Текст книги "Реквием по Homo Sapiens. Том 1"

Автор книги: Дэвид Зинделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 85 страниц)

11
ПЕЩЕРНЫЙ СТАРЕЦ

Жить? Наши слуги сделают это за нас.

Вилье де Лиль Адан, фабулист Машинного Века,

«Аксель»

Деваки считают северное сияние самым красивым зрелищем в мире. Атомы кислорода, люминисцируя высоко в атмосфере, создают целую световую стену. (Деваки, разумеется, не знают этого и верят, что бледный огонь в небесах зажигают духи их предков. Иногда они свистят, чтобы привлечь этих духов к себе.) Глубокой зимой бывают такие ночи, когда сияние стоит на северном небосклоне, как огромный, зеленый с розовым занавес, поражая почти нездешней красотой. Но красота красоте рознь. Удеваки для ее обозначения есть два слова: «шона», применяемое к закатам, горам и заснеженным деревьям, и «халла», имеющее совершенно иной смысл. Вещь или событие считается «халла», когда оно находится в гармонии с природой или, если точнее, «понимает замысел мировой души». Для деваки халла не убивать больных мамонтов и халла умереть в свое время. Халла может быть что угодно. Копье, сделанное на совесть и хорошо сбалансированное, тоже халла. Деваки называют халла такие вещи, в которых как будто бы никакой красоты быть не может. Будучи людьми, они часто путают замысел мировой души с собственными неотложными нуждами. Ободранная туша тюленя – зрелище омерзительное, но я слышал, как Юрий назвал его халла. Разве один тюлень не кормит всю семью Манвелина целых три дня? Разве не угодно мировой душе, чтобы деваки были сыты и процветали? Поэтому туша тюленя – халла, а десять туш, лежащих на нартах едущих домой охотников, – это халлахалла, потому что нет для деваки зрелища милее свежего мяса. В ночь после нашей удачной охоты мы разгрузили свои нарты у входных костров, и мужчины, женщины и дети, высыпавшие из пещеры, трогали тюленей и кричали: «Лозна халла! Ли пела Нунки лозна-ну халлахалла!» Только одна старуха, Лорелея, заметила северное сияние, мерцающее на небе, и сказала: «Лозиша шона. – (Огни в тот вечер переливались алым пламенем.) – Ло мориша ви шона гельстей».

Когда мы делили наших красивых тюленей, Юрий подошел ко мне и сказал:

– Кому-то надо отнести мясо Пещерному Старцу.

Я посмотрел в глубину пещеры на почти не видимый во мраке лавовый нарост. Меня смущало то, что деваки, насколько я знал, не приносят жертв идолам или скальным образованиям, даже имеющим форму человеческого лица. Я признался Юрию, что не понял его.

Он почесал лоб окровавленными пальцами и сказал:

– Это деваки, который живет один в боковом гроте. Он тебе все равно что дед – быть может, ты сам почтишь его, раз ты убил первого тюленя?

– Но почему он живет один?

– Потому что когда-то он совершил великое зло, и никто не хочет с ним жить. Он тоже Пещерный Старец.

– Он убил кого-нибудь?

– Хуже. Он остался жить, хотя должен был умереть. Когда пришло его время совершить великое путешествие, дух вулкана вселился в его отца, и тот спас сына от ледовой смерти. Разве не сказано, что многие хотят умереть позже своего срока, но мало кто хочет умереть раньше? Но все мы должны умирать в свое время. А он не умер. Он родился марасикой, без ног, и когда повитуха хотела его задушить, его отец побил ее и обманом вернул сына в жизнь. То, что рассказывал Юрий, показалось мне до боли знакомым. Постаравшись отвлечься от радостных выкриков людей, толпящихся вокруг нарт с мясом, я спросил:

– Как зовут этого человека?

Заслонив глаз рукой, Юрий ответил:

– Его зовут Шанидар, сын Гошевана. Гошеван убил моего деда Локни, когда тот попытался помешать этому преступлению. Гошеван сам пришел жить к деваки, но когда его сын родился без ног, он похитил Шанидара и увез его через восточные льды в Небывалый Город, где люди-тени сделали мальчику новые ноги. Когда же Шанидар стал мужчиной, он вернулся к нам и сказал: «Я Шанидар, и я пришел жить со своим народом». Но все знали, что он живет не свой век, и мой отец Нури сказал, что остаток своих дней он проведет в боковом гроте.

Юрий показал мне длинную темную трещину в стене пещеры, над хижинами семьи Шарайлина. Должно быть, это и был ход в жилище Шанидара.

– Теперь он стар и не может сам добывать себе мясо, – пояснил Юрий. – Кто его за это упрекнет? И он немного повредился от своей неживой жизни, этот бедный, одинокий Шанидар.

Я кивнул, как бы признавая, что это имеет какой-то смысл.

– Ему нужно отнести мясо, чтобы он не совершил двойного преступления и не умер слишком рано.

Я кивнул еще раз.

– Шанидар будет рад услышать рассказ о вашем путешествии через южные льды, потому что и сам много путешествовал.

Я кивнул снова, медленно, и спросил:

– Не может ли кто-нибудь другой отнести ему мясо? – Мне не хотелось встречаться с этим стариком, знакомым с резчицкими мастерскими и прочими реалиями Города.

– Эта честь обычно выпадает Чокло, – вздохнул Юрий. – Но сегодня я хочу, чтобы причитающуюся Шанидару долю этого прекрасного мяса отнес ему ты.

Я попытался разглядеть через трещину жилище Шанидара, но там было черным-черно.

– Хорошо. Я отнесу Шанидару его мясо.

Я взял несколько кусков и завернул их в кусок кожи. Потом полез по трещине вверх, спотыкаясь о глыбы камня. Холодные стены смыкались вокруг. Я стукнулся головой о выступ скалы и выругался. Впереди вверху брезжил слабый желтый свет, падающий как бы из далекого окна. Где-то близко громко капала вода. Пахло сыростью и чем-то сладким, противным и тошнотворным. От каменных стен отражался стон, полный одновременно иронии и горя, жалости и боли. Временами он переходил в тонкое завывание или в напевное урчание. Я шел на эти жалостные животные звуки, заранее боясь того, что увижу. Странно, что легендарный Шанидар до сих пор жив. Должно быть, он очень-очень стар.

Но что может молодой человек знать о старости? Как ему понять ее боли, страхи и ностальгию по дням своей молодости? Я часто общался со стариками – взять хотя бы Соли и не имеющего возраста Хранителя Времени, – но их старость смягчалась условиями цивилизованной жизни; их старые души обитали в обновленных молодых телах, не успев по-настоящему вкусить старческого бессилия. Я тоже был цивилизованным человеком и не желал знать, что такое медленное умирание, сопровождаемое дрожью в членах, язвами и провалами памяти.

С естественной старостью я ни разу еще не сталкивался. Старик сидел, поджав ноги, посреди каменного грота, такого маленького, что двое человек вряд ли смогли бы улечься здесь во весь рост. Перед ним теплился костер, и дым уходил в какую-то щель высоко над нами. Старик грел над огнем костлявые руки, глядя на меня.

– Мэллори Тюленебой, – сказал он, ласково улыбнувшись беззубым ртом. – Ни лурия, ни лурия. Меня зовут Шанидар.

– Ни лурия. – Я положил мясо на камень рядом с костром. – Откуда ты знаешь мое имя?

– Чокло, мой названый внук, часто навещает меня, вот как. Вчера утром, перед охотой, он сказал мне, что к нам по льду приехали люди. Вот такая история. Он и сам любит послушать историю о Небывалом Городе, хотя и не верит, когда я говорю, что люди-тени строят лодки, которые плавают среди звезд. Да и кто бы такому поверил? Однако это правда. Я видел это своими глазами.

Он осторожно потрогал свои веки и снова улыбнулся. Набрякшие, отяжелевшие веки придавали ему сонный вид. Глаза неопределенного голубоватого цвета были прикрыты молочными катарактами – вряд ли они сумели бы передать ему серебристые линии легкого корабля, хотя смену света и мрака, вероятно, еще воспринимали. Из-за отсутствия зубов лицо его казалось укороченным и подбородок наезжал на нос, это было очень некрасиво. Кожа на щеках свисала белыми складками, под ней просвечивали лопнувшие голубые сосуды. Мне не хотелось смотреть на него, но в его безобразии было какое-то величие, невольно притягивающее взгляд.

Он сразу увидел – впрочем, это слово здесь вряд ли подходит, – почувствовал мой смешанный с ужасом интерес и сказал:

– Люди-тени из Небывалого Города держат свои души в молодых телах, и потому они, души, совершают путешествие на ту сторону дня уже очень старыми. Ты принес мясо? Старость не радость. Говорят, по ту сторону дня есть голый остров, где эти души воют от ярости, потому что они старые, старые, старые и никогда уже не достигнут возвышения. Это тюленина, да? Им не дано спастись, сам знаешь – мне приходится прерываться, потому что я боюсь забыть что-нибудь важное, – им не дано спастись, и потому они блуждают по своему мертвому острову в плену у вечного Теперь. Жаль их – это тяжкие муки. Мы должны стариться и умирать в свое время – вот что главное. В тюленьем мясе много жизни, так ведь? Будь так добр, отрежь мне маленький кусочек жира.

Я выполнил его просьбу, и он сунул кусок жира в рот. Мне не нравилось, что он то и дело говорит о Небывалом Городе, и я привел ему скептическое (и в то же время мечтательное) девакийское изречение:

– Мне приснились люди-тени, живущие в городе под серебряным пологом тумана, небывалые, небывалые. Я проснулся, и город пропал, небывалый, небывалый.

Он съел еще кусочек, глядя в мою сторону своими глазами в бельмах.

– Вкусно. Отрежь теперь мяса, ладно? Маленькие кусочки – мне ведь приходится целиком их глотать. Знаешь ли ты, что в Небывалом Городе мясо растет в прудах? Я видел это своими глазами. Но это вкуснее – режь помельче, не то я подавлюсь. – Он засмеялся. – Негоже это – уходить, подавившись тюленьим мясом, правда? Есть, конечно, такие, которые скажут тебе, что мне следовало уйти давным-давно, сразу после рождения – ведь я родился безногим. Но мой отец увидел сон и отвез меня в Небывалый Город, который я видел своими глазами. Мой отец, которого я любил, видел вещие сны.

Пока он распространялся о том, как его отец задумал уйти от кошмара цивилизации, я резал крошечными кусочками тюленье мясо и рассматривал грот. На источенных водой стенах я, к своему удивлению, увидел многочисленные рисунки. Откуда он брал эти малиновые, зеленые, розовые краски? Одну из стен занимал этюд в серебряных, красных и пурпурных тонах – возможно, так Шанидар пытался передать свое видение Небывалого Города. Это было красиво, хотя художнику недоставало мастерства. На другой стене господствовали совсем другие оттенки: охряные, темно-зеленые и красно-коричневые. Свет в гроте был тусклый, но я видел, что Шанидар щедро разбросал повсюду красные пятна. Они могли означать что угодно: глаза хищника, глядящие сквозь завесу ветвей, красные гиганты, превратившиеся в новые звезды, или капли крови. Эти пятна, как и вся прочая живопись, вселяли чувство тревоги. Шанидар, видимо, понял, на что я смотрю, потому что спросил:

– Видишь мои чудеса? Видишь? Видишь?

Я видел, что этот старик – человек недостаточно цивилизованный, но и не совсем дикарь. Его картины, судя по всему, отражали как ужасы первобытного мира, так и чудеса цивилизации, увиденные его глазами. В этой темной щели он жил отдельно от других людей, как безродный чужак, не имеющий своего дома. (Нельзя же было считать домом эту вонючую дыру с пропитанными мочой шкурами и аккуратными коническими кучами нечистот.) Я чувствовал к нему жалость, но по ходу разговора стало ясно, что сам себя он почти не жалеет.

– Люблю тюленье мясо! – восклицал он. – В прежние времена, когда у меня были зубы и оно отдавало мне свои соки, было еще лучше, но оно и теперь вкусное. Говорят, что Нунки – твой доффель, и ты убил его. Правда это, Мэллори Тюленебой?

– Это Юрий думает, что мой доффель – тюлень.

– Говорят, он мудрый человек.

– Мой дед сказал мне, что мой доффель – Эйяй, талло.

– А кто был твой дед?

Я назвал ему свою мнимую родословную, и он признался:

– В детские годы у меня не было деда, который сказал бы мне, кто мой доффель. Мне пришлось открывать это самому. Нарежь мне еще мяса, а? Только помельче, так оно сочнее. Ах, хорошо! Люблю вкус Нунки, да и кто не любит?

– Хочешь еще ворвани?

– Молодым человеком я приехал сюда из Небывалого Города через восточные воды – да, хорошо, ворвань тоже вкусная. Я помню каждую трещину и каждый буран на своем пути, но не помню, как родился юный Чокло, хотя было это всего тринадцать зим назад, – почему так? Или двенадцать… Но своего доффеля я не забыл. – Он усмехнулся, выжидательно глядя на меня.

– Так кто же он, твой доффель?

Я нарезал ему пригоршню мясных кубиков. Он покатал их во рту, проглотил и сказал:

– Я прожил полную жизнь. Я жил одиноко, отделенный от всех, но ни у кого не было жизни богаче моей. Иногда человек должен пожить отдельно от своих братьев, вне семейной пещеры. Это трудная жизнь, зато богатая и прекрасная, ибо жить так – значит быть горой над холмами, богом среди людей. О чудеса! На вершине горы обитают одиночество и ужас, но и чудо там есть. Вышина ее ужасна, но как широк оттуда обзор! Ты сам знаешь – зачем тебе слушать старика? Ты делаешь это по своей доброте – я буду звать тебя Мэллори Добрый. Это будет нашей тайной, вот как. Отрежь-ка еще мяса! Он вкусен, Нунки, мой доффель, как и твой. Разве Юрий тебе не сказал? Когда я был моложе, то убил однажды тюленя, просто чтобы убедиться, что я могу. Юрий думал, я испугаюсь, но я сумел.

Я резал ему мясо, все время думая, как бы сбежать отсюда, не обидев его. Я не хотел признавать, что тюлень – мой доффель. Не хотел никакой общности между нами. Не хотел делить с ним бесчестья убиения нашего общего доффеля и причислять себя к родству людей, которые должны держаться отдельно от других. Я хотел всего лишь раскрыть тайну жизни, чтобы прожить ее как можно полнее в обществе других мужчин и женщин.

Пещерный Старец ел и ждал моего ответа. Он втягивал мясо в беззубый рот и глотал не жуя. Он проглотил столько мяса, что его старому сморщенному животу впору было лопнуть. Внезапно он пожелтел, словно у него разлилась желчь. Он закашлялся, в животе у него заурчало, и он выпустил газы так громко, что даже Бардо посрамил.

– Переел я. Ох, какая боль – в кишках у меня словно лед. – Он опустился на четвереньки, тяжело дыша и пытаясь встать. – Человек не должен накидываться на мясо, будто собака. Помоги мне.

Я помог ему подняться. Мне противно было дотрагиваться до него, противны его тонкие птичьи кости и согнувшаяся от старости спина. Он разжал губы, чтобы поблагодарить меня, и я невольно заглянул ему в рот. Это был ужас: толстый обложенный язык и кровоточащие десны, покрытые язвами. Вони, которая шла от него, мне еще не доводилось обонять. Он поковылял в угол фота, где его вырвало на одну из его собственных куч. Когда он вернулся назад, кожа у него стала белой и почти прозрачной, как поверхность ледника. Он взял мою руку в свои, холодные и влажные.

– Мясо у Нунки вкусное, но жесткое. Ты улыбаешься, да? У тебя-то все зубы целы. И крепки, а? Может, ты разжуешь мне мясо своими крепкими зубами?

Я не хотел жевать для него мясо. Я наелся до отвала, и при мысли о том, чтобы жевать его снова, меня тошнило.

– Чокло иногда разжевывает мне мясо. Добрый, хороший мальчик.

Я не желал видеть, как он сует разжеванную мной кашицу себе в рот, и сказал:

– Нет, не могу.

– Прошу тебя, Мэллори. Я голоден.

Тихо выругавшись, я откусил кусок мяса и стал жевать. Когда я выплюнул красновато-бурую массу себе на ладонь, Шанидар сказал:

– Я тоже жевал мясо для отца, когда он состарился. – Он взял то, что было у меня в руке, и запихал себе в рот. – Хорошо, очень хорошо. Но ты напрасно жуешь так долго. Так из него уходят соки, а мясо вкуснее, когда оно сочное, так ведь?

Он ощупал мясо, которое я ему принес, меся его пальцами, вытер сальные руки о лицо и вернулся к своим исследованиям.

– Что это тут, под ребрами? – вскричал он вдруг. – Уж не печенка ли?

– Да, я принес тебе немного печени – думал, тебе понравится.

– Но мне нельзя есть печенку, разве ты не знаешь?

– Тебе вредно ее есть?

– Нет, не вредно – просто нельзя. Юрий говорит, что печенка только для охотников и беременных женщин – иногда еще для детей. Они нуждаются в ней больше, чем я, вот как.

– Здесь совсем немного. Ведь не запретит же тебе Юрий отведать печенки?

– Он еще и не то бы мне запретил. До вашего приезда я двенадцать дней почти ничего не ел. В тяжелые времена… ну что ж, я стар, а детей надо кормить.

Я знал об этом жестоком алалойском обычае и сказал, не подумав:

– Детей надо кормить, это верно, но нехорошо, когда родные морят человека голодом.

На самом деле я не считал таким уже дурным то, что дети выживают ценой жизни стариков. Существование алалоев бок о бок со смертью – вот что меня пугало.

– Нехорошо, да… ладно, отрежь мне кусок печенки. – Он смотрел в огонь, теребя отвисшую кожу на горле. Оранжевые блики играли на его засаленном лице. Со своей морщинистой шеей и ввалившимся, приоткрытым в предвкушении десерта ртом он походил на какую-то адскую светящуюся птицу. – Знаешь ли ты, что нехорошо, а что хорошо? – Он порылся в куче тухлой требухи и старых костей и показал мне какой-то полусгнивший кусок. – Это желудок талло, которая летает там, высоко – знаешь ли ты, что Юрий ненавидит меня за то, что я однажды освободил молодую талло из его силков? Она летает выше гор, и есть ее нехорошо, но Юрию она нужна была для посвящения Лиама в мужчины, не для еды. Но я все равно выпустил птицу, потому что пожалел ее, понимаешь? И я все равно выпустил бы ее, даже если бы Юрий было голоден и хотел ее съесть, потому что есть ее нехорошо. Видишь этот желудок талло, который принес мне Чокло, – желудок птицы, которую съел мой голодный народ?

– Вижу. Убери, от него смердит.

Он сунул свой бледный скрюченный палец в нижнее отверстие желудка, натянул блестящую мускульную ткань на руку, как перчатку, высунул палец из верхнего отверстия, покрутил им и сказал:

– Смерть – это нехорошо, так ведь? Мы черви в животе у Бога и потому видим только два его свойства, так? Одна наша половина, – он снова пошевелил пальцем, – смотрит вверх через глотку и рот Бога, видит там свет и говорит, что это хорошо. А знаешь ли ты, что доффель Юрия – талло? Мы смотрим на свет жизни и говорим, что это хорошо, а другая наша половина глядит в кишечник Бога, в черноту, смрад и зло. Большинство людей, вынужденных сидеть так в желудке у Бога, видят только эти две стороны – между тем у него есть много других, недоступных нам. Отрежь-ка еще печенки, а?

Я отрезал и сказал:

– Старайся есть помедленнее, иначе ты выблюешь ее, и это будет нехорошо.

– Спасибо. Ух, вкусно. Хорошо старику есть нежную тюленью печенку, а вот для Нунки ничего хорошего тут нет. Если бы Нунки умел говорить, он, быть может, сказал бы, что нехорошо ему уходить на ту сторону еще молодым и полным сил. Но что может знать животное? И что знает человек? Вот маленький Чокло, он любит говорить со мной – спеть тебе песню, которой я его научил? Он говорит мне о том, что видит, и он сказал, что Мэллори Тюленебой смотрит на свою сестру Катарину так же, как смотрит на нее Лиам. И это нехорошо, говорит Чокло, это дурно – но разве может он знать, что хорошо, а что нет? Он думает, что знает, но я не сказал ему, что некоторые люди, стоящие отдельно, высоко над другими, могут вообразить, что значит вылезти из живота Бога и обозреть все его тело. Я сам, можно сказать, видел это раз или два. Бог – это могущественное существо, с золотым клювом и серебряными крыльями, которые простираются через всю вселенную, касаясь концами той стороны дня. Я слышал его крик раз или два, в детстве, и скажу тебе самое сокровенное из всего, что я знаю: Бог выше добра и зла.

Я улыбнулся, продолжая резать мягкую студенистую печенку. Алалои представляют себе Бога в образе талло, такой огромной, что она способна проглотить весь мир, как гагара глотает ягоду; они верят, что Бог и вселенная – одно. Я разжевал кусок печенки и выплюнул багровый комок на ладонь. Я сомневался в том, что кто-то из людей способен постичь истинную природу Бога, чем бы тот ни был: талло, или световым шаром, или языком, позволяющим описать бесконечные структуры мультиплекса (как верят некоторые пилоты), я сомневался и потому сказал:

– Возможно, талло, которая тебе привиделась, – только сон. Сон может иногда показаться правдой, но в большинстве своем сны лгут, ведь так?

Он взял у меня разжеванную печенку и съел.

– Вам, людям из южных льдов, снятся странные сны, да? И ложные. Вот ты – добрый человек, но иногда твои слова режут, как ветер. Я скажу тебе самое простое из того, что знаю: голодный не так уверен в существовании горячего мяса, как я – в существовании Бога.

Почти весь вечер я сидел с ним и кормил его, как звери кормят свое потомство. Мы говорили о многом, но больше всего – это главным образом относится к Шанидару – о добре и зле. Я был удивлен свободой его речи, однако алалои – философы от природы и любят поговорить. Кроме того, мне показалось, что Шанидар очень остро сознает, насколько сам близок к смерти, и очень нуждается в чьем-нибудь обществе, хотя бы и в моем. Но меня озадачивало то, что я как будто пришелся ему по сердцу, в то время как я не питал к нему ни малейшей симпатии. Я только жалел его – эта жалость усилилась, когда он ощупью нашел мою руку и сказал:

– Когда-то давно мне приснилось, что у меня есть сын, но никто из наших женщин не пошел бы замуж за человека, который не умер в свое время, так ведь? Мне снилось… знаешь, небесные огни – это глаза Бога, и они смотрят на нас. Эти огни – звезды, и там, в сиянии очей Бога, тоже живут люди, хотя никто не верит, что это правда. Будь у меня сын, я рассказал бы ему об этом… послушай, я хочу тебя кое о чем спросить. Когда придет мое время уходить – не теперь еще, ведь эта печенка так славно улеглась у меня в животе, – когда оно придет, ты… Не надо Юрию знать, что ты принес мне тюленью печенку, – иначе он подумает, что я украл ее у других, а я поступил бы нехорошо, если бы правда так сделал, верно? Так вот – когда Бог захочет отведать моего мяса, ты вынесешь меня из пещеры, чтобы я мог посидеть под пологом ночи? Я хочу еще раз почувствовать звездный свет, прежде чем пуститься в великое путешествие.

Я пообещал выполнить его просьбу, а он пожал мне руку и поблагодарил. Я принес ему столько мяса, сказал он. что теперь он сможет спокойно уснуть, не думая о своем голоде. Он с улыбкой погладил свой живот, и я, радуясь, что покончил со своим омерзительным занятием, тоже улыбнулся. Момент, казалось бы, был самый благостный – на самом деле в нем заключался ужас. Меня охватила вдруг острая, необъяснимая паника. Стены грота, пестрящие яркими красками, треск поленьев, выбрасывающих искры, зловонные запахи крови и нечистого дыхания, беззубая улыбка Шанидара – все это вселило в меня глубокий страх перед собственным существованием. Безнадежность человеческой жизни ужасала меня. Шанидар улыбался мне с той стороны костра, и казалось, будто его голова плавает поверх оранжевого пламени. Я видел только его лицо, исчерченное и высушенное временем, – оно улыбалось, как и мое. Своими глазами я смотрел в такие же глаза, подернутые льдом катаракт. У каждого человека глаза когда-нибудь будут такими, если он проживет достаточно долго. Меня потряс этот страх, это глубокое знание, эта полная уверенность в том, что улыбающееся лицо Шанидара являет собой копию моего. Ничто не спасет меня от такой судьбы, если мои часы начнут тикать медленнее, как его часы. Сейчас я молод, но очень скоро, если считать по универсальному времени, я буду стар. Мой страх был так велик, что мне хотелось закричать, позвать на помощь. Но помощи ждать было неоткуда – от этой мысли сводило желудок и бросало в пот. Резчики и цефики могут вернуть телу молодость несколько, даже много раз, но изменчивость человеческого «я», человеческой души им побороть не дано. Нет способа сохранить себя молодым, уберечь себя от внутренних перемен. Я обречен меняться – это моя судьба и судьба каждого человека. Шанидар улыбался беззубым ртом, и я сознавал, что вся моя жизнь до этого момента была ненастоящей. Рисунки на стенах и мое больное колено – все представлялось мне нереальным.

Шанидар, словно подслушав мои мысли, повернул ко мне голову, и улыбка вдруг исчезла с его лица.

– Даже добрые люди вроде нас с тобой стареют, так ведь? Вот почему мы должны уходить в свое время. Иначе нам никогда не будет покоя.

Он стал говорить о покое и просветлении, ожидающем нас по ту сторону дня, и о любви к своему народу, почти полностью отвергнувшему его. Должен сознаться, я слушал его внимательно. Мне хотелось убежать от него в главную пещеру, увидеть Соли и остальных, объяснить им, что наш поиск секрета жизни – глупая и бессмысленная затея. Никакого секрета нет – есть только давящий гнет бытия, в конце которого наступает ничто.

Я вскочил, почти не слушая Пещерного Старца, и он сказал:

– Еще одно перед тем, как ты уйдешь, да? Я забыл сказать тебе об этом, но ты должен знать. Крылья Бога простираются через всю вселенную – я ведь уже говорил тебе? Они серебряные и простираются до самого края, но глаза Бога закрыты, ибо он спит. Однажды Бог проснется и увидит себя таким, как есть. Я так и слышу его крик, хлопанье его крыльев. Но пока это время не настало, добра и зла не существует, ибо один Бог ведает, что хорошо и что плохо. Вот это я и хотел тебе сказать. Такие люди, как мы с тобой, добрые люди, убивающие своих доффелей, должны поступать по собственной воле, потому что нам все дозволено. Но даром ничего не дается, так ведь? – Он провел дрожащими пальцами по своим деснам. – Надо платить.

Я спустился по скальному проходу быстро, как только мог. Я хотел найти Катарину, погладить ее волосы, спросить, что она видела: пусть скажет мне, каким я буду в старости. Пещерный Старец затянул мне вслед скорбную песню, и я старался не слушать ее.