Текст книги "Лучше не возвращаться"

Автор книги: Дик Фрэнсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Я спросил:

– Как с вами связаться завтра? Нам стало известно, что Скотт лично ездил в одну фармацевтическую компанию, чтобы забрать препараты, которые нельзя отправлять по почте. Завтра мы должны узнать, что это было. Компания выслала информацию вчера.

Не тратя времени понапрасну, он опять уселся, написал номер телефона на листке бумаги для заметок и вручил мне его с пожеланием звонить в любое время. Я сказал:

– Почтальон приходит примерно в десять. Я приглашу Кена, чтобы он растолковал химические названия более доступными словами, которые я в состоянии понять. Затем позвоню вам.

– Да, пожалуйста, – кивнул он.

– Расскажите мне о Трэверсах, – настойчиво повторил я. – Когда-то давным-давно была финансовая фирма или что-то в этом роде под названием «Адджон и Трэверс». В настоящее время Ронни Апджону около шестидесяти. Он работает распорядителем на скачках в Стрэтфорде-на-Эйвоне. Год назад его лошадь получила травму, и он хотел, чтобы Кен ее усыпил. Кен сказал, что лошадь еще можно спасти, и лично купил ее у Апджона буквально по цене падали. Лошадь после успешного лечения Кена выиграла скачки, однако Апджон был далек от радости. Нелогично, но таковы люди. У отца Ронни Апджона был компаньон по фамилии Трэверс. Все мои познания о нем – сплетни от Жозефины, матери Кена, которая описывает старого Трэверса как «повесу и ужасного развратника». Я думаю, ему сейчас по крайней мере девяносто, если он еще жив.

Рэмзи закрыл глаза, будто опасаясь, что я могу прочесть его мысли.

– Что-нибудь еще? – спросил он.

– Н-да… Порфири-Плейс.

– Это кошмарное красное сооружение по пути в Тьюксбери? Оно-то при чем?

– Старый Макинтош потерял на нем деньги. Равно как и Ронни Апджон, и многие люди из этих мест.

Он кивнул с легкой ухмылкой, и мне почему-то пришло в голову, что он тоже был в числе этих неудачников.

Я словоохотливо продолжал:

– Для того чтобы застраховать лошадь, не обязательно быть ее владельцем. Ее можно застраховать даже без ведома хозяина. Выплата, доверчиво производимая компанией, не попадает к владельцу, который не знает ничего от начала и до конца.

Его глаза открылись. Я видел, что он хорошо понял смысл сказанного.

– Это все под большим вопросом, – сказал я, – но кто-то вполне мог таким образом возместить свои потери в Порфири-Плейс.

Он прикрыл рот ладонью.

– Вы не могли бы достать где-нибудь список людей, которые погорели на этой афере? – спросил я.

– Только не говорите мне, – в его голосе промелькнула ирония, – что вам не удалось этого сделать самому.

– Я не знаю, кого попросить, да и вряд ли мне скажут.

– Совершенно верно. – Он одарил меня беглой улыбкой. Я так и не понял, достанет он список или нет, и покажет ли мне, если все-таки достанет. Таковы полицейские повсюду – никогда не раскроют вам свои карты.

Он опять поднялся, и мы вместе вышли на стоянку. По пути он тщательно запирал все двери. Ничего грозного в нем не было, он походил на старого доброго дядюшку. Но медведь тоже любит спать, свернувшись калачиком, как обыкновенная кошка. Выслушав меня, он мог предположить, что Кен сам убивал лошадей. Кен сначала и мне боялся рассказать, как их убивают, на том основании, что его познания могут навлечь на него подозрение.

– Позвоните мне завтра, – бросил Рэмзи, кивнув на прощание и усаживаясь в свою машину.

– Хорошо.

Он подождал, пока я не выеду, будто выпроваживал меня. Но ему не стоило опасаться, что я вернусь: у меня едва хватало времени, чтобы успеть на Фулхем-Роуд к шести.

Костюм Аннабель был почти классическим – серебристые ковбойские сапожки и прямое черное платье. Она открыла дверь и, взглянув на свои часы, засмеялась.

– Ты опоздал на десять секунд.

– Приношу свои извинения.

– Приняты. Куда мы пойдем?

– Не я же живу в Лондоне. Тебе и выбирать. Она выбрала приключенческий фильм и обед в бистро. Герой фильма шесть раз получал в солнечное сплетение, но неизменно улыбался.

В бистро были свечи в бутылках из-под кьянти, красные клетчатые скатерти и цыганский певец с живым цветком за ухом. Я рассказал Аннабель о пении Викки и Грэга. Старомодные, но такие прекрасные голоса. Она изъявила желание послушать.

– Приезжай к нам в воскресенье, – в порыве предложил я.

– По воскресеньям я навещаю епископа и его жену.

– О-о, – только и сказал я.

Она смотрела на макароны в своей тарелке. Дрожащие язычки пламени освещали только ее непокорные короткие волосы. Глаза оставались в полумраке; она раздумывала.

– Я пропускаю воскресные визиты только по очень важной причине, – сказала она.

– Это важно.

– Не надо так легко бросаться словами.

– Это важно, – повторил я. Улыбка мелькнула на ее лице.

– Я приеду поездом.

– На обед в сельском пабе? Она кивнула.

– И останешься до вечера, а я отвезу тебя домой.

– Я могу вернуться поездом.

– Я не отпущу тебя одну.

– Ты совсем как мой отец. Я в состоянии о себе позаботиться.

– И все равно, я тебя отвезу.

Она улыбнулась, по-прежнему глядя в тарелку.

– Епископу придется смириться с тобой, несмотря на твою работу.

– Я дрожу от страха при мысли о встрече с ним.

Она кивнула, будто ждала подобного ответа, и спросила, как продвигаются дела.

– Я никак не могу выбросить из головы этого бедного Скотта.

Она выслушала мой рассказ об ответах из фармацевтических компаний, то восхищаясь, то тревожась. Я рассказал ей, что Кэри закрыл практику и ветеринары оказались в положении обезглавленных цыплят. Они по-прежнему лечили больных животных, но у них уже не было централизованной организации.

– Но разве можно так закрывать практику?

– Бог его знает. Юридически все очень запутано. Кэри совсем выдохся и хочет уйти. Половина врачей не против его ухода. Они все вместе платят по закладной за больницу, которая в настоящее время закрыта. Единственное, что спасает Кена, – это срочные вызовы среди ночи.

– Какая неразбериха.

– Да, однако ничего не попишешь.

– М-м-м…

– Ну… а… а у епископа есть еще дети?

– Два сына и две дочери.

– Ага.

– Мне кажется, – сказала она, – что ты – единственный ребенок в семье.

– Откуда ты знаешь?

– Ты не нуждаешься в корнях.

Я никогда не задумывался о своем кочевом образе жизни, но, возможно, именно из-за одиночества мне было проще жить по принципу «езжай, куда направят».

– А ты сильная?

– Никогда не пыталась оторваться от корней. Мы посмотрели друг на друга.

– Я пробуду в Англии четыре года, – сказал я. – Затем смогу приезжать на месяц каждые два года, а когда мне исполнится шестьдесят, я смогу остаться здесь навсегда. Многие дипломаты за это время подыскивают себе здесь дом. У моих родителей он уже есть, но я сейчас не могу там жить – его сдали в аренду одной фирме. Через четыре года, когда мой отец выйдет в отставку, срок аренды истечет и родители навсегда вернутся в Англию.

Она внимательно слушала.

– Министерство иностранных дел оплачивает обучение в интернатах детям, которых отправляют домой из зарубежных представительств.

– Ты тоже так учился?

– Только последние два года в старших классах. – Я объяснил, что, будучи подростком, я изучал иностранные языки. – К тому же мне не хотелось расставаться с родителями. Я их очень люблю, да и такую жизнь не сравнишь ни с чем.

Рассказ о работе, в моем понимании, недвусмысленно давал ей понять, что я интересуюсь ее будущим не просто так. Ей, казалось, было все понятно. Также ей должно было быть очевидно, что это не просто похотливый порыв с моей стороны, без оглядки на последствия. Аннабель не хотела терять свою точку опоры.

Я отвез ее домой и, как обычно, поцеловал на прощание. В этот раз поцелуй был долгим, и я едва не потерял голову от охватившего меня желания. Но я улыбнулся себе и ей, а она пообещала приехать в воскресенье в Челтенхем где-то около полудня.

В субботу утром наконец-то пришло письмо из «Паркуэй кемикалз», но для меня оно оказалось китайской грамотой. В ожидании Кена я прочел лишь понятные мне рекламные буклеты, которые прилагались к счетам. Компания «Паркуэй кемикалз» занималась поставками биохимических органических соединений для научных исследований и диагностических реагентов. То же самое писалось о компании, которая поставляла инсулин и коллагеназу. Ниже были напечатаны факс и бесплатный телефон «Паркуэй кемикалз».

Я прочел несколько обычных счетов, но единственным знакомым мне названием был фибриноген, применяемый для остановки кровотечения.

Накладная, которую вручили Скотту, была вся проштампована предупреждениями.

«Очень опасное вещество», «Использовать только специалистам», «Только для лабораторных исследований», «Доставка вручную».

Внизу стояла подпись Скотта.

И вся эта суматоха была ради трех маленьких ампул с чем-то, именуемым тетрадотоксин. Когда Кен увидел это, он тут же сказал:

– Любое вещество с суффиксом «токсин» является ядовитым.

Он пробежал глазами весь листок и прочел вслух: «Три ампулы, содержащие по 1 мг тетрадотоксина в цитрате натрия. Растворим в воде. Смотрите листок безопасности».

– Что это такое? – спросил я.

– Не знаю, мне нужно посмотреть.

Хотя собственники Тетфорда не входили в число книголюбов, у них был целый ряд справочников и небольшая энциклопедия. Но мы тщетно пытались найти тетрадотоксин. В словаре оказался только тетрод, вакуумная трубка с четырьмя электродами, что не имело никакого отношения к цели наших поисков.

– Я лучше поеду посмотрю дома в справочниках по ядам.

– О'кей.

Поскольку словарь все равно был у меня в руках, я наобум посмотрел рыбу-собаку. Комментарий гласил: «Рыба-собака, иначе называемая мясная рыба или рыба-шар, обладает способностью накачивать ткани водой или воздухом, отчего становится похожей на шар со вздыбленными колючками».

Чем дальше, тем лучше. Я чуть не задохнулся от волнения, когда прочел, что в хвосте находится жало.

«…принадлежит к семейству тетрадонтиновых рыб».

Рыба-собака.

Это была фугу, моя старая знакомая.

ГЛАВА 12

– Рыба-собака? – спросил Рэмзи. Полицейский опять встретил нас один в пустой клинике. Создавалось впечатление, что свои встречи со мной и Кеном он вьщелил в отдельную графу и не смешивал с другими расследованиями.

Кен успел побывать дома и захватить с собой справочник.

– Тетродотоксин, – прочел он вслух, – один из сильнейших известных в природе ядов. Он выделяется рыбой-собакой и вызывает дыхательную и сердечно-сосудистую блокаду путем паралича нейромускульной системы. Смертельная доза чрезвычайно мала и составляет микрограммы на килограмм веса тела. Очень трудно распознаваем при судебно-медицинской экспертизе.

– Дайте мне, – сказал Рэмзи.

Кен вручил ему книгу, и мы замерли в ожидании, пока Рэмзи переваривал новую информацию. Затем он взял накладную и перечитал ее во второй или третий раз.

– Вы говорите, что один миллиграмм этого порошка может убить лошадь? Одна тысячная грамма? – спросил он.

– Легко, – ответил Кен. – Вес лошади – примерно 450 килограммов. Микрограмм – это одна миллионная грамма. Одной ампулы хватит, чтобы, грубо говоря, убить четырех лошадей. Пока что мы имеем двух: жеребчик Фитцуолтера с переломом колена и племенная кобыла.

Повисла растерянная пауза, пока мы все осознавали, что многое еще осталось невыясненным.

– Можно подмешать порошок лошади в еду? – спросил Рэмзи.

– Да, – с сомнением в голосе ответил Кен, но куда удобнее растворить его в воде и ввести, ну скажем, в вену.

– Надев при этом хирургические перчатки, – предложил я.

– О Боже, да. Я сказал:

– Скотт, должно быть, знал того, кто просил доставить посылку. А может, и того, кому ее вручил. Ему даже необязательно было знать, что там внутри. – Я сделал паузу и добавил: – Наверное, он узнал больше, чем ему полагалось.

– Господи, – сказал Кен внезапно севшим голосом.

– Скажите нам, – попросил я Рэмзи, – вы обнаружили на теле Скотта след от укола? Скажите только да или нет.

Он поджал губы. Долго думал. Колебался.

– Вы здорово помогли мне, – выговорил он наконец. – Ответ – да. – Он опять посоветовался со своим внутренним «я» и выдавил из себя еще несколько предложений: – В течение четырех дней тесты выявили присутствие в организме снотворного в количестве, втрое превышающем нормальную дозу. Он был подмешан в кофе. Никаких других токсических веществ до сих пор не обнаружено. След от укола виден на внутренней стороне кисти.

«По крайней мере, – подумал я, – Скотт умер во сне». Я тут же понял, что иначе и быть не могло. Недюжинная физическая сила Скотта представляла серьезную угрозу для того, кто хотел взобраться на него со шприцем, заряженным смертью. Он бы попереворачивал не только столы.

Я подумал, что символически закрытый рот Скотта сам по себе указывал на мотивы убийства. Я никогда не занимался подобными делами и мало что понимал во всепоглощающей страсти, толкающей на убийство, но жуткое состояние трупа было красноречивее любых слов. Заставить его замолчать оказалось недостаточно. Где-то в глубинах души логика потерпела крах, осторожность исчезла, навязчивая идея поборола все сомнения.

Возможно, Скотт был сообщником, который стал помехой. Он мог обнаружить злоупотребления и пригрозить их раскрыть. Он мог попытаться извлечь для себя выгоду, прибегнув к шантажу. Ему жестоко ответили, вогнав в губы скобки.

Рэмзи, начав разглашение тайны, продолжил далее:

– Я думаю, ничего страшного, если я расскажу вам то, что завтра будет в прессе. Мы установили личность человека, который сгорел во время пожара.

– Установили? – воскликнул Кен. – Кто это? Рэмзи начал издалека. Мы чуть с ума не сошли от нетерпения.

– Обычно при пропаже человека об этом сразу заявляют. В данном же случае никто не заявил, потому что члены семьи этого человека были уверены, что он уехал на несколько дней порыбачить, а потом сразу же на торговую конференцию. Когда он не вернулся в этот четверг вечером, как ожидалось, его домочадцы выяснили, что он на конференции вообще не был. Они подняли тревогу и обратились к нам. Отчасти благодаря вашим сведениям и вашим намекам, сэр, – обратился он ко мне, – мы предположили, что пропавший мужчина и неопознанная личность – одно и то же лицо. Зубные слепки подтвердили нашу правоту.

Он остановился. Кен раздраженно спросил:

– Не тяните резину. Кто это был? Рэмзи смаковал свои разоблачения.

– Мужчина тридцати двух лет от роду, не очень хорошие отношения с женой, которая не ждала от него звонка с конференции. Он был страховым агентом. – Пауза. – Его звали, – наконец-то сказал он, – Трэверс. Теодор Трэверс.

Я смотрел на него, разинув рот.

Тео. Тот самый Трэверс, с которым я играл, Трэверс из дома на мельнице, его имя было Тео.

«Боже милостливый, – подумал я. – Уж лучше никогда не возвращаться в места своего детства, чтобы никогда не узнать об участи своих друзей». Возвращение в будущее своей прошлой жизни в роли незнакомца казалось мне поначалу прекрасным и захватывающим приключением. Теперь я понял, что не стоило так поступать.

Было слишком поздно корить себя за то, что я вернулся. С тех пор при самом случайном ходе событий все, что я мог предпринять, – это попытаться сделать положение сына Кении лучше, чем если бы я не приезжал.

– «Апджон и Трэверс», – произнес я. Рэмзи кивнул.

– Мы поинтересовались ими, после того как вы вчера их упомянули. Фирма не существует уже много лет, но во времена развратника Трэверса это было страховое агентство. Оно распалось, когда и Трэверс, и Апджон умерли.

Он пристально посмотрел на меня:

– А откуда вы знаете, сэр, об Апджоне и Трэверсе?

– Понятия не имею, – слабым голосом ответил я.

Кен быстро взглянул на меня. Он все еще не перестал мне верить, однако был сильно озадачен. Должно быть, я слышал название фирмы в доме Тео. Я просто не знал, почему оно втемяшилось мне в голову.

– А с чего бы страховому агенту приходить в ветеринарную клинику поздно ночью? – спросил я.

– Да, с чего бы? – спросил Рэмзи, как будто зная ответ.

– Кто-то пригласил его обсудить планы страхования, – предположил я. – Может быть, это связано с незаконной страховкой лошадей. Может, они не поладили, и это закончилось либо случайной, либо предумышленной смертью Трэверса. Может быть, пожар устроили нарочно, чтобы скрыть следы.

– Очень много «может быть», хотя я не сказал, что вы ошибаетесь, – заметил Рэмзи.

«Перетасуйте кусочки, – подумал я, – и они смешаются в кучу».

Рэмзи опять проводил нас и запер двери, хотя в кармане у Кена скорее всего тоже были ключи, и, стоило ему захотеть, мы бы вернулись обратно. Однако на Кена клиника, казалось, действовала угнетающе, и он был рад уехать. Мы стали у своих машин, и Кен спросил:

– Что дальше?

То, что случилось дальше, можно приписать только одной из этих невероятных вспышек старой памяти, мучительно непонятных в большинстве своем, но иногда потрясающе ясных. Наверно, много нитей должно слиться воедино, чтобы получилась правильная канва. Я вспомнил мой угрожающий сон и понял, что когда-то слышал, как моя мать говорила больше, чем рассказала мне по телефону.

– Ну, – сказал я, затаив дыхание, – а что, если нам съездить к Жозефине?

– С какой стати?

– Поговорить о твоем отце.

– Нет, ты не посмеешь, – воспротивился он.

– Мне кажется, что мы должны это сделать, – сказал я и частично посвятил его в свои планы.

Он растерялся, но тем не менее мы поехали к его матери. Она занимала два верхних этажа в большом красивом доме в стиле Эдуарда VII на изящной полукруглой террасе в Челтенхеме. Через открытые окна ее гостиной был виден кованый железный балкон, выходивший в старый городской сад. Все было бы прекрасно, но мебель Жозефины выглядела чопорной и невыразительной, как будто не менялась десятилетиями.

Кен предупредил ее по телефону, и она была даже рада видеть нас. По пути мы купили бутылку сладкого вишневого ликера, который, по словам Кена, его мать очень любила, но постоянно себе в этом отказывала. Хотя подарок и приняли неохотно, однако тут же откупорили. Кен налил большой стакан матери и две менее вместительные посудины для нас с ним. Сам он скривился, но я к тому времени научился уже есть и пить что угодно, не показывая своего недовольства.

«Не обращай внимания на то, что кладешь себе в рот, – частенько поговаривал мой отец. – Если ты знаешь, что это овечий глаз, ты обязательно заболеешь. Думай, что это виноград. Сосредоточься на аромате, а не на происхождении». Да, папа, ты прав, как всегда.

На Жозефине была серая юбка, строгая кремовая блузка и грязно-зеленый кардиган. На боковом столике стояла фотография в серебряной рамке, где она была молодой, улыбающейся и хорошенькой. На фото за ней виднелась очевидная копия Кена, каким я его знал: такое же вытянутое лицо, длинное тело, русые волосы. Кении на фотографии счастливо улыбался, Кен, которого знал я, улыбался крайне редко.

Мы присели. Жозефина плотно сжала колени. «Чтобы дать отпор развратникам», – подумал я.

Начало было не из легких.

– Отец Кена был хорошим спортсменом? – спросил я.

– Что вы имеете в виду?

– Ну… он любил рыбалку? Мой отец – заядлый рыбак. – Я подумал, что отца бы это утверждение позабавило.

– Нет, не любил, – ответила Жозефина, удивленно подняв брови. – А почему вы спрашиваете?

– А охоту? – опять спросил я.

Она, поперхнувшись, расплескала ликер.

– Послушай, мама, – настойчиво проговорил Кен. – Мы до сих пор не знаем точно, почему отец покончил жизнь самоубийством. У Питера есть на этот счет целая теория.

– Я и слышать о ней не хочу.

– А я думаю, хочешь. Я повторил вопрос:

– Он ходил на охоту?

Жозефина посмотрела на Кена. Он кивнул.

– Скажи ему, мама.

Она глотнула ликера. «Раз она начала, то с ней будет все в порядке», – подумал я, вспоминая непрерывные потоки сплетен на обеде в Тетфорде. Так оно и случилось.

– Кении ходил охотиться на фазанов вместе со всей толпой, – сказала она.

– Какой толпой?

– Вы их знаете. Фермеры и другие. Мак Макинтош. Роллз Иглвуд. Ронни Апджон. Это они.

– Сколько ружей было у Кении?

– Всего лишь одно. – Она содрогнулась. – Не люблю вспоминать об этом.

– Я знаю, – успокоил я ее. – Где он был, когда застрелился?

– О, Боже, Боже.

– Скажи ему, – настаивал Кен.

Она залпом проглотила ликер. Кен налил еще.

Если вспышка моей памяти была правильной, то ответ мне уже известен. Но ради самого Кена ему лучше услышать это от матери.

– Ты никогда не рассказывала мне, где он умер. Никто не говорил со мной о нем. Считалось, что я слишком мал. И вот мне уже столько, сколько было ему, когда он умер, и я хочу знать все. Мне пришлось долго привыкать к мысли, что он покончил жизнь самоубийством, но теперь, когда я привык, я хочу знать – где и почему, – сказал Кен.

– Но я не уверена насчет почему, – с несчастным видом возразила она.

– Тогда скажи где.

Она судорожно глотнула.

– Мамочка, дорогая, продолжай.

Его ласковый тон вывел ее из равновесия. Слезы хлынули из глаз. Сначала она вообще была не с состоянии говорить, но потихоньку, слово за словом, она ему все рассказала.

– Он умер… он застрелился… стоя в реке… на мелководье… недалеко от мельницы… возле дома Макинтоша.

Это откровение как громом поразило Кена и подтвердило мои видения. В памяти мне явственно слышался плачущий голос моей матери, когда я спрятался и подслушивал ее разговор с каким-то посетителем. Она сказала: «Он упал в ручей на мельнице, и ему смыло все мозги».

«Ему смыло все мозги». Я заморозил эту кошмарную фразу где-то в глубинах сознания и никогда не пытался представить ее наяву. Это было бы слишком ужасно. Теперь же, когда я ее вспомнил, то сам удивился. Должно быть, это была одна из тех омерзительных вещей, которые привлекают внимание маленьких мальчиков. Наверное, причиной тому послужили слезы моей матери.

– Как вы думаете, – мягко сказал я, – он залез в реку с ружьем?

– Какое это имеет значение? Да, конечно, иначе как бы он застрелился?

Она поставила стакан, резко встала и подошла к бюро из красного дерева. Достав из верхней части ключ, она открыла нижний ящик и вытащила большую полированную деревянную шкатулку. Чтобы ее открыть, понадобился еще один ключ, но наконец она справилась с этим и поставила шкатулку на стол возле своего стула.

– Я не смотрела на все это с того момента, как умер Кении, – сказала она, – но, наверно, ради тебя, Кен, время пришло.

В шкатулке были газеты, какие-то листки, отпечатанные на машинке, и письма.

Сверху лежали письма с выражением соболезнования. Толпа, как назвала их Жозефина, с теплотой выполнила свой долг: без сомнения, они все любили Кении. Макинтош, Иглвуд, Апджон, к моему удивлению – Фитцуолтер, и много писем от клиентов, друзей и коллег-ветеринаров. Я просмотрел их все, но письма от Винна Лиза не обнаружил.

Ближе к концу мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди. На дне ящика была короткая записка от моей матери, написанная ее ровным почерком.

«Моя дорогая Жозефина.

Мне очень жаль. Кении всегда был хорошим другом, и нам будет очень не хватать его на скачках. Если смогу быть чем-нибудь Вам полезна, пожалуйста, дайте мне знать.

С глубочайшими соболезнованиями, Маргарет Перри».

Моя бедная молодая мать, которая рыдает от горя, позабыв о своих безукоризненных манерах. Я положил ее давнее письмо обратно к остальным и сделал вид, что ничего не произошло.

Обратившись к газетам, я обнаружил, что они печатали все – от фактов до вымыслов, и повсюду было много одинаковых фотографий мертвого Кении. «Всеми любимый», «уважаемый», «большая потеря для общества». Заключение расследования: «недостаточно доказательств, что он намеревался лишить себя жизни». Никаких предсмертных записок. Сомнения и вопросы. «Если он не хотел застрелиться, что он делал в таком случае, стоя в январе посреди реки в туфлях и носках?» «Вполне в духе Кении, всегда такого внимательного, не оставить никакой поясняющей записки».

– Я не могу это читать, – сказал Жозефина с несчастным видом. – Я думала, что забуду его, но не получается. Это так ужасно, вы даже представить себе не можете. Быть вдовой – тяжело само по себе, но, когда ваш муж убивает себя, все вокруг считают, что это ваша вина.

– Но было вынесено открытое заключение, – возразил я, – об этом писали в газетах.

– Не вижу никакой разницы.

– Я думал, там была шумиха вокруг лекарства, которое ему не следовало заказывать, – сказал я, – но здесь ничего об этом не пишут.

– Нет, пишут, – слабо возразил Кен. Он, раскрыв рот, читал один из машинописных листков. – Ты никогда не поверишь в это. И кто тебе все это рассказал, уму непостижимо.

– Я не могу вспомнить.

Он вручил мне бумаги. Я заметил, что он бледен и подавлен.

Я прочел следом за ним. Это было что-то вроде письма-заключения, но без обращения и подписи. Оно было шокирующим и разоблачающим. Вот что в нем говорилось:

«Кеннет Макклюэр незадолго до смерти заказал и получил небольшое количество органического соединения тетрадотоксина якобы для лабораторных исследований. Лошадь, находящаяся на его попечении, вдруг неожиданно умерла без видимой причины, что очень похоже на отравление тетрадотоксином. Но его не обвинили в самовольном применении этого чрезвычайно опасного вещества. Можно предположить, что покупка или использование этого вещества заставили его раскаяться, и это привело к самоубийству. Так как доказать сие невозможно, прошу не считать меня паникером».

Дрожащим голосом Кен спросил у матери:

– Ты знаешь, что здесь замешан тетрадотоксин?

– Так вот что это было? – нерешительно спросила она. – По этому поводу была ужасная паника, но я ничего не хотела слышать. Я не хотела видеть людей, которые плохо думали о Кении. Все было и так чересчур ужасно, разве ты не видишь?

Из всего этого я понял абсолютно ясно, что в так называемой толпе знали о существовании и смертельной опасности тетрадотоксина. Эта тема пребывала в забвении все прошедшие годы, но каким-то образом, возможно, из-за неудачи в Порфири, поднялась со всей своей разрушительной силой.

«Кении, – обрадовался Макинтош, когда мы пришли к нему, – ты принес это вещество?»

Я понял, что Кении принес. Затем, возможно, раскаялся и застрелился. Или же он решил выйти из игры, и его заставили замолчать.

Скотт, курьер с закрытым ртом. Трэверс, страховой агент, обгоревший до зубов. Кении, ветеринар, с мозгами, смытыми водой. Ружье, конечно же, при нем, и все отпечатки пальцев смыты. Никто из них не смог переварить тетрадотоксин.

– О Боже, – жалобно сказал Кен, – так вот из-за чего все произошло. Теперь я жалею, что узнал.

– Ты знаешь где, но не знаешь, так ли это было на самом деле, – сказал я.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что он не оставил никакой записки. Поэтому весь вопрос в том, сам ли он застрелился в реке, или кто-то застрелил его на берегу таким образом, что он упал спиной в воду.

Мать и сын застыли в ужасе. Я продолжал с сожалением:

– Кроме того, как вам удастся выстрелить в голову из ружья, если вы стоите по колено в воде? Вы не сможете нажать на курок, разве что приспособите палку. С другой стороны, выстрел, произведенный с близкого расстояния, имеет такую ударную силу, что запросто может сбить человека с ног.

Кен возразил:

– Что за чушь. С чего это вдруг кто-то должен его убивать?

– А почему убили Скотта? Он промолчал.

– Я думаю… – голос Жозефины задрожал, – это все так ужасно, я чувствую, что он не должен был так подло предавать меня, если не мог ничего поделать. Если его убили… Это было так давно… но если его убили… мне было бы спокойнее.

Кен посмотрел на нее так, будто не понимал ее логики, но я знал, что моя собственная мать тоже чувствовала бы себя спокойнее.

Кен остался у Жозефины, а я поехал бесцельно кататься по сельской местности. Я на минутку остановился на Кливском холме, обозревая сверху Челтенхемский ипподром. Я видел внизу под собой белые барьеры, зеленую траву, холмистую площадку, где показывают высший класс стиплеры. Конечно, Большой национальный турнир был огромной захватывающей лотереей, но настоящих, выносливых звезд отбирал именно Золотой кубок Челтенхема.

Ипподром, который я когда-то знал до последней травинки, превратился в какое-то враждебное существо. Там были новые массивные трибуны и перепланированные расчищенные дорожки, а арена повернулась в обратную сторону и полностью изменилась. С одной стороны вырос целый город полосатых навесов, совсем как в средние века. Вероятно, это были места для спонсоров и частных партий, так как меньше чем через две недели должен был состояться большой митинг. Я подумал, что не стоило опять входить в эти ворота. Тот старый ипподром и маленький мальчик были просто эхом на ветру. Однако и сегодняшний новый мир станет когда-нибудь вчерашним призраком.

Я двинулся дальше. Проехал мимо уродливой красной глыбы с кричащим дорожным указателем на Порфири-Плейс и дальше, в добрый старый Тьюксбери. Остановившись у реки Северн, я задумался о мозгах Кении, которые смыла река, и попытался осмыслить все, что видел, все, что я слышал, и все, что вспомнил с тех пор, как вернулся.

Уверенность, которая росла постепенно, теперь, казалось, смотрела мне прямо в лицо, как бы говоря: «А вот и я. Взгляни на меня». И все же это были скорее догадки, чем что-то осязаемое, я мог верить, но не мог доказать. Знать бы результат анализа ДНК жеребчика! Порфири-Плейс может подсказать имя. Виновный старый Макинтош наверняка знал, но не всегда мог вспомнить. Я был в этом уверен.

Кроме того, нужно было еще не попасться в ловушку, но я не думал, что какая-нибудь ловушка сработает.

Я вернулся в Тетфорд, когда уже стемнело, и позвал Викки с Грэгом выпить и поужинать на головокружительных высотах Челтенхема. Викки, кокетничая, сказала, что Белинда доживет до среднего возраста раньше, чем она. Грэг добродушно улыбался. Мы обсуждали свадебные планы, которые Кен всецело предоставил Белинде, а та передала в основном своей матери. Нужно было подготовить огромное количество всякой всячины. Я подумал, что, когда я женюсь на Аннабель, нам понадобится куда меньше всего.

Боже великий! Как мне могло такое в голову взбрести! Жениться на Аннабель, подумать только! Об этом еще слишком рано говорить.

Вскоре после того, как мы вернулись, позвонил Кен.

– Где ты был? – спросил он.

– Болтался по городу с Грэгом и Викки.

– Ну и денек. Послушай, – он был смущен, – мама пролила реки слез. Ты открыл ящик Пандоры. Но, ей-Богу, я тебе благодарен. Не понимаю, откуда ты знаешь все, что знаешь, но я полагаю, мой отец может покоиться с миром.

– Я рад.

– Когда я приехал домой, – продолжал он, – мне позвонил Кэри. По-моему, он в депрессии. Он хотел знать, как у нас продвигается работа. Я сказал, что нам его не хватает, но, честно говоря, мне кажется, он свое уже отработал. Все же я рассказал ему о счетах и о том, чем мы занимаемся.

– И что он сказал?

– Ничего особенного. Похвалил нас. Похоже, ему это неинтересно. Но все-таки я думаю, что Оливер прав. Нам нужно опять собраться и что-нибудь придумать вместе.