Текст книги "Плоть"

Автор книги: Дэвид Галеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

10

«В ИГРЕ ПОЛУЧИЛ ТРАВМУ ИГРОК „БУНТАРЕЙ“» – гласил заголовок в «Дейли Миссисипиэн».

«Вильсон (Вилли) Таккер, защитник „Бунтарей“, в прошедшую субботу показал себя настоящим героем. Таккер, который в каждой игре выкладывается на все сто процентов, попытался перехватить падающий мяч в третьей четверти игры, из-за чего началась драка, в которой ему сломали два шейных позвонка. Таккера немедленно доставили в Баптистский центральный госпиталь в Мемфисе, где его обследовали врачи».

В этом месте я поднял глаза и перестал читать. Я не знал, кто такой Таккер, но знал, что означает такой перелом, и заголовок, на мой взгляд, надо было переписать так: «ТАККЕР ЛОМАЕТ ШЕЮ – ЕМУ ГРОЗИТ ПОЖИЗНЕННЫЙ ПАРАЛИЧ». Господи Иисусе.

В остальной части статьи излагались сухие факты. Что еще хуже – «Бунтари» победили со счетом 22:17. Таккер лежит в отделении интенсивной терапии, неспособный двигаться. Прогноз не слишком хорош. У Таккера парализовано все тело ниже шеи, и он находится в критическом состоянии. Но, парни, болельщики, он не сдается, нет, такие настоящие «Бунтари», как Вилли, не сдаются никогда. Но ему потребуется вся ваша помощь и поддержка, чтобы восторжествовать над травмой, и поэтому молитесь за нашего… в этом месте я снова перестал читать, задыхаясь от отвращения. Это не была просто глупая утрата возможности жить – игроки в футбол могут заниматься только спортом, и если они теряют способность им заниматься, то они не могут уже заниматься ничем больше. Таккер был черным, а это отнюдь не увеличивало его шансы на благополучную жизнь. То была ложная надежда, то есть нечто, что я не могу не уподобить организованной религии. Да, я хром, но Иисус может меня исцелить! Бог не позволит банку отказать в выкупе закладной из-за просроченного платежа. Если я помолюсь за хорошую оценку – я ее получу.

Надежда – вот что питает людей, но, если надежда беспочвенна, она превращается в гибельную иллюзию. Ни один человек еще не поправлялся после такой травмы. Груда молитв не позволит дотянуться до цели. Знаете что? Когда Пандора открывает свой ящик и выпускает в мир все зло, то единственным утешением становится надежда на дне ящика. Так вот, это неверное толкование мифа. Его истинное значение заключается в том, что самое худшее из зол находится именно на дне, и в этом вся надежда. Надежда ведет человека, заставляет его шельмовать и хитрить, вместо того чтобы тяжким трудом прокладывать путь, кормит его ложью, подсовывая ее вместо реальности. Мой отец любил цитировать Казандзакиса, поставившего «Грека Зорбу»: «У меня нет надежды и нет страха. Я свободен».

Казандзакис был мужественным человеком.

Не знаю, почему я так разволновался, но, когда я снова поднял газету, я понял, что плачу. И не столько по поводу неизлечимо сломанной шеи, сколько по поводу нескончаемой надежды, которая пропадет без следа для этого несчастного сукиного сына. Даже если он выживет. Особенно если он выживет.

В среду газета оповестила читателей, что Таккеру сделали операцию. «Если кто и мог выдержать такое, так это Вилли», – сказал один из товарищей Таккера по команде в интервью. На четверг был назначен ночной молебен. От этого меня просто передернуло. Для покрытия медицинских расходов был учрежден специальный фонд помощи Вилли Таккеру. Вот это уже было хорошо. Это не надежда, а милосердие, единственная из трех добродетелей, в которую я искренне верую. Было уже собрано тридцать тысяч долларов.

В четверг Вилли сделали трахеотомию, чтобы ему было легче дышать, а потом подключили к респиратору. В эту ночь мне, впервые за много лет, приснилось, что я задыхаюсь.

Когда я был маленьким, мы с отцом часто ходили к одному другу нашей семьи, человеку с железными легкими, парализованному полиомиелитом в возрасте двадцати с небольшим лет. Того человека звали Ленни Сегал, и он был совершенно помешан на всяких умственных играх, вроде «Привидения», «Географии» или «Кто я?». Я читал ему вслух. Особенно он любил рассказы о Шерлоке Холмсе. Сначала скрип и скрежет железных легких Ленни выводили меня из равновесия, но со временем я привык. Если привык он, думалось мне, то смогу и я. Кроме того, Ленни вел себя так, словно их не было вовсе, словно он лежит просто потому, что ленится встать. Единственное, к чему я так и не смог привыкнуть, был его смех, последовательность монотонных односложных звуков: «Ха… ха… ха… ха… ха…»

Ленни умер от легочных осложнений, когда я учился в младших классах средней школы, но я до сих пор вспоминаю его всякий раз, когда думаю о разуме, отделенном от тела. Иногда я вижу этого человека во сне. Ленни вернулся ко мне в ту неделю, когда я думал о Таккере. Несколько футболистов слонялись по холлам университета в красных нарукавных повязках. Они как будто протягивали невидимую нить поддержки своего товарища. Я послал в фонд помощи Вилли Таккеру пятьдесят долларов. Это не бог весть какие деньги, их не хватило бы даже на сутки пребывания в отделении интенсивной терапии, но зато я стал лучше спать.

Это было сразу после моей утренней пары в четверг, когда я отправился в канцелярию кафедры за почтой и в холле увидел Макса. Он не двигался, и это показалось мне странным. Когда в 10.45 заканчивались утренние пары, весь холл наполнялся телами, текущими к выходу. Если вас не захватывал этот поток, то вы выглядели необычно, выделяясь из общей массы, не говоря уже о том, что проходящие люди постоянно на вас натыкались. Эту проблему Макс решил, спрятавшись в углублении стены в том месте, где коридор внезапно расширялся. Он внимательно рассматривал проплывавший мимо студенческий корпус, точнее сказать, корпуса студенток.

Я стал смотреть, как он смотрит, но на таком расстоянии было трудно понять, на кого именно направлен его взгляд. Может быть, это вон та блондинка Дельта-Гамма, состоявшая, как мне показалось, из одних только ног и распущенных волос, или проходившая слева настоящая гурия в форме часового стекла – видимо, ее мама каждый день подвязывала ей турнюр и в конце концов он навсегда отпечатался на ее теле. Или его привлекла студентка из моей группы – девушка с волосами как вороново крыло, кожа которой своей белизной напоминала свежее молоко? Сейчас он что-то писал в своем неизменном блокноте, вечно лежавшем в его заднем кармане. Пока он писал, какой-то здоровенный детина дружески сунул свою лапу Максу под нос и приветливо помахал ею. Макс коротко улыбнулся и кивнул, хотя было видно, что ему не понравилось, что его отвлекают. В это время между нами проплыла одна толстуха из моей группы и на время закрыла Макса непроницаемой стеной плоти. На девушке был белый свитер – не просто большой, а необъятный даже для ее могучего телосложения, – а двигалась она гладко и неторопливо, как празднично украшенная платформа на уличном шествии.

Когда она прошла, Макса уже не было.

Войдя в лифт, я поднялся в канцелярию и немного посплетничал с коллегами. Джина рассказывала Грегу об открытии, сделанном ею в изысканиях по поводу самоубийства Фолкнера. Когда Фолкнер упал с лошади, он незадолго до этого начал по предписанию врача принимать снотворные таблетки.

– Врач, который его осматривал, ни словом не обмолвился о таблетках. Вам это не кажется странным? – Глаза Джины горели, как у ищейки, напавшей на верный след.

Грег, как всегда бывший апостолом рассудительности, предложил иное толкование:

– Может быть, он просто забыл их дома.

– Нет, их не нашли, потому что Фолкнер проглотил их все. Я просто уверена в этом.

Грег и Джина посмотрели в мою сторону, ожидая окончательного решения.

– Кстати, о докторе, – сказал я. – Вы не пытались его найти?

– Конечно же. Несколько лет назад он вышел на пенсию, но по-прежнему живет в графстве Лафайет. Я пригласила его выступить перед моей группой.

– И?..

– Ну, не знаю. Он сам говорит, что не возражает, но его дочь думает, что такое выступление повредит его здоровью. Думаю, что это просто отговорка.

– Ну а вдруг у него и правда нелады со здоровьем? – Грег в своем репертуаре.

В этом месте я выбыл из дальнейшего спора. Джина – умная, горячая, одержимая – была мне очень симпатична. Она носилась с романами Фолкнера так, словно сама жила в таком же доме тридцать лет и соседями ее были Снопсы. Каждый год Джина, не жалея сил, готовила конференцию «Фолкнер и Йокнапатофа». Когда я приехал в Оксфорд на факультетское собеседование, Джина посадила меня в свой старенький «плимут» и повезла показывать место, где Джейсон Компсон творил свои мерзкие дела или мог бы творить, будь Джейсон реальным лицом, а не сочетанием букв, вложенных Фолкнером в «Шум и ярость». Самое поразительное и едва ли не сверхъестественное во всем этом было то, что Джина не любила Миссисипи – она ненавидела истовых южан, не могла есть местную пищу и была бы гораздо счастливее в Калифорнии. Но здесь была страна Фолкнера, и она должна, просто обязана жить здесь. Грег мог бы преподавать поэзию кому угодно хоть в Антарктике, и в этом было его фундаментальное отличие от Джины.

Через минуту из двери своего кабинета высунул голову Эд Шемли. Галстук на боку, волосы всклокочены, под глазами мешки – он был похож на репортера, всю ночь писавшего важную статью. Но если бы вы спросили его самого, то он сказал бы, что работать полный день в «Ньюсдей» несравненно, несоизмеримо легче, чем заведовать кафедрой в «Оле Мисс». Дальше последовало бы перечисление всех и всяческих – вполне, впрочем, обычных – университетских тягот: некомпетентность администрации, недостаточное финансирование и переполненные аудитории. Правда, Эду удавалось сохранять чувство юмора. Он ненавидел бюрократическую волокиту и избегал ее при любой возможности. Все наши кафедральные совещания длились – с гарантией – не больше часа. Я от души жалел Макса, в начальники которому достался Споффорд, известный любовью к театральным представлениям в своем кабинете.

Эд внимательно посмотрел на меня и вскинул брови.

– Вы не Мелвин Кент.

– Разве я так похож на гнома?

– Вы правы, извините. – Он обратился к миссис Пост:

– Не справитесь ли вы у профессора Кента, когда он придет? Я назначил ему к одиннадцати.

– Мне кажется, он приходил несколько минут назад.

Эд поднял глаза. Настенные часы показывали 11.03.

Словно волк в басне, в дверях появился Мелвин. Его стрижка всегда напоминала монашескую тонзуру, наверное, потому, что он был медиевистом, но для полноты образа не хватало монашеской рясы и сандалий.

– Я приходил в одиннадцать, но дверь кабинета была заперта, и я решил зайти попозже. – В этот момент он заметил меня. – А, Дон. Часть вашей почты попала в мой ящик. Уверен, что по чистой случайности. – Он извлек из кейса конверт. – Вот ваше письмо.

Конечно, виноват был Трейвис, но я промолчал и взял конверт, надеясь, что это письмо от Дороти, моей колумбийской подруги. Наверное, я мог бы позвонить ей по телефону, но наша дружба была чисто эпистолярной и лучше всего выражалась на листах бумаги. Впервые за всю историю нашей переписки мне пришлось ждать ответа несколько недель. Впрочем, и сегодня меня ждало разочарование – в конверте оказалась всего лишь листовка университетской типографии. Почему Мелвин просто не бросил конверт в мой ящик, осталось для меня загадкой. Наверное, он до мозга костей буквалист. Или, как выражается Эд, у Мелвина буквалистский геморрой. Кроме того, он невероятно груб. Когда я впервые познакомился с ним, то долго не мог понять, преднамеренная это грубость или она проистекает из полного невнимания к окружающим. Я так и не пришел к окончательному выводу, но теперь меня это и не волновало – я просто избегал встречаться с ним.

Выходя в коридор, я столкнулся с Трейвисом; он, как всегда, подслушивал, притворяясь, что читает доску объявлений, которые никто не менял вот уже целую неделю.

– Не сделаете ли мне одно одолжение? – спросил я.

– Конечно сделаю, а что?

– В следующий раз бросьте в мой почтовый ящик письмо для профессора Кента, ладно? Просто для равновесия.

Вернувшись домой, я увидел Макса, беседующего на ступеньках со Сьюзен. Он опирался на свой коричневый грузовой велосипед или велосипед опирался на него – в их отношениях было что-то слегка симбиотическое. Поначалу я подумал, что Сьюзен отчитывает его за новую подругу. Потом я решил, что они говорят о Таккере, потому что уловил фразу «не может даже ходить». Но потом я понял, что они говорят об Эрике, которого Макс и Холли навестили накануне.

– О, думаю, он был очень рад нас видеть, – произнес Макс тоном, который обычно приберегал для публичных объявлений. Говоря, он рассеянно снимал и снова натягивал эластичный шнур на раму велосипеда. – Но знаете, я думаю, что ему нравится, что он не может никуда выйти.

– Что вы хотите этим сказать?

Вопрос задала Сьюзен, но с равным успехом его сейчас мог бы задать и я.

– Не надо принимать решений, нет никаких трудностей, не надо думать, куда идти и что съесть на обед. Он в клетке, но о нем заботятся. Он в утробе, на которой висит замок.

– Я уверена, что люди, сидящие в тюрьме, так не думают.

– Нет, конечно. Эти мысли подсознательны, но почему, как вы думаете, они остаются в тюрьме? – Чтобы вскинуть руки в вопросительном жесте, Макс оторвался от велосипеда. – Дело в том, что передвижение на свободе может доставить им массу хлопот и неприятностей.

– Макс…

– Обездвиженность – это свобода.

Я больше не мог молчать.

– Вот как? Значит, по-вашему, этот футболист Вилли Таккер теперь свободен? Может быть, этот бедняга еще более свободен оттого, что не может самостоятельно даже дышать?

На лице Макса появилось то же очарованное выражение, какое я заметил сегодня в холле. Было похоже, что он хотел высказать что-то прямо и искренне, но в последний момент передумал и вильнул в сторону.

– Это… это совсем другое. Вероятно, единственное, чего Таккер действительно хотел в своей жизни, – это играть в футбол.

Сьюзен снова вмешалась:

– Нет, в этом есть нечто большее. Я думаю…

– Я понимаю, что это трагедия. «Трагедия человеческого измерения». Так было сказано вчера в «Дейли Миссисипиэн», что бы они ни подразумевали под этим. – Он покачал головой. Кажется, его больше огорчил стиль статьи, чем сама травма.

На этом наш разговор кончился, и Макс, взявшись за руль, покатил свой велосипед домой, словно непослушную собаку. Я не мог отделаться от впечатления, что Макс кормит велосипед. Интересно, если да, то чем?

Сьюзен повела меня на кухню и приготовила горячий обед – жареную ветчину с яблоками и с остатками зелени. Обычно мы обедали сандвичами, но иногда Сьюзен любит приготовить что-нибудь свое. Вероятно, это может показаться старомодным на Севере, но здесь мясо номер два с овощами идет на ура. Основное блюдо обычно тушеная говядина, свиная отбивная или куриная ножка. Так называемые овощи варьируют от пареной тыквы и полевого горошка до макарон с сыром и персиков с ромом. Я послушен и ем все. Единственное, чего я не могу взять в рот, – это бамия и томаты, известные в народе под названием «крушение поезда». Бамию я могу есть только в жареном виде, да, собственно, в таком виде она и появляется в большинстве меню с мясом номер два. Южане жарят все: рыбу, курицу и пироги. На площади Бетти предлагает даже жареный маринованный укроп, фирменное блюдо дельты, – пахнет оно именно так, как вы ожидаете.

Будучи холостяком, я покупал дешевое мясо номер два с овощами в «Джитни-Джангл», главным образом, для того, чтобы пребывать в иллюзии, что для меня кто-то готовит. Блюдо было сытное, но это единственное, что у него общего с готовкой Сьюзен. Она умеет поджарить ветчину так, что соль чувствуется ровно настолько, насколько надо, яблоки имеют консистенцию карамели, хлеб горяч и в меру пропитан сливочным маслом. В тот день у меня не было особого аппетита – я слишком живо представил себе, как Эрик ест какое-то пойло, а Вилли вообще не может есть ничего, – но сцены этой мерзости почему-то вдруг возбудили во мне волчий голод: я съел все и дважды отполировал сковороду хлебом. После еды мне пришлось распустить ремень.

Когда мы допивали в гостиной кофе, то увидели, что Макс поехал куда-то в зимнем свитере и облегающих джинсах. В последнее время он из-за плотного рабочего графика несколько сместил время своих обычных поездок. Вечно активен. Интересно, как бы он пережил вынужденную обездвиженность. Он, нажимая на педали, ехал по дорожке, когда едва ли не под его велосипед выкатилась соседская девочка на своем трехколесном велосипедике. В дверном проеме показалась голова ее матери.

– Осторожнее, Шейла!

Такова южная манера выражаться. На самом деле женщина обращалась к Максу.

Но Макс не стал сворачивать. Он прибавил скорости и проскочил мимо в каком-нибудь дюйме от Шейлы. На краю дорожки он вылетел на тротуар, пролетел между двумя машинами и выехал на дорогу, едва не попав под колеса мини-вэна. Я прикусил губу. Сьюзен вслух высказала то, о чем я лишь подумал.

– Надеюсь, – пробормотала она, – что он не сломает свою проклятую шею.

11

Суд над Эриком был назначен на пятницу, значит, выйти на свободу – хочет он того или нет – ему придется в субботу. По этому радостному случаю Нэнси уже запланировала на субботу вечеринку, куда намеревалась пригласить всех участников демонстрации. Сидя в тюрьме, Эрик занимался со студентами по почте, проверяя в камере стопки сочинений. Мало этого, он дал другим заключенным почитать Шекспира. Этот автор имел успех, так как у Эрика хватило сообразительности выбрать для сидевших вместе с ним ребят монолог бастарда Эдмунда из «Короля Аира». Вероятно, все парни в тюрьме были, так или иначе, не вполне законнорожденными. Когда я заехал в тюрьму в среду, то застал плечистого Натаниэля за рассматриванием арденовского издания «Макбета». «Он говорит, что любит таинственные истории с убийствами, – сияя бодрой улыбкой, сообщил Эрик, – и я попросил одного студента принести „Макбета“».

Событие это не осталось незамеченным. Старая добрая «Дейли Миссисипиэн» опубликовала на эту тему короткую заметку под заголовком «Препод в тюряге». Здесь была не вся история, да и все изложение показалось мне тенденциозным, так как редактор сэкономил на фактах, но, в конце концов, это же «Миссисипиэн». Как сказал однажды Эд Шемли, съевший зубы в «Ньюсдей»: «Начинаешь понимать, что живешь здесь очень долго, когда читаешь „Миссисипиэн“ и не находишь в этом ничего смешного».

Внутри, как всегда, ответы психолога и страничка комиксов с простейшим в мире кроссвордом. Естественно, большой отдел спорта и новости мужских и женских студенческих организаций. Колонка писем студентов типична: корпоративная гордость, размахивание флагом на футболе и вопрос о девственности. Но самое замечательное – письма в редакцию, от которых отдавало просто несусветным идиотизмом. Эд однажды вывел общую формулу таких писем:

Кому: Главному редактору.

Риторическое вступление.

Не относящийся к делу случай.

Искаженное освещение фактов.

Ностальгические воспоминания о традициях.

Мрачные предсказания на будущее.

Подпись: Выпускник.

Должен признаться, что я читаю «Дейли Миссисипиэн» каждый день и сильно раздражаюсь, когда ее публикация прерывается на каникулы и последнюю неделю сессии. Когда не хватало местных университетских новостей, «Миссисипиэн» перепечатывала сюжеты Ассошиэйтед Пресс: двадцать новых способов применения хлопка, почему, по мнению ученых, толстые счастливее тощих, недавние безобразия знаменитостей – в топку шло все, что попадалось под руку. Я не собираюсь оправдываться. Любой наркоман, подсевший на иглу «Нэйшнл инквайрер», поймет мои чувства. Когда я навестил Эрика в тюрьме, он был обложен несколькими номерами «Миссисипиэн» с обведенными красной ручкой статьями на политические темы. Кажется, узник готовил очередную речь.

Я не стал задумываться над этим – Эрик постоянно работал над своими длинными нудными речами, и тюрьма оказалась для этого самым подходящим местом, так как Эрик не был мадам Дефарж и не умел вязать. Макс, видимо, был все-таки прав: Эрику было уютно в тюрьме. Но мы все же надеялись увидеть его на свободе.

В пятницу днем мне позвонила Нэнси. Обычно в это время звонила злосчастная старуха, и я, сняв трубку, сразу сказал, что Джейми здесь не живет.

– Что? Кто это?

– Дон Шапиро. С кем я говорю?

– Дон, это Нэнси. Кто такой Джейми?

Я тяжко вздохнул:

– Не обращайте внимания, это долгая история.

– Ну хорошо, слушайте…

– Вы о суде?

– Угу. Он состоялся сегодня утром. Заседание открыли и закрыли. Злоупотребление общественной собственностью. Штраф сто долларов.

– Он заплатил?

– Не совсем.

– Вы заплатили? Знаете, не думаю, что это правильно. Эрик сам виноват во всех этих неприятностях…

– Есть еще одна неприятность.

– Что, никто не заплатил?

– Эрик прервал заседание. Он начал говорить, мало того, произнес целую речь. Главным образом о фашизме американской судебной системы. Его предупредили, но он и не подумал заткнуться. Оскорбление суда – два дня.

– Два дня за какую-то речь?

– Дон, он произнес ее со стола.

– О!

– Стол оказался не очень прочным и сломался.

– Гм.

– Судьи добавили ко всему прочему еще и стоимость стола.

– Понятно, – сказал я, размышляя, куда она клонит. – Это означает, что субботняя вечеринка отменяется?

– На самом деле я именно об этом хочу спросить вас. Можно ли из-за одного фарисействующего гостя – какими бы благими ни были его намерения – портить людям вечер?

– Мм, нет?

– Правильно, я тоже так думаю. Поэтому вечеринка состоится, только на ней не будет Эрика. Черт, пусть он сам потом устраивает праздник, если, конечно, когда-нибудь выйдет из тюрьмы. – Она фыркнула, по телефону это фырканье показалось мне лошадиным.

– Ну, если вы так считаете.

– Да, я так считаю. Итак, приезжайте ко мне домой часам к девяти, о’кей?

– Отлично. Нам надо что-нибудь принести?

– Я слышала, что Сьюзен печет замечательные ореховые печенья.

– Правда? Хорошо, она будет просто счастлива. Увидимся в субботу.

Я положил трубку, испытывая непонятное головокружение. Помню, что я пришел на кухню и сказал Сьюзен о печеньях и только после этого рассказал, что произошло. Обычно на вечеринках я веду себя респектабельно, но чувствовал, что завтра могу там что-нибудь натворить. То ли в честь Эрика, то ли в пику ему. Если честно, то я и сам этого не понимал.

Одна из приятных черт штата Миссисипи заключается в том, что вы можете выехать из любого города и через пять минут оказаться на грунтовой дороге посередине неведомого пространства, можно сказать, нигде. «Посередине» – это буквально, ибо стоит вам проехать еще с полмили, как вы упретесь либо в лес, либо в поле. Нэнси жила в конце одной из таких дорог в бревенчатом доме с на совесть заделанными щелями. В отличие от крошечных бревенчатых хижин Новой Англии этот дом был большим и вместительным, здесь был камин и гостиная, в которой можно было стелить ковры и устраивать танцы. В доме был даже второй этаж, но он предназначался, очевидно, для детей или карликов, потому что потолочные балки нависали над полом в трех футах. Джон Финли, высоченный детина, как-то раз ударился головой о стропила второго этажа и чуть не помер от кровотечения. Но это лишь еще раз говорит о том, какие чудесные вечеринки устраивала Нэнси. Три жесткошерстных терьера Нэнси носились по дому, и перемещаться по комнатам здесь было труднее, чем в других домах.

Мы приехали в 9.15. Компромисс между желанием Сьюзен явиться вовремя и моим намерением великосветски опоздать. Только благодаря Сьюзен я не опаздываю на поезда и не пропускаю важных встреч. Мне не помогают ссылки на то, что на Севере просто принято опаздывать на подобные мероприятия. Сьюзен убеждена, что опоздание есть форма грубости, и, возможно, она права. Мне кажется, что здесь, на Юге, пунктуальность все еще считают эквивалентом вежливости, хотя есть и исключения. Например, Джером Хилл пользуется пунктуальностью для выражения враждебности, пунктуальность Макса была совершенно иного свойства: она была проявлением его внутренней пунктуальности и присущей ему во всем точности.

Как бы то ни было, мы оказались не первыми гостями. Макс и Холли уже были здесь вместе с принесенными ими деликатесами. Нэнси великолепная повариха, и на ее вечеринках всегда была настоящая еда, а не всякие там чипсы с соусом. На этот раз она приготовила салат «тортеллини», лососевый мусс, пирожки с мясом и рыбой, огромный пирог, начиненный малиновым вареньем и взбитыми сливками. В сторонке стояли блюда с сосисками в кляре и что-то рыбное и скандинавское на ломтях ржаного хлеба. В дальнем конце стола красовались оливки и брынза. Сьюзен с виноватым видом протянула хозяйке пакет с печеньями, но Нэнси поставила их на почетное место возле камина, где уже были глубокие миски с грецкими орехами и изюмом.

Макс рассказывал Холли всякие интересные вещи о бревенчатых домах с их неповторимой индивидуальностью. Она внимательно слушала, кивала, отдавая должное сосискам. Я заметил, что у нее великолепные зубы – крупные, белые и, вероятно, очень острые. Я поздоровался с ними и тоже взял одну сосиску. Потом, будучи женатым человеком, я дал еще одну Сьюзен, которая в это время незаметно материализовалась рядом.

– Против чего мы протестуем сегодня? – Макс едва заметно улыбнулся, скрыв свои симпатии.

Холли от души толкнула его локтем в бок. На Максе была клетчатая рубашка и рабочие джинсы, то есть одежда людей, которых просто положено толкать локтем в бок. Он всегда хорошо справлялся с взятыми на себя ролями, сегодня на сто процентов выглядел как парень, который должен гулять с такой девчонкой, как Холли.

– Против отсутствия Эрика, – отозвалась из угла Нэнси, вставлявшая бесчисленные бутылки в огромное ведро со льдом. – На Юге должны быть более мягкие законы специально для сумасшедших британцев.

Холли, взявшая кусок брынзы, отвлеклась и вставила слово:

– Я думаю, что это подло.

– А я думаю, что закон есть закон. – Макс, изловчившись, откусил от ее брынзы.

– Значит, закон подлый. Это мой сыр!

– Всасывание – девять десятых обладания.

Она шутливо шлепнула его. Видимо, это уже вошло у нее в привычку. Макс, нагнувшись, принялся что-то записывать.

Нэнси велела всем наливать, а сама пошла открывать дверь. Во всех четырех углах стола мы затеяли разговор о диссидентах в Америке, одновременно принявшись за «тортеллини». Сьюзен сказала, что сейчас не шестидесятые годы, на что Макс ответил, что шестидесятые были массовой галлюцинацией в воспаленных мозгах американцев. Холли толкнула его в бок, сказав, что он на самом деле так не думает. Я попросил Макса дать определение галлюцинации.

– Галлюцинация – это то, что люди, как им кажется, испытывают и переживают, их переживания кажутся им реальными, хотя в действительности это не так.

Мне захотелось поспорить.

– Но как быть с сильными убеждениями?

– Никто не может утверждать, что они объективны.

– Вам не приходилось общаться с моим отцом, – вставила Сьюзен.

Я понял, что она имеет в виду. У ее отца не было мнений, он обладал истинами. Он, например, был до сих пор, каким-то участком своего мозга, уверен, что Юг еще поднимется. Может быть, Макс прав, и старик Сьюзен, как и ему подобные, всего лишь страдает культурной галлюцинацией. Но тут разговор перешел на семью, и мы заговорили о младшем брате Холли, который жил в Мемфисе и работал по франчайзингу на «Кентукки фрайд чикен». Я хотел было попросить Макса дать определение реальности – это было бы потруднее, но опоздал, все стали обсуждать новинку полковника Сандерса – «Экстра-Хруст».

В 9.30 прибыли еще пятнадцать гостей, среди них Роберт Уэстон, владелец «Книжного червя», местного книжного магазина и кафе. Он всегда поддерживал материально того или иного писателя, включая Роя Бейтсона, который постоянно занимал у него деньги. Роберт мне нравился: он был респектабелен, но ни в коем случае не лишен чувства юмора. Жену Лору он привез из Калифорнии, но она уже успела пустить прочные корни в Оксфорде. Напоминанием о прошлом были ее сережки – сегодня это были два миниатюрных глобуса. Когда я видел ее в последний раз, в ушах были мобильники Кальдера. Как-то раз она надела скрещенные ножи и вилки, украденные, как она торжественно сообщила мне, в конторе «Мишлен». В университете она преподавала искусствоведение и поэтому была знакома с Мэриэн, которую я, кстати, уже давно не видел.

Пришли Кэи. Мэри занялась напитками, а Джозеф отправился осматривать книжные полки. Остальных я знал плохо – это были люди с юридического факультета, включая одну студентку, бледную, суетливую и очень женственную, поставившую перед собой амбициозную цель: уложить в постель все мужское население «Оле Мисс». Это я слышал от двух жертв и одного кандидата.

Разговор с Максом стал немного меня раздражать. Я теперь понял его тактику: он придерживался правых взглядов только потому, что большинство из нас придерживались левых. Из четырех своих собеседников Макс сейчас вцепился в четвертого, приводя исторические прецеденты для того, чтобы доказать что-то, но я забыл что именно. Кажется, речь шла о том, что левые всегда берут у полковника Сандерса темное мясо. Холли была явно растеряна от такого неожиданного превращения либерала в консерватора. Она не привыкла к таким мгновенным переходам, и ей, должно быть, казалось, что пришла она сюда совсем с другим человеком. Сьюзен пыталась время от времени храбро вмешиваться, но Макс мастерски использовал ее аргументы только для того, чтобы, прожевав очередную порцию салата, не оставить от них камня на камне. Что касается меня, то я помнил о своей решимости напиться и, допивая третий джин с тоником, был уже на полпути к желанному забытью.

Холли, как я заметил, все время беззаботно жевала – было такое впечатление, что она поедает свои слова. Действительно, всякий раз, когда казалось, что она вот-вот что-то скажет, Холли, вместо этого, отправляла что-то в рот: петрушку с сыром, паштет, обильно намазанный на галету, или лососевый мусс с овощами. Макс наконец обратил на это внимание или просто решил высказаться по этому поводу. Он вожделенно похлопал Холли по животу:

– Куда все это уходит?

– В бедра, – буркнула мне в ухо, проходя мимо, Лора Уэстон.

Я решил разыскать Лору позже.

Макс повторил свой вопрос, поглаживая обширное туловище Холли. Она покраснела, но не убрала его руку.

– Пища поступает внутрь здесь, – Макс обвел рукой ее жующий рот, провел по горлу, – а дальше идет сюда…

Он провел ладонь между грудей Холли и остановился в области живота. Потом он принялся массировать его, разминая полноту подруги под туго натянутой тканью.

Сьюзен демонстративно отвернулась, а вскоре и совсем ушла, уединившись с Мэри Кэй. От джина с тоником я чувствовал приятное отупение и решил не вставать. На Холли была синяя блузка, туго застегнутая на мелкие пуговицы. Макс, как Наполеон, просунул руку между двумя пуговицами. Было видно, как его твердые пальцы ритмично поглаживают гладкую белую плоть.