Текст книги "Реквием по Homo Sapiens. Том 1"

Автор книги: Дэвид Зинделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 85 страниц)

– Прошу вас следовать за мной и хранить молчание, – сказала его спутница, когда они прошли за ворота. – Послушницы сейчас заняты полуночными упражнениями.

Они шли мимо темных, заметенных снегом зданий. Данло нетрудно было молчать. Он слушал, как постукивают на холоде зубы послушницы и шелестит под маской его собственное дыхание. Ветер ненадолго утих, и над Консерваторией повисла давящая тишина. Данло думал, что послушница ведет его в хоспис или криологический пункт, но она, к его удивлению, указала ему дверь центрального корпуса.

– Это дом Матери. За сегодняшний день вы уже второй мужчина, которого она приглашает к себе.

Не постучавшись, она открыла дверь и проводила Данло по коридору в гардеробную. Взяв у него шубу, маску и ботинки, она разместила все это на сушилке, а взамен вручила ему вязаные домашние тапочки. Потом надела ему через голову черную шелковую мантию и сказала:

– У нас можно одеваться как угодно, но этот костюм необходим для разговора с Матерью – она желает встретиться с вами перед тем, как вы пойдете к Ашторет.

Данло кивнул, и девушка провела его в роскошно убранную комнату с камином. Роскошь – чрезмерная, на его взгляд, – отличалась, однако, хорошим вкусом и идеальными пропорциями. Это была самая красивая из комнат, которые Данло доводилось видеть в Невернесе. Он сел за мраморный столик, где взамен убранных шахмат накрыли чай. Послушница налила ароматный сорт чая в голубую чашку, поклонилась Данло с застенчивой улыбкой и пошла доложить о нем Матери.

Он успел выпить целых три чашки, но это заняло не так уж много времени, поскольку он глотал, как страдающий от жажды волк, обжигая себе рот и горло. Наконец послышались шаги, и дверь напротив камина отворилась. Две мегеры в красных пижамах ввели под руки старую женщину – это и была Мать, прославленная глава Общества Куртизанок. Поверх пижамы на ней было черное шелковое платье, все покрытое вышивкой. Каждая из мегер, управлявших Обществом, добавляла к этим узорам образчик своего рукоделия в знак уважения к Матери. Спутницы старушки усадили ее на мягкую кушетку рядом с Данло, водрузив ее ноги на подушку, и налили ей чаю.

Взбив подушки у нее за спиной и расправив веером ее платье, они поклонились Данло и вышли.

Мать, кивнул гостю, сказала:

– Меня зовут Хелена Туркманян, но ты можешь называть меня матушкой, если хочешь.

Данло с улыбкой поклонился ей. От нее и впрямь веяло материнским теплом, жизнью и нежностью, несмотря на преклонные годы. Она давно уже вступила в период своей окончательной старости – женщины из племени Данло до такого возраста никогда не доживали. Ее кожа, обвисшая на костях, пахла приятно, как всякая хорошо выделанная старая кожа.

Хрупкая, как птичка, она еще сохраняла немалую энергию, которая вся сосредоточилась в ее глазах. Глаза эти, красивые, ясные и бесконечно добрые, обладали, однако, твердостью алмаза. Данло, видя, как она смотрит на него, подумал, что она способна быть бесконечно преданной тем, кого любит, и бесконечно придирчивой в выборе этих немногих.

– Вы Мать всех куртизанок, да? – спросил он наконец.

– Да.

– И Тамара тоже зовет вас матушкой?

– С тех пор как стала послушницей – она всегда была вежливой девочкой.

– И теперь так называет? – спросил Данло тихо, глядя в свою пустую чашку.

– И теперь, – ласково улыбнулась Мать. – Она не так больна, как ты опасаешься.

Данло поставил чашку и потрогал белое перо у себя в волосах. Он остро сознавал, что Мать изучает его, слушает его неровное дыхание – возможно, даже считает пульс, наблюдая за бьющейся на горле артерией.

– Я очень за нее боялся, – признался он.

– Я сожалею, но должна также сказать тебе, что Тамара чувствует себя не так хорошо, как ты можешь надеяться.

Данло надавил на шрам над глазом, ожидая тех страшных слов, которые боялся услышать с самого исчезновения Тамары. И Мать сказала:

– Кажется, Тамара Десятая Ашторет утратила часть своей памяти. Два дня назад одна из наших гетер нашла ее бредущей по улице Музыкантов.

– Два дня назад? Почему же вы раньше за мной не послали?

– Извини, но сначала мы должны были позаботиться о Тамаре. Ее организм был обезвожен, она обморозилась, и ее, по-видимому, изнасиловали перед…

– О нет! – крикнул Данло, вскочив на ноги. – О нет.

Мать, подавшись вперед, накрыла его сжатый кулак своей мягкой старой ладонью. Это движение далось ей нелегко, и ее дыхание пресеклось.

– Сядь, пожалуйста, молодой пилот. Хочешь еще чаю? Я бы с удовольствием налила тебе, но те дни, когда я разливала чай, позади.

Данло сел, налил себе и поднес горячую чашку к губам, но пить не стал. Добрая улыбка Матери, казалось, убеждала его, что все будет хорошо. Он осознал, что все еще держит ее за руку, и закрыл глаза, потому что ему больно было держать их открытыми.

– Трагедия в том, – сказала Мать, – что мы, возможно, никогда так и не узнаем, что случилось с Тамарой. Она забыла почти все, что было в недавнем прошлом.

– Значит, это катавская лихорадка?

– Видимо, так, – кивнула Мать.

– Искусственный вирус. Оружие, созданное на Катаве шестьсот лет назад.

– Тебе знакомо это оружие, молодой пилот?

Данло открыл невидящие глаза, вспоминая.

– Да. Этот вирус однажды убил… близких мне людей.

– Не бойся за жизнь Тамары – от того, что произошло с ней, она не умрет.

– Но ее мозг поражен…

Мать соединила ладони, глядя на него строго, но сострадательно.

– Возможно, тебе станет легче, если я скажу, что инфекция прошла. Вирусолог, которого мы вызвали, ничего не нашел в ее мозгу и ее теле. В крови обнаружены антитела, побеждающие вирус, – и только. Вирус, вероятно, был уничтожен сразу после вторжения в организм. Такие чудеса случаются. Существует несколько миллиардов таких людей – в основном это потомки Архитекторов, которые пережили Войну Контактов. Они почти невосприимчивы к бактериологическому оружию. К ним относятся и Аштореты. Тамара тоже Ашторет, и она на моей памяти даже насморком никогда не болела. Вирус не нанес ее мозгу заметного вреда – это точно.

Я попросила трех акашиков снять картину ее мозга нейрон за нейроном, и они ничего не нашли. В сущности, она так же здорова, как ты или я.

– Но кое-что… она все-таки забыла?

– Не так уж много. Создается впечатление, что вирус выбирал определенные участки ее памяти.

– Но как это возможно?

– Это тайна, которую никто не может разгадать. Мы слишком мало знаем о памяти. Даже мнемоники не могут объяснить, как этот мерзкий вирус сотворил такое с Тамарой.

Данло помолчал, разглядывая шрамы на своих руках, и спросил:

– Что же он, собственно, сделал?

– Мне тяжело об этом говорить.

– Пожалуйста, скажите.

– В памяти так много всего.

– Пожалуйста, скажите мне, что случилось с Тамарой.

Мать изящным жестом обвела золотистые раковины алайи на каминной полке, фравашийский ковер, ледяные статуэтки в клариевых морозильниках.

– Если бы сюда проник червячник и перевернул все кверху дном, трудно было бы сказать с первого взгляда, чего не хватает, но видно было бы, что многих вещей нет. Только расставив все по местам, мы могли бы понять, что украдено.

– Значит, память Тамары в полном беспорядке?

– Нет – в том-то вся и трудность. Мы только день спустя поняли, что у нее проблемы с памятью. Ее разум все равно что комната, откуда тихо и с большой ловкостью умыкнули пару очень ценных вещей, какие-то мелочи, которые постороннему покажутся разве что любопытными безделушками, но для Тамары могут быть бесценны.

Данло сидел не шевелясь, как алалой, следящий за падучими звездами и ожидающий появления своих предков.

Он не слышал никаких голосов и не видел ничего потустороннего, но понимал, что пропавшая память Тамары имеет отношение к нему. Но несмотря на свое предчувствие, на абсолютный холод этого знания, удерживающий его глаза широко раскрытыми, он оказался не готов к тому, что сказала ему Мать.

– Молодой пилот, мне жаль говорить тебе это, но Тамара забыла, кто ты такой.

Глаза Данло, оставаясь широко раскрытыми, перестали видеть. Вернее, он видел, но предметы комнаты растворялись в слепящей тьме, которая отнимала у него дыхание. В ушах протяжно звонил большой колокол, пока звон не перешел в шипение и треск пламени. Данло не сразу понял, что Мать смотрит на него очень пристально, протягивая дрожащую руку к его лицу. Она с невыразимой нежностью коснулась его губ, и он услышал ее старый дрожащий голос, золотой инструмент сострадания, напомнивший ему, что он не один.

– Она забыла, что встречалась с тобой. Забыла о времени, проведенном вами вместе, о словах, которыми вы обменивались наедине.

Глаза матери блестели от слез, и Данло подумал, что дна сейчас заплачет, но она сохранила самообладание. Казалось, что какой-то частью сознания она наблюдает себя со стороны и играет в трагедии жизни – играет всегда, несмотря на боль, и наслаждается этой игрой.

– Она даже имя твое забыла. Не фамилию – она, конечно, знает, кто такой Рингесс, но не помнит, что у него есть сын.

– Значит, она забыла… все без остатка?

– Боюсь, что да.

– Я думал, что только смерть может заставить ее забыть об этом.

– Я знаю.

– Как же она-то сама справляется с этим?

– Неважно. Ей очень плохо.

– Должно быть, это ужасно, когда забываешь.

– Да. – Мать произнесла это с уверенностью старой женщины, чья память стала уже не та, как раньше. Потом она улыбнулась и сказала: – Зато как чудесно, когда вспомнишь то, что казалось бы, пропало навсегда.

Данло кивнул, как будто сам об этом думал.

– Ей говорили что-нибудь обо мне? О… нас?

– Я сама говорила с ней этим утром. Со мной была Нирвелли. Я ничего не знала о вашей связи и могла повторить лишь то, что сказала мне Нирвелли, то есть очень немногое.

– Да – мы старались держать это в секрете.

– Нирвелли знала, что Тамара в связи с каким-то кадетом – она сказала даже, что Тамара в него влюблена.

– Да. Это правда. Мы оба… были влюблены.

Мать улыбнулась Данло так, словно хорошо знала, как это бывает. Было видно, что Данло ей мил, как любимое дитя – и по-другому тоже.

– Когда я рассказала Тамаре об этой любви, она очень удивилась. Не потому, что ты кадет – она призналась, что могла бы и нарушить правила. Я лично, увидев тебя, сразу простила ей это нарушение. Удивительно другое: глубина ее любви. Нирвелли говорит, что видела это в Тамаре, а теперь и я вижу. Удивительно, как Тамара могла забыть «величайшую во вселенной любовь». Нет, не сердись, пожалуйста. В том, что я цитирую тебя, нет сарказма. Я верю, что в вашей любви было нечто великое. Разве все мы живем не ради любви? Особой любви, которой Тамару специально обучали. Любви, пробуждающей глубинные силы организма. Возможности создать новое существо. Это было ее призванием, ее мечтой. Многие из нас об этом мечтают. Удивительно, что она подошла так близко – а потом ничего. Каково-то ей знать, что она потеряла самое бесценное, что есть во вселенной, – и не сохранила даже памяти о том, что это было и что это для нее значило? Как будто в памяти образовалась черная дыра, и она всасывает Тамару в себя. Тамара смотрит на эту дыру и горюет. И мы, молодой пилот, тоже горюем – из-за нее. Из-за того, что могло бы быть.

Данло понурил голову, пытаясь представить себе, что значит забыть то, что было между ним и Тамарой, но не смог и сказал:

– Вы, конечно, напомнили ей о ее… призвании.

– Ты не понимаешь. О таком нельзя напомнить. Нельзя сказать.

– Да, пожалуй.

– Тамара забыла также многое из того, что умела. Не только мечта, но и техника, и вкус к творчеству, и страсть – все пропало. Она не способна заниматься нашим ремеслом в таком состоянии.

– Но ведь она может обучиться всему этому заново?

Мать скорбно задумалась, потрагивая морщины вокруг глаз.

Ей, должно быть, вспомнилось что-то заветное, и по лицу прошли отблески старых обид и удовольствий. Тихо и задумчиво она сказала:

– По сравнению с тем, что мы узнаем за всю жизнь, наше искусство – всего лишь песчинка. В ковре наших «я» это священное знание – лишь тончайшая из нитей. Ничтожная вроде бы малость, но с ней у Тамары отнялось все.

– Это должно было очень глубоко ее ранить.

– Это убивает ее. Убивает ее душу.

– Не может быть, – затряс головой Данло.

– И все же…

– Знаете, как говорят мнемоники? «Память уничтожить нельзя».

Лицо Матери преобразила внезапно милая улыбка.

– На это мы и надеемся.

– Тогда и я буду надеяться на это, – сказал Данло и подумал: «Надежда – правая рука страха».

– Тебе, наверно, не терпится увидеть ее.

– Да. Это так.

– Хорошо, ступай к ней, если готов. Поговори с ней, молодой пилот. Помоги ей вспомнить.

Больше Мать ничего ему не сказала. Они молча допили свой чай, чувствуя, что понимают друг друга. Две мегеры вскоре вернулись за Матерью. Данло поклонился ей, и она ответила тем же, а потом взяла его руку без перчатки в свои и сжала так крепко, что ее дряблая плоть затряслась до самых локтей. В ее старых глазах светилось довольство, даже счастье. Данло почувствовал, что больше не увидит ее, и сказал:

– Желаю вам всего наилучшего.

В его чашке еще плавали зеленые чаинки. Он снова попытался представить себе, что это такое – не помнить, и не удивился, когда чай показался ему вяжущим и очень горьким.

Глава XXVI
ДАР

Память – душа реальности.

Поговорка мнемоников

После очень долгого, как показалось Данло, перерыва пришла знакомая послушница и провела его по тускло освещенному коридору в комнату для гостей. Она помещалась на первом этаже, и ее всегда держали наготове для почетных посетителей, для мегер, возвращающихся в Невернес из своих миссий в Цивилизованных Мирах, и для таких, как Тамара, простых куртизанок, требующих особой заботы. Остановившись перед простой деревянной дверью, послушница взглянула на Данло, постучалась и доложила:

– Госпожа, к вам пришли. – Дверь открылась, и послушница сказала: – Позвольте представить вам пилота Данло ви Соли Рингесса.

Данло почти не обратил внимания на ее слова, потому что перед ним появилась Тамара в красном платье, с распущенными золотыми волосами. Одним взглядом он вобрал в себя темноту ее глаз, ее замешательство, багровые пятна на ее лице и руках. Переполненный радостью, он хотел обнять ее на алалойский манер и уже раскинул руки, но она выставила ладонь вперед и отступила, сказав:

– Пожалуйста, не надо. – И добавила, поклонившись послушнице: – Спасибо, Майя, ты можешь идти.

Та вернула поклон, бросила нервный взгляд на Данло и удалилась по коридору. Данло прошел за Тамарой в комнату, и дверь за ним закрылась, лязгнув металлом. В комнате стояли растения родом со Старой Земли – араукарии, кактусы, алоэ и другие, которых он не знал. Они освежали воздух, насыщенный исходящим от Тамары запахом пота. Здесь было слишком жарко для ее парадного одеяния, но она явно не считала удобным принимать Данло в пижаме или раздетой, как делала раньше, а он чувствовал неловкость оттого, что не мог не смотреть на красные обмороженные участки ее кожи.

– Тамара, Тамара, – сказал он. – Я искал тебя… искал повсюду.

– Мне очень жаль. Если бы я знала… Что вам предложить – чаю или морозного вина? Прошу вас, присядьте.

Уютная комната была ярко освещена и приспособлена для нужд пожилых женщин. Здесь стояла настоящая кровать, застланная вязаным шегшеевым покрывалом, туалет помещался в кабинке со стальными поручнями, домашний робот приносил нужные вещи с полок и столиков. У выходившего во двор окна стоял чайный столик и два стула с высокими спинками.

Тамара и Данло сели на них лицом друг к другу. Он предпочел бы устроиться на ковре у камина – неужели Тамара и это забыла?

– Извините, – сказала она, сцепив руки, – но разговор у нас будет не из легких. У вас передо мной преимущество. Мне столько рассказывали о вас, а я ничего этого не помню.

– Совсем ничего?

– Абсолютно.

Он недоверчиво посмотрел на нее. Его дыхание участилось, и ему померещилось, что волосы встают дыбом у него на затылке. Грудь сдавило, в горле стоял огненный ком, который нельзя было проглотить. Он надеялся, что Тамара, увидев его, что-то вспомнит – так внезапный порыв ветра оживляет в памяти веселые ночи у горючих камней, дружеские беседы и любовные игры. Он отчаянно надеялся на это – и она, как видно, тоже. Все ее милое подурневшее лицо выражало эту надежду. Она явно ожидала найти в его глазах что-то знакомое и утешительное, потому что внезапно отвела свои, потемневшие от горького разочарования. Он понял, что ничего не вышло, и от этого понимания ему захотелось закричать и вырвать собственные глаза. Они должны были узнать друг друга, как произошло в их первую встречу и происходило во время всех последующих встреч! Если бы даже они оба потеряли память, то должны были почувствовать, что знают друг друга миллион лет и не расстанутся еще миллионов десять. Но ничего этого не случилось. Глядя на Данло, Тамара его не видела. Что-то в ней (а может быть, и в нем) ослепло.

Ее ослепили, подумал Данло, и в нем вспыхнула ярость на вселенную, где могла произойти такая трагедия.

– Пилот, вам нехорошо?

Он сидел на своем мягком стуле, прижав к голове костяшки пальцев. Справившись кое-как с дыханием и обретя зрение, он выдавил из себя:

– Ты права… это будет нелегко.

– Могу себе представить, как это для вас болезненно.

– А ты… ничего такого не испытываешь?

– Нет, не думаю. Я чувствую только пустоту. Зато вы… что может быть больнее воспоминаний?

Он с улыбкой затряс головой.

– Все, что я помню о нас с тобой, благословенно. Это правда. Рассказать тебе?

– Говорят, у вас превосходная память.

– Мне бывает трудно что-то забыть.

– Хорошо, расскажите.

Он сглотнул три раза и начал:

– Ты научила меня одной игре – это телепатическая техника, напоминающая чтение лиц, и все-таки совсем другая. Нужно открыть свои клетки сигналам клеток другого. Это делается после любви – надо просидеть полночи в позе лотоса, неотрывно глядя друг другу в глаза, и тогда твои клетки становятся моими. Я становлюсь тобой. Мы проделали это однажды, помнишь? Был девятый день зимы, всю ночь шел снег, а утром ты поцеловала меня и сказала…

– Не надо, – вскинув руку, попросила Тамара.

– Мы нашли место, где мысли струятся, прежде чем превратиться в слова. И наши мысли полночи были одинаковыми. Как две реки, текущие рядом, без слов и без конца. Когда пришло утро, ты сказала мне одну вещь, которую только я…

– Пожалуйста, не надо больше.

Панические ноты в ее голосе остановили его.

– Но почему?

– Я решила, что вам лучше ничего мне не рассказывать.

– Но должна же ты знать. Ведь это ужасно, когда не знаешь.

– Конечно, я хочу знать. Но слушать очень утомительно. Я хочу вспомнить сама, если этому вообще суждено случиться.

– Я как раз этого и хотел – помочь тебе вспомнить.

– Вряд ли кто-то может помочь мне после того, что произошло.

– Такие способы есть. Память никуда не девается – она продолжает струиться, как свет. Мы сами закрываем перед ней двери и, оставаясь зрячими, сидим в темных комнатах. Это и называется «забывать».

– Есть двери, которые навсегда остаются запертыми.

– Неправда. Любую дверь можно открыть. Главное – подобрать ключ.

– Хотела бы я в это поверить. Хотела бы обладать вашей верой.

– Ты говоришь, что у меня есть вера, – улыбнулся он, – а ведь меня обвиняют в безверии.

– Неужели?

– Разве ты не помнишь?

– Тогда вы должны быть самым верующим из всех неверующих.

– Ты и раньше говорила мне то же самое.

– Правда?

– Да. Мне кажется, ты начинаешь вспоминать.

– Нет, просто наблюдаю…

– Всего лишь?

– Если я что-то и вспоминаю, то только вещи, которые говорили о вас другие.

– Ты уверена?

– Право же, это очень утомительно, – холодно ответила она.

– Извини. Теперь уже поздно, и…

– Дело не в этом. Просто на мне уже испробовали все эти мнемонические штучки, и они не помогли.

– К тебе приходил мнемоник?

– Да, Томас Ран – я думаю, вы хорошо его знаете. Он был здесь сегодня утром.

– Искал ключи?

– Ну да, ведь мнемоники именно этим и занимаются. Он пробовал ключевые слова, обонятельную технику, гештальт, ассоциативную память. Даже показал мне симуляцию, составленную каким-то анималистом – мы с вами вдвоем. Что-то вроде шока, чтобы пробудить память. Меня это действительно шокировало, но не так, как было желательно мастеру Рану.

Данло кивнул, и его взгляд случайно упал на чайный столик, черный и отполированный, как обсидиановое зеркало, но слегка захватанный пальцами. Там виднелось его слабое, полное беспокойства отражение. Вид собственного лица обычно забавлял Данло, но эта физиономия, потрясенная увечьем Тамары, не нравилась ему, и он прикрыл ее голой ладонью. По столешнице тут же побежали индиговые, светло-зеленые и красные полосы. Это, вероятно, было самумское изделие, прибор, с помощью которого цефики читают простейшие эмоции. Поверхность стола, сделанная из чистого мерцальника, переливалась самыми экстравагантными красками, словно глаза скутари. Потом она остановилась на одном цвете, самом неприятном из всех оттенков желтого. Данло не знал, какие цвета что обозначают, но то, что он испытывал в настоящий момент, было смесью досады и отвращения.

Он отнял руку от стола, который сразу же снова почернел, и сказал:

– Анималист, чтобы сделать эту симуляцию, должен был использовать наши изображения и голоса, верно? А потом уже выстраивать их в определенном порядке?

Он заметил, что Тамара смотрела на стол внимательно, как охотник, определяющий погоду по приметам на небе, и ни разу не коснулась его руками.

– Вы красивый мужчина, – сказала она, – а я куртизанка. Анималисты-нелегалы всегда воруют изображения таких, как мы, для своих симуляций.

– Но Томас Рас – не анималист.

– Да, но кто знает, какие у него знакомые?

– Может быть, это Бардо делал видеозаписи всех, кто приходил к нему в дом.

– Меня бы это не удивило.

– Да. Но ты говоришь, что эта симуляция не подействовала на твою память?

– Совершенно не подействовала.

– Возможно, в этих картинках отсутствует какой-то ключевой элемент.

– Томас Ран пришел к такому же выводу. И решил, что мне нужно увидеться с вами лично.

– Я надеялся… что ты меня узнаешь. Что мой голос покажется тебе знакомым.

– Мне бы очень этого хотелось.

– Выходит, я тоже потерпел неудачу.

Его голос, живой голос, исходящий из горла столь же естественно, как голос любого зверя, – вот что должно было послужить ключом. Отомкнуть ее память или, на худой конец, затронуть в ней какие-то глубокие эмоции.

Она осталась глуха ко мне, подумал Данло. Ее сделали глухой.

Тамара, откинув волосы назад, сказала:

– Ран попробовал даже дать мне каллы, но и это не помогло – мне просто не верится, что я имела раньше пристрастие к этому наркотику.

– Да, ты пила каллу однажды.

– Один раз не считается.

– Но калла позволила тебе… заглянуть в Единую Память.

– Я знаю. – Тамара зажмурилась и прижала пальцы к глазам. Она была на грани слез, но не позволила себе пролить их, словно мать-астриерка на похоронах своего ребенка. – Я знаю, что видела эту память, о которой все говорят. Видела очень ясно и могла бы переживать ее снова и снова, но теперь она ушла от меня. Осталось только слабое воспоминание о ней – очень слабое, как отсвет на небе после заката солнца. Я знаю, как это важно – важнее всего на свете, но не знаю, почему, и это меня угнетает. Я даже не ощущаю, что мне чего-то недостает, хотя и должна бы. Вот что пугает меня, пилот. Если я утратила нечто чудесное, то должна испытывать горе, ведь так? Что же со мной такое, если мне все равно? Если все равно, что мне все равно?

Она прижала кулаки к животу, и ее лицо покрылось восковой бледностью, как будто она наелась тухлого тюленьего мяса.

Данло заглянул ей в глаза, улыбнулся и сказал:

– Я не верю, что тебе все равно.

– Но мне должно быть все равно, понимаете?

Она положила руку на стол, и его поверхность приобрела стальной цвет. Данло тоже коснулся стола, и цвет, заколебавшись, перешел в жемчужно-серый. Он дотронулся до ее пальцев, и она не убрала руку. Сейчас между ними должен был бы пробежать электрический ток, подтверждающий, что его клетки созданы для слияния с ее клетками. Но ее ладонь осталась холодной и влажной, пальцы – безответными, как будто они оба просто стояли на ветру и ничего между ними не существовало.

Тамара, Тамара, безмолвно воззвал он, может ли ветер быть таким холодным?

Стол стал серым, как пепел; и они смотрели на него, не говоря ни слова.

Потом она убрала руку и села, покорившись судьбе, напомнив Данло изображение на одном из витражей в соборе Бардо: христианскую мученицу, готовую взойти на костер за свою веру.

Не ветер, но огонь, внезапно подумал он. Не холод, но горение.

Ее обмороженные руки выглядели так, словно их окунули в кипяток. Данло спросил, помнит ли она, как блуждала по улицам во время бури, и Тамара кивнула.

– Я помню, как думала, что надо бы найти обогревательный павильон. Снег слепил меня, и лицо горело от холода.

– Огонь – левая рука ветра, вспомнил Данло.

– Когда я спохватилась, что обморозила щеки, было уже поздно. Будь это в другом месте, я лишилась бы и пальцев и носа. Но криологи нашего Города лучшие во вселенной, если ты можешь позволить себе их услуги.

Данло побарабанил пальцами по столу и спросил:

– А с того момента, как тебя доставили сюда, ты все помнишь?

– Да, я уверена.

– Ну, а период перед тем, как тебя нашли?

– Ничего. Там дыра. Пропавший кусок времени.

– Сколько же времени у тебя пропало?

– Не могу сказать.

Он забарабанил быстрее, перенося пальцы справа налево.

– Но по ту сторону дыры память сохранилась, да?

– Разумеется.

– И что ты помнишь оттуда?

Она вздохнула, комкая рукав своего платья.

– Я понимаю, к чему вы клоните. Но это безнадежно – Томас Ран уже пытался восстановить хронологию. Дыр слишком много. Слишком много времени прошло. Я и в лучшие-то времена не могла припомнить в точности, что делала изо дня в день, больше чем за полгода.

Данло, который мог припомнить каждый день своей жизни начиная с четырехлетнего возраста, склонил голову в знак признания, что и такие дефекты возможны.

– Дыры в твоей памяти затрагивают период больше полугода?

– Во всяком случае, не меньше.

– Должна быть какая-то точка, с которой ты начала забывать.

– Мне кажется, что первая дыра поглотила почти всю ночь в доме Бардо.

– Ту ночь, когда мы познакомились?

– Да, наверное.

– Странно. – Стол перед Данло теперь загорелся бирюзой, переходящей в синеву.

– Это был мой третий или четвертый визит к Бардо. Я помню, как пила вино и болтала с холистом, с которым однажды имела контракт. Помню, как щелкали семена трийи, помню дым, помню, как познакомилась с Хануманом…

– Ты помнишь, как познакомилась с Хануманом?

– Да, конечно.

– Но это произошло всего за несколько минут до того, как я впервые тебя увидел.

Тамара прищурилась и со смущенным видом потерла затылок.

– Извините, но вас я не помню.

– Наши глаза встретились, и Хануман нас познакомил.

Она медленно покачала головой.

– Я помню карликовые деревца Бардо – я еще подумала, что у них неважный вид, – а потом я увидела, что Хануман стоит рядом. Он сам мне представился, что было очень смело для кадета: большинство из вас не решилось бы заговорить с куртизанкой. Но Хануман не такой. Никогда еще не встречала такого человека. Он был просто обворожителен.

Данло выждал мгновение и спросил:

– А потом?

– Потом ничего. Наверно, я встретила вас, и мы… мне сказали, что мы вышли вместе. Мне очень жаль, пилот.

– Больше из этой ночи ты ничего не помнишь?

– Только отрывочно, как будто я слишком много выпила. Нет, совсем не так, потому что оставшиеся фрагменты не затуманены, а прозрачны, как стекло – просто они разрознены. Я помню, как Хануман читал лица и что говорил при этом. Он это делал просто блестяще.

– Ты помнишь, как он читал лица. – Данло повторил это ровно и без эмоций, но стол, к его удивлению, сделался густо-аквамариновым.

– Ну да.

– И больше ничего?

– Что вы имеете в виду?

– Ты не помнишь, что мы стояли рядом, когда он это делал?

– Нет, правда?

– Мы держались за руки.

– Простите, но я не помню.

– А как Хануман прочел Сурью, помнишь?

– Помню только, что Сурья думала о Рингессе. Она преклонялась перед ним. А когда Хануман разгадал ее мысли, она и ему стала поклоняться.

– Странно, что ты помнишь все это, но ничего кроме.

– Мне очень жаль.

– Значит, ты забыла, как предупреждала меня насчет Ханумана?

– Зачем бы я стала это делать?

– В ту ночь Хануман испугал тебя, и потом ты тоже его боялась.

Тамара закрыла лицо руками, крепко нажав на веки, отняла их и взглянула на Данло.

– Не могу себе представить, что я могла бояться Ханумана.

– Ты не испытываешь никакого страха перед ним?

– Нет, не думаю. Я помню о нем только хорошее.

Данло оборвал свою барабанную дробь.

– Может, ты и о нем кое-что забыла?

– Это было бы только естественно – ведь многие мои воспоминания о нем определенно связаны с вами.

Как одни воспоминания связываются с другими, подумал Данло. И еще: Хану, Хану, что за судьба соединила нас с тобой, словно правую и левую руки?

Холод и ясность внезапно овладели им, заставив оцепенеть. Он смутно сознавал, что поверхность стола налилась голубизной, которая сменилась темной, почти черной синевой, затопившей его распростертые пальцы. Его поле зрения включало в себя множество вещей: окна в морозных узорах, свисающие с потолка каскады зелени, прелестное, гордое и озабоченное лицо Тамары – и еще одно, нематериальное, но от этого не менее осязаемое и реальное. Это последнее состояло из интриг, и честолюбивых помыслов, и ревности, и любви, и нитей судьбы, переплетенных туго, как в ковре, и из реальных событий, произошедших в пространстве-времени, в домах, построенных человеком, и на чистом морозном воздухе, омывающем этот мир. То, что видел Данло, было не мечтой и не воображаемой реальностью, а скорее идеальной картиной реальности, чем бы эта реальность в реальности ни была. Это явилось ему внезапно, во всей ясности и полноте, словно выпавший из мрака драгоценный камень. Оно блистало тысячами граней, из которых он мог четко рассмотреть лишь немногие: утрату Тамарой ее страха перед Хануманом; вирус памяти, созданный сотни лет назад на Катаве; очистительную церемонию Вселенской Кибернетической Церкви. Причина Тамариной болезни, вытекающая из этих фрагментов, ввергала его в изумление. Больше того, она вызывала у него дурноту, потому что он знал, что все открывшееся ему – правда.

Вселенная похожа на голограмму, вспомнил он. Каждая ее часть содержит в себе информацию о целом.

Всю жизнь он искал новый способ видения, а прозревать начал здесь, в этой тихой комнате, за стенами которой бушевала метель. В сущности, он должен был увидеть все это раньше, но любовь к Хануману ослепляла его. Теперь любви больше не было. Вернее, она, как правая рука с левой, соединилась с тем страшным чувством, которого Данло боялся больше всего на свете.