Текст книги "Реквием по Homo Sapiens. Том 1"

Автор книги: Дэвид Зинделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 85 страниц)

Он отвел пальцы подальше от себя, как что-то нечистое, и сказал:

– Как видно, первая помощь не подействовала.

– Мы можем вернуться в Город. Даже если гангрена захватит всю руку, расщепители отрастят тебе новую дней за пятьдесят. – Честно говоря, возвращаться мне не хотелось.

– Тогда мы упустим Хранителя.

– Предпочитаешь потерять пальцы?

– Лучше уж это, чем вернуться в Город, как побитая собака.

Глядя на его пальцы, раздувшиеся от гнилостных газов, я сказал:

– Я не резчик.

– Но ведь нож-то у тебя есть – стало быть, и резать ты можешь.

Я почесал нос.

– Не так это просто.

– Боишься?

– Трудно тебе придется у деваки без пальцев.

– Трудно.

Я взял его руку в свою, чтобы рассмотреть получше. Мне не хотелось ее трогать, а уж тем более резать, но больше нам ничего не оставалось. Я разостлал нерпичью шкурку и положил на нее иголку с ниткой из своего швейного мешочка. Вынув из чехла тюлений нож, я подержал его над горючим камнем, пока он не раскалился и не почернел от копоти. И отрезал Соли пальцы. Он скрипел зубами и пытался блокировать боль. Я отсек его указательный и средний пальцы по второй сустав, а безымянный под самый корень, быстро прижег обрубки горячим ножом и зашил. Во время этого я не мог не заметить, как похожа его рука на мою. (Несмотря на все свое ожесточение против Ордена, он продолжал носить на мизинце пилотское кольцо. Я не думал, что Соли когда-нибудь его снимет – разве что мне придется ампутировать и этот палец тоже.)

Закончив бинтовать пальцы, я заварил ему чай ша, помогающий против инфекции. Он посмотрел на свою руку с гримасой отвращения. Боль ударила ему в голову и сделала необычайно разговорчивым.

– Какой-то осколок стекла ранит мне пальцы, нарушив кровообращение, и вот вам результат. Одна случайность цепляется за другую – так оно и идет, как говаривал Хранитель. Вот логическая цепь, неопровержимая, как доказательство: если бы Жюстина не вынудила меня… если бы я ее не ударил, как сложилась бы наша жизнь? Не могу не думать об этом, пилот, – мыслям не прикажешь. Она умерла по моей вине, и вот теперь, почти у цели… но ведь алалои не умирают, если им отрезать пальцы, правда?

Следующие несколько дней мы продвигались медленно: он учился управлять нартами одной рукой. Пальцы у него заживали быстро, и к сороковому числу он приладился держать повод между большим пальцем и обрубками, почти не испытывая боли. Однажды ночью, когда я делил остаток наших орехов, он признался, что иногда чувствует фантомные боли в несуществующих кончиках пальцев.

– Жаль, что мы виски с собой не взяли, – сказал он. – Не смотри на меня так, пилот, – я не хочу сказать, что эти боли настолько уж невыносимы: они просто напоминают о штучках, которые играют с нами нервы и мозг. Все это так ненадежно, правда ведь?

Я понимал толк в этих штучках – они мучили и меня, пока мы пробирались через трещины ледяного шельфа. Почему мы видим то, что видим, слышим то, что слышим? Каким образом нервы черпают информацию из окружающего мира? Как мозг придает ей смысл? Верно ли утверждение древнего акашика Хаксли, сказавшего, что наш мозг – всего лишь редукционный клапан, дозирующий информацию о вселенной, чтобы мы не обезумели от бесконечного потока ощущений, сведений, картин, красок, запахов, звуков, мыслей, чувств, жары, холода, битов и байтов – от захлестывающего душу океана информации?

Однажды – кажется, на сорок второй день, – когда я пробовал снег своим щупом из дерева йау, полагая, что впереди трещина, внезапная перемена в ощущениях ошеломила меня. Я понял, что божественное семя затронуло не только мозг. Оно, точно сверлящий червь, проникло через зрительный нерв в глаза, заменив нервные узлы новыми нейросхемами. Я стал видеть по-другому – сперва эта разница едва ощущалась, потом стала очень заметной. Щурясь на металлическое зарево ледяных сполохов, я начал различать в былой зелени, красноте и голубизне новые цвета и оттенки. Я видел ультрафиолетовую часть спектра, где светились невыразимым огнем цвета, которые я назвал бриллиг, мимси и ультрапурпур. В ту ночь, когда солнце сбросило свои золотые одежды и с небосвода ушли алые и розовые краски, я увидел жар и свечение инфракрасного спектра. Зубчатые вершины Урасалии на юге светились каменным багрянцем холоднее пылающего льда вокруг. В воздухе плясала рубиновая рябь, излучаемая теплыми телами собак, которых распрягал Соли. Мои глаза (и уши) воспринимали теперь излучения всякого рода. Я опасался смотреть на небо, боясь уловить гамма– и радиошепот далеких галактик. Всю эту новую информацию я осмысливал с трудом. Нормальный глаз – человеческий глаз – реагирует на один-единственный фотон, на единственно «чпок» о сетчатку, на самое крохотное квантовое событие. Но мозг игнорирует эти реакции, теряющиеся в шуме его собственных нервных клеток; ему требуется по крайней мере семь фотонов, чтобы увидеть свет. Мой новый мозг воспринимал даже единичные фотоны – и еще многое помимо этого. Когда ветер утих, я услышал, как шуршат, то склеиваясь, то расцепляясь, отдельные молекулы. Шум был везде – я воспринимал его глазами, ушами и носом. Мне потребовалось много дней, чтобы интегрировать этот шум, много дней, пока шлюзы моего нового мозга не приспособились отсекать его, позволив мне снова лежать в своих шкурах и спокойно думать.

Несмотря на все эти помехи, мы приближались к Хранителю с каждой проделанной нами милей. Каждый день мы натыкались на его покинутые ночные стоянки, где находили обглоданные кости талло (видимо, ему удалось убить одну из этих больших, трудных для охоты птиц), собачий помет, развалины снежных хижин и по этом следам определяли срок его ночевки. Преимущество Хранителя, составлявшее четыре дня перед нашим отъездом, теперь насчитывало от силы сутки. Учитывая нашу среднюю скорость, он опережал нас примерно на двадцать две мили, скрываясь где-то за выпуклой линией горизонта.

На сорок седьмой день мы остановились, чтобы поохотиться на тюленя. Мне, как когда-то прежде, повезло – мы убили трех мелких животных, быстро разделали их и уложили мясо на мои нарты.

– А вот Хранителю такая удача не привалила, – заметил Соли. – И почему тебе везет всякий раз, как ты охотишься на своего доффеля? Сколько аклий вскрыл Хранитель – шесть? И хоть бы один тюлень. Он только время теряет – ослаб, должно быть, от голода. Скоро мы его догоним, как думаешь?

Но мы догнали его не так скоро, как было бы желательно. На следующий день сильно потеплело – будь оно проклято, это потепление. С юга пришли теплые массы воздуха, и сплошная белая пелена облаков нависла над серовато-белым льдом; хижина, серые шкуры собак и парка Соли, намораживающего полозья, – все слилось с окружающей белизной. Я стоял футах в десяти от Соли, а казалось, что между нами добрых полмили. Когда все кругом бело, расстояниям свойственно растягиваться или укорачиваться. Лед вокруг изобиловал трещинами и складками, как фравашийский ковер, по которому прошелся на коньках пилот-кадет. Отдельные черты разглядеть было трудно при отсутствии теней, выделяющих неровности и впадины. В дополнение к обычным утренним запахам тюленьей крови, собачьего помета и кофе я чувствовал в воздухе покалывающую влагу. Соли запряг свою последнюю собаку, Зорро, подошел ко мне и указал на небо.

– Снег будет. Прямо с утра.

– Мы сможем проехать еще пять миль, пока он не начнется.

– Слишком опасно. Что нам дадут пять миль?

– Пять миль – уже кое-что.

– От этих проклятых туч даже на пять миль вперед не видно.

– Будем ехать потихоньку, миля за милей.

– Мы и мили не проедем, как повалит снег.

– Тогда будет продвигаться фут за футом.

– Вот упрямый ублюдок!

– Кому и знать, как не тебе.

Мы проехали как раз около мили, когда в воздухе закружились большие ватные хлопья. Соли ехал прямо передо мной, и его игривые собаки дергали нарты туда-сюда, тявкая и ловя зубами снежинки. Мне следовало бы уделить им больше внимания и сразу предложить остановиться, но меня отвлекли краски шестигранных кристалликов, щекочущих мне нос и глаза. Сквозь снег донесся какой-то рев, будто белый медведь поранил лапу об острый край трещины, Лейлани и прочие собаки Соли тут же подняли лай и потащили нарты вместе с сыплющим руганью погонщиком куда-то в метель. У меня не было сомнений, что эти городские собаки никогда еще не видели медведя – иначе они поджали бы хвосты и рванули в другую сторону.

Мои собаки, не нуждаясь в понукании, устремились за упряжкой Соли. Кури, Нена и остальные налегли на постромки так, что снег и ветер били мне в лицо. Мы неслись сквозь метель почти что со скоростью буера. Я ухватился за борта и зарылся унтами в снег – это немного притормозило парты. На мой свист собаки не обращали никакого внимания. Мы скорее всего налетели бы на нарты Соли, если бы Лейлани не испустила тонкий жалобный визг. Другие собаки тоже заскулили, охваченные паникой: снежный мост над трещиной рушился. Лейлани, Зорро, Финнеган, Хучу, Самса, Пакко и нарты Соли – все они, связанные друг с другом, один за другим проваливались под лед. Мой вожак Кури осадил на самом краю и лег брюхом на снег, взлаивая и втягивая носом воздух.

Я спрыгнул с нарт и посмотрел вниз. В двенадцати футах подо мной, на дне трещины, пенилась черная вода. Тяжелые нарты сразу пошли ко дну, утянув за собой отчаянно бьющихся собак. Я подумал, что перевернутые нарты потопили и Соли и великий пилот нашел наконец свою смерть. Я искал его тело в плавающих на воде обломках снежного моста, но ничего не видел. Потом я услышал его крик:

– Мэллори, помоги мне!

Он цеплялась за неровную стенку трещины прямо подо мной. Каким-то образом уже при падении он успел выхватить из поклажи медвежье копье, вогнать его в рыхлый лед и с его помощью вылезти из воды.

– Холодно – ног не чую.

Я бросил ему веревку и вытащил его. Это было потруднее, чем тащить из полыньи рассчитанного на двух охотников тюленя. Он искупался по грудь в ледяной воде, и ноги так окоченели, что он не мог упереться ими в стенку, чтобы помочь мне. Руки у меня чуть не вывернулись из суставов, но наконец я ухватил его за ворот и вытянул на лед. Он чуть не рухнул на меня и лег, хватая ртом воздух. Я стал срывать с него промокшие меха, а снег между тем валил вовсю.

– Ох как холодно – дай мне умереть.

Я развязал свою поклажу и закутал его в спальные шкуры. Снег был густ, как медвежья шерсть; я развернул собак и погнал их обратно к хижине. Мы ползли сквозь метель, как слепые вши, и нам посчастливилось найти нашу хижину, наполовину засыпанную снегом. (Повезло нам и в том, что мы так и не встретились с невидимым медведем. Возможно, Тотунья провалился в трещину вместе с несчастными собаками Соли.)

Как хрупка человеческая жизнь! Стоит температуре подняться на несколько градусов, как человека начинает трясти. Стоит ей на те же пару градусов упасть, и человек начинает умирать. Я втащил умирающего Соли в хижину, разостлал меха, зажег горючие камни и поставил кипятиться воду. Я надеялся влить в него немного горячего кофе, чтобы прогреть как следует. Но не успел я всыпать порошок, как дрожь, сотрясающая Соли, прекратилась и он впал в гипотермическую кому. Кожа у него посинела, дыхание стало мелким и прерывистым. Я пощупал его лоб – он был холодный как лед.

Он, как-никак, доводился мне отцом – поэтому я разделся догола и залез к нему под шкуры. Больше мне ничего не оставалось. Затылком я чувствовал мягкий шегшеевый мех, а грудью прижимался к его волосатой спине. Его холодные оцепеневшие ноги приникли к моим. Я боялся открыть рот, чтобы туда не попали его длинные волосы. Я обхватил его руками. Деваки, когда им нужно отогреть замерзшего охотника, принимают именно такую, до омерзения интимную, позу. Мне невыносимо было даже прикасаться к нему, и все-таки я обнимал его, прижимая к себе, переливая в него тепло своего тела. Так мы пролежали довольно долго. Шкуры хранили тепло, и Соли начал дрожать. Видя, что он ожил достаточно, чтобы оставить его одного, я приготовил кофе и поднес кружку к его губам. Так я отогревал его весь день, а под конец нажарил тюленины, и мы поели, макая мясо в растопленный жир. Подкрепленный Соли посмотрел на меня и спросил:

– Это ведь не ты пытался убить меня, нет?

– Нет, Соли, не я.

– Значит, смерть Жюстины и мое участие в Пилотской Войне, все это безумие – глупая ошибка?

– Это трагедия.

– Скорее ирония. – Он провел пальцами по своим массивным бровям. – Когда Жюстина ушла, когда я ее ударил – для нас, для меня уже не было пути назад. Это был худший момент в моей жизни. Это мое алалойское тело – я мог бы переделать его заново, но оставил как напоминание. Чтобы наказать себя. А ведь если бы не это тело и не твоя помощь – мне бы конец.

Мы постарались лечь как можно дальше друг от друга, но все-таки оставались под одним одеялом. Его дыхание пахло кофе и кетонами, порождаемыми нашей сугубо мясной диетой: организм перерабатывал белки в глюкозу. От Соли пахло и другим – в основном гневом, страхом и возмущением.

– Напрасно ты мне помог – ты просто не мог по-другому, да? Ты это сделал, чтобы отомстить мне.

– Нет.

– Тебе ведь нравится чувствовать себя святым, верно?

– О чем это ты? – спросил я, хотя прекрасно знал, что он имеет в виду.

– Еще до того, как у тебя появилась хотя бы малейшая причина… Помнишь ту ночь в баре? Когда Томот назвал тебя бастардом? Ты сразу вышел из себя, так?

– Тогда я не умел себя сдерживать.

– «Наследственность – это судьба», – процитировал он.

– Я в это не верю, – сказал я, поджаривая над огнем селезенку.

– Во что же ты веришь?

– Я думаю, мы способны изменить себя, переписать свои программы. В конечном счете мы свободны.

– Ошибаешься. Жизнь – это ловушка, и выхода из нее нет.

Соли помолчал, пережевывая селезенку. Его волосатый живот поднимался и опадал в сравнительно теплом воздухе хижины. Прожевав, он сказал:

– Поговорим о фраваши, столь любимых нами инопланетянах. Хранитель их всех изгнал бы из Города, если б мог. Это их учение об абсолютной судьбе – об ананке, как ты ее называешь. Ты прислушивался к ним больше, чем подобает человеку, так ведь?

Я никогда не слышал прежде, чтобы Соли так философствовал, поэтому позволил ему продолжать.

– Свобода воли! Ты когда-нибудь задумывался над этим термином, в том смысле, в каком употребляют его фраваши? Это же оксюморон, столь же противоречивый, как «жизнерадостный пессимист» или «счастливая судьба». Если вселенная жива и обладает сознанием, как веришь ты, если она движется… если у нее есть какая-то цель, то мы все рабы, ибо она двигает нас к этой цели, как шахматные фигуры. И нам неведомо, в чем заключается игра. Так где же тут свобода? Хорошо толковать об ананке, о слиянии наших индивидуальных воль с высшей волей – ты ведь в это веришь? – но для человека ананке означает ненависть, несчастную любовь, отчаяние и смерть.

– Нет. Ты все не так понимаешь.

Он выплюнул мелкий хрящик на утоптанный снежный пол.

– Так просвети меня.

– Мы свободны лишь как часть целого, а не абсолют. Свободны в известных пределах. В конечном счете наши индивидуальные воли действительно составляют часть воли вселенной.

– И ты в это веришь?

– Так учат фраваши.

– В чем же она, воля вселенной? – спросил он, бросая пригоршню снега в кофейник.

Метель забрасывала хижину снегом, в щели единственной незаметенной, северной стены сочился серый свет.

– Не знаю, – ответил я.

– Но думаешь, что это когда-нибудь откроется тебе?

– Не знаю.

– Весьма самонадеянная мысль, тебе не кажется?

– Зачем же еще мы здесь? Открытие или созидание – в конечном счете это одно и то же.

– Действительно, зачем мы здесь? Вот кардинальный, хотя и банальный вопрос. Мы здесь для того, чтобы страдать и умирать. Мы здесь потому, что мы здесь.

– А вот это уже чистой воды нигилизм.

– Как ты самонадеян. – Он закрыл глаза и скрипнул зубами, как будто во сне. – Полагаешь, для тебя есть какой-то выход?

– Не знаю.

– Так вот, никакого выхода нет. Жизнь – это ловушка, каким бы ни был твой жизненный уровень. Серия все более хитрых ловушек. Хранитель прав: жизнь – это ад.

– Мы сами творим свой ад.

Он соскочил с лежанки. Он стоял голый на снегу. Под кожей выделялись длинные плоские мускулы, точно намотанные на деревянный каркас ремни. Тонкая тень легла на закругленные белые стены.

– Половину своего ада создал я, а другую половину создал для меня ты.

Я, разрумянившись в тепле хижины, ответил насмешливо:

– Наследственность – это судьба.

– Будь ты проклят!

– Свой рай мы тоже творим сами. Мы сами себя творим.

– Нет уж. Поздно.

– Поздно никогда не бывает.

– А для меня вот поздно. – Он втер немного жира в обрубки своих пальцев. – Самоуверенность, везде самоуверенность – вот от чего мне тошно. Но ничего, скоро этому придет конец. – Он бросил на меня взгляд, где к обиде и ненависти примешивалось уважение. – Во всем племени деваки нет никого, кто устал или стыдится быть человеком, кто хочет быть выше того, что он есть. Вот почему я никогда не вернусь в Город.

В ту ночь мне приснилось будущее – Соли и мое. Скраерский сон длился до рассвета, потом я выпил кофе и скраировал еще половину вьюжного дня. Мне хотелось показать Соли то, что я видел, объяснить, что жизнь не ловушка – во всяком случае, не больше, чем та, которую мы строим из своих заостренных костей и тугих жил своих сердец. Мне хотелось объяснить ему простейшую из вещей. Вместо этого я встал и начал одеваться, сказав:

– Метель скоро утихнет. Еще до ночи.

Соли сидел, закутавшись в меха, и приделывал к своему копью новый наконечник (старый обломился, застряв в стенке трещины). Он посмотрел на меня с отвращением, которое всегда питал к скраерам, и промолчал.

– Хранитель близко, – продолжал я. – В пятнадцати милях к северо-западу. Три его собаки больны и лежат в хижине, и аклия, которую он вскроет сегодня, окажется пуста.

– Скраерский треп.

– Если ехать всю ночь, утром мы застанем его врасплох.

– Если мы поедем ночью, то провалимся в первую же трещину.

Я стал кроить из нерпичьей шкуры сапожки для собак.

– Нет. Я знаю, где расположены трещины.

– В темноте мы будем ездить по кругу.

– Нет. Ночь будет звездная. Найдем дорогу по звездам.

Он улыбнулся при упоминании этого старинного способа и кивнул.

– Ладно, пилот, – будем держать путь по звездам, если они выглянут.

Когда стемнело, ветер дул с севера, унося остатки теплого воздуха и снежные клубы. Стало очень холодно, и на небо, черное, как одежда пилота, высыпали звезды. На севере горела Шонаблинка, на западе высоко над горизонтом мигал шестиугольник Фравашийского Кольца. Мы погнали нарты на северо-запад по шелковистому новому снегу. Собаки, наверное, думали, что мы рехнулись, заставляя их тащиться ночью по грудь в снегу и огибать опасные трещины. Среди ночи ударил жестокий мороз. Воздух стал как замороженный кислород, и губы у меня так застыли, что я не мог ни свистеть, ни говорить. Мы молча ехали по льду, каждую складку и впадину которого я видел в своем скраерском сне. Трещины нам не попадались. Остановились мы только однажды – вскипятить воду для кофе. Я не сводил глаз со звездного неба и с горизонта. В предутреннем сумраке я увидел крошечный снежный бугорок на огромном белом бугре планеты.

– Вон она, хижина Хранителя, – показал я. – Видишь?

– Вижу. Ты был прав.

Он свистнул Кури – я снова подивился его мелодичному свисту, его умению обращаться с собаками – и мы двинулись против ветра по занесенному снегом морю.

29
СЕКРЕТ ЖИЗНИ

Когда фраваши стали мыслящим народом, Темный Бог спустился со звезд и спросил Первого Наименьшего Отца Алмазного Клана Мозгопевцов:

– Скажи, Первый Наименьший Отец, – если я пообещаю через десять миллионов лет открыть тебе секрет вселенной, ты согласишься послушать мою песню?

Первый Наименьший Отец, жаждавший вкусить новой музыки, ответил:

– Наполни мои слуховые каналы; пропой мне свою песню.

И Темный Бог запел, и прошло десять миллионов лет; Алмазный Клан Мозгопевцов воевал с Кланом Верных Мыслеигроков и с другими кланами, и все это время во всей Фравашии звучала только эта одна страшная песня.

В конце срока Темный Бог открыл Первому Наименьшему Отцу секрет вселенной, и Первый Наименьший отец сказал:

– Я ничего не понял.

Тогда Темный Бог засмеялся и сказал:

– Как же ты надеялся это понять? Ведь твой мозг за эти десять миллионов лет совсем не изменился.

Первый Наименьший Отец поразмыслил над этими словами и пропел:

– Мой Бог! Я не подумал об этом, когда мы заключали договор.

Фравашийская притча

Мы подъехали к Хранителю с юга ранним-ранним утром. Его хижина стояла в пятидесяти футах от недавно открывшейся трещины, а в пятидесяти милях на рассветном небе стал виден Квейткель, священная гора, подпирающая, словно голубовато-белый столп, западный край небосклона. Увидев на юге наши нарты, Хранитель, должно быть, принял нас за охотников-деваки, едущих домой. Мы рассчитывали именно на это, потому и свернули к югу. Но даже если бы он догадался, кто мы такие, у него уже не оставалось времени наморозить полозья, уложить шкуры и припасы (как бы мало их ни осталось), запрячь собак и бежать. Мы въехали в его лагерь с первым светом, и он учтиво ожидал нас на пороге, держа по девакийскому обычаю кружки с горячим кровяным чаем.

– Ни лурия ля! – воскликнул он. – Ни лурия ля! – В белой шубе, капюшон которой скрывал почти все лицо, кроме черных глаз, вид у него был сторожкий, как у волка.

– Ни лурия ля! – ответил я.

Его голодные собаки выскочили из туннеля хижины и с лаем бросились к нашим, обнюхивая их и облизывая их черные носы. Хранитель, должно быть, сразу узнал мой голос и понял, что упряжка у нас городская: уж очень радушно наши собаки виляли хвостами и высовывали красные языки, отвечая на приветствие чужих. Он поставил кружки с чаем в снег, не обращая внимания на самого крупного своего пса, который тут же принялся лакать приготовленный для нашей встречи напиток. Капюшон он откинул назад. На гладком, коричневом, блестящем от жира лице виднелась печать мрачного юмора и покорности судьбе.

– Итак, бастард Рингесс выследил меня. Или мне следует называть тебя «лорд Рингесс»? Ха!

Не успели мы остановиться, как Соли соскочил с нарт, занеся копье и целя им в живот Хранителю.

– Леопольд, так ты помирился со своим сыном? – сказал тот. – И Город еще стоит? Как это вам удалось спастись от моей старой бомбочки?

Соли скрипнул зубами так, что кровь хлынула из носа. Я видел, что он не решается пронзить Хранителя копьем, и поэтому сказал:

– Погоди!

– Вот это верно сказано: погоди, – отозвался Хранитель.

Я вкратце рассказал ему, что часть Города разрушена, что моя мать и еще шесть тысяч погибших заморожены в братской могиле. Рассказал, как мать заслонила меня от ножа в руке его клона.

– Так я и знал, что эта бомба старая, – сказал он. – Слишком старая.

– Ты убийца, – сказал Соли и уперся отставленной назад ногой в снег.

– Хорошо, вот он я – убийца, настигнутый и окруженный убийцами.

Соли покрепче стиснул копье. Я был уверен, что он вот-вот убьет Хранителя. Программы убийства уже работали в нем. Но он удивил меня. Он смерил Хранителя взглядом и спросил просто:

– При чем тут Город? Город, который ты основал три тысячи лет назад – это правда?

Хранитель, выдохнув облачко пара, повернулся ко мне.

– Значит, ты побывал в богине, и она говорила с тобой. Что она тебе сказала про меня, а, Мэллори?

– Что ты самый старый из людей и прожил много тысяч лет.

– Так сколько же мне лет? Что она сказала?

– Сказала, что в Век Холокоста ты по крайней мере уже жил.

– Я стар, это правда.

Я слез с нарт и встал рядом с Соли. Он шагнул поближе к Хранителю, и тот отступил назад, к трещине.

– Сколько же тебе лет? – спросил я.

– Много. Очень много. Я старше, чем этот снег, старше, чем лед на море.

– Придется тебе, однако, расплатиться за твои злодеяния, – сказал Соли.

Хранитель без видимой причины бросил взгляд на небо. Былой ад кипел в его черных глазах, и я понял, что он уже расплатился за свои злодеяния кровоточащими кусками своей души, продолжает платить и никогда не перестанет.

– Все так быстро, – сказал он. – Человеческая жизнь – это несколько тяжких мгновений, ничего более, разве это зло – милосердно прекратить чью-то жизнь за несколько секунд до того, как тиканье остановится само по себе и человек умрет естественной смертью? Скажите честно!

Но мы с Соли, на себе испытавшие, что значит убивать, промолчали.

– Город прожил свой срок, – продолжал Хранитель. – И Орден тоже. Вы хорошо знаете, почему я сделал то, что сделал.

– А мать мою обязательно было убивать?

– Ее убил мой двойник, не я.

– Ее убил ты.

Он поднял кулак и прорычал:

– Твоя мать и ты, бастард Рингесс, со своим навороченными мозгом и сумасбродными новыми идеями – вот кто погубит род человеческий.

Я смахнул иней с ресниц и сказал:

– Ты и меня бы убил.

– Однажды я сделал все, чтобы тебя спасти – помнишь? – и спас, потому что любил тебя как сына. – Он быстро взглянул на Соли. – Та книга стихов еще у тебя? Я хотел спасти тебя от богини и перестарался, будь я проклят!

Я подошел поближе к нему. Он чесал Тусу за ухом, демонстративно не обращая внимания на поднятое копье Соли. Пар вырывался из его ноздрей медленными ровными струйками. Пахло кислым потом, дыханием хищного существа. Он чего-то боялся. Его лицо было тверже любого известного мне человеческого лица, но на нем был страх. Я стал между ним и Соли. Соли выругался и отошел, ища новую позицию для удара.

Я растер лицо, чтобы четче выговаривать слова, и сказал:

– Главный Генетик исследовал ДНК твоего клона, но ничего там не нашел.

– Ну да – а что там было искать-то?

– Старшую Эдду. Секрет Эльдрии.

– Чушь собачья!

– Твердь сказала мне, что ее секрет заключен в твоих хромосомах.

– Чушь собачья.

– Что тебе известно об Эльдрии?

– Наклал я на них!

– Почему Эльдрия предостерегает человека против богини?

– Почему это? – рявкнул он, передразнивая меня. – Почему это? Почему, почему, почему?

– Сколько тебе лет?

– Я стар, как камень.

– Что тебе сделала Эльдрия? Мне нужно знать.

– Да пошел ты!

Я подошел еще ближе. Он отступил.

– Скажи, Келькемеш. Не даром же я проделал весь этот путь.

Он закрыл глаза, запрокинул голову и разинул рот в беззвучном крике. Я впервые видел его с закрытыми глазами.

– Ты знаешь мое имя – стало быть, знаешь все. Что я еще могу тебе рассказать?

– Секрет.

– Сколько же ему? – спросил Соли.

– Я родился тридцать тысяч лет назад, – открыв глаза, сказал Хранитель, – по летосчислению Старой Земли. Хотите знать в точности, сколько мне лет? Тридцать тысяч сто сорок два плюс восемнадцать дней и пять часов. – Он достал из-под шубы плоские золотые часы, раскрыл их и добавил: – Плюс пятнадцать минуть и двенадцать секунд, тринадцать, четырнадцать… сколько еще секунд мне осталось? Если бы все шло так, как хотела Эльдрия, я жил бы вечно. Они создали меня для вечной жизни, провалиться бы им! Таковая моя цель, говорили они. Их цель.

– Это невозможно, – сказал Соли. Он зашел с другой стороны, и Хранитель снова оказался между ним и трещиной. – Никто не может прожить так долго.

– Ошибаешься, Леопольд! В давние времена, когда зеленые леса Старой Земли не имели ни единого шва, как одежда механика, они спустились с небес и сказали, что выбрали меня своим посланцем. Проклятые боги! Я никогда их в глаза не видал и не знаю, есть ли у них тела. Может, они, боги, вообще бестелесные? Мне они явились как огненные шары, ярко-голубые – таким бывает очень жаркое пламя костра. Они сказали, что на Земле – даже на той Земле, тридцать тысяч лет назад – расплодилось слишком много людей. Еще они сказали, что огни на небе – это звезды. Скоро люди покинут Землю и будут странствовать среди звезд. Я подумал, что схожу с ума, но они сказали – нет, просто я вошел в число ста двадцати пяти бессмертных, избранных, чтобы нести послание Эльдрии сквозь время. Чтобы доставить это их треклятое послание людям, когда мы научимся пользоваться звездным огнем и внимать голосу мудрости, не сходя при этом с ума и не изничтожая друг друга этим самым звездным огнем и огнями иного рода. Эльдрия – пропади они пропадом, эти бестелесные твари! – сказали, что их души готовы удалиться в область небес, столь черную, что даже звездный свет туда не проникает. В черную дыру. Я, конечно, не понял ни слова из этой тарабарщины. Они сказали, что им грустно оставлять человеческий род во всей наготе его невежества. «Нагота! – повторил я. – Невежество!» Я, как-никак, был одет в шкуру волка, которого убил своими руками, и мог назвать каждое растение и каждое животное в лесу! Эльдрия не рассмеялись только потому, что им было нечем, но я слышал, как они шушукаются и смеются внутри меня. Потом они вскрыли меня, паскудные боги, и вышили каждую мою клетку до последней нитки ДНК. Даже в семя мое пролезли, даже душу – и ту исковеркали! Я не понимал, что они делают, и так струхнул, что сам себе выбил зубы. Меня жгло изнутри, точно я наглотался горячего свечного сала, точно наелся волшебных грибов и теперь сгорал от лихорадки. А потом они бросили меня на произвол судьбы. Сами залезли в ядро черной дыры, а я по их милости чуть ли не все тридцать тысяч лет болтался по Старой Земле. Зубы у меня, само собой, отросли снова и отрастали каждый раз, как стирались. Они наделили меня этими красивыми белыми зубами, чтобы я мог вкусить горький корень бессмертия, и я жевал его, пока он не опротивел мне до смерти. Но умереть-то я как раз и не мог – вот в чем загвоздка. Теперь вы все знаете.

Я опустил глаза, размышляя о богах и бессмертии. Снег доходил мне до колен, такой сухой, что я видел каждый кристаллик, скатывающийся в ямы от моих следов.

– А ты, – спросил я Хранителя, – разве ты не хочешь узнать, что за послание заключено внутри тебя?

– Нет.

– Что вшито в твоей ДНК?

Он снова скорчил гримасу, оскалив длинные белые зубы.

– Ничего там нет, кроме дезинформации и шума.

– Они ведь боги! Почему ты сомневаешься в них?

– Потому что они лгут, как все боги.

Соли отклонялся то вправо, то влево, сжимая кожаный захват копья одной рукой и вытирая другой кровь, сочащуюся из носа. Он теснил Хранителя к трещине.

Я поднес голую руку к растрескавшимся губам и спросил:

– А что же сталось с другими бессмертными? Где они теперь?

– Мертвы. Эльдрия сделала нас бессмертными, но убить нас все-таки можно. Камнем по лбу, ножом… – он покосился на Соли, – копьем в сердце – да мало ли как.

– И все они умерли вот так, от несчастного случая?

– Старая Земля была очень опасным местом.

Я видел, что он лжет или, во всяком случае, говорит не всю правду. Он смотрел на кружащего около него Соли, на острие копья, позолотевшее в лучах восходящего солнца.