Текст книги "Плоть"

Автор книги: Дэвид Галеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

24

Поговорив с Джиной у дверей кабинета, я выслушал рассказ о последней версии обстоятельств смерти Фолкнера. Санаторий Райта, где Фолкнер последний раз лечился от алкоголизма, более не существовал. Сначала его превратили в хоспис для раковых больных, а в конце шестидесятых здание снесли. Из двоих врачей, наблюдавших Фолкнера, Райт уже умер, а Маккларти отказался что-либо говорить о мистере Билле. Но Джина ухитрилась найти какую-то старуху, миссис Гар, ей было теперь под девяносто, которая жила недалеко от санатория. Место было неважное, туда часто забредали жаждавшие выпить больные; в поисках алкоголя они частенько ломились в дома местных обывателей.

– Она рассказала мне, – произнесла Джина с таинственным видом, – что тело Фолкнера нашли в лесу. Мне осталось только спрашивать. Она в ответ сообщала такие подробности, словно все происходило только вчера.

– Может быть, у нее уже не все дома? – неосмотрительно поинтересовался я. – Во всяком случае, что это доказывает?

– Это неопровержимо доказывает, что он добровольно свел счеты с жизнью. Разве вы не видите? Он ушел в лес умирать. – Обычно мечтательный взгляд Джины стал твердым и на редкость сосредоточенным.

– Но может быть, он ушел из санатория для того, чтобы добыть выпивку?

– В лесу?

– Ну, может быть, он хотел пройти его насквозь?

Мы долго блуждали вокруг этого леса, и Джина в конце концов сказала, что попробует более подробно расспросить миссис Гар. Я взглянул на часы, понял, что опаздываю на экзамен, побежал по коридору и тут же налетел на Максину Конклин.

Это было почти то же самое, что столкнуться с Мэриэн – какой она была много месяцев назад, – но то же самое, возведенное в энную степень. Приходилось ли вам когда-нибудь сталкиваться на бегу с огромной женщиной? Забудьте о том, как эти столкновения изображают мультипликаторы, – от таких женщин не отскакивают. На самом деле это тягучее и одновременно пружинистое ощущение, не сравнимое ни с какими другими ощущениями. Это нечто среднее между погружением в надувной матрац и столкновением с наполненным водой резиновым баллоном. Но матрацы и баллоны не живые, поэтому ни один, пусть даже самый чуткий надувной матрац не даст такого ощущения, как живая плоть. Я налетел на необъятный живот и громадные груди Максины и погрузился в них на добрый фут, если не больше. Сама она едва ли сдвинулась с места. В какой-то момент наши тела слились в единое целое. Прошло, наверное, несколько секунд, прежде чем я смог отделиться от Максины и обрести дар речи.

– Я… я прошу прощения. Извините меня. Я не видел вас из-за угла, – произнес я, забыв, что поблизости нет ни одного угла.

– Ничего страшного.

Женщина не выглядела оскорбленной. Кажется, происшедшее вообще не произвело на нее никакого впечатления. Естественные столкновения обладают некоторыми преимуществами. Она покровительственно улыбнулась.

– Мне было очень приятно… э-э… познакомиться с вами. – Я едва не сказал «налететь на вас», но вовремя удержался на краю бездны.

– Максина Конклин. – Она с некоторым интересом взглянула на меня.

– О, простите. Дон, Дон Шапиро. Вы здесь недавно?

Она кивнула, третий подбородок растворился в шее.

Я заметил, что на огромной клетчатой блузке не было пуговиц, а фестончатый ее край, словно вымпелами, прикрывал широкий пояс джинсов.

– Я пишу работу по программе «Изучение Юга». Решила начать пораньше, с лета.

– Хорошо, очень хорошо. Я специалист по современному британскому, но мы всегда готовы оказать посильную помощь одаренным студентам. – Я вошел в привычную мне роль преподавателя и мог теперь продолжать в том же духе, но вовремя вспомнил, почему я так стремительно бежал по коридору. Я демонстративно посмотрел на часы. – Еще раз прошу прощения, но я опаздываю на экзамен. Уверен, что мы с вами еще столкнемся… то есть, я хотел сказать, увидимся.

– На меня часто налетают, – рассмеялась она, пожалуй, чересчур звонко для ее размеров. Она посторонилась, чтобы я смог пройти.

Войдя в лифт, я не удержался и, обернувшись, проводил взглядом ее удаляющуюся фигуру. Это был зад школьного автобуса, обтянутый грубым хлопком. Такого мне еще видеть не приходилось. Двери лифта закрылись, и он пошел вниз.

Я нервно прошелся по аудитории, раздав темы студентам. Они принялись писать. Сьюзен всегда удивлялась тому, что я нервничаю на экзаменах больше, чем те, кто их сдает. Я же всегда испытываю тоску от предчувствия расставания с группой, с людьми, многих из которых никогда больше не увижу. Я сел за стол и попытался почитать Эудору Велти, книгу из собрания которой принес с собой, но скрип перьев мешал сосредоточиться. Я встал и прошел по аудитории, взглянуть на каракули моих студентов. Одна девушка из первого ряда уронила монету, покатившуюся по полу к моему столу. Она бросилась за ней следом.

– Это мой счастливый четвертачок, – сказала она, подбирая свои двадцать пять центов.

Какой-то парень в заднем ряду так долго смотрел в потолок, что я тоже поднял глаза, но не увидел ничего, кроме белых, под цвет линолеума, плиток. Тогда я снова принялся рассматривать тела студентов, отмечая про себя их формы и размеры. Все было почти так же, как у студентов группы предыдущего семестра, хотя на этот раз не было женщин, которых я мог бы назвать большими. Это плохо. Я попытался почитать. Мне казалось, что экзамен длится вечно, и я был счастлив, когда он все же закончился.

Я пришел домой с растрепанной стопкой тетрадок, которые небрежно бросил на стол.

– Мне кажется, сегодня я нашел подходящую женщину для Макса, – сказал я за обедом, поглощая пожаренную ломтями баранину с горошком.

Сьюзен округлила глаза.

– Что случилось? Макс остался один? Ты видел его последнюю, ту, с татуировкой?

Я видел. Обсуждаемая татуировка изображала пятнистую бабочку на пятнистом толстом плече. Всем своим поведением дама намекала, что у нее есть татуировки и в более интимных местах, и вообще вела себя невероятно жеманно. Мне не пришлось увидеть, насколько манерно она вела себя в доме, потому что картинка снова закрыла отверстие. Естественно, ничего этого я не мог рассказать Сьюзен. Вообще в эти дни я мало что мог ей рассказать. Наше общение стало напоминать разговор по телефонной линии, на которой то и дело случаются перебои.

– Во всяком случае, она лучше, чем та, у которой на улице случился припадок, – ответил я. – Кажется, ее звали Джейн.

– Я забыла. – Сьюзен, вопреки собственному желанию, хотела услышать что-нибудь из ряда вон выходящее. – Так что с ней случилось?

– Не знаю, она вдруг начала швырять в него какие-то книжки.

Такие вещи происходили чаще, чем я рассказывал Сьюзен. Умение знакомиться с женщинами – это не одно и то же, что умение избавляться от них. Как бы то ни было, но женщины Макса устраивали сцены регулярно.

– Ему надо застраховаться от несчастного случая, – сказала Сьюзен, сделав в последнем слове ударение на «а». Сам я ставлю его на «у». Когда-то эта разница казалась мне очаровательной. – Так на что похожа та, которую ты видел?

– Она большая. – Я развел руки в стороны, как рыбак, хвастающийся своим уловом, но этот жест не давал реального представления о величии этой дамы. – Нет, ее надо видеть. Она не женщина, а какой-то природный феномен – вроде Большого каньона или Маунт-Рашмора[17]17
  Маунт-Рашмор – уникальный национальный мемориал, символизирующий первые 150 лет истории Америки.


[Закрыть].

– Маунт-Рашмор – не природный феномен.

– Не придирайся к словам. – Я ущипнул тонкую руку Сьюзен. – Маунт-Рашмор – это гора, имеющая человеческие очертания. В этом смысле я и назвал ее.

– У нее есть имя? Как зовут эту женщину-гору?

– Максина. Я забыл ее фамилию.

Сьюзен возмущенно фыркнула:

– Макс и Максина! Ты меня разыгрываешь. Всему есть границы.

Я пожал плечами. В действительности мне было не важно, как отнеслась к этому Сьюзен. Остаток ужина я посвятил детальной разработке планов их соединения. Костюмированный бал, обед на двоих, подстроенная случайная встреча. Я подсчитывал, сколько Макс должен мне, как первооткрывателю, денег и бесплатных обедов. Мэгги и Хэтти, Джейн и Берта – все они остались в прошлом, вытесненные беспощадным конкурентом.

Мы превосходно провели ту ночь, копируя Макса и Максину. Сьюзен развеселилась настолько, что начала покачивать ягодицами так, словно это были груди. Я не знал, как мне имитировать Макса, и поэтому принялся крутить в постели воображаемые педали. Потом мы поменялись: я стал исполнять роль Максины, а она – Макса, насколько смогла. Она ездила на мне верхом, немилосердно сжимала в объятиях и издевалась надо мной до тех пор, пока я не подмял ее под себя всем своим весом. Она рванулась вверх, и мне стало необычайно приятно, когда мне в живот уперлись ее гладкие твердые коленки. Руки ее успевали всюду – она гладила, тискала и даже била меня. Никакой эякуляции не произошло – по моей инициативе за прошедший день у меня их уже было две, но я вылизал Сьюзен клитор, похоронив голову в ее паху. Как бы то ни было, судя по стонам, ей было хорошо.

Пока Сьюзен наслаждалась истомой, я встал и пошел в ванную ополоснуть лицо. Напольные весы, на которые я встал, показали сто семьдесят фунтов. Я стал еще толще. Перспектива догнать Максину ужаснула меня. Кто знает, может быть, страх обуял меня не из-за нее, а из-за Макса? В ту ночь мне снилось, что я поставил Максину на пути едущего на велосипеде Макса, чтобы она с помощью эластичного шнура устроила ему крушение. Но Макс вовремя разглядел ловушку и наехал прямо на Максину. Сцена эта повторилась во второй половине сна и почему-то так меня напугала, что я проснулся в холодном поту.

Случилось так, что ни один из моих с такой тщательностью разработанных планов сватовства Макса не понадобился. На следующий день я встретил Максину в коридоре у дверей кафедральной канцелярии. Она рассматривала объявление о поэтическом конкурсе. На Максине была необъятных размеров футболка и тренировочные брюки слоновьего серого цвета. Эластичной резинки, охватывавшей ее чресла, хватило бы на пять обычных поясов. Увидев меня, она ткнула пальцем в объявление:

– Вы что-нибудь знаете об этом?

Сначала я даже не понял, что она обращается ко мне. Большинство наших получивших южное воспитание студентов называли меня исключительно «сэр» или «профессор», и я привык к этой форме обращения. Я понял, в каком далеком и невозвратном прошлом остались те дни, когда я, слыша обращение «сэр», невольно оглядывался, думая, что зовут кого-то другого. Но сейчас в коридоре не было никого, кроме нас, и она смотрела прямо на меня. Я пригляделся. Объявление оповещало о маленьком поэтическом конкурсе – одном из тех, что обычно устраивают разные журналы вроде «Гибискуса», «Золотой рыбки» или «Обзора пятого измерения». В данном случае журнал назывался «Желтый кот». Победителю обещали сто долларов. Вторая премия составляла пятьдесят долларов, третья – двадцать пять. Все стихотворения должны быть отправлены не позднее 1 июня (по почтовому штемпелю); рукописи становились собственностью журнала. Правда, журнал не брал денег за публикацию.

– Здесь время от времени действительно появляются подобные объявления, – опасливо сказал я. – Это объявление выглядит достаточно солидно. А что, вы хотите участвовать?

– Не знаю. – Она снова нахмурилась, отчего мне показалось, что ее лицо вывернулось наизнанку. – Мне не очень нравится то, что пишу, и я не слишком охотно демонстрирую другим мои стихи.

Это было похоже на завуалированное приглашение. Мысленно я тяжело вздохнул. Университет изобиловал непризнанными чердачными писателями и поэтами. В большинстве своем это были обидчивые и страдающие люди; некоторые были талантливы. Когда-то я и сам грешил рассказами, но давно подавил в себе это патологическое влечение. Я понял, что критика мне удается лучше – это была наилучшая месть моему прошлому «я» и всем подобным мне.

Краем глаза я увидел, что в противоположном конце коридора появился Макс и направился в комнату отдыха. Я ощутил прилив нечестивого вдохновения.

– Знаете что, я вряд ли смогу быть вам чем-то полезен, но зато я знаю человека, который непременно вам поможет. Правда, он преподает на кафедре истории, но он чертовски сведущ в поэзии.

Кроме того, он может возбудить поэтические чувства, добавил я мысленно.

– Я не совсем…

– Как бы то ни было, вам следует встречаться с сотрудниками факультета. Некоторые из них удивительно человечны. Идемте, я вас представлю.

С этими словами я повел ее в комнату отдыха. Было видно, что она сомневается, но я был профессор, а она – студентка, и это склонило чашу весов в мою сторону. Да и как еще я мог переубедить ее?

– Здесь мы пьем кофе и сплетничаем о наших студентах.

Мне самому было удивительно, как я смог набраться духу привести сюда эту женщину. Еще удивительнее было то, что я и заговорил как Макс.

Сам он в тот момент, когда мы вошли, наливал себе бурду, называемую нами домашним напитком. На днях или раньше, если позволит бюджет, мы собирались купить кофе-машину. Но до этого – то есть в течение вечности – нам предстояло обходиться перколятором, издававшим странные звуки и цедившим в чашку коричневую жидкость, которую мы из самоуважения называли кофе. Макс как раз делал первый глоток, когда в поле его зрения попала Максина.

Внешне с ним не произошло ровным счетом ничего, но он, вероятно, слишком сильно вдохнул, засосав в себя изрядную порцию горячего кофе. Надо отдать ему должное – он не забрызгал пол этим благородным напитком, несмотря на то что тот был чертовски горяч. Мышцы его шеи судорожно сокращались в попытке проглотить жидкость.

Я – непонятно зачем – хлопнул его по плечу.

– Максина, это Макс Финстер. Макс, это Максина. Максина…

– Конклин. – Это было утверждение, а не вопрос, столь характерный для женщин Юга, которые произносят «меня зовут Элла Сью?» с такой интонацией, словно считают невежливым настаивать на этом факте.

– Максина будет писать дипломную работу на нашей кафедре. Я сказал ей, что вы можете поговорить с ней о поэзии. – Я отступил на пару шагов, чтобы лицезреть выражение глаз Макса.

Он ничем не выдал своего удивления. Он кивнул – конечно же каждый просто обязан посетить Финстера, записного поэта нортгейтских апартаментов. Он крепко (она сморщилась) пожал ей руку, и лицо его озарилось поэтической улыбкой.

– Что вы уже успели рассказать ей о нас? – спросил он.

– Факты, одни только факты.

– Знаете, никогда не угадаешь, где похоронены тела.

Определенно нет, если речь идет о телах, по которым ты прошелся за последний месяц, подумал я. Лучше бы ты позвонил сегодня Хэтти и Мэгги и сказал им, чтобы они больше не беспокоились. Мы продолжали болтать ни о чем, а Максина испытывала все большее неудобство, неловко переминаясь с ноги на ногу всем своим немалым весом. Я попытался вернуть разговор в русло поэзии, но Макс заговорил о каких-то факультетских делах, совершенно неизвестных Максине. Я помню, как мне, когда я был выпускником, приходилось иногда присутствовать на таких профессорских дискуссиях. Я тогда чувствовал себя одновременно привилегированным и брошенным на произвол судьбы. Очень легко впасть в заблуждение и предположить, что большие женщины велики во всем, но в действительности это не всегда так. У Максины, видимо, была весьма низкая самооценка. Что она вообще здесь делает? Зачем она здесь стоит? Скорее всего, это был всего лишь расчетливый ход Макса, который вдруг остановился на полуслове и взглянул на Максину так, словно только что ее заметил.

– Простите, но, кажется, все это не имеет никакого отношения к поэзии, не так ли? – Он посмотрел на часы, которые, по невероятному стечению обстоятельств, показывали ровно полдень. – Я хочу пойти пообедать. Как вы, Максина? Не хотите перекусить?

Максина начала, как положено, отказываться, говоря, что она не голодна, но в этот момент мы явственно услышали мощный рокот, доносившийся из ее желудка. Греки называли этот шум борборигмосом, но они были известные мастера давать названия чему угодно. Эта реакция сильно смутила саму Максину. Розовый румянец сначала залил ей щеки и уши, а потом – шею и руки. Мне было любопытно, порозовели ли груди и живот.

Макс выдержал паузу и нарушил тишину мастерской репликой:

– Бедная Максина. Вы совсем оголодали. Идемте со мной.

Она благодарно улыбнулась, потом кивнула. Сказала, что это было бы неплохо. В какой-то момент мне показалось, что он сейчас предложит ей руку, но он лишь встал и уступил ей дорогу, пропуская ее вперед. Приглашение явно не относилось ко мне. Максина шествовала по коридору, как океанский лайнер, таща на буксире крохотную лодчонку Макса. Если бы у меня был белый платок, то мне непременно следовало бы помахать им вслед.

– Я работаю над этим, это все, что ответил мне Макс, когда я неделю спустя спросил его о Максине. Он и правда выглядел как человек, занятый тяжелой работой и чувствующий раздражение, когда его отвлекают.

Съела ли Максина в кафетерии семь порций жареной курятины, дала ли она свой телефон, пала ли в ваши объятия или, наоборот, пали вы? Как вам удалось избавиться от Хэтти и Мэгги со товарищи? Мне очень хотелось задать все эти вопросы, но я воздержался. Для этого будет еще много времени, подумал я. Тем временем поток женщин, проходивших через квартиру Макса, иссяк. Одновременно стал пустеть и кампус. Студенты разъезжались на летние каникулы.

Церемония вручения дипломов состоялась в субботу. По кампусу, куда ни кинь взгляд, расхаживали нарядные выпускники, поменявшие джинсы на слаксы, а слаксы на юбки и летние брюки. Мои студенты, проходившие весь семестр в шортах и драных футболках, явились в синих блейзерах и белых платьях. Лора Рейнольдс, мой авангард общественного сознания, писавшая работы о сексуальной политике лебедей у Йитса, появилась на площади Студенческого союза в ярко-красном платье и на высоких каблуках под руку с кадетом КПОР в парадной форме. Я помахал ей, но она сделала вид, что не заметила приветствия. Должно быть, испытываешь неловкость, когда внешняя сторона жизни встречается с теневой.

В течение недели все живые души, оставленные студентами дома, непрерывным потоком прибывали в Оксфорд всеми видами транспорта – от потрепанных фургонов до шикарных БМВ. Родственники до отказа забили местный «Холидей-Инн», «Юниверсити-Инн», «Джонсонс-Мотор-Инн» и мотель «Оле Мисс», а также все окрестные гостиницы и постоялые дворы. Поесть в городе было равносильно катастрофе, во всех, даже самых затрапезных харчевнях, вроде «Полька-Дот», выстраивались неслыханные очереди. Конечно же каждый университетский город располагает хотя бы одним рестораном высшего разряда для богатой публики, но даже в «Оксфорд гриль» по ночам собиралась такая толпа, что заведение было вынуждено нанять дополнительно нескольких официантов и официанток, чтобы не уронить качество обслуживания.

На заброшенных железнодорожных путях пышно произрастала кудзу, она заполнила канавы под мостами и подбиралась к дорогам. В нескольких милях от Оксфорда, ближе к Тейлору, кудзу завоевала акры в пойме, обвивая по пути деревья, валуны и, может быть, даже ленивых коров. Тот факт, что кудзу начали сеять здесь для того, чтобы остановить эрозию почв, очень характерен для многих явлений южной жизни, – то, что начинается вполне пристойно, со временем выходит из-под контроля. Всякий раз, когда в аудитории мне была нужна метафора для обозначения прогрессирующего паралича, я приводил в пример кудзу. Студенты из других штатов показывали эту траву своим пораженным родителям.

Другой почтенной метафорой был Роуэн-Ок, дом Фолкнера. Университет купил его и превратил в музей. Смотрителем стал весьма эксцентричный человек по имени Генри Бернс. Генри был одним из наших. Он закончил университет по кафедре английского языка, в прошлом был летчиком, воевал во Вьетнаме и был завзятым холостяком. Он никак не мог закончить свою диссертацию об авиации в романах Фолкнера, но никто больше не торопил его с работой. Действительно, став смотрителем музея Фолкнера, он превратился в его неотъемлемую часть. Если вы видели галстук, небрежно брошенный на зеркало туалетного столика, то это был штрих, нанесенный мастерской рукой Генри; то же самое касалось полбутылки лошадиной мази на дальнем столе или подборки книг в гостиной Фолкнера. Осмотреть музей приезжали туристы даже из Токио.

Полагаю, что во время выпуска Оксфорд превращался в одну грандиозную выставку. Факультет точно превращался. Я достал из чулана свою академическую мантию и тщательно осмотрел эти полосы мудрости, выполненные из темно-синего бархата. Н-да, следовало бы добавлять по одной лычке за каждое посещение церемонии выпуска. То был единственный раз в году, когда я входил в Мемориальный колизей Теда Смита, этот памятник университетской расточительности. Колизей мог бы вместить целый город, если бы жители согласились одновременно не пользоваться санитарно-гигиеническими удобствами. Само это место оживлялось только во время баскетбольных матчей и рок-концертов, но в остальное время здание погружалось в спячку. В актовый день дом становился свидетелем парада академических мантий, по большей части черных – взятых напрокат. Но некоторые мантии были получены в собственность их обладателями во время выпуска из обиталищ высокой учености и с гордостью демонстрировались в этот торжественный день. Присутствовать, по уставу, должен был весь факультет, эта строгость обеспечивала тридцатипроцентную явку. Церемония продолжалась несколько часов, и самые умные профессора брали с собой что-нибудь почитать, пряча книги в широких рукавах мантий. В прошлом году Франклин, например, умудрился прочитать целый викторианский порнографический роман, традиционно пряча его под бархатом. Родители и студенты терпели: на Юге люди в большинстве своем ожидают, что будут скучать. Если не скучно, значит, это не настоящая церемония.

Макс тоже был в Колизее в своей колумбийской серовато-синей мантии. Он стоял вместе с преподавателями кафедры истории и что-то записывал на клочке бумаги. Какие-то мысли о церемонии, о том, как смешно выглядят коллеги в мантиях, или впечатления от каких-то своих радостей? «Я записываю все, что приходит мне в голову», – сказал мне как-то Макс, когда я спросил его об этом. Он делал множество записей. Но в конце концов, Максу было что записывать, в отличие от большинства профессоров и преподавателей.

Моя кафедра присутствовала, к сожалению (или, наоборот, к счастью), в весьма неполном составе. Эд, наш заведующий, надумал уехать из города. Грег до последнего момента тянул с прокатом мантии, а когда надумал, их уже не было. Это обстоятельство он использовал как оправдание своего отсутствия. Джина, вероятно, колесила по дебрям Миссисипи в поисках миссис Гар, но Элейн Добсон была здесь, в мантии цвета фуксии, его в Гарварде почему-то называют алым. Эрик Ласкер щеголял в настоящей горностаевой мантии из настоящего Оксфорда. Медиевист Мелвин Кент в своей накидке был похож на монаха, каковым он в какой-то степени и являлся; а Франклин явился в просторной мантии, скрадывавшей его просторную фигуру.

Присутствовали еще несколько ученых с факультета – работающих и вышедших на пенсию, – которые просто не имеют отношения к рассказываемой мною истории. Присутствовал, например, Милтон Флинт, и если я до сих пор не упомянул о нем, то только потому, что он был таким непритязательным и обходительным, что словно и не существовал. Делая вид, что преподает Спенсера, он в действительности интересовался лишь женой и собакой. В этом году он вышел в отставку, хотя, быть может, это случилось год назад. Его накидка, сшитая из какого-то фланелевого материала, пожалованная фланелевым университетом, практически целиком скрывала в своих складках его невидную фигуру.

Я задумался о том, как будет выглядеть Максина в развевающейся мантии – среди присутствующих не было ни одной женщины таких размеров. Мне приходилось видеть женщин-певчих из баптистской церкви, женщин весьма внушительной комплекции, которых накидки делали похожими на качающиеся на поверхности воды поплавки. Но Максина являла более впечатляющее зрелище. Думаю, Макс испытывал в отношении ее некоторую робость, как альпинист перед Эверестом. Наверное, это самая верная аналогия из всех возможных.

Как бы то ни было, все мы или, скажем, некоторые из нас ожидали начала церемонии или церемонии начала. В этом году главное выступление обещало стать настоящим антиаттракционом. Ожидалось выступление политика, настолько далекого от образования и высших идеалов, что его выбор так и остался для меня какой-то мистерией или карикатурной комедией. С другой стороны, что-то было в том, что тебя будет приветствовать вице-президент Соединенных Штатов Дэнфорт Куэйл. Что ни говори, а это событие. Многие даже возлагали большие надежды на это представление, как иногда ждут веселья от чего-то совершенно неуместного. Люди из службы безопасности были уже на местах, жилистые тренированные тела в безупречных костюмах, словно змеи в платьях. Их головы были одинаково наклонены влево – они прислушивались к звукам, доносившимся из наушников электронных передатчиков. Помост президиума уже заполнили eminences grises[18]18
  Серые кардиналы (фр.).


[Закрыть]. Публика немного развлеклась, когда у стола президиума обнаружилась одна из перекормленных крыс Стенли. Она в спешке скрылась, когда за ней бросился агент службы безопасности.

Мы расселись по раз навсегда заведенному распорядку. Кафедра английского языка заняла места впереди кафедры истории. Сиденья с высокими деревянными спинками стояли очень близко друг к другу. Я втиснулся между Элейн и Эриком. Еще до того, как мы сели, Элейн раскрыла мистерию П. Д. Джеймса. Я тоже принес с собой книгу, роман Аниты Брукнер, а Эрик перелистывал «Книгу шуток Дэна Куэйла», что немало меня заинтриговало. Для человека, читающего юмористическую книжку, Эрик выглядел недостаточно веселым.

– Отвратительно, – бормотал он, перелистывая страницы, а один или два раза произнес даже: – Какая мерзость!

Он был похож на оксфордского Дона, просматривающего последние методички кафедры.

Макс сидел сзади нас и разглядывал толпу. Он принес с собой старинный театральный бинокль – странную помесь бинокля и лорнета. Бинокль висел на элегантном черном шелковом шнурке, помеченном инициалами Д. Э. Ф. – Дороти Эльмира Финстер? Дэвид Эванс? Макс был настолько сам по себе, настолько загадочен, что я никогда не задумывался о том, что у него есть родственники. Мне стало интересно, как выглядит его мать. Была ли она полной, была ли она огромной? Пользовалась ли она этим биноклем, когда ходила на «Летучую мышь»? Самое смешное, что Макс рассматривал в бинокль не президиум, а публику.

Я попытался, как делал это много раз до того, проследить его взгляд. Набор человеческих существ, собранных в колизее, согрел бы сердце любого христианского мученика, оказавшегося бы сейчас на арене. Места были заполнены матерями и отцами, совершающими жертвоприношение; младшими сестрами, братьями, двоюродными братьями и сестрами, тетками и двоюродными тетками, подружками и женами и всеми прочими, связанными с выпускниками узами крови, брака или социальных обязательств. Макс, как я понял, искал подходящих женщин.

Бинокль медленно описывал дугу, а потом остановился приблизительно на тридцати градусах. Я толкнул Макса.

– Насколько она велика? Кто это, Макс?

– Откуда я знаю? – огрызнулся он. Видимо, я сбил наводку. – Черт, я, кажется, ее потерял.

– Ничего, найдете другую, не волнуйтесь.

Ты всегда их находишь, подумал я. Он все еще возился с Максиной, но это его не останавливало. Я внезапно представил Макса в возрасте восьмидесяти лет, охотящегося за женщинами с клюкой. Иногда одно только наблюдение за Максом заставляло меня чувствовать себя престарелым дядюшкой. «Вечно пыхтящий и вечно молодой». Но что мог знать Ките о среднем возрасте? Полагаю, многие люди отнюдь не стремятся его достигнуть.

Я обратил взгляд на подиум, где канцлер Таннер был готов начать вступительную речь.

– Мы переживаем сейчас весьма приятное событие, – начал он тоном, не предвещавшим ничего приятного. Почему все обращения по поводу выпускного акта так похожи на застольные спичи в местном Элкс-клубе? Но мне опять-таки думается, что оттого, что этого ждут все присутствующие. Я скосил взгляд влево: Элейн перевернула страницу своей мистерии. Справа Эрик, жутко гримасничая, произнес весьма едкое словцо в адрес писаний Куэйла. Эрик приходил во все большее возбуждение. Такого возбуждения не ждешь от человека, читающего собрание шуток. Я открыл роман Брукнер и попытался сплести свою судьбу с судьбой несчастной женщины – главной героини, страдавшей двойственным отношением к пище.

За вступительной последовала другая речь, произнесенная лысеющим румяным мужчиной, постоянно благословлявшим аудиторию. Я заглянул в программу, лежавшую под книгой. «Благословение университетского капеллана». Я до сих пор не знал, что у нас есть капеллан. Потом священник сошел с трибуны, и на нее взошел Куэйл. Агенты секретной службы незаметно сомкнули ряды. Я заметил, как Элейн перевернула очередную страницу, слышал, как скрежетал зубами Эрик.

– Когда я всматриваюсь в ваши лица, – начал Куэйл с непосредственностью человека, читающего заранее подготовленный текст, – то вижу свет надежды.

Вся речь была выдержана в подобном стиле: страсть к совершенству, вершители собственной судьбы, преодоление препятствий – последняя фраза относилась к нескольким выпускникам, страдавшим физическими увечьями. Мы называли их неполноценными. До этого мы называли их калеками. Среди них был молодой человек из Язу-Сити, родившийся без рук, и местная девушка, страдавшая рассеянным склерозом, и девочка из Джорджии, родившаяся в семье, имевшей двенадцать детей. Последний случай впечатлял сам по себе: администрация впервые публично признала, что нищета равносильна инвалидности. Эрик пробормотал какую-то вежливую непристойность. Кроме того, с трибуны прозвучало упоминание о Вилли Таккере, который собирался осенью вернуться в аудиторию. Я оглянулся и посмотрел на Макса. Он опустил бинокль и что-то записывал.

В конце речи Куэйл произвел решающий выстрел – рассказал о пятидесяти миллиардах долларов на образование, обещанных президентом несколько дней тому назад. После этого в ход снова пошли возвышенные выражения – на этот раз о звездах. Если бы вице-президент знал начатки латыни, он мог бы провозгласить что-нибудь вроде Ad astra per aspera, но латинского он не знал, и поэтому сказал что-то о том, как трудно стать звездой. Большая часть аудитории пребывала в состоянии сонной апатии.

Тут-то все и случилось.

Эрик перевернул последнюю страницу книги и с отвращением ее захлопнул. Встав во весь рост в своих академических оксфордских регалиях, он вытянул вперед руку, словно держа пистолет, и крикнул «Паф!».