Текст книги "На пути в рай"

Автор книги: Дэйв Волвертон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Глава семнадцатая

Всю ночь Абрайра вела машину по пустыне, беря то правее, то левее, отыскивая след армии. Звон у меня в ушах немного стих, но голова болела, и я все никак не мог сфокусировать взгляд, поэтому принял болеутоляющее. Звуки и запахи ночи на Пекаре возбуждали: шелест крыльев опаловых птиц, свист и крики невидимых животных, сливающиеся в странный хор, музыка вселенной, к которой я не принадлежу. Запахи поражали еще больше: многие из животных Пекаря общаются химическим путем, и нас окружали, наряду с ароматом растений, следы их отметок. Часто эти запахи были приятны, как запах орхидей «пустынных владык»; иногда отвратительны, как горькая мускусная вонь пятиметровых броненосцев Пекаря, оставляющих за собой слизистый след.

Я чувствовал приближение безумия, приступ экошока, – следствие слишком длительного общения с чуждым мне миром. Вспомнил, как в колледже читал о трудностях тех, кто обретает зрение в зрелом возрасте, прожив всю предыдущую жизнь в темноте: один человек выпал из окна четвертого этажа – он перегнулся через подоконник, чтобы понюхать розы, ему показалось, что они в метре от его руки; другой чуть не сошел с ума от страха, стараясь договориться с толпой; слепым он делал это вполне успешно. Для таких людей бремя зрения оказывалось часто слишком тяжелым. Те, кто не мог с ним справиться, случалось, требовали перерезать им соответствующие нервы, чтобы они смогли вернуться в привычный мир слепоты. А самые нетерпеливые могли вырвать глаза из глазниц. Такова боль от экошока.

Дважды над головой проходил большой спутник Пекаря – Роджин, «старик», и один раз меньший – Шинджу, «жемчужина». Мне по-прежнему трудно было смотреть. Все перед глазами расплывалось. На рассвете Шинджу взошла вместе с солнцем, и несколько мгновений мы наблюдали частичное солнечное затмение. Мы по-прежнему не могли отыскать следов армии и понемногу начали отчаиваться. Глаза у меня болели, и я большую часть времени держал их закрытыми.

Абрайра сказала скорее себе, чем нам:

– Должно быть, они двигались без остановки, не разбивая лагеря. Может, опасались преследования ябандзинов. А может, узнали что-то важное и решили продолжать движение всю ночь.

Если она права, мы отстали от своих компадрес по крайней мере на день. Солнце уже освещало многоцветные ленты опаруно тако, и это болезненно действовало на мое зрение. Я потер виски и сдержал стон. У нас есть о чем беспокоиться: без помощи от Гарсона мы даже не найдем дороги к Хотокэ-но-Дза. И если наши компадрес ушли далеко, мы их не обнаружим: вряд ли машины оставят заметный след на твердой почве пустыни. Делая непрерывные зигзаги, чтобы отыскать следы, мы все больше отстаем от них. Земля поросла многочисленными белыми растениями, целый лес высотой в метр, похоже на грибы, пропеченные и съежившиеся. Но наша армия могла пройти здесь и все же не оставить следов.

Компас мало помогал на таких переходах. Материк Кани по форме напоминает краба, с головой, указывающей на север. Хотокэ-но-Дза расположен на юго-восточном, а Кимаи-но-Дзи – на северо-западном побережье континента. Мы могли двинуться прямо на юго-восток, но на пути нас ждали бесконечные джунгли, большие каньоны и горы между нами и Хотокэ-но-Дза. Можно потратить много времени, отыскивая проход в горах, или застрять в непроходимых джунглях. Однако на карте видна была обширная равнина на северо-востоке, внутреннее море и лишь несколько незначительных возвышенностей и хребтов. Там холодно, зимой почва промерзает, и мало растений сумело приспособиться к этим суровым условиям.

Перфекто считал, что мы должны двинуться прямо на север, добраться до моря и потом по его берегу спуститься к Хотокэ-но-Дза. Если не будем останавливаться, можем добраться до Хотокэ-но-Дза одновременно с нашими companeros.

Мавро горячо возражал.

– Мы должны попытаться отыскать след наших компадрес, – заявил он. – Поступать иначе – значит струсить.

На этот раз я только приветствовал образ мыслей Мавро, его macho [44]44
  Крепость, сила, мужской дух (исп. )


[Закрыть]. Я хотел как можно скорее отыскать армию, но слишком устал, чтобы спорить. Абрайра неохотно согласилась с Мавро и начала делать широкий поворот на юг.

В полдень появились отдельные полосы ультрафиолетовой травы на белом цементе почвы, а вдали виднелось целое поле спутанной растительности, обширная саванна с туземными травами. У меня вызывала отвращение мысль о том, что придется пересекать эту саванну.

Солнце засияло ярче, словно кто-то повернул выключатель. Я все время смотрел на саванну и решил, что, верно, над нами разошлись облака и солнце стало светить в полную силу. И не вспомнил бы об этом больше, если бы Абрайра не спросила:

– Черт возьми, кто-нибудь еще видит это? – В голосе ее звучала тревога, и я немедленно посмотрел вверх. Никаких облаков над головой не было.

– Да, я тоже заметил! – нервно отозвался Мавро. – Солнце только что сделалось ярче!

Абрайра сказала:

– Si, вот почему Гарсон двигался всю ночь. Должно быть, он получил сообщение, прогноз от спутника связи «Мотоки», и решил побыстрее добраться до безопасного места.

Я по-прежнему соображал с трудом.

– Что должно случиться? – хотел я спросить, но произнес только: – Что?..

– Солнце увеличило светимость! – объяснила Абрайра. – Все вокруг начинает нагреваться. Через двадцать два часа средняя температура на всей планете возрастет на восемь градусов. И начнутся бури, каких вы никогда не видели: ветер в пустыне достигает скорости в 150 километров в час, а летящие песчинки могут рассечь человека на части. Небо делается коричневым от взметенного ураганом песка. Японцы называют такой коричневый воздух тяйро-но сунаараси, чайный ветер. Нужно побыстрее убираться из пустыни!

Абрайра повернулась ко мне и воскликнула:

– Боже, что с твоими глазами?

– Болят, – ответил я, и все посмотрели на меня.

– Они у тебя скошены, – объяснил Мавро, наклоняясь ко мне. – Смотри на мой палец! Сосредоточься! – Он поднял палец вверх и повел им вперед и назад. Я не мог следить за ним.

– Когда сосредоточиваешься, они немного распрямляются, – заключил Мавро, качая головой.

– Тебе досталось больше, чем мы думали, – сказала Абрайра. – Прости, Анжело. Надо было немедленно заняться тобой. Ты врач, что нам с тобой сделать?

Должно быть, я оказался в шоке. Попытался сосредоточиться и вспомнить, что нужно делать в случае сотрясения мозга, но ничего не мог сообразить. Перфекто уложил меня и дал воды. Он порылся в медицинской сумке и отыскал антикоагулянт для приема внутрь и противовоспалительное. Лучше, чем ничего, и у меня не было сил давать ему новые указания.

Абрайра на полной скорости вела машину на восток, пока мы не добрались до травянистой саванны, потом повернула на север. Меня удивил страх моих компадрес. Небо оставалось ясным, ветра не было. День солнечный, даже жаркий. От жары мне скоро сделалось плохо, и меня вырвало. Если бы не жара и головная боль, поездка была бы даже приятной. Я хотел верить, что тревога моих друзей безосновательна.

Но в саванне я и сам заметил тревожные признаки. Светло – оранжевые вьюнки с пыльными красными листьями, похожими на тонкие языки, окружили меня острым кислым запахом апельсинов; желтые стручки на деревьях приобрели запах конфет. Ящерица размером с монитор, с одним глазом на верху головы, а другим – сзади, плюнула в нашу машину луковым соком, маленькие восьминогие личинки размером с мышь рассыпались среди листьев и ветвей, оставляя острый запах своих земных аналогов. Экошок.

Мы примерно час шли на север и увидели обширную полосу сожженной травы. Тут прошли тысячи машин на воздушной подушке. Мы отстали от них на день.

– Куда отправимся? – спросила Абрайра. – Пойдем следом?

– Самое разумное было бы вернуться к Кимаи-но-Дзи, – ответил Мавро. – Мы добрались бы туда за полдня.

Но он говорил это зря. Вернуться мы не могли. После того, что сделали. Даже мысль о движении в том направлении вызывала у меня чувство вины. Я не мог бы вернуться и снова увидеть, что мы сделали с «Мотоки», даже ради спасения своей жизни.

– Я думаю, на северо-восток, – сказала Абрайра. – В том направлении горы. Пройдем на северо-восток до внутреннего моря Аруку Уми, оттуда прямо на восток до океана. Мавро, ты поведешь. Мне нужно отдохнуть.

Я не говорил вслух о растущем чувстве страха. Абрайра права: безопаснее сейчас отыскать убежище, и мое ощущение экошока не повлияло бы на ее решение. Я считал себя неэгоистичным и достаточно храбрым человеком, а такие люди должны в качестве компенсации обладать способностью подавлять боль и быстро приходить в себя после болезни. И пока я храбр, чуждое окружение меня не погубит.

Остальную часть дня машину вел Мавро, а я пытался уснуть. Несколько раз открывал глаза и видел мрачный ландшафт – огромные пространства красного песка и скал, почти без растений. Солнце светило так ярко, что каждая тень отчетливо выделялась: все, что на свету, видно было в мельчайших подробностях; то, что в тени, вообще переставало существовать, как будто проглоченное черной дырой, продолжавшей втягивать в себя свет. Однажды Мавро разбудил нас и показал огромную стаю небольших красных песчаных крабов; эта стая тянулась на много километров. Крабы двигались па север по сухой равнине, абсолютно лишенной пищи; они словно шли ниоткуда и в никуда.

Я подумал о планах Гарсона – как он хочет победить ябандзинов. Пока все идет хорошо, но я не верил, что нам будет продолжать везти. Успех зависит от слишком многих составляющих. Мы пробились сквозь фронт ябандзинов и не дали втянуть нас в генеральное сражение. Если нам повезет, они осадят Кимаи-но-Дзи, и исход этой осады нас не интересует. Мы взорвали все хранилища горючего вместе с промышленным районом и дирижаблями «Мотоки». Ябандзины не найдут в городе средств передвижения, а если захотят перебросить солдат и оружие назад к Хотокэ-но-Дза в дирижаблях, Гарсон был уверен, что наш челнок, полный людьми и кибертанками, сумеет этому помешать. Но главный фактор – колумбийцы. Гарсон рассчитывал на то, что колумбийцы восстанут против ябандзинов и присоединятся к нам. Он полагал, что у колумбийцев нет чувства долга по отношению к ябандзинам. А я считал, что его план может привести к неожиданным и неприятным последствиям.

Мы весь день шли через холмы и заросли живых мидзу хакобинин [45]45
  Водонос (яп. )


[Закрыть], огромных животных в форме бочки для воды. В свой первый день в симуляторе я видел их кости и по незнанию принял за «коралловые деревья». Думал, что это скелеты растений. Я пытался справиться с окружением, устанавливая ассоциации, сравнивая растения и животных с чем-то знакомым на Земле. Желтые лианы – паразиты, свисающие с мидзу хакобинин, как кишки с живота раненого шакала, не очень отличаются от эпифитов и вьюнков Южной Америки. Мускусные броненосцы видны были повсюду, они рылись своими крошечными лапками в листве, оставляя за собой вонючий след и полуобглоданные ветви. Главное травоядное – по функции олень, по внешности мешок с картошкой. Мы проезжали кусты, на которых висели сладкие плоды в форме почек и вялились на солнце, а тысячи опаловых птиц и крошечных грызунов пожирали эти плоды. Похоже на поля манго, где кормятся опоссумы. Много часов мы пересекали большое море Аруку Уми, потом оказались в лесу больших, с перечным запахом, сине – серых деревьев, со стволами в форме веретена, с красными пузырями, наполненными газом, эти пузыри свисали с каждой ветки и качались в воздухе. Похоже на леса водорослей в земных морях. Лес очень редкий, и ехать через него легко. Но ассоциации в итоге не выдерживали, не слишком облегчали боль, и я все время обнаруживал, что они рвутся и рвутся.

Мы проезжали мидзу хакобинин, и Мавро сказал, что хочет пить. Мы остановились, и он выстрелил в экзоскелет этого существа. Экзоскелет треснул, оттуда хлынули тысячи литров воды, а в воде оказались сотни живых существ: полупрозрачные лягушки без передних лап, крошечные манты цвета патоки, покрытые броней угри с острыми зубами, множество насекомых самого разного строения. Внутри мидзу хакобинин располагалось целое море со своей собственной экологией.

На наших глазах большие хитиновые пластины подплыли к отверстию и начали задерживать уходящую воду, как заслонка в желобе; неожиданно поток прекратился. Существо занималось самовосстановлением.

Но животные из его брюха бились на горячей поверхности земли и умирали. Мидзу хакобинин не простой аналог бочкообразного кактуса, и отличия казались огромными.

Увидев всю эту живность в воде, Мавро не захотел пить. Мы отъехали, и я закрыл глаза и постарался ни на что не смотреть. Затаил дыхание, отрезал запахи, стал напевать про себя, чтобы заглушить звуки. Не подействовало.

Время от времени доносился какой-то запах или звук, и я невольно открывал глаза. Повсюду жизнь: восемь больших красных пауков размером с кошку сидят в расщелине и деловито жужжат хитиновыми крыльями, как саранча, – коты, распевающие любовные песни в ночном переулке, сказал я себе. Опаловый воздушный змей, с дурным запахом, обвился пластиковыми зелеными крыльями вокруг красного пузыря, как куколка, очевидно, кормится каким-то плодом, – летучая мышь на дереве папайи возле моего дома в Панаме. Озеро со стоячей коричневой водой, сразу под его поверхностью ходят кругами голубые угри, они гоняются за собственными хвостами и стонут – песни зубатки. Поверх тростников висит пустой экзоскелет гигантской куколки размером с мою руку, с мордой мухи – стрекоза, отрастившая крылья. Порыв ветра пронесся по полю желтого хлопка, разбросав пушистые шарики, пахнущие эфиром. От этого запаха разбухли и закрылись мои носовые полости. И в этом поле стая животных, похожих на бесхвостых волков с голыми мордами, торжествующе и радостно выла, пожирая перевернутого броненосца. На закате искривленное старое дерево выпустило цветы, такие белые, что солнце, отражаясь, превратило их в факелы. И все это вызывало у меня головную боль. Хотелось вырвать глаза и проткнуть барабанные перепонки. Вечернее небо заполнили желтые, зеленые, пурпурные и синие ленты опару но тако, как вены матки, окружающей зародыш. И я понял, что эта планета – живое существо, со своей экологией и биосферой. Испытал мистическое чувство открытия. «Что вырастет в этой матке?» – подумал я. Воздух был наполнен электричеством. На горизонте повисли огромные грозовые тучи, как грибообразные облака после ядерного нападения. Все мои инстинкты требовали одного – укрыться. Я плакал, бранился, лотом понял, что пытаюсь зарыться в пол в поисках медицинской сумки с болеутоляющим.

А потом, должно быть, мое тело само отключило все органы чувств, потому что я потерял сознание. А подсознание наслало ужасные галлюцинации, где образы Пекаря накладывались на земные образы. Мы мчались в своей машине по скалам Пекаря в сумерках. В ушах у меня звучали голоса, давно умершие люди вели нескончаемые и непонятные разговоры. «Ты видел сеньору Гардосу? – спрашивала моя мать. – Она так растолстела. Какой стыд!» А отец кричал на нее: «Мне все равно! Как мы проживем, если снова подняли налоги?!» Я слушал эту болтовню, словно она столь же незначительна, как жужжание пчелы. В пустынном небе, там, где должны быть опаловые воздушные змеи, повисли какие-то ленты. На горизонте я что-то увидел – что-то бежит в вертикальном положении, как человек. Я попытался разглядеть подробности, и глаза мои превратились в телескопы. Ясно увидел двух «пустынных владычиц», они спотыкались на красных камнях, передние конечности у них вырваны, и из углублений на плечах капает кровь. Я замигал и постарался забыть это зрелище, а они молили: «Анжело, Анжело, вернись и накорми нас!» Я узнал голоса – девочка Татьяна и Тамара. Это они бегут ко мне, у них отрублены руки и груди, и они умоляют: «Анжело! Анжело!» Я бросился прочь от них, и вокруг все почернело. Спокойным повелительным тоном заговорил Завала. Слышался смех, словно он участвует в вечеринке. Я наклонился вперед, чтобы лучше слышать, но чьи-то руки удержали меня, сжали мне грудь. Я попытался заговорить, но губы запеклись от ветра и солнца. Я понял, что на мне шлем, а разговаривают с помощью микрофонов. Держит меня Завала и что-то шепчет мне на ухо. Завала говорит: «Конечно, при взгляде извне все культуры в равной степени кажутся злыми, но если заглянуть вовнутрь, увидишь, что большинство апельсинов поражены раком. Поэтому у тебя такое зловонное дыхание. Ты слушаешь людей, запрограммированных социальными инженерами. Но я знавал людей, у которых была заменена хромосома 116 в гене 21755394200001, и у них повышенная сопротивляемость к вирусам посещения. Сунь нож такому в живот, ты, везучий cabron [46]46
  Козел (исп. )


[Закрыть], и увидишь, как засияют его глаза». Я всмотрелся в дымку. Завала меня не держит. На меня смотрит крошечными черными глазками в складках жира улыбающаяся пурпурная морда речного дракона.

Я снова потерял сознание. Надо мной светились два глаза, один синий, другой белый. Это Флако, а злобной идиотской улыбкой ему служит вспышка молнии. Голосом грома он заговорил: «Hola, Анжело! Где ты был? Мы все ждем тебя здесь в раю, вечеринка сейчас начнется. У разносчиков на ярмарке есть durnos [47]47
  Персики (исп. )


[Закрыть] – со вкусом бананов и запахом цветов страсти».

«Прости, – сказал я. Не мог понять, где нахожусь. – Я заблудился. Война. Я был очень занят – убивал людей».

«Ха! Это плохо! Вот что случается, когда служишь злому обществу», – фыркнул Флако.

Его обвинение врезалось в меня, как скальпель. «Нет! Я не служил злу!» Но тут же вспомнил свою юношескую клятву дону Хосе Миранде: много раз я клялся служить обществу и завоевать его благодарность. А потом вспомнил: ведь я же давно сообразил, что нахожусь в обществе убийц. И в словах Флако правда. Я слуга злого общества.

«Верховный жрец конгрегации демонов, – сказал Флако. – Не отпирайся. Бесчеловечные социалисты. Годятся только на удобрение под деревьями. Но, ах, у нас durnos твоих любимых сортов. Со вкусом банана, с запахом цветов страсти. Какие хочешь?»

Он взглядом требовал ответа. Глаза его сверкали. Они проникали в самый центр моего существа. «Бананы!» – закричал я.

«Ха! Ответ неверный!»

И я понял, что должен был попросить цветы страсти, страстоцветы, – чтобы жизнь моя наполнилась страстью. Даже Завала знал бы верный ответ. «Прости!» – закричал я.

Я смотрел на темную тучу, за ней только что исчезли Роджин и Шинчжу. Мы в пустыне, перед нами край каньона.

Рядом со мной Абрайра; опираясь на поручень, она поддерживает мою голову.

– Успокойся, – говорит она, – успокойся. – Она снимает свой шлем и надевает мне на голову. Шейное кольцо мне великовато, и я слышу пробивающиеся запахи. Ветер бьет словно кулаком, машина дрожит, передо мной над каньоном торчит в небо, как палец, скала высотой метров пятьдесят. И от этой скалы исходит поток синих и серебристых призрачных фигур, похожих на полоски материи или ветки ивы; они в тишине поднимаются к небу.

Все смотрят на них.

– Вы только поглядите! – благоговейно говорит Мавро. – Видели когда-нибудь подобное? – Слышится шелест ветра над камнями.

Все просто сидели и молча смотрели, и я наконец понял, что это всего лишь стая биолюминесцирующих опару но тако, они поднимаются в восходящем термальном потоке над каньоном и еще выше к небу. Брюхо у них светится голубоватым светом, а тепло их тела мои глаза регистрируют как платиновый блеск. Красная молния ударила в дальний край каньона.

Мавро включил двигатель. И пустил машину по краю пустыни.

Ветер свистел в моем шлеме. Каньон, который мы огибали, как трещина в мире, и мне все время казалось, что мы в нее упадем. Я начал дышать тяжело. Закрыл глаза, постарался блокировать все ощущения. «Думай о чем-нибудь другом, – приказал я себе. – Займи свой мозг». Я попытался представить свой дом в Панаме, добрые старые времена на ярмарке. Боль стала невыносимой. Я застонал.

– Ты не спишь? – спросила Абрайра. Она наклонилась ко мне, чтобы услышать ответ. Микрофон в моем шлеме отключен, поэтому она коснулась щекой передней части шлема, чтобы слышать.

– Si.

– Что случилось? Ты кричал на нас, потом начинал смеяться. Я думаю, это от удара по голове. Но почему ты только сейчас сдал?

– Сенсорная перегрузка, – ответил я. – Экошок. Слишком много чуждых запахов и звуков. Не могу этого выдержать.

– Мы привыкали два года, – сказала Абрайра. – Через шесть месяцев симулятор добавил звуки и запахи.

– Да, так и должно быть. Нужно постепенно привыкать к местности. – Я лег и закрыл глаза. Хотел снять шлем, чтобы потереть виски.

– Что мы можем для тебя сделать? – спросила Абрайра.

– Оберните мне чем-нибудь шлем. Нужно отрезать все звуки и запахи. Это поможет. А потом просто разговаривай со мной, чтобы я отвлекся.

Я услышал шелест ткани, и Абрайра начала оборачивать мою шею.

– Я могу сверху наложить смолистое покрытие и совершенно изолировать тебя, но не знаю, как подействует запах, – сказала она, работая. – О чем ты хочешь поговорить?

– Мне приснился плохой сон, – сказал я. – Покойный друг обвинил меня в том, что я служу злому обществу.

Абрайра легко рассмеялась.

– Наверное, так и есть. Если правду говорят социальные инженеры – любое общество злое, тогда всякий, кто служит обществу, служит злу.

Она сказала это так легко – я не поверил, что она понимает мою тревогу.

– Но если общество злое, тогда нужно задать вопрос: что есть зло? – Я почувствовал, что, кажется, могу найти выход: если я запутаю вопрос в философских аргументах и спорах, то чувство вины, которое грозит поглотить меня, ослабнет.

Перфекто, сидевший у пушки, ответил:

– Нарушение территории другой личности – вот в чем корень всякого зла. Таково простейшее определение зла. – Его слова удивили меня, отчасти потому, что микрофон мой был отключен и я думал, что он меня не слышит, а отчасти потому, что совсем не ожидал такого ответа. Перфекто продолжал:

– Когда человек ворует, он нарушает территорию другого. Когда убивает, нарушает территорию. Когда спит с чужой женой, тоже нарушает территорию. Когда клевещет на тебя – лишает тебя доброго имени, которое ты заработал своими поступками. У людей все моральные нормы основаны на территориализме. И всякое зло возникает при нарушении чужой территории.

Концепция Перфекто показалась мне совершенно новой, и я спросил:

– Тогда что же такое добро? Перфекто ответил:

– Допуск чужого на твою территорию, отказ от собственного территориализма. Хорошо – раздавать свои деньги бедным. Хорошо – отдать одежду нагому. Хорошо – приютить бездомных в своем доме. Добро – это когда ты увеличиваешь чужую территорию, уменьшая свою. Вы, люди, считаете, что добро – это отказ от территориализма.

Я не мог принять такую упрощенную философию. Возможно, Перфекто просто хочет отвлечь меня спором от моих болезненных ощущений. Поэтому ловит меня на приманку своих уязвимых аргументов. Впрочем, он уже говорил нечто подобное прежде: по его словам, я убивал, защищая свою территорию. Но я не ожидал, что он выработал целую философскую систему, основанную на территориализме. Я обдумал его слова.

– Мне кажется, что существует добро и зло, не имеющее отношения к территориализму, – сказал я, хотя не мог тогда и не могу сейчас привести пример, не связанный с этой концепцией.

Перфекто немного подумал.

– Нет, территориализм – единственное мерило, с помощью которого вы, люди, определяете добро и зло. Некоторые моральные нормы не имеют отношения к добру и злу, они просто определяют человека как элемент своей культуры, и поэтому вы, люди, иногда воображаете, что добро и зло относительны, что у них нет основы в биологической или духовной реальности. Например, правоверный еврей может счесть другого еврея, отрицающего необходимость обрезания, носителем зла, но за пределами этой культуры все понимают, что принятие обрезания или отказ от него – не вопрос морали. Это просто утверждение своей принадлежности к определенной культуре. Ты носишь именно такую одежду и ведешь именно такой образ жизни, просто обозначая свое членство в культуре. Если ты вдруг вздумаешь одеваться во все черное и подолгу гулять после полуночи, другие члены твоей культуры решат, что ты зол и опасен. Вы, люди, всегда определяли добро и зло исключительно на основе территориальных инстинктов. Вот что такое добро и зло. Я удивлен, что ты не заметил этого в истории последних четырех тысяч лет. Я прервал Перфекто.

– Тогда, согласно твоей теории морали, Перфекто, поскольку твой инстинкт территориализма искусственно генетически усилен, разве ты не станешь утверждать, что вы, химеры, моральнее людей? – Мне этот вопрос показался очень важным, так как социалисты утверждают, что улучшают мораль людей, ослабляя их территориализм. Некоторые из них считают, что истинный коммунизм будет достигнут только тогда, когда мы будем думать о себе не как об индивидуумах, но только как о части целого. Другие социалисты говорят, что это только приведет к появлению расы лентяев, у которых не будет никаких побудительных мотивов для увеличения производительности труда.

– Может быть. Мы инстинктивно лучше сознаем, что социально приемлемо для нас. Мы, химеры, меньше расположены нарушать территорию других, но мы также совсем не расположены отдавать собственную территорию. Но, возможно, степень территориализма не имеет значения. Значение имеет только действие по отношению к собственной территории и территории других. И когда мы грешим, мы платим дороже – чувством вины.

– Тогда почему ты участвуешь в этой войне? Почему не признаешь территорий «Мотоки» и ябандзинов? Почему ты убил Люсио?

Перфекто повесил голову и не ответил. Абрайра негромко, но сердито сказала:

– Мы, химеры, не уважаем вашу территорию, потому что вы, люди, никогда не уважали нашу. Вы всегда боялись нас – потому что мы не такие, мы сильнее вас, умнее и искуснее. И поэтому люди отбирали у нас дома, отказывали нам в равной плате, старались лишить нас самоуважения. Люди утратили право на то, чтобы с ними обращались как с равными в вопросах морали. Ты спрашиваешь, почему Перфекто убил Люсио. Он сделал это ради тебя! Чтобы ты сам не…

– Довольно! – закричал Перфекто. Абрайра продолжала:

– … чтобы ты сам не испытывал бремени вины за убийство Люсио. Он видел, как мучит тебя вина…

– Молчи! – крикнул Перфекто. Из его горла послышалось рычание, он дрожал всем телом. Я понял, что он плачет. И что Абрайра права. Перфекто убил Люсио, чтобы принять на себя мою вину, и налил себе чашу, которую не смог осушить.

* * *

Я снова уснул, и на этот раз злые сны не преследовали меня. Однажды проснулся ненадолго: бушевала буря, подобной которой я не видал; вокруг темно – красная ночь, грохочет гром. Прямо впереди поднимались три смерча, но я остался к этому равнодушен. Перфекто вел машину, Абрайра лежала на полу рядом со мной, голову она обернула тканью, чтобы защититься от секущего песка. Я снова задумался о философии территориализма Перфекто и сквозь нее взглянул на собственные представления о добре и зле. И хотя был согласен, что способен взглянуть на все с его точки зрения, словно теперь его философия определяет и мои мысли, я все же попытался отыскать пробелы в его логике. Не мог поверить, что химеры генетически созданы так, чтобы быть моральнее людей. Но я вспомнил никитийских идеал – социалистов, того нетерриториалистского человека, которого они мечтали создать; вспомнил рассказы о бесчеловечных убийствах, совершенных химерами. И долго думал об этих существах, территорию которых мы постоянно нарушаем; о других, которым отдаем свою территорию, и неожиданно понял, что всю жизнь я не делал ни того, ни другого – не отдавал и не брал, и в результате люди оставались для меня незнакомцами, как прохожие на улице.

Вторично я проснулся в темноте, в тихой пещере, снаружи ревел ветер. На мне не было шлема Абрайры, и в пещере пахло влагой и пылью.

Меня беспокоил сон, в котором я видел Флако. Флако обвинил меня в том, что я служу злому обществу. И если мое общество злое, подумал я, то я тоже злой, если искал его благодарности. Все равно что брать деньги у преступника. Я вспомнил, что многие годы меня называли caballero, джентльмен, и я считал это комплиментом. Но если присмотреться к слову caballero, увидишь, что оно происходит от общего корня со словом chivalry, рыцарство, и назвать человека caballero – значит, сказать, что у него благородное происхождение, что он силен и искусен в военном деле. И только в обществе убийц такой эпитет может рассматриваться как комплимент.

Социальные инженеры считают, что любое общество несправедливо. И эта вера позволяет им создавать любой мир, независимо от того, какие страдания он принесет. Я решил, что их философия – обман, хитрость, чтобы одурачить самих себя. Я не могу жить в злом обществе.

Я решил оставить свое общество и подумал, смогу ли отрешиться от него, не переменившись сам. Единственная попытка перестроить общество, с которой я знаком, это попытка никитийских идеал – социалистов, но их методы всегда вызывали во мне отвращение. Программное заявление идеал – социалистов начинается так: «Мы верим, что для достижения гармонических взаимоотношений между людьми мы должны создать новое общество, в котором общие благородные цели стоят выше целей индивидуума». Звучит прекрасно. Но на деле тут просто утверждается, что общество значит больше личности, а я никогда не мог в это поверить.

Но они считают также: чтобы программа социальной инженерии была эффективной, созданное с соответствии с этой программой общество должно находиться в культурной изоляции. И отсюда другой символ веры идеал – социалистов: чтобы их «благородный эксперимент» преуспел, они должны уничтожить другие культуры – либо поглотить их, либо просто стереть с лица земли. Для тех, кто верит в идеал – социализм, это прекрасное решение, но для тех, кто не верит, совсем наоборот.

И, размышляя над этим, я понял, что идеал – социалисты, создавая свое общество, тут же разлагают его. Они, фигурально выражаясь, мочатся в собственную питьевую воду, они верят: их идеалы будут процветать в обществе, отдельные члены которого могут при этом разложиться. Считают, что преданный социалист имеет право убивать невинных граждан и при этом сам не утратит любви к человечеству и благородства.

И поэтому те из нас, кто смотрит на идеал – социализм извне, видят, что вся эта система – зло. Мы видим убийства, предательство, видим, как уничтожают людей и не уважают человечество, распространяя эти идеи, – и у нас вся эта система вызывает отвращение. Как сказала Абрайра, всякое общество при взгляде извне кажется злым. Я легко вижу зло идеал – социализма. Но гораздо труднее увидеть зло в собственном обществе.