Текст книги "Апокалипсис Томаса"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 9

Если другие обитатели Роузленда и заметили, что после восхода солнца едва ли не сразу наступила ночь, а потом вновь вернулся день, то на них это не произвело никакого впечатления. Пересекая поместье, я надеялся увидеть на лужайках или террасах одного или двух человек, с удивлением, если не в ужасе взирающих на небо, но мои надежды не оправдались. И хотя я не мог представить себе, как такой удивительный космологический феномен мог проявиться только в конюшне, и никто, кроме меня, ничего не засвидетельствовал.

Я вижу задержавшиеся в этом мире души мертвых, но галлюцинаций у меня нет. И я не верил, что шеф Шилшом сдобрил мой миндальный рогалик пейотом. Если бы охранник у въездных ворот, куда я направлялся, не упомянул бы о солнечном затмении, тогда получалось, что переход дня в ночь и его возвращение странным образом локализировались в конюшне.

Окружающая пятьдесят два акра Роузленда стена высотой в девять и толщиной в три фута построена из камней, собранных на территории и скрепленных цементом. Единственная брешь – впечатляющие ворота, перегораживающие въездную дорогу, сработанные не из штакетника или стальных стержней, позволяющих заглянуть внутрь через щели, а в виде двух толстых бронзовых панелей, украшенных теми же медными дисками, что и пол в конюшне.

Сторожку сложили из таких же камней. С узкими, забранными решеткой окнами, как в гостевом домике в эвкалиптовой роще. Дубовая, обитая железом дверь могла выдержать натиск варваров.

Квадратная, со стороной в четырнадцать футов, сторожка включала кабинет, кухоньку и ванную комнату. На второй день нашего пребывания в поместье я мельком заглянул внутрь через открытую дверь, но от меня не укрылась стойка с оружием у дальней стены кабинета: два помповика, один с пистолетной рукояткой, и две автоматические винтовки.

Вероятно, охранники хотели, чтобы их слова, что проезд запрещен, воспринимались заезжими коммивояжерами со всей серьезностью.

С северной стороны сторожки, выходящей к дороге, крышу продлили, закрепив еще на четырех столбах, и создали площадку шириной в шесть футов, чтобы в плохую погоду охранник, разговаривая с приезжими, не стоял под дождем.

Сейчас Генри Лоулэм сидел там на стуле с подлокотниками и мягким сиденьем, в тени, справа от двери.

Лет тридцати, симпатичный, без единой морщины на лице, с невинным ртом ребенка, который еще ни разу не выругался, с розовыми щеками, каким иной раз завидуют персики, он выглядел так, словно все сложности этого мира обходили его стороной, и он плыл по жизни, как подвешенное на парашюте семечко одуванчика, влекомое самым нежным и теплым ветерком, какой только можно себе представить.

В двух случаях, когда мне доводилось общаться с Генри, он читал поэзию. И сейчас на маленьком столике рядом со стулом лежали томики Эмерсона, Уитмена и Уоллеса Стивенса, опасная команда, если пускать ее в голову.

Некоторые скептически отнесутся к тому, что сотрудник службы безопасности – «арендованный коп» на нынешнем голливудском птичьем языке – может интересоваться поэзией. Про уникальность каждой души наша теперешняя культура старается забывать, увлеченная групповой идентификацией. Но Генри не старался быть, как все, имел на этот счет собственное мнение и, судя по тому, как он воспринимал поэзию, искал в ней что-то важное, задевающее глубинные струны его души.

Пока он дочитывал стихотворение, я стоял, привалившись к столбу, и ждал. По отношению ко мне он не проявлял грубость или пренебрежение, просто увлекся.

Я пришел, чтобы спросить его о Кенни Рэндолфе Фицджеральде Маунтбаттене, который заявлял, что является сотрудником службы безопасности Роузленда, хотя и не носил униформу: серые брюки, белая рубашка, синий блейзер. Именно так одевались другие сотрудники, но Кенни, конечно же, выглядел куда живописнее Генри и его коллег.

Ожидая, я наблюдал за полетом, судя по всему, сапсана, если судить по размаху огромных крыльев и рисунку на их нижней поверхности. Эти соколы обычно охотятся на птиц меньших размеров, а не на грызунов, при необходимости резко маневрируют и хватают добычу на лету.

Когда Генри закрыл книгу и поднял голову, отсутствующее выражение глаз говорило о том, что он, похоже, не знает, ни кто я, ни где он.

– Извините, что помешал, сэр, – подал я голос.

Его замешательство длилось считаные мгновения, окончившись появлением улыбки на гладком, как персик, лице. Выглядел он совсем мальчишкой, прямо-таки подростком с картины Нормана Рокуэлла, если не хотелось увидеть в его глазах что-то помимо их зеленого цвета.

– Нет, нет, мне нравятся наши разговоры. Присядь, присядь.

Слева от двери он поставил второй стул, вероятно, ожидая моего появления здесь. Я пододвинул стул, сел, решив, что спрашивать о затмении смысла нет.

– Я освежал в памяти историю НЛО.

Его интересовали сообщения о похищениях землян инопланетянами и об их базах на обратной стороне Луны. Хотя я не мог сказать, на основании чего сделан такой вывод, я подозревал, что в уфологии он искал то же самое, что и в поэзии.

Осознавая иронию ситуации: видящий призраков отрицает возможность появления на Земле гостей из дальнего космоса, я, тем не менее, ответил:

– Извините, сэр, я просто не могу поверить в летающие тарелки и все такое.

– Несколько похищенных прошли проверку на детекторе лжи. Это строго задокументировано.

– Видите ли, у меня не укладывается в голове, что представители сверхразумной цивилизации могут пролететь полгалактики для того, чтобы похищать людей и вставлять им зонд в прямую кишку.

– Их эксперименты этим не ограничиваются.

– Но с этого они начинают, будто нет ничего важнее.

– Ты не думаешь, что время от времени следует делать колоноскопию?

– Для этого я могу обратиться к врачу.

– Но инопланетяне получат более точные результаты.

– Сэр, почему инопланетян должно интересовать, есть у меня рак толстой кишки или нет?

– Может, потому что они заботятся о людях.

Я уже знал, что до того, как перейти к интересующей меня теме, необходимо отдать должное странной увлеченности Генри проктологами с других миров. Ублажая его в этом, я, тем не менее, оставался скептиком.

– Мне представляется, они очень заботятся, – настаивал Генри.

– Пролететь пятьдесят световых лет, чтобы сделать мне колоноскопию? Странная какая-то забота. От нее становится не по себе.

– Знаешь, Одд, возможно, для них пятьдесят световых лет то же самое, что для нас пятьдесят миль.

– Даже пройти пятьдесят миль для того, чтобы насильно вставить мне в зад зонд, не получив на то моего разрешения… я считаю, подобное может сделать только извращенец.

Лицо Генри вспыхнуло изумлением от такой характеристики инопланетян, а потом он весело улыбнулся. Как улыбнулся бы любой озорной мальчишка, получив законный повод поговорить о задах и тому подобном.

– Они, вероятно, берут и образцы ДНК.

Я пожал плечами.

– Так я дам им прядь волос.

Мечтательно улыбаясь, Генри при этом вертел в руках томик поэзии, словно от волнения.

– Некоторые уфологии думают, что инопланетяне победили смерть и хотят подарить нам бессмертие.

– Подарить всем?

– Они такие сострадательные.

– Леди Гага, конечно, клевая. Но тысячу лет спустя я определенно не захочу слушать ее семисотый альбом.

– Все будет не так скучно. Став бессмертным, ты сможешь менять карьеру. Стать певцом, как Леди Гага, а она станет поваром блюд быстрого приготовления.

Я скорчил гримасу.

– Я не умею петь, и почему-то есть у меня уверенность, что она не умеет готовить.

Он большим пальцем пролистывал страницы, не заглядывая в книгу. По звуку словно тасовал карты.

– С помощью инопланетной науки мы все сможем сделать идеально.

– А зачем вообще что-нибудь делать?

– В смысле?

– Если учиться будет нечему, потому что мы все будем знать, в чем вызов, ради чего прилагать какие-то усилия, какой смысл?

Какие-то мгновения он продолжал пролистывать страницы, но потом руки застыли, а улыбка поблекла.

Я ждал его ответа, но не получил. После долгой паузы он заговорил о другом:

– Сейчас я должен быть в отпуске. Восемь недель на Гавайях.

По моему разумению, Ной Волфлоу никак не тянул на Санта-Клауса для сотрудников своего поместья, но я ничего не стал говорить о его щедрости.

Генри теперь смотрел на лениво кружащего сокола, который терпеливо дожидался появления добычи. На юношеском лице охранника отражалось столь нехарактерное для него отчаяние, и я заподозрил, что Генри переживает какой-то эмоциональный кризис и, если я буду молчать, может сказать что-то полезное для меня, приоткрывающее завесу тайны, связанной с Роузлендом.

– Я провел на Гавайях две недели, но больше не выдержал. На неделю полетел в Сан-Франциско, но нашел, что там ничуть не лучше.

Сапсан бесшумно скользил в вышине, и я тоже чувствовал себя соколом. Мой разум кружил вокруг охранника, терпеливо ожидая, когда он произнесет слова, которые могли стать для меня поживой.

– Речь не об этих конкретных местах, – продолжил Генри. – Куда бы ты ни пошел в эти дни, все вызывает недоумение, правда? Я не знаю, в чем причина, но так оно и есть.

Я не верил, что Генри ждал от меня каких-то комментариев. Он определенно размышлял вслух.

– Люди теперь совсем не такие, как были раньше. Перемены произошли слишком быстро. Открылось бесконечное число возможностей.

Опасаясь, что он начнет говорить так же заумно, как Аннамария, я попытался внести ясность:

– Вы про Интернет, научные достижения и все такое?

– Научные достижения ничего не меняют. Люди оставались людьми как до, так и после изобретения парового двигателя, как до, так и после изобретения самолета. Но… теперь почти все – иное. Стены. Вот в чем дело. Проблема – стены.

Я ждал, но больше он ничего не сказал, и наконец, от раздражения, которым я не могу гордиться, я первым нарушил паузу:

– Стены. Да. До чего правильно. Мы должны иметь стены, так? А может, не должны? Ты начинаешь со стен, а потом тебе требуется потолок. И пол. И двери. И конца нет. Палатка. Вот, наверное, ответ.

Если он и услышал мои слова, то сарказма не уловил.

– У меня оставалось пять недель отпуска, но я не мог находиться где-то еще. Я ненавижу стену вокруг Роузленда, но ворота в ней – это ворота в никуда.

Поскольку он не продолжил, я попытался побудить его к этому, сказав:

– Видите ли, эти ворота – ворота ко всему. За ними целый мир.

Я думал, он размышляет над моим глубокомысленным комментарием, но, как выяснилось, его мысли уже перескочили на другое.

– «Распалось все, держать не может центр».

Узнав эту строку, я не смог сразу вспомнить, чье стихотворение он процитировал.

Прежде чем успел спросить, Генри продолжил:

– «За кругом круг – вращение все шире/Хозяина уже не слышит сокол;/Распалось все, держать не может центр».

– Йейтс, – назвал я поэта и похвалил бы себя, если б понимал, о чем говорит Генри.

– Мне здесь тошно, в этом Роузленде без роз, но, по крайней мере, здесь есть стена, а со стеной центр сможет и удержаться.

Он не впал в истерику, просто говорил загадками, но мне действительно хотелось отвесить ему оплеуху, чтобы он вспомнил о здравом смысле, как в фильмах герой отвешивает оплеуху актеру или актрисе, бьющейся по роли в истерике. Но, как бы меня это ни раздражало, я никогда не поднимаю руку на человека, который носит пистолет в плечевой кобуре под блейзером, сшитым так, чтобы позволить максимально быстро выхватить оружие.

Генри перевел взгляд с сапсана на меня. На его лице Гека Финна глаза унынием напоминали Гамлета.

Его ранимость не могла быть более очевидной. Я чувствовал, что легкость, с какой он мне открылся, свидетельствовала об одном: друзей у него нет, он их ищет и ради этого пойдет на то, чтобы открыть мне секреты Роузленда, вызнав которые, я смогу понять, почему я здесь и что должен делать.

Настоящая дружба, однако, отношения святые, даже если не произносится официальная клятва. Друзья, которые появились у меня и в Пико Мундо, и в тех местах, куда меня заносила судьба после того, как я покинул дом, удержали от отчаяния, помогли сохранить надежду. Я понимал, что вызнать секреты можно, лишь манипулируя Генри. Нет ничего зазорного в манипулировании плохими людьми, если только так можно добиться правды, но я не считал Генри Лоулэма плохишом или заслуживающим такого манипулирования. Притворяясь другом, я сводил на нет отношения с настоящими друзьями.

Пока я колебался, момент для активных действий миновал, и Генри переключился на новую тему.

– Гости в Роузленде редки.

– Эта дама, с которой я путешествую, она, похоже… очаровала мистера Волфлоу.

– Она не в его вкусе. Не показушная, не бросающаяся в глаза и не дешевка.

Негативное отношение Генри к работодателю возродило у меня надежду, что он все-таки поделится со мной секретами, не принуждая изображать дружбу.

Молчание служило моим интересам, и через какое-то время Генри добавил:

– Ты не ее любовник.

– Нет.

– И кто ты ей?

– Друг. Она одинока. Нуждается в защите.

Он встретился со мной взглядом, словно хотел подчеркнуть значимость следующих своих слов:

– Ему она не нужна. Может, ребенок?

– Мистеру Волфлоу? Зачем ему ее ребенок?

Затронув тему, он отказался ее развивать.

– Кто знает? Может, ему нужно… что-нибудь новенькое.

Я понимал, что речь идет не о чем-то невинном.

– Новенькое? В каком смысле?

– Ощущения, – он перевел взгляд на охотника в высоком синем небе. – Еще не испробованные.

Эти слова включали в себя столь широкий спектр ужасного, что я решил вытянуть из него объяснение. Но не успел произнести и слова, как он остановил меня, подняв руку.

– Я сказал слишком много и недостаточно. Если ты хочешь уберечь ее, вам надо уйти. Здесь… плохое место.

Я не мог сказать ему, что мой сверхъестественный дар и миссия Аннамарии – какой бы она ни была – привели нас сюда. Рассказать о моем шестом чувстве я мог только близкому другу, иначе возникали серьезные проблемы.

По мнению Аннамарии, кому-то в Роузленде грозила смертельная опасность, возможно, мальчику, из-за которого тревожилась блондинка. Я не чувствовал, что опасность грозит Генри. Мне еще предстояло найти того, кто нуждался в моей помощи.

– Мы не можем уйти сегодня, – ответил я. – Но, надеюсь, скоро уйдем.

– Если причина в деньгах, я могу дать их тебе.

– Вы очень добры, сэр. Но дело не в деньгах.

– Я говорю тебе, что это плохое место, а ты не удивлен.

– Немного удивлен.

– Совсем не удивлен. Хотелось бы знать, кто ты?

– Всего лишь повар блюд быстрого приготовления.

– Но работы у тебя нет.

Я пожал плечами:

– Экономика в скверном состоянии.

Он отвел от меня взгляд и покачал головой.

Словно ангел, внезапно сброшенный с небес и лишь в самый последний момент вспомнивший про крылья, сапсан камнем упал вниз, его страшные когти схватили маленькую птичку в полете, потом он взмыл вверх и улетел, возможно, к дереву, на которое мог опуститься, а уж потом полакомиться насмерть перепуганной добычей.

Генри многозначительно глянул на меня, как бы спрашивая, понял ли я, что этот сокол – божий знак, предсказывающий мою судьбу, если я надолго задержусь в Роузленде.

– Я знаю, что ты далеко не глуп, Одд Томас. Но ты дурак?

– В меньшей степени, чем некоторые, сэр, в большей – чем другие.

– Конечно же, ты боишься смерти.

– Не совсем. Не смерти. Того, как это случится. Скажем, боюсь оказаться взаперти в гараже с голодным крокодилом, который сожрет меня заживо. Боюсь оказаться прикованным к мертвецам и сброшенным в озеро. Боюсь, что мне просверлят дырку в черепе и запустят в нее красных муравьев, чтобы они выели мой мозг.

Я не знал, характерны ли для Генри долгие паузы по ходу разговора или я вызывал у него такую реакцию.

Он ерзал на стуле и оглядывал небо, словно надеялся углядеть еще один знак, который помог бы убедить меня покинуть Роузленд.

Наконец я решил озвучить причину, которая привела меня к нему.

– Сэр, есть в службе безопасности человек, которого зовут Кенни?

– Нет у нас никакого Кенни.

– Высокий, мускулистый парень с ужасными шрамами на лице, который носит футболку с надписью «Смерть излечивает».

Медленный поворот головы Генри, долгий взгляд, предшествующий ответу, подсказал мне, что Кенни здесь знают, пусть и не по имени.

– Тебя предупредили оставаться в доме, заперев двери, от сумерек до зари.

– Да, сэр, но меня предупреждали о кугуарах, и больше ни о ком. В любом случае, я наткнулся на него не ночью. Этим утром.

– Но до восхода солнца.

– На полчаса позже. В конюшне. Кто он, если не охранник?

Генри поднялся со стула, подошел к двери сторожки, открыл ее, посмотрел на меня.

– Забирай ее и уходи. Ты не знаешь, что это за место.

Он вошел в сторожку и закрыл за собой дверь.

Через окно я видел, как он разговаривает по телефону.

Если бы я пришел в Роузленд один, то, скорее всего, тут же ушел, как советовал Генри. Но Аннамария, с ее загадочной миссией, не составила бы мне компанию, а я не мог оставить ее на милость… уж не знаю, кого.

Глава 10

Сопровождаемый жужжащими шмелями, звонко поющими шустрыми вьюнками и яркими бабочками, которые словно задержались здесь с лета, а какое-то время и парой перепрыгивающих с ветки на ветку белок, я чувствовал себя персонажем диснеевского фильма и даже ожидал, что в какой-то момент белки заговорят, как только я, продвигаясь на юг вдоль стены, достаточно далеко отойду от сторожки.

Такое окружение меня не успокаивало. В некоторых диснеевских фильмах с хорошими, добрыми животными случалось и плохое. Вспомните мать Бэмби или Старого Брехуна [8]8
  « Старый Брехун/Old Yeller» – пес, герой одноименного фильма Уолтера Диснея (1957), снятого по детской повести американского писателя Фреда Гибсона/Fred Gibson (1908–1973), опубликованной в 1956 г.


[Закрыть]. Первую застрелили на глазах ребенка, а второго, заболевшего бешенством, с пеной на морде, убил мальчик, который его любил. И людям в этих фильмах тоже достается. Даже самых красивых принцесс колдуньи травят ядом. Было что-то в дядюшке Уолтере от Квентина Тарантино.

Генри Лоулэм сказал, что ненавидит Роузленд, но, тем не менее, вернулся сюда, исходя из того, что «центр может и удержаться». Я знал, что поэт Йейтс вкладывал в эти строки, но понятия не имел, о чем толковал охранник.

Высокое, широкое сооружение вызывало мысли об укреплениях, но, в конце концов, Роузленд окружала не Великая китайская стена. Она не устояла бы перед ордами монголов или кем-то сравнимым с ними. Решительный человек мог с легкостью перебраться через нее, чтобы попасть в поместье или выбраться из него.

Даже в начале 1920-х годов такой серьезный строительный проект стоил огромных денег. Подоходный налог тогда только ввели, не такой уж и большой, а Константин Клойс был невероятно богат. Но, если бы он хотел просто огородить свои пятьдесят два акра, вполне хватило бы стены на треть ниже и в два раза тоньше, причем обошлась бы она ему в куда меньшую сумму.

До этого момента я не задумывался о предназначении этого внушительного сооружения, но разговор с Генри разжег мое любопытство.

Продвигаясь по периметру поместья, я никоим образом не выказывал своего интереса к стене. В Роузленде я постоянно чувствовал, что за мной наблюдают, а сейчас это чувство еще и усилилось. Конечно же, Генри поглядывал на меня из сторожки. Раньше он желал мне добра, возможно, желал бы и теперь. Но его отношение ко мне изменилось, едва я упомянул гиганта со шрамами.

В сотне ярдов от сторожки выкошенная лужайка сменилась густой травой, а еще через двести небольшой пологий подъем привел меня в рощу калифорнийских дубов, высотой от шестидесяти до девяноста футов. Живность покинула меня, за исключением поползней, посвистывание которых доносилось из переплетения черных ветвей.

Надежно укрытый стволами дубов от любопытных глаз, как в сторожке, так и в особняке, я подошел к стене. Выпирающие из нее камни позволяли и поставить ногу, и схватиться рукой. Подъем на девять футов много времени у меня не занял.

Забравшись на стену, стоя на четвереньках, я обнаружил то, что, возможно, подсознательно и ожидал. Среди черных камней змеились линии ярких медных кружков, каждый из которых украшала чуть вытянутая восьмерка, которая мне уже неоднократно встречалась.

Испещренная пятнами света и тенями от дубовых ветвей, верхняя поверхность стены не отличалась от боковой: те же камни, залитые бетоном. Прижав к камням ладони, я ощутил едва заметную вибрацию, словно в этой массивной стене работала какая-то машина.

Наклонившись, я прижался к камню левым ухом, но не услышал никакого шума, идущего из стены.

Если эти быстрые, с малой амплитудой вибрации и сопровождались звуком, но не тяжелыми ритмичными ударами, а высокочастотным гудением, а может, даже воем.

Чем больше я думал об этих вибрациях, тем сильнее крепло убеждение, что их источник – не работающая механическая машина, а что-то электронное.

Я поднялся на колени, сунул руку в карман джинсов, вытащил перочинный ножик, который приобрел, когда ходил в город за одеждой. Ножик я достал, с тем чтобы выковырять из бетона один из медных дисков, хотя я и не пытался проделать такое в конюшне или мавзолее, – там они тоже украшали пол, – предположив, что я стану первым подозреваемым, если кто-то заметит этот акт вандализма.

И, что более важно, они бы поняли, что кража диска – не просто вандализм, но свидетельство ведущегося расследования. Если местные заподозрили бы, что я не просто гость, наслаждающийся благами Роузленда, меня могли очень быстро познакомить с секретами поместья, и, боюсь, мне бы это ничего хорошего не принесло.

А в девяти футах над землей, на вершине стены, пропажу медного диска так быстро бы не обнаружили. Принявшись за работу и расковыривая бетон вокруг диска, я обнаружил, что диск не желает покидать насиженное место. В тот момент, когда я углубился где-то на дюйм, лезвие перочинного ножа сломалось. Я уже осознал, что диски не такие тонкие, как монеты. Более того, это вовсе не диски, а торцы медных стержней диаметром в дюйм. Вполне возможно, они тянулись на всю высоту стены и уходили в бетонное основание.

Медь слишком мягкий и дорогой металл, чтобы служить арматурой. Для этого используются стальные стержни. Медные выполняли какую-то другую функцию. Учитывая стоимость встраивания такого большого количества стержней в каменно-бетонную стену, я мог предположить, что они важны не только для того, чтобы обеспечивать структурную жесткость стены, но и для чего-то другого. Собственно, вся стена, похоже, служила для реализации этой неведомой мне цели, а не только отгораживала поместье от остального мира.

Я забросил перочинный ножик и отломившуюся часть лезвия в высокую траву у внешней стороны стены и пополз на четвереньках, пока не выбрался из-под ветвей дубов. Поднялся и зашагал по стене шириной в ярд, словно вновь превратился в мальчишку (или не переставал им быть), ищущего приключений.

Подъем земли скрывал от меня далекий особняк и другие постройки… и, соответственно, меня от них.

Пройдя пятьдесят футов, я наткнулся на перевернутую полую чашу, диаметром в фут, размещенную по центру стены. Снова опустившись на колени, увидел, что «чаша» закреплена на стальных штырях длиной в четыре дюйма и служит дождевым отражателем, установленным над вентиляционной решеткой.

Я сунул руку под «чашу» и почувствовал пальцами и ладонью слабый ток теплого воздуха. Когда наклонил голову к отражателю, уловил запах, напомнивший мне запахи только что пробившейся весенней травки, сочной летней травы и земляники, хотя этот, определенно уникальный, отличался от перечисленных мною. Внезапно теплый воздух сменился холодным, и хотя он тоже отличался уникальным запахом, ассоциации вызвал совсем с другим: с сухими опавшими листьями, влажными, тронутыми плесенью, и трескающимся льдом.

Холодный поток сменялся теплым, а теплый – холодным каждые двадцать секунд, по какой причине и с какой целью, я, конечно, сказать не мог. Понятия не имел, почему стену надо вентилировать или почему температура и запах выходящего воздуха изменяются.

Я поднялся и прошел еще порядка четырехсот футов, прежде чем добрался до еще одного отражателя и вентиляционной шахты. И здесь температура и запах воздуха изменялись каждые двадцать секунд.

Сразу за отражателем у стены росла еще одна роща дубов, некоторые ветви раскинулись над самой стеной. Я подумал о том, чтобы спрыгнуть вниз, но в высокой траве меня могла поджидать яма или камень, а ломать ногу очень уж не хотелось. Поэтому я осторожно сполз вниз, повис на руках и спрыгнул менее чем с трех футов.

Попятился от стены, пытаясь увидеть снизу дождевой отражатель над вентиляционной решеткой. Но он находился высоко над моей головой, только чуть поднимался над стеной и пока оставался невидимым снизу. Когда же я отошел достаточно далеко, чтобы увидеть отражатель, он казался естественной частью стены, не вызывающей никакого интереса.

Поставленный в тупик моими открытиями, я отвернулся от стены и увидел пистолет, нацеленный мне в левый глаз.