Текст книги "Апокалипсис Томаса"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Дин Кунц
Апокалипсис Томаса

Посвящается Джеффу Залески

с благодарностью за идеи и советы.

Призрак призраку кричит,

Но кого это страшит?

Больше я боюсь теней,

Что от ног моих растут.

Теодор Рётке. «Угрюмый»

Глава 1

Ближе к закату второго полного дня, который я проводил на правах гостя в Роузленде, пересекая огромную лужайку между особняком и эвкалиптовой рощей, я остановился и развернулся, предупрежденный инстинктом. Ко мне мчался черный жеребец, и более могучего коня видеть мне еще не доводилось. Раньше – по справочнику – я определился с его породой: фризская. На нем скакала блондинка в ночной рубашке.

Безмолвная, как и любой призрак, женщина гнала жеребца, понуждая его прибавлять и прибавлять скорость. Копыта не стучали по земле. Жеребец проскочил сквозь меня.

Я обладаю определенными талантами. Во-первых, я не самый плохой повар блюд быстрого приготовления, во-вторых, иногда мне снятся пророческие сны. А когда я бодрствую, мне случается видеть призраки мертвецов, которые по тем или иным причинам не хотят перебираться на Другую сторону.

Эти давно умершие конь и наездница – теперь всего лишь призраки в нашем мире – знали, что никто, кроме меня, не может их увидеть. Дважды явившись мне вчера и еще раз этим утром, но издалека, а сейчас женщина, похоже, решила привлечь мое внимание таким вот агрессивным способом.

Жеребец и наездница обогнули меня по широкой дуге. Я поворачивался, постоянно оставаясь к ним лицом, и они вновь помчались на меня, но в какой-то момент остановились. Жеребец поднялся надо мной на задних ногах, бесшумно рассекая воздух копытами передних, с раздувающимися ноздрями, закатив глаза, существо такой невероятной силы, что я поневоле попятился, хотя и знал, что конь эфемерный, как сон.

Когда я прикасаюсь к призракам, они теплые и плотные, такие же реальные, как любой живой человек. Но я для них только видимость, они не могут взъерошить мне волосы или нанести смертельный удар.

Поскольку шестое чувство усложняет мне жизнь, я пытаюсь максимально упростить ее во всем остальном. Вещей у меня меньше, чем у монаха. У меня нет ни времени, ни покоя, чтобы оставаться поваром или избирать какую-то иную профессию. Я никогда не планирую будущее, просто вхожу в него с улыбкой на лице, с надеждой в сердце и со стоящими дыбом волосами на загривке.

Босоногая красавица сидела на жеребце без седла, в белой шелковой ночной рубашке с белыми кружевами. Я видел красные кровяные полосы на ночной рубашке и на ее светлых волосах, но не рану. Рубашка высоко задралась по бедрам, колени прижимались ко вздымавшимся бокам жеребца. Левой рукой она вцепилась в гриву, потому что даже в смерти ей требовалось держаться за коня, чтобы их призраки оставались вместе.

Если бы возврат дара не воспринимался как неблагодарность, я бы отказался от своих сверхъестественных способностей. С радостью коротал бы дни, сбивая омлеты, от которых вы бы стонали от наслаждения, и жарил оладьи, такие воздушные, что при легком ветерке они грозили улететь с вашей тарелки.

Любой талант не заработан, однако с ним приходит и суровая обязанность использовать его максимально полно и по возможности мудро. Если бы я не верил в то, что талант сродни чуду, и в священный долг обладателя таланта, то уже обезумел бы настолько, что мог рассматриваться кандидатом на самые высокие государственные должности.

Пока жеребец танцевал на задних ногах, женщина вытянула руку и указала на меня, как бы говоря, что я ее вижу и ей об этом известно и что у нее есть для меня послание. Очаровательное лицо стало мрачным от решимости, а васильковые глаза сверкали не от радости жизни – душевной болью.

Спешившись, она не коснулась ногами земли, а поплыла ко мне поверх травы. Кровь поблекла и на волосах, и на ночной рубашке, так что выглядела женщина как в реальной жизни, до нанесения ей смертельных ран, словно она боялась, что кровь отвратит меня. Я почувствовал ее прикосновение, когда она протянула руку к моему лицу, вероятно, она, призрак, не могла поверить в меня даже в большей степени, чем я – в нее.

За спиной женщины солнце таяло в далеком море, и несколько разбросанных по небу облаков напоминали флот древних боевых кораблей с охваченными огнем мачтами и парусами.

Я заговорил, когда душевную боль на ее лице сменила робкая надежда.

– Да, я вас вижу, и если вы мне позволите, помогу вам перебраться на Ту сторону.

Она яростно покачала головой и отступила на шаг, будто прикосновением или заклинанием я мог освободить ее от пребывания в этом мире. Но такими возможностями я не располагаю.

С другой стороны, я понимал ее реакцию.

– Вас убили, и, прежде чем покинуть этот мир, вы бы хотели убедиться, что справедливость восторжествовала.

Она кивнула, но тут же покачала головой, как бы говоря: « Да, но это еще не все».

С усопшими я знаком гораздо больше, чем мне бы того хотелось, и по личному – причем немалому – опыту общения с ними могу вам сказать, что призраки мертвецов, которые задержались в этом мире, не говорят. Почему – не знаю. Даже если они умерли насильственной смертью и очень хотят, чтобы убийцы понесли заслуженное наказание, они не могут сообщить мне критически важную информацию ни по телефону, ни при непосредственном общении. Не могут они посылать сообщения по Интернету. Возможно, причина в том, что они, имея такую возможность, узнали некие подробности о смерти и о потустороннем мире, которые нам, живым, знать не полагается.

В любом случае, общение с мертвыми иной раз раздражает даже больше, чем общение с живыми, что удивительно, если учесть, что Департаментом транспортных средств руководит живой человек.

Не отбрасывая тени в последних прямых лучах заходящего солнца, жеребец стоял с поднятой головой, гордый, как любой патриот при виде обожаемого флага. Но ему флагом служили только золотистые волосы наездницы. В этом месте он пастись больше не мог, нагуливал аппетит для Елисейских Полей.

Вновь приблизившись ко мне, блондинка так пристально всмотрелась в меня, что я почувствовал ее отчаяние. Руками она изобразила люльку и начала покачивать ее из стороны в сторону.

– Младенец? – спросил я.

Да.

– Ваш младенец?

Она кивнула, но тут же покачала головой.

Нахмурившись, кусая нижнюю губу, женщина замялась, прежде чем вытянуть перед собой одну руку, ладонью вниз. От земли ладонь отделяли примерно четыре с половиной фута.

Привыкший разгадывать шарады мертвых, я предположил, что она говорит о нынешнем росте младенца, которого она в свое время родила, уже ребенка девяти или десяти лет.

– Он уже не младенец. Ваш ребенок.

Она энергично кивнула.

– Ваш ребенок по-прежнему жив?

Да.

– Он в Роузленде?

Да, да, да.

Полыхая на западном небосклоне, древние боевые корабли, построенные из облаков, меняли цвет с яростно оранжевого на огненно-красный по мере того, как темнело небо, становясь все более фиолетовым.

Когда я спросил, девочка у нее или мальчик, она дала понять, что последний. Судя по указанному ею росту, я сказал, что ему лет девять или десять, и она подтвердила мою догадку.

Точно зная, что никаких детей в Роузленде нет, я задал, с учетом душевной боли, написанной на лице женщины, самый очевидный вопрос:

– Ваш сын… здесь ему грозит беда?

Да, да, да.

Далеко к востоку от особняка, скрытое раскидистыми дубами, находилось поле для выездки, на котором теперь росли сорняки. Его окружала местами разрушающаяся изгородь.

Конюшня при этом выглядела так, словно построили ее на прошлой неделе. Забавно, но все стойла сияли чистотой, ни единой соломинки, никакого навоза, чего там – ни пылинки, словно в конюшнях все регулярно намывали дочиста. Судя по такому идеальному порядку и воздуху, свежему, как в зимний день после снегопада, лошадей здесь не держали многие десятилетия, то есть женщина в белом умерла давно.

И каким тогда образом у нее мог быть ребенок девяти или десяти лет?

Некоторых призраков продолжительный контакт настолько изматывает, что они тают в воздухе, и проходят долгие часы, а то и дни, прежде чем они могут появиться вновь. Но эта женщина обладала сильной волей, так что внешность ее не менялась. Но внезапно, когда воздух замерцал и странный грязно-желтый свет растекся по земле, она и жеребец – вероятно, его убили одновременно с хозяйкой – исчезли. Не начали таять или становиться прозрачными от краев к центру, как случалось с другими оставшимися в этом мире душами, а просто исчезли в тот самый момент, когда начал меняться свет.

Едва красный диск солнца стал желтым, с запада налетел ветер, нагнул ко мне эвкалипты, которые росли у меня за спиной, зашелестел листвой калифорнийских дубов, росших к югу от меня, бросил волосы мне в глаза.

Я посмотрел на западный горизонт, за который еще не закатилось солнце, словно какой-то небесный хранитель времени перевел космические часы на несколько минут назад.

На этом невероятности не закончились. Желтизна разлилась по всему небу, и – при полном отсутствии облаков – ее прочертили полосы дыма или сажи. Серые потоки с прожилками черного двигались с невероятной скоростью. Они расширялись, сужались, извивались, иногда сливались, но всегда разделялись вновь.

Я не имел ни малейшего понятия, что это за небесные реки, но их вид задел черную струну интуиции. Я заподозрил, что надо мной несутся потоки золы, сажи, пепла, всего того, что осталось от мегаполисов, уничтоженных взрывами невероятной силы, а потом выблеванных высоко в атмосферу, где всю эту грязь удержали и потащили с собой реактивные потоки измененной войной тропосферы.

Грезы наяву случаются у меня даже реже пророческих снов. Когда такое происходит, я знаю, что касается это внутреннего события, не выходящего за границы моего разума. Но разворачивающийся передо мной спектакль ветра, жуткого света и ужасных небесных рек на грезу никак не тянул. Реальностью он соперничал с пинком в промежность.

Сжавшись, словно кулак, мое сердце ускорило бег, когда из желтой хмари вылетела стая тварей, каких видеть мне еще не доводилось. Кто они, сразу понять не удалось. Превосходя размерами орлов, они больше напоминали летучих мышей, и многие их сотни надвигались на меня с северо-запада, снижаясь по мере приближения. Сердце забилось еще сильнее, и тут мое здравомыслие, должно быть, отключилось, позволив безумию этого зрелища проглотить меня с потрохами.

Будьте уверены, я не безумен. С моей головой все в порядке, если сравнивать меня с серийным убийцей или с человеком, который носит шапочку из фольги, чтобы не позволить ЦРУ контролировать его разум. Я терпеть не могу головные уборы, хотя ничего не имею против шапочек из фольги, если они используются должным образом.

И убивать мне приходилось не единожды, но всегда защищая себя или невинных. Такие убийства никак не тянут на преступления. Если вы полагаете, что это преступление, тогда жизнь у вас спокойная и безопасная, и я вам завидую.

Без оружия, в одиночку противостоящий этой огромной стае, не зная, намерены ли эти существа уничтожить меня или не подозревают о моем существовании, я прекрасно понимал, какой способ самозащиты остался в моем распоряжении. Развернулся и побежал вниз по довольно пологому склону к эвкалиптовой роще, в которой находился гостевой домик, где меня поселили.

Невозможность увиденного не позволила задержаться даже на секунду. До двадцати двух лет мне оставалось только два месяца, но большую часть моей жизни я то и дело сталкивался с невозможным и знал, что природа мира еще более странная, чем могло себе это представить чье-то самое изощренное воображение.

Я бежал на восток, потея как от страха, так и от затраченных усилий, а сзади меня догоняли сначала пронзительные крики стаи, а потом и кожаное шуршание крыльев этих существ. Решившись оглянуться, я увидел, что они несутся сквозь ветер, а их глаза такие же ослепительно-желтые, как это отвратительное небо над моей головой. Они нацелились на меня, словно хозяин, подчинивший их себе, пообещал сотворить некую черную версию чуда хлебов и рыб, превратив меня в блюдо, которым могло насытиться все их великое множество.

Когда воздух замерцал, а желтый свет сменился красным, я споткнулся, упал и перекатился на спину. Поднял руки, чтобы эти твари не выклевали мне глаза, и увидел над собой знакомое небо и никого крылатого, если не считать пары чаек вдали над берегом.

Я вернулся в Роузленд, где садилось солнце, небо по большей части стало лилово-фиолетовым, а недавно пылающие воздушные галеоны сгорели до тускло-красных головешек.

Жадно ловя ртом воздух, я поднялся и какое-то время всматривался в небесное море, темнеющее и темнеющее, где последние угли небесных кораблей погружались в загорающиеся звезды.

Ночи я не боюсь, но осторожность подсказывала, что оставаться под открытым небом неблагоразумно. Я продолжил путь к эвкалиптовой роще.

Трансформировавшееся небо и крылатая угроза – плюс призраки женщины и жеребца – давали пищу для размышлений. Учитывая необычность моей жизни, мне не приходилось тревожиться, что меня ждет мысленный голод.

Глава 2

Женщины, коня и желтого неба вполне хватило для того, чтобы тем вечером не дать мне уснуть. Я лежал при свете настольной лампы, и мысли мои продвигались по очень уж мрачным тропам.

Нас хоронят, когда мы рождаемся. Мир – это кладбище с могилами занятыми и могилами будущими. Жизнь – период ожидания встречи с могильщиком.

И хотя принципиально это правильно, вы не увидите такой надписи на кружке в кофейне «Старбак», как не напишут на ней слов «КОФЕ УБИВАЕТ».

Перед приездом в Роузленд я пребывал в скверном настроении, но не сомневался, что скоро приободрюсь. Так случается со мной всегда. С какими бы ужасами ни приходилось мне сталкиваться, по прошествии какого-то времени я становлюсь веселым, как шарик, надутый гелием.

Я не знаю причины этого веселья. Возможно, я и живу для того, чтобы ее понять. И как только я осознаю, почему могу найти юмор в чернейшей тьме, могильщик тут же позвонит мне, и настанет время подбирать гроб.

Впрочем, я сомневаюсь, что меня похоронят в гробу. Небесная канцелярия планов на жизнь – или как там она называется – вроде бы решила максимально усложнить мое путешествие в этом мире абсурдом и насилием, которое с такой гордостью творят представители рода человеческого. Скорее, злобная толпа демонстрантов, требующая прекратить очередную войну, оторвет мне руки-ноги, а потом побросает и оторванное, и оставшееся в костер. Или меня раздавит «Роллс-Ройс», за рулем которого будет сидеть защитник прав бедняков.

В полной уверенности, что сомкнуть глаз мне не удастся, я уснул.

В четыре часа февральского утра мне снился Освенцим.

Столь характерная для меня веселость еще не вернулась.

Разбудил меня знакомый крик, донесшийся через раскрытое окно моих апартаментов в гостевом домике Роузленда. Серебристый, как звуки волынки в музыке кельтов, крик этот нес печаль и страдания сквозь ночь и леса. Он прозвучал еще раз, уже ближе, потом третий – в отдалении.

Крики эти укладывались в считаные секунды, но так же, как в две предыдущие ночи, услышав их, заснуть я уже не мог. Каждый такой крик напоминал оголенный провод, подключенный к моей крови, передающий заряд по всем артериям и венам. Я никогда не слышал звука, вобравшего в себя столько одиночества, и он вселял в меня ужас, объяснить который я не мог.

В эту ночь крик вырвал меня из нацистского лагеря смерти. Я не еврей, но в кошмарном сне стал евреем и боялся умереть дважды. Во сне представляется вполне логичным умереть дважды, но не в реальной жизни, и этот жуткий ночной крик разом выпустил воздух из яркого сна, оставив после себя темноту.

Нынешний владелец Роузленда и все, кто работает у него, в один голос твердят, что источник этого тревожного крика – гагара. Они не демонстрируют невежество и не лгут.

Я не собираюсь обижать моего хозяина и его подчиненных. В конце концов, я многого не знаю, потому что вынужден ограничивать информационный поток. Все увеличивающееся число людей стремится меня убить, и я вынужден сосредотачиваться на выживании.

Но даже в пустыне, где я родился и вырос, есть пруды и озера, созданные человеком, которые вполне пригодны для жизни гагар. Крики этих птиц меланхоличны, но нет в них такого одиночества, и каким-то странным образом они вселяют надежду, а не отчаяние.

Роузленд – частное поместье, расположенное в миле от калифорнийского побережья. Но гагары – это гагары, где бы они ни гнездились. Их крики не меняются в зависимости от облюбованного ими места. Они птицы – не политики.

Кроме того, гагары не придерживаются какого-то временно́го графика. Эти же крики раздавались между полуночью и зарей, всегда до первых солнечных лучей. Я и раньше отметил, что чем ближе к началу нового дня раздавался первый в ночи крик, тем чаще он повторялся в оставшиеся часы темноты.

Я отбросил одеяло, сел на кровати и произнес: «Убереги меня, чтобы я мог служить Тебе», – утреннюю молитву, которой научила меня бабушка в далеком детстве.

Перл Шугарс профессионально играла в покер и частенько сидела за одним столом с карточными акулами, которые, проигрывая, не улыбались. Они не улыбались и когда выигрывали. Моя бабушка крепко выпивала. В огромных количествах ела свиной жир. В любом виде. Будучи трезвой, бабушка Перл гоняла так быстро, что в некоторых юго-западных штатах копы прозвали ее Перл-Педаль-В-Пол. Однако прожила она долго и умерла во сне.

Я надеялся, что эта молитва сработает для меня так же хорошо, как срабатывала для нее, но в последнее время у меня вошло в привычку к первой просьбе добавлять еще одну. В это утро она прозвучала следующим образом:

– Пожалуйста, не позволяй никому убить меня, засунув мне в горло злобную ящерицу.

Возможно, кому-то такая просьба, обращенная к Господу, покажется странной, но один здоровенный психопат однажды пригрозил, что засунет мне в глотку экзотическую острозубую ящерицу, приведенную в бешенство дозой метамфетамина. И он бы своего добился, если бы мы не находились на стройплощадке и я не додумался использовать в качестве оружия баллон с изоляционной пеной. Он пообещал найти меня, отсидев срок, и покончить со мной, воспользовавшись услугами другой ящерицы.

В иные дни, во всяком случае, в последнее время, я просил Господа избавить меня от смерти в гидравлическом прессе, сминающем на свалке корпуса автомобилей, просил, чтобы убийца не пустил в ход гвоздевой пистолет, просил, чтобы Он никому не позволял привязать меня к мертвецам и бросить в озеро… Просто удивительно, что в прошлом мне удалось выбраться изо всех этих передряг, но я совершенно логично сомневался, что мне бы вновь повезло, окажись я еще раз в аналогичной ситуации.

Меня зовут не Счастливчик Томас. Я Одд Томас.

Это правда. Одд.

Моя прекрасная, но сумасшедшая мать заявляет, что в свидетельстве о рождении они собирались записать меня Тоддом. Мой отец, который бегает за молоденькими девушками и продает недвижимость на Луне – пусть из комфортабельного кабинета на Земле, – иногда говорит, что они и хотели назвать меня Одд.

В этом вопросе я склонен верить моему отцу. Хотя, если он не лжет, ничего правдивее он никогда не говорил.

Душ я принял вчера, перед тем как лечь спать, поэтому оделся без промедления, чтобы быть готовым… к чему угодно.

По мере того как день сменялся днем, у меня крепло ощущение, что Роузленд – ловушка. Я чувствовал скрытые западни, знал, что один неверный шаг – и земля разверзнется, чтобы поглотить меня.

И хотя мне хотелось уйти, мне не оставалось ничего другого, как подавить в себе это желание, будучи в долгу перед леди Колокольчик. Мы вместе пришли сюда из Магик-бича, расположенного севернее, где меня пытались убить несколькими разными способами.

Долг не требует зова, достаточно и шепота. А если ты слышишь зов, что бы ни случилось, у тебя не будет повода для сожалений.

Сторми Ллевеллин, которую я любил и потерял, верила, что этот раздираемый злобой мир – тренировочный лагерь, подготовка к великому приключению, которое ждет нас между нашей первой и вечной жизнями. Она говорила, что мы поступаем неправильно только в одном случае – оставаясь глухи к долгу.

Мы все живем в мире, который по существу зона боевых действий. У нас отберут все, что мы любим, а напоследок – жизнь.

И однако, куда ни посмотри, я нахожу на этом поле битвы великую красоту, и милосердие, и обещание счастья.

Каменную башню в эвкалиптовой роще, где я ныне живу, отличает грубая красота, возможно, причина в контрасте между ее массивностью и утонченностью серебристо-зеленых листочков на ветвях окружающих деревьев.

Квадратная, а не круглая, со стороной в тридцать футов, она поднимается на шестьдесят футов, если считать бронзовый купол, украшенный оригинальным шпилем, который выглядит, как сочетание скипетра, короны и крышки от старых карманных часов.

В поместье эту башню называют гостевым домиком, но для этих целей она использовалась не всегда. Узкие высокие окна открываются внутрь, чтобы обеспечить приток свежего воздуха. Открыться наружу им мешают прутья железных решеток.

Решетки на окнах предполагают, что башня служила тюрьмой или крепостью. В любом случае, у ее владельцев имелись враги.

Входная дверь, обитая железом, сработана так, чтобы выдержать удар тарана, а то и артиллерийского ядра. За ней вестибюль с каменными стенами.

В вестибюле, слева, лестница, ведущая в верхние апартаменты. Там живет Аннамария, леди Колокольчик.

Еще одна дверь в вестибюле, напротив входной, ведет в апартаменты первого этажа, которые Ной Волфлоу, нынешний владелец Роузленда, предоставил в мое распоряжение.

Мои апартаменты состоят из просторной гостиной, спальни размером поменьше – в обеих комнатах стены обшиты панелями красного дерева – и кафельной ванной комнаты. Судя по интерьеру, последняя реконструкция проводилась в 1920-х годах. Декоратор придерживался стиля «искусство и ремесло»: массивные деревянные кресла с подушками, столы на козлах, соединения на шипах, декоративные деревянные гвозди.

Я не знаю, от Тиффани ли лампы со стеклянными абажурами, но очень возможно, что так оно и есть. Скорее всего, купили их, когда они еще не были музейными образцами, стоящими бешеных денег, и они так и остались в этой расположенной в глубине поместья башне, потому что всегда здесь находились. Одна из особенностей Роузленда – небрежное отношение к богатству, которое представляет собой поместье.

В гостевые апартаменты входит также маленькая кухня, с кладовой и холодильником, в которых есть все самое необходимое. Я могу сам приготовить себе что-нибудь простенькое или заказать какое-нибудь блюдо у шеф-повара поместья, мистера Шилшома, и еду принесут из особняка.

Завтрак за час до зари меня не прельстил. Я бы почувствовал себя приговоренным к смерти, который в свой последний день пытается наесться до отвала, прежде чем получить инъекцию яда.

Наш хозяин предупреждал, что между полночью и зарей лучше оставаться дома. Он заявлял, что один или несколько кугуаров недавно навели шороха в соседних поместьях, убили двух собак, лошадь, несколько петухов, которых держали как домашних любимцев. Хищники могли осмелеть до такой степени, что сочли бы за добычу гуляющего в темноте гостя Роузленда, если бы вдруг встретили его.

Я достаточно информирован о кугуарах, чтобы знать, что охотятся они как вечером, так и после полуночи, а также, если на то пошло, и днем. Поэтому заподозрил, что цель предупреждения Ноя Волфлоу – убедить меня не искать так называемую гагару и не исследовать другие странности Роузленда под покровом ночи.

В тот февральский понедельник, еще до зари, я вышел из гостевого домика и запер за собой обитую железом дверь.

И мне, и Аннамарии дали ключи и строго наказали всегда запирать дверь башни. Когда я высказался в том смысле, что кугуары не смогут повернуть ручку и открыть дверь, заперта она или нет, мистер Волфлоу заявил, что мы живем в начальный период нового темного века, и огороженные высокой стеной поместья и охраняемые жилища богачей более не обеспечивают надлежащей безопасности, потому что «отчаянные воры, насильники, журналисты, жаждущие крови революционеры и кое-кто и похуже» могут появиться, где угодно.

Его глаза не вращались, словно две юлы, дым не шел из ушей, когда он озвучивал это предупреждение, но мрачное выражение лица и зловещий тон хорошо смотрелись бы в каком-нибудь мультфильме. Я думал, что он шутит, пока не встретился с ним взглядом. В тот момент я понял, что он такой же параноик, как трехлапый кот, окруженный волками.

Не знаю, имелись ли для его паранойи веские основания или нет, но я подозревал, что воры, насильники и революционеры нисколько его не тревожили. Ужас вызывал «кое-кто и похуже».

Выйдя из гостевого домика, я зашагал по вымощенной плиточником дорожке, проложенной по эвкалиптовой роще к границе пологого склона, уходящего к особняку. Огромная, ухоженная, ровно выкошенная лужайка пружинила под ногами, словно ковер.

На полях по всей периферии поместья, где я прогуливался в другие дни, среди великолепных, раскидистых дубов, вроде бы растущих хаотично, но в некоем гармоничном порядке, мне встречались и белая ожика, и канареечник, и пеннисетум.

За свою жизнь я не видел более прекрасного места, чем Роузленд, и нигде не ощущал так много зла.

Некоторые скажут, что место – оно и есть место, не может быть ни добрым, ни злым. Другие станут уверять, что представление о зле, как о реальной силе или существе, безнадежно устарело, а дурные поступки мужчин и женщин можно объяснить той или иной психиатрической теорией.

Этих людей я никогда не слушаю. Если бы послушал, давно бы погиб.

Вне зависимости от погоды, даже под обычным небом, дневной свет в Роузленд, похоже, поступает от другого солнца, отличного от того, что освещает остальной мир. Здесь знакомое кажется чужеродным, и даже самый что ни на есть материальный, самый ярко освещенный предмет выглядит миражом.

И теперь, глубокой ночью, я не чувствовал себя одиноким. Наоборот, не отпускало ощущение, что за мной наблюдают, меня преследуют.

В других случаях я слышал шелест в неподвижном воздухе, который ничем не мог объяснить, одно или два слова, пробормоченные неизвестно кем, торопливые шаги. Мой преследователь, если такой и был, всегда прятался за кустами или в лунных тенях, а то и подглядывал за мной из-за угла.

Желание расследовать убийство вынуждало меня кружить по Роузленду под покровом ночи. Женщина верхом на жеребце, ставшая чьей-то жертвой, не покидала Роузленд в надежде, что совершившие зло по отношению к ней и ее сыну понесут заслуженное наказание.

Роузленд занимает пятьдесят два акра в Монтесито, анклаве для богатых, по соседству с Санта-Барбарой, где тоже обитают далеко не бедняки. Назвать Санта-Барбару городом бедных – все равно что принять «Риц-Карлтон» за мотель «Бейтс» из фильма «Психоз».

И особняк, и остальные пристройки возвели в 1922-м или 1923 году. Тогда поместье принадлежало Константину Клойсу, газетному магнату. Он входил и в число отцов-основателей одной легендарной киностудии. Жил главным образом в Малибу, а Роузленд превратил в особое убежище, где мужчина мог предаться мужским увлечениям: верховой езде, стрельбе по тарелочкам, охоте, покеру на всю ночь, возможно, пьяным загулам.

Клойс интересовался необычным, – сверхъестественным тоже – широким спектром теорий, выдвигаемых разными знаменитостями, начиная от медиумов и мистиков вроде Елены Петровны Блаватской и заканчивая переустроителями мира, такими, как знаменитый изобретатель и физик Никола Тесла.

Некоторые верили, что Клойс в свое время финансировал проведение в Роузленде различных исследований: разработкой лучей смерти, проверкой современных алхимических методов и созданием телефонов, позволяющих говорить с мертвыми. Но есть люди, уверенные в том, что «Сошиэл секьюрити» – название стирального порошка.

С опушки эвкалиптовой рощи я смотрел на длинный пологий склон, который вел к особняку, где Константин Клойс умер во сне в 1948 году в возрасте семидесяти лет. На черепичной крыше под луной светились пятна фосфоресцирующего лишайника.

В том же 1948 году Роузленд со всей обстановкой купил тридцатилетний наследник южноамериканской горнорудной империи и продал поместье опять же со всем, что находилось на территории, сорок лет спустя. Он вел жизнь отшельника, поэтому никто о нем ничего не знал.

В эти предрассветные часы горели только несколько окон на третьем этаже. За ними находилась спальня Ноя Волфлоу, который нажил внушительное состояние будучи основателем и управляющим хеджфонда. Я в достаточной степени уверен, что это как-то связано с Уолл-стрит, но точно знаю, что не имеет никакого отношения к садовым зеленым изгородям [1]1
  Одно из значений английского слова hedge – зеленая изгородь.


[Закрыть].

Отошедший от дел в пятьдесят лет, мистер Волфлоу заявлял, что из-за травмы центра сна в мозгу он не смыкал глаз последние девять лет.

Я не знаю, правда ли эта абсолютная бессонница или нет, а может, доказательство бредового расстройства.

Он купил поместье у отшельника – наследника горнорудной империи. Реконструировал и расширил особняк, спроектированный одним из представителей архитектурной школы Эддисона Мицнера, эклектическую смесь испанского, мавританского, готического, греческого, римского и ренессансного стилей. Широкие террасы с балюстрадами из светлого известняка выводили к лужайкам и садам.

В этот предрассветный час, когда я шел по аккуратно подстриженному газону лужайки, койоты более не выли высоко в горах, потому что наелись дикими кроликами и улеглись спать. Лягушки после долгих часов пения так устали, что уже не могли и квакать, а цикад пожрали те же лягушки. Мир, пусть и временно, но замер в тишине и покое.

Я намеревался посидеть в шезлонге на южной террасе, пока на кухне не зажгутся огни. Шеф, мистер Шилшом, всегда начинал рабочий день до зари.

Оба утра в Роузленде я начинал с шеф-поваром не только благодаря его фантастическим булочкам. Я еще и надеялся, что он случайно проговорится и даст мне ниточку к загадке Роузленда. Но он без труда блокировал мое любопытство, изображая кулинарного аналога рассеянного профессора. Я, однако, не сомневался, что его притворство рано или поздно даст слабину.

В качестве гостя меня радушно встречали на первом этаже особняка: на кухне, в дневной гостиной, в библиотеке, в бильярдной, везде. Мистер Волфлоу и обслуживающий персонал, постоянно проживающий в поместье, изо всех сил стремились показать, что они – обычные люди, которым нечего скрывать, а Роузленд – рай на земле без единого секрета.

Я точно знал, что это не так, благодаря своему дару, интуиции и встроенному детектору лжи… а теперь и потому, что вчерашние предвечерние сумерки на минутку показали мне цель, которая находилась, если сесть на экспресс «Торнадо лайн», через сотню остановок после Страны Оз.