пропадали, одеваясь в серый пепел, – ведь костер из можжевельника догорает быстро – ив мерцающих складках жаркого угля я видел дворцы всех земных царей. Они были непохожи на виденные мной подводные хоромы, так огорчившие меня. Затем до меня донеслось ароматное дуновение сандала, и я увидел достославный Восток, услышал звон храмовых колоколов, мягкие удары гонга и пение. Вспомнив об обслужившем меня тибетце, я задумался: что он делал в далеком от его родины Бристоле и кто была та западная женщина, родившая ему сына евроазиатской наружности.

Затем мысли перескочили от тибетца на высокие плато его родины, всегда интересовавшие меня; я много читал о них и сейчас видел каменные нагромождения и бездонные провалы, окружавшие эту изломанную землю, перемешанную руками богов еще в момент зарождения земли и не претерпевшую с тех пор никаких изменений. Поговаривали, что именно гам находилась колыбель человеческой расы, именно оттуда спускались великие реки, вместе с которыми сходила на землю цивилизация. Люди, жившие на этом высокогорном унылом плато, с течением времени претерпели гораздо меньше изменений, чем остальные народы, – поэтому они, возможно, больше других знали о Промысле Божьем. Мне доставила удовольствие мысль о том, что я купил сандаловое дерево в Бристоле именно у тибетца.

Каждый народ верит, что на их самых высоких горах находятся троны богов – но на снежных вершинах Гималаев стоят троны самых главных богов, создавших остальных. Мы уговорились, что для успеха магии нам необходимо установить контакт с высокогорным плато с помощью странствующего тибетца, продавшего мне сандал на бристольской набережной. Я уверен, что в этих связях что-то есть.

Однако мы совсем не желали возвращаться к самому рождению мира, так что я отозвал свой разум с Древнего Востока; возвращаясь, я пролетал над вершинами Памира, над древним Оксом, олицетворяя суждение о том, что первая мудрость человеческая пришла на Запад вместе с восточными мудрецами; я видел, как Земля подо мной расстилалась, подобно карте, – ведь я был очень далек от нее, летя на крыльях фантазии, проникнув в другое измерение через огненные пещеры Костра Азраэля.

Я видел город Вавилон, раскинувшийся в междуречье, – там девы Израилевы повесили свои арфы на ивы, там звезды обучали мудрости Балтазара. Но я все летел и летел в сторону Запада, ведомый моею звездой, мерцавшей, подобно большому сапфиру на груди Морган Ле Фэй. Я прилетел

в землю людей, поклонявшихся звездам, для которых Полярная звезда была священной, как само небо. Их божеством был Властитель Мира, Павлиноклювый Ангел. Затем я увидел черные кибитки халдейских кочевников, отцы которых знавали Авраама и чьи стада все еще пасутся на равнинах, видевших битву царей: четверых против пяти – Амрафеля, царя Шинарского; Ариоха, царя Эллазарского; Хедорлаомера, царя Элама и Тидаля, царя всех народов. Я вспомнил также о тех, кто вышел встречать их с хлебом и вином; а затем я увидел бессмертные кедры высокогорного Ливана, где, возможно, ступала и Его нога. Я вспомнил слова Морган о том, что именно здесь находился первоисточник мудрости Запада, лишь немногим младше гималайских богов. Но старше всех была океанская мудрость Атлантики. Мысленным взором я приблизился к пикам Атласа и крутым склонам Фессалийских гор, известных своими ведьмами, пронесся над бесплодными равнинами Балтики, давшими начало моей расе, пока не очутился у себя на родине, – и тут я увидел бледную золу и яркие угольки можжевеловых веток среди седого праха кедровых и сандаловых поленьев.

Можжевельник относится к более древнему виду, чем тис; он впервые появился в меловом периоде, когда цивилизация лишь начала зарождаться на этих островах. Это дерево древних богов, даже более древнее, чем дуб и ясень, чем северный боярышник или кельтская омела, ибо это было священное дерево кочевавшего по реке народа, который в свою очередь был старше людей каменного века. К этому народу приплывали издалека жители Атлантиды, они были теми, кто славил Матерь Божью. И я знал, что зажженные в наинизшей точке прилива костры были Кострами Азраэля, служившими для навигации и одновременно для жертвоприношения, и что они были из можжевельника.

Неожиданно во мне проснулась древняя цивилизация во всей своей славе и силе, и увидел я гору, подобную усеченному конусу, на вершине которого стоял Город Золотых Ворот – это было на острове Рута, что когда-то принадлежал к исчезнувшей Атлантиде – и это напомнило мне Белл Ноул.

Я вновь увидел, как гигантский конус рассыпался языками пламени – это был вулкан – и континент Атлантиды погрузился в пучину огненной смерти со всеми храмами, где они восхваляли себя, предавая рабов невыразимым мучениям; со всеми златоверхими городами мудрости и мерзости, более порочными, чем сам Вавилон, с их бледно-золотыми крышами из халькопирита, сияющими, подобно бриллианту в лучах рассветного солнца. И видел я последний рассвет древнего мира, когда три великие волны жадно поглотили все вокруг; и видел я морскую даль и обуздавший гигантские волны узкий корабль с высокой кормой и высоким носом, с малиновым драконом, вышитым на пурпурных парусах; рассекая волны, корабль несся по золотой дороге на восток, и закованные в цепи гребцы усердно шумели веслами в предутренней тишине, и воды навсегда сомкнулись над Атлантидой со всей ее мудростью и пороком, ибо боги невзлюбили ее за мерзости ее. Никто и ничто ни спаслось, за исключением нескольких плававших на поверхности предметов и тех, кто судорожно держался за них – более несчастных, чем те, к кому смерть была милосердна в своей быстроте – ибо Божье благоволение всегда скоро. Тут Морган Ле Фэй заставила меня очнуться, сказав, что на сегодня достаточно.

Костер Азраэля превратился в пепел, но ночь была нежна, так что мы вновь вышли на утес, чтобы посмотреть на море в лунном свете; небо над головами было безоблачным, хотя с запада медленно надвигалась темная туча облаков, пожиравшая звезды. Затем мы отправились спать, и сон наш был легок, ибо глубокий мир воцарился в душах наших после стольких трудов; лишь сны-воспоминания едва заметными тенями пронизывали пелену сна.

В понедельник утром я вернулся в Дикфорд и погрузился в пекло жуткого скандала с сестрой по поводу моего обеда в отеле «Георг»; после этого я вышел на небольшую прогулку по городу и закрыл все наши кредиты во всех магазинах, после чего положил сестре содержание в пять фунтов в неделю, порекомендовав ей платить наличными в пределах указанной мною суммы; к этому я присовокупил, что увеличения содержания не предвидится и что в случае недостойного ее поведения она лишится и этой малости. Во вторник утром она вновь не выдержала – я вычел десять шиллингов, оставив ее с четырьмя фунтами и десятью шиллингами. После этого воцарилась тишина, зато я до конца недели страдал астмой, на что мать моя заявила, что Господь недоволен мною. Наверное, так оно и было, поскольку старая Салли тоже занемогла, хотя я так и не смог понять, зачем Господу вмешиваться в такие мелочи. Почему бы Ему не позволить нам самим выяснять свои отношения? Я не вмешивался, когда наш рассыльный бросил занятия хоровым пением. Так, почему же Господь умудряется находить время для всего! В любом случае, даже если Ему приходится вмешиваться – почему Он не делает этого непосредственно, вместо того, чтобы проводить политику булавочных уколов?

Глава 17

Всю неделю астма беспокоила меня, не доводя, однако, до постели, так что, выезжая в форт, я чувствовал себя разбитым. Я не появлялся здесь после ссоры с Морган Ле Фэй, когда сказал, что если она не считает меня достойным жениться на ней, – нам лучше расстаться, прекратив всякие отношения, ибо дальше так продолжаться не может, во всяком случае, я так дальше не могу.

Она усадила меня на диван, села на маленький стул рядом и, взяв меня за руку, тихо заговорила; когда она замолчала, я понял многое – гораздо больше, чем я понимал ранее. Некоторые ее слова были приятны, другие – просто замечательны; но были и такие, которые наполнили мое сердце горечью.

Она поведала мне, как, познакомившись с Лунным Жрецом, явившимся ей в Кристалле, она познала странную мудрость, которую человечество утеряло (или думало, что утеряло), когда выросло из своей колыбели. До нынешнего дня это была интуитивная мудрость древних и самое примитивное мышление людей настоящего. Она рассказывала о древней родословной души, вновь и вновь приходящей на эту Землю, впитывавшей уроки этого мира и наконец устремлявшейся к вечной свободе; рассказывала она и о том, как некоторые души, полностью изучив то, что преподавала Земля, чувствовали, что пришла пора учить других, и что она чувствовала себя одной из таких душ. Это были души, говорила она, необычные от рождения, магически перевоплощенные, выжидающие, пока созреют условия, чтобы проскользнуть в естество. Именно необычная бретонско-уэльская смесь создала условия для появления на свет такой странной души, как она, – а она верила, что в действительности была Морган Ле Фэй, сестрой короля Артура, а также ведьмой, приемным отцом которой был сам Мерлин.

Мать Артура, Утерова королева, была в Атлантиде морской принцессой, – продолжала рассказ Морган, – она вышла замуж, за грубого мужлана во имя торговых интересов – для того, чтобы порты Оловянных Островов были открыты для кораблей ее отца. Мерлин, принадлежавший к касте Жрецов Атлантиды, прибыл в Британию вместе с перевозившими олово кораблями для того, чтобы направить тамошних жителей на путь истинной веры; для этих целей и был приспособлен Бел Ноул, напоминавший священную гору атлантической родины. После гибели Утера принцесса моря вернулась к своему народу и вышла замуж за человека из клана Жрецов и родила дочь.

Согласно бытовавшему обычаю, дочь была взята на воспитание во Дворец Девственниц – всех детей священного клана, достигших семилетнего возраста, приносили в большой храм во время зимнего солнцестояния, – и тех, кого признавали достойными, принимали в храм для обучения. Признанных недостойными возвращали семьям, где они и жили до четырнадцати лет, после чего юноши по собственному желанию становились писцами либо воинами; что же касалось девушек, то их отдавали в жены мужчинам священного клана. Связать свою судьбу с человеком вне клана для носителя священной крови было равносильно смерти, и лютой казнью кончал жизнь тот, кто осмеливался взять в жены такую девушку. Законы священной крови блюлись очень строго, ибо от этого зависела сила ясновидения.

Принцессы никогда не выходили замуж за простых смертных; согласно требованиям магических обычаев, они связывала свою судьбу со жрецами.

Потом Морган Ле Фэй рассказала мне, как она выросла во Дворце Девственниц; за ней ухаживали, ее охраняли, как пчелу-матку; она всегда чувствовала себя особенной и знала, что радости и привязанности земной людской жизни не для нее. Когда она вновь родилась ребенком бретонца и кельтской женщины, ее память осталась с нею и не держали ее узы людского бытия. Она рассказала, что в девичестве ей случалось искать любви, но судьба хранила ее от этого; наконец она поняла свое предназначение и приняла его, и жизнь стала легче. Вряд ли жизнь была очень легка для нее, подумал я, – ибо она была в этой жизни, но не принадлежала к ней.

Затем пришло ясновидение, которое разбудило память, пробудило ото сна забытые знания. Она чувствовала себя принцессой и знала, что силы клана жрецов дремлют в ее душе. Но некому было учить и воспитывать ее, некому было разбудить ее власть – это смог сделать лишь Лунный Жрец, явившийся в кристалле, но он не принадлежал этому миру. Понемногу она приобретала знания и совершенствовалась; ее всегда смущала мысль, что Лунная Магия требует партнерства, а найти партнера было нелегко.

Итак, подумал я, я был прав, когда почувствовал, что мне уготована доля жертвенного раба; еще меня занимала мысль, не походит ли Морган на хирурга, который перепортит не одну пригоршню глаз, обучаясь операции по удалению катаракты.

Я спросил ее наобум, в чем заключалась роль партнера принцессы моря, что с ним происходило в конце, и не приносили ли его в жертву?

Ее ответ звучал так: отчасти да, отчасти – нет; и это было все, что она мне сообщила. Оказалось, что принцесса моря являлась своего рода пифией, исполнявшей негативную, пассивную роль; она не творила магические чудеса самостоятельно, она была лишь инструментом в руках жрецов – но каким бы совершенным инструментом она не являлась, в нем не было пользы, если не находилось того, кто мог бы применять ее.

– Так вот что вам нужно, – воскликнул я. – Вам нужен импрессарио, хорошо обученный жрец.

– Вот именно, – ответила она.

– И где вы собираетесь искать его? – спросил я.

– Это уж моя проблема, – произнесла она.

Тогда я понял, почему она не выйдет за меня замуж.

– Но я нисколько не волнуюсь, – сказала она. – В таких вещах дорога открывается перед тобою по мере продвижения: стоит сделать шаг – и станет ясно, куда ступать дальше.

– Каков же будет следующий шаг? – поинтересовался я.

– Следующим шагом, – проговорила она, упорно глядя на огонь и игнорируя меня, – будет завершение моего обучения.

– То есть… – продолжил я.

– Обретение магического образа меня как Жрицы Моря.

Я спросил ее: что, если я сделаю эскизы? А даже если и сделаю, то что? Ведь я не мог изобразить фигуры лучше, чем я мог изобразить.

Она покачала головой.

– Магического образа в этом понимании не существует вообще, – ответила она. – Это совершенно другое измерение, создаваемое нами с помощью воображения. И что касается этого, – сказала она, – мне необходима помощь, самой мне не справиться. Если бы я могла сделать это сама, то сделала бы это давным-давно.

– Ив этом вы рассчитываете на меня? – спросил я.

– Конечно, – подтвердила она.

У меня на языке крутился вопрос, нужно ли мне расчистить морскую пещеру на холме Белл Ноул – пещеру, в которой поднимавшийся прилив находил свои жертвы; но я хранил молчание, понимая, что таким образом я могу узнать больше, чем демонстрируя, что догадался обо всем сам. – Создать магический образ себя самой для меня равносильно самовнушению, – сказала она. – Это начинается и заканчивается субъективно. Но если за дело возьмутся двое или трое, если вы представите меня такой, какой я представляю саму себя, – тогда все сдвинется с мертвой точки. Ваше внушение повлияет на мое самовнушение, и тогда – тогда все это покинет наши оболочки, и события станут свершаться в астральных сферах, и откроются каналы сил.

– Черт возьми, – воскликнул я, для которого все это звучало абракадаброй, – неужели вам нужно более того, что я уже даю вам?

– Совсем немного более, – ответила она. – С того момента, как я узнала вас, магический образ значительно вырос, так как вы верите в меня и готовы пойти на жертву.

Я спросил ее, что бы это значило, и она открыла мне, что магический образ создается силой воображения – стоило мне подумать о ней как о Жрице Моря, как она тут же стала ею.

– А что общего между жертвоприношением и этим делом? – спросил я, задумавшись над тем, каков будет удар, когда придет срок.

– Это освобождает магическую энергию, – ответила она. – Без нее заниматься магией невозможно.

– О чем это вы, Морган? – поинтересовался я, надеясь, что это просто преувеличение и что меня не заставят участвовать в преступлении; какого бы высокого мнения я ни был о Морган – я знал, что существует не так уж много вещей, которые ее остановили бы.

– Это трудно объяснить, – прозвучало в ответ, – ибо различные боги требуют различных жертвоприношений. Кого бы вы ни избрали, вам придется отдать частичку себя.

– Разве? – спросил я с большим облегчением, чем можно было прочесть на моем лице. – Тогда почему мы не принесем в жертву на алтаре кого-нибудь, использовав его кровь?

– Нет, – покачала головой она. – Никто не может принести жертву за другого. Каждый из нас приносит в жертву себя, таким образом приобретая силы магически помогать друг другу. Не могу объяснить это лучше, ибо вы все равно не поймете; но вы уразумеете на практике, как это делается – шаг за шагом, – даже если это будет происходить в сферах, власти над которыми мы не имеем.

– Мы уже прошли некоторое расстояние, – добавила она, – и вы уже сделали из меня Жрицу. Вы сделали для меня очень много, Уилфрид, гораздо больше, чем вы думаете, – и как бы не повернулась судьба в дальнейшем, я буду вечно признательна вам.

Я поспешно переменил тему, так как ничто не пугает меня больше, чем благодарность.

– Разве не создание магических образов послужило причиной гибели Атлантиды? – спросил я.

– Причиной было злоупотребление властью, – ответила она.

И она рассказала мне, что создание магических образов изначально было прерогативой жреческого клана; все его представители были преданы богам и чувствовали себя свободными от любых связей и желаний, никогда не испытывая искушения для удовлетворения собственных нужд. Но и в древней Атлантиде юноши оставались юношами – так же, как и здесь; некоторые из молодых жрецов по ночам перелезали через стену – в результате происходило то, что обычно случается, когда некая сбившаяся с пути истинного молодая леди выходила прогулять свою таксу среди сборища терьеров в Кэрри. В конце концов, боги затопили Атлантиду, сделав с нею то, что мужчинам Кэрри давно следовало бы сделать со своими терьерами.

Ладно, – подумалось мне, – теперь, когда она, желая построить собственный магический образ, уже сделала это с моей помощью – каков будет следующий пункт нашей программы? Ибо несмотря на то, что все факты доказывали обратное, я был совершенно уверен, что в конце концов меня ожидал золотой кинжал. Поэтому я и поставил вопрос ребром, спросив ее, зачем я буду нужен ей после того, как постройка морского дворца будет закончена, а магический образ заработает в полную силу.

– Вам всегда будут рады здесь, – сказала она. – Я не расстаюсь со старыми друзьями.

– Вы весьма добры, – признал я.

– Я начинаю симпатизировать вашей сестре, – призналась она.

– Поживите немного моей жизнью, Морган Ле Фэй, – ответил я, – и вы узнаете, смягчает ли это характер.

– Так чего же вы все-таки хотите? – поинтересовалась она.

– Лишь того, чего желает каждый нормальный человек, – ответил я. – Исполнения желаний. Чувствовать, что куда-то идешь, что в состоянии что-то делать с собственной жизнью. Неужели мне суждено довольствоваться лишь поддержкой матери и сестры?

Долгое время она молча смотрела на огонь.

– Вам дорога жизнь, Уилфрид? – наконец произнесла она.

– Приблизительно так же, как жена, с которой давно живешь в браке, – откликнулся я. – Хотя я и жизнь – мы живем, как кошка с собакой – думаю, мне было бы жаль расстаться с нею.

– Я могла бы воспользоваться вами, – вновь заговорила она, – используя вас весьма жестоко, весьма рискованно; а когда я закончу с вашей жизнью, уверяю вас, от нее останется не так уж много, чтобы вернуть вам. Но ежели вы осмелитесь принять риск – полагаю, что я могла бы дать вам на некоторое время ощущение полноты жизни; что будет дальше – не знаю.

– Мне безразлично, – ответил я, – ибо это все равно будет лучше, чем наши теперешние отношения, представляющие собой половину ничего.

– Значит, вы согласны попробовать?

– Когда-нибудь я попробую все, – произнес я. Она улыбнулась:

– Вам не удастся попробовать это дважды, если первый раз не будет успешным.

Взяв кочергу, она сдвинула в сторону пылавшие ветви плавника, затем уложила на образовавшееся посреди камина пустое место дерево для Костра Азраэля, и мы сели, глядя, как он занимается.

– На этот раз, – сказала она, – попробуйте проследить путь корабля, который, как вы видели, покинул Атлантиду.

Глядя на пламя, я выжидал; наконец угли очистились, а в пустотах между ними появилось беловатое свечение всепроникающего жара, появлявшегося, когда яростно пылавшие ветки можжевельника догорали. Я наблюдал за тем, как постепенно оно превращалось в золотистый отблеск рассвета на морских волнах, которые рассекал длинный корабль с изображенным на парусе драконом. Я видел, как судно шло все дальше на восток, и заметил, как солнце поднялось перед ним, а потом погрузилось в море, а затем моему взгляду открылись звезды, мчащиеся сквозь небеса. Затем перед взором моим предстал высокий пик Тенерифа, похожий на его изображения на картинках – под ним корабль бросил якорь.

Затем сцена сменилась, и я увидел наши болота около Белл Ноул, весьма похожие на то, как они выглядят сейчас; но там, где сейчас стояли фермы, находился причал. Теперь различия были очевидны. Глубокое русло Дика было полно воды, а у высокой причальной стенки пришвартовалось длинное судно.

Теперь я понимал, что перенесся в седую старину и что теперешний вид отличался от виденных ранее, ибо сейчас я не был сторонним наблюдателем – я принадлежал открывшейся мне картине. Я знал, что спустился на берег для того, чтобы зажечь сигнальный огонь, служивший маяком приближающемуся судну; понимал и то, что, привлеченный очарованием странной жрицы, сверкнувшим на мгновение среди застилавшего все тумана, я последовал за ее кораблем, вошедшим в реку и бросившим якорь у пещеры Белл Ноул. Я следовал за ним как бы против воли; но ведь это была женщина, подобной которой я не видел никогда – да и не надеялся увидеть. Я слышал истории о тех жертвоприношениях, которых требовало море, – это были мужские жертвоприношения. Я также видел, что очи жрицы сверкали холодным огнем, и что они все же заметили меня. Я понимал, что в высшей степени благоразумно было держаться от всего этого подальше, что новый взгляд этих холодных глаз не сулил мне ничего доброго – и все же я пошел, следуя за судном, поднимавшемся вверх по извивам реки к причалу у пещеры. Там я увидел, как жрица сошла на берег с той же гибкой грациозностью, с какой Морган Ле Фэй ступала по камням утеса, и я знал, что это – одна и та же женщина.

Затем действо изменилось вновь: наступила ночь; и я стоял среди собравшихся у входа освещенной светом костра пещеры, наблюдая за происходящим внутри. Жрица Моря сидела на возвышении, окруженная бритоголовыми мужчинами-жрецами; рядом были также и другие мужчины – бородатые и вооруженные, походившие на воинов или военачальников. Мне показалось, что последние выглядели грустными и изрядно напуганными, так как нечто зловещее исходило от бритых, бледных, иссушенных солнцем лиц, холодных глаз и жестокой, решительной складки губ жрецов, привыкших к самым ужасным вещам. Жрица Моря безразлично смотрела на них, как будто отрешившись жестокостей их культа; бородатые военачальники с испугом украдкой поглядывали на нее.

Я знал, что эти военные, по настоянию жреческой касты Белл Хеда, пригласили Жрицу Моря, чтобы она совершила жестокие жертвоприношения – единственное, что могло бы успокоить море. Теперь же приглашавшие раскаивались в содеянном, ибо этим они благословили кровопролитие на этой земле, и никто не знал, когда этому придет конец – ведь льющаяся кровь доводит людей до безумия и, начав убивать, они уже не остановятся – и эти бородатые мужчины, привыкшие к боевым ранениям и битвам, все же ужасались спокойному и бесстрастному убиению, совершаемому жрецами. Знал я и то, что молодые, сильные, подобные мне мужчины, еще не познавшие женщину, были весьма подходящей жертвой для холодной Жрицы Моря и что бородатые военные мужи переговаривались между собою: не его ли призовут отдать в жертву сына или сыновей, дабы боги даровали блага свои этой земле. И стоя в толпе у входа в пещеру я вновь встретился взглядом со Жрицей, и казалось мне, что ради такой женщины даже самопожертвование будет приятным.

Они ужинали за высоким столом, а когда с ужином было покончено, и кости, по обычаю, были брошены собакам, внесли большой кубок, который поставили в центре стола. Он не был подобен современным кубкам из чистого золота – он был сделан из того бледного халькопирита, который использовали в Атлантиде; поверхность его была покрыта богатой резьбой, изображавшей морские волны, а также дивных сказочных зверей и драконов. Кубок по краю был инкрустирован сверкающими драгоценными камнями, ограненными в виде кабошонов. Я знал, что это был Священный Кубок, являвшийся прототипом Чаши Грааля. Из высокого кувшина такой же работы в кубок налили темного ароматного вина; затем к кубку поднесли горящую ветвь, и на поверхности напитка заплясали голубые огоньки. Пылавшую жидкость разлили в золотые чаши, и лишь только пламя погасло, вино было выпито. Я знал, что это вино приготовлялось из мелкого черного винограда, росшего на виноградниках, расположенных под скальным выступом Белл Хед. Вино было настояно на ароматических травах, росших на верхней террасе – там, где скальный выступ отражал солнечное тепло на плантации трав, вызывая пьянящие ароматы.

И вновь сцена изменилась: я снова был у залитых солнцем причалов Иштар Бера, разглядывая смуглых, многое повидавших моряков с кудрявыми бородами и золотыми серьгами.

Чуть ниже шумной линии причала по узкой тропе двигался воинский отряд – полдюжины копьеносцев, возглавляемых капитаном, вооруженным коротким, широким, напоминавшим лист дерева мечом. С ними был также пожилой бритый жрец с высушенной солнцем, словно пергамент, кожей и темными блестящими глазами. Ни бровей, ни ресниц на лице жреца не было в соответствии с религиозными правилами, требовавшими от священнослужителей сбривать весь волосяной покров тела.

Встречавшиеся им на пути люди уважительно падали ниц, давая проход отряду; никто не осмеливался перебегать дорогу воинам, и вскоре толпа на набережной растаяла – остались лишь глазевшие на зрелище матросы, да несколько нищих и торговцев. Стоило маленькому отряду пройти мимо, как весь народ отхлынул с пристани.

Но как бы быстро ни пытались скрыться с глаз люди, жрецу хватило отпущенного времени, чтобы внимательно осмотреть каждого из них. Раз за разом он подымал указующий перст, направляя его то на одного, то на другого, – тогда солдаты приближались к отмеченному и эскортировали его к отряду. Никто не сопротивлялся и не протестовал. Лишь однажды какая-то женщина закричала, когда забрали ее сына, но окружавшие ее люди быстро заставили ее замолчать. Каждый стремился исчезнуть, или хотя бы тихо уйти с места события – ведь руководимый верховным жрецом отряд отбирал людей для жертвоприношения морю, а сопротивление этому считалось тяжким грехом и дурным предзнаменованием, из-за которого гнев моря мог пасть на весь народ. Более того, быть избранным считалось большим счастьем, ибо человек отправлялся в райское безвременье подводных дворцов: там ему принадлежали самые прекрасные русалки, морские жемчужины, драгоценные камни, и не было недостатка в яствах и напитках. И даже больше того – весь род его благословлялся до второго и третьего колена, а король награждал его наследников землей и драгоценными дарами. Да, это действительно было большим счастьем – удостоиться жертвоприношения. Избранным оказывались великие почести, и любые их предсмертные желания немедленно исполнялись. Единственное, в чем отказывали избранным – так это в пощаде.