355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дэвид Эдмондс » Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами » Текст книги (страница 9)
Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 19:11

Текст книги "Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами"


Автор книги: Дэвид Эдмондс


Соавторы: Джон Айдинау
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

13
Смерть в Вене

Получай, ублюдок проклятый!

Иоганн Нельбек

21 июня 1936 года, около девяти часов утра, Мориц Шлик, как обычно, вышел из своего дома, выходящего окнами на английский сад перед дворцом Бельведера в верхнем конце улицы Принца Евгения, на трамвае «Д» неспешно доехал до центра и пешком направился в Венский университет, где руководил кафедрой философии индуктивных наук. Поднявшись по каменным ступеням, ведущим к величественному парадному входу, он быстрым шагом прошел через железные ворота, миновал гулкие своды центрального зала и, повернув направо, двинулся вверх по лестнице к аудиториям, где проходили занятия по философии и праву. Пятидесятичетырехлетний профессор опаздывал на лекцию по философии естественного мира, где намеревался говорить о причинности, детерминизме и существовании свободной воли 'человека.

Шлик не был блистательным оратором, говорил он еле слышным монотонным голосом, но на его лекциях всегда было полно народа. Студентам импонировали ясность его мыслей и широта интересов – от естественных наук до логики и этики. Осанистый, седовласый, в неизменной жилетке, он всегда держался с достоинством, но при этом был добр и обаятелен, и студенты его любили. В академических кругах он тоже пользовался огромным уважением – как основатель и главная движущая сила группы философов и ученых, провозгласившей господство логического позитивизма в философии и вошедшей в историю под названием «Венский кружок». Более того: все знали, что именно Мориц Шлик вернул в философию Людвига Витгенштейна.

Шлик спешил на лекцию, а на лестнице его подстерегал некто Иоганн (или Ганс) Нельбек, прежде бывший его аспирантом. За угрозы Шлику Нельбека уже дважды помещали в психиатрическую лечебницу, где ему был поставлен диагноз «параноидная шизофрения». Нельбек был безумно влюблен в студентку Шлика Сильвию Боро-вицку, и с этим были отчасти связаны его навязчивые идеи по отношению к бывшему научному руководителю. Боровицка, сама будучи особой взбалмошной и неуравновешенной, категорически отвергла ухаживания Нельбека и вдобавок выказала, с его точки зрения, явный недостаток ума – призналась в романтических чувствах к преподавателю индуктивных наук. Неизвестно, отвечал ли ей взаимностью Шлик – женатый отец двоих детей; ясно лишь, что больное воображение Нельбека нарисовало картину бурного романа между профессором и студенткой.

Но это было, в глазах Нельбека, далеко не единственное оскорбление, нанесенное ему профессором. Еще находясь на принудительном лечении, он начал мучительные и преимущественно тщетные поиски работы. Каждый отказ становился болезненным ударом по его самолюбию. Он пытался скрыть свой диагноз, и его чуть было не приняли на должность преподавателя философии в образовательный центр для взрослых, но тут правда выплыла наружу. В этом Нельбек тоже винил Шлика – в конце концов, именно из-за жалоб последнего он оказался в палате для душевнобольных! Распаляя и растравляя себя, Нельбек вынашивал планы мести.

Иногда, читая лекцию об анализе логических суждений или природе истины, Шлик отрывал взгляд от записей – и видел среди студентов долговязую, костлявую фигуру Нельбека, его мрачное лицо в очках. Дома тоже не было покоя из-за телефонных звонков с оскорблениями и угрозами.

Профессор, известный своей невозмутимостью, ощутил страх – он признавался в этом друзьям и коллегам. Он обратился в полицию и нанял телохранителя. Но время шло, угрозы не осуществлялись, а затем и вовсе сошли на нет. Тогда Шлик решил, что обойдется без охраны, и прекратил контакты с полицией, сказав одному из коллег: «Боюсь, они уже думают, что это я сумасшедший».

В девять часов пятнадцать минут, когда Шлик повернул на площадку между двумя лестничными пролетами, Нельбек выхватил пистолет и четыре раза выстрелил в упор. Четвертая пуля, застрявшая в ноге, явно была лишней: третья пробила толстую кишку и желудок, а две первые попали прямо в сердце. Профессор Мориц Шлик умер мгновенно. Сейчас на этом месте мемориальная доска.

Выстрелы Нельбека прервали жизнь не только Мори-ца Шлика, но и Венского кружка. Существование кружка и прежде было под угрозой – вся система образования в корпоративно-католической Австрии уже пропиталась ядом антисемитизма. Накал фанатизма был таков, что, едва распространилась весть об убийстве Шлика, пресса – зеркало общественных настроений – с готовностью выдвинула свою версию событий: профессор наверняка был евреем, а убийца – верным сторонником правительства. Появились десятки газетных статей, авторы которых поносили Шлика и горячо сочувствовали убийце.

Автор одной из таких статей, скрывшийся под псевдонимом «Академикус», поставил перед собой цель поместить случившееся в «правильный контекст» и поведать читателю о «подлинных фактах и мотивах», приведших к убийству. Народ должен осознать, что Шлик был ведущим представителем «нового и пагубного искажения философии», враждебного метафизике и поддерживаемого самыми низкими и презренными элементами общества – евреями, коммунистами и масонами. Это философское течение – логический позитивизм – отрицало существование Бога и духа и рассматривало человека как простую совокупность клеток. В Морица Шлика стрелял не безумец, но несчастный отчаявшийся человек, которого лишили смысла жизни. Больше терпеть нельзя: пришла пора очистить идеологическую территорию от пагубных сил врага:

«Пусть еврейские философы отправляются в свои культурные институты и там преподают. Но в Венском университете, в христианской, немецкой Австрии должны преподавать философы-христиане! В последнее время неоднократно говорилось, что мирным решением еврейского вопроса в Австрии в первую очередь должны озаботиться сами евреи, ибо в противном случае этот вопрос неизбежно будет разрешен насильственным путем. Остается лишь надеяться, что страшное убийство в Венском университете ускорит поиски по-настоящему удовлетворительного решения еврейского вопроса».

Вступиться за профессора дерзнули лишь немногие смельчаки, в том числе и сын Шлика. Неправда, говорили они, что Шлик был евреем или атеистом. Он был немецким протестантом; его дети были крещены и прошли конфирмацию. Неправда, что он имел дело с коммунистами. И неправда, что он окружил себя ассистентами– евреями. Среди его помощников был всего один еврей, библиотекарь Фридрих Вайсман, который к тому же был уже уволен в ходе очередной компании по очистке университета от евреев. Заявить, что национальность Шлика и его помощников вообще не имеет никакого отношения к делу, никому из заступников и в голову не пришло; и это многое говорит о тогдашней политической атмосфере.

Когда Нельбек предстал перед судом, было совершенно очевидно, что его признают виновным – пусть бы даже все считали, что Шлик получил по заслугам. Нельбек был схвачен с поличным: он стоял над трупом с еще дымящимся пистолетом в руке. Один из очевидцев показал, что Нельбек крикнул: «Получай, ублюдок проклятый!» А главное – он добровольно признался в убийстве.

За убийство полагалась смертная казнь через повешение, но суд, учитывая чистосердечное признание подсудимого и его душевную болезнь, проявил снисходительность и приговорил Нельбека к десяти годам тюрьмы. Однако с учетом тяжести содеянного к нему было применено дополнительное наказание – сон на жесткой кровати, которую предписывалось менять каждые три месяца.

Впрочем, излишняя суровость была ни к чему – процесс по делу Нельбека и без того наделал много шуму. В глазах общественности убийца Шлика стремительно превраащлся из психа-одиночки в национального героя. После аншлюса его выпустили из тюрьмы на поруки, и в годы войны он внес свой вклад в дело Третьего рейха, работая техником в геологическом отделе Управления нефтепродуктов. Прошение о помиловании, поданное в 1941 году, было отклонено; ученую степень ему тоже не вернули. В конце концов, рассудили чиновники, можно зайти слишком далеко, если каждого убийцу оправдывать на том основании, что им руководило чувство гражданского негодования.

Однако к тому времени сторонники корпоративного государства уже утвердились в мысли, что Шлик был еврейским философом, который исподтишка отравлял своим учением благородную арийскую душу, а Нельбек, движимый идеологическими убеждениями, оказал австрийской философии бесценную услугу, за что ему должны быть благодарны не только философы, но и весь народ Австрии и Германии.

Убийство Морица Шлика стало точкой разрыва незримой цепи, связывавшей двух венцев – Витгенштейна и Поппера. Новая философия логического позитивизма, выросшая из научного метода и утверждавшая, что целью философии является прояснение смысла предложений, стала жертвой профашистских сил; пылкие дебаты прекратились, чтобы возобновиться уже в англоязычном мире.

Шлик приехал в Вену во времена более просвещенные. Происходивший из небогатой немецкой дворянской семьи, он изучал физику в Берлине у Макса Планка и был знаком с великими учеными той поры. В 1922году он получил профессорскую должность в Вене. Он не только прибавил славы университету – оказалось, что он к тому же обладает редким даром притягивать к себе таланты.

Довольно скоро Шлик собрал вокруг себя круг замечательных людей, которые встречались по четвергам и обсуждали философские вопросы. Они получили известность как Венский кружок. В период между двумя мировыми войнами они ниспровергли положения, на которых веками зиждилась философия, – в частности, изгнали из нее этику и метафизику. Их modus operandi,логический позитивизм, казался им приливом будущего – и действительно, ему удалось размыть казавшиеся незыблемыми берега философии во всем англоязычном мире.

В кружок входили экономисты, социологи, математики, логики, представители естественных наук и, разумеется, философы – мыслители такого калибра, как Отто Нейрат, Герберт Фейгль, Рудольф Карнап, Курт Ге-дель, Виктор Крафт, Феликс Кауфманн, Филлип Франк, Ганс Хан и его сестра Ольга Хан – слепая, курящая сигары женщина, специалист по булевой алгебре. Был там и Фридрих Вайсман, человек, которому суждено было лишиться средств к существованию – сначала из-за нацистов, а потом из-за жестокости Витгенштейна.

Венский кружок стал первым философским связующим звеном между Людвигом Витгенштейном и Карлом Поппером. Витгенштейн был и почетным членом кружка, и его творческим гением, хотя отвергал и членство, и похвалы. Поппер же так и не был приглашен в кружок, хотя страстно мечтал об этом, и потому предпочел перейти в оппозицию – став, таким образом, оппонентом Витгенштейна за много лет до встречи в комнате НЗ.

Венский кружок собрал ученых столь разных темпераментов и интеллектуальных интересов, что он никогда бы не вырос во что-то хотя бы отдаленно напоминающее философское течение, если бы не Шлик с его кротким нравом, обаянием и доброжелательностью. Он легко успокаивал вспышки самомнения и мягким юмором разряжал напряженность. Играло свою роль и то, что он и только он ведал приглашениями в кружок. Те, кто получал эти приглашения, чувствовали себя избранными и испытывали благодарность к Шлику; те же, кто их не получал – например, Поппер, – ощущали, что их недооценивают.

Ярчайшей звездой кружка был великий чародей знаков и символов, логик Рудольф Карнап – родом, как и Шлик, из Германии. На политической арене блистал Отго Нейрат, экономист и социолог, человек огромного ума и бьющей через край энергии, любивший жизнь и женщин. Он сразу обращал на себя внимание рабочая кепка, всклокоченная рыжая бородища и могучая стать – в письмах он вместо подписи рисовал слона. Из молодого поколения самым мощным интеллектом отличался Курт Гедель – тщедушный и стеснительный юноша в очках, чьи теоремы о неполноте показывали, что попытки Рассела вывести математику из логики неизбежно оказываются тщетными.

Их встречи проходили в пыльном читальном зале, на первом этаже здания на Болыдмангассе, где располагались институты математики и физики. Перед доской полукругом стояли стулья, а в дальнем конце комнаты был длинный стол – для курильщиков и тех, кто делал заметки. К венцам, которых обычно было не больше двадцати, изредка присоединялись гости из-за границы – Уильям Куайн из Америки, Альфред Тарский из Польши, А. Дж. Айер из Англии, Карл Гемпель из Берлина. Словно птицы, поклевавшие некий экзотический плод, они, вернувшись из Вены, рассыпали у себя на родине семена диковинного растения. Так влияние Венского кружка быстро распространялось по миру. Например, Айер, опубликовавший в 1936 году в Англии книгу «Язык, истина и логика», наутро проснулся знаменитым. Эта блестящая и дерзкая полемическая работа почти целиком была построена на осмыслении идей, которые автор усвоил за несколько месяцев, проведенных в Австрии.

Собрания проходили по одной и той же схеме. Шлик просил тишины и читал вслух письмо кого-нибудь из своих знаменитых корреспондентов (таких, например, как Эйнштейн, Рассел, немецкий математик Давид Гильберт, Нильс Бор); идеи, содержавшиеся в этих письмах, зачастую становились отправной точкой дискуссии.

Затем начинался собственно семинар, тема которого всегда оговаривалась на предыдущей встрече.

Идейно всех связывало одно: уверенность в необходимости применения к философии научного метода. Венцы считали, что строгость логических законов принесет философии ту же пользу, что и любой другой науке. Этим они отличались от коллег из «второй философской столицы мира» – Кембриджа, – полагавших, напротив, что наука обязана учиться у философии. По выражению Гилберта Райла, «в Вене считалось, что философия – это кровососущий паразит; в Англии – что это медицинская пиявка». Однако главным врагом Венского кружка была отнюдь не кембриджская философия, но немецкий идеализм – традиция Фихте, Гегеля, отчасти Канта, утверждающая примат разума и духа над физикой и логикой. В глазах австрийских философов эта школа являла собой неудобоваримую смесь помутнения рассудка, шаманства и тупости.

Семинары всегда отличались высоким накалом. Члены кружка ощущали себя центром чего-то нового и свежего; они укрощали самых свирепых драконов философского прошлого. А когда в 1929 году Шлик отказался вернуться в Германию, где ему предлагали доходную и престижную должность (ну кто же, право, добровольно променяет Вену на Бонн?), коллеги подготовили публикацию в его честь. Получился полуофициальный манифест Венского кружка, отражавший его цели и ценности. Назывался он «Wissenschaftliche Weltauffassung: Der Wiener Kreis»,то есть «Научное миропонимание-. Венский кружок». Интеллектуальными прародителями движения в этом документе названы Альберт Эйнштейн, Людвиг Витгенштейн и Бертран Рассел.

Эйнштейн был ярчайшей звездой на небосклоне этой новой эпохи просвещения: его поразительно контринтуитивные описания времени и пространства опровергали – так тогда считалось – утверждение Канта о существовании в этом мире вещей, понять которые можно сугубо умозрительно, через созерцание. Один из примеров – кантовское утверждение «Всякое событие имеет причину», которое якобы сообщает нам нечто конкретное о мироустройстве, но не выводится из эмпирических наблюдений. Другим примером считались законы ньютоновой физики. Эйнштейн продемонстрировал абсурдность этого представления – ибо, несмотря на невозможность умозрительного выведения законов Ньютона, эти «законы» оказались ложными.

Вторым в почетном списке выступал Бертран Рассел. Его привлекательность для Венского кружка заключалась, во-первых, в том, что он упрямо отстаивал эмпиризм – теорию, согласно которой всякое знание о мире основано на опыте, – и, во-вторых, в том, что он первым применил логику к математике и языку. Рудольф Карнап и Ганс Хан принадлежали к очень узкому кругу тех, кто действительно усвоил и переварил расселовс-кую Principia Mathematica,опубликованную в 1910– 1913 годах. Карнап, еще будучи нищим студентом в Германии в период великой инфляции начала двадцатых, написал Расселу, обратившись с просьбой выслать ему экземпляр этого фолианта, включавшего в себя три тома – 1929 страниц, который он не мог найти (или же не мог позволить себе приобрести); и Рассел в ответном письме на тридцати пяти страницах изложил основные доказательства. Хан оказал подобную услугу всему Венскому кружку: он прочитал им ускоренный курс рассе-ловской логики и извлек философскую квинтэссенцию из этого «кладбища формул».

Но Людвиг Витгенштейн вызывал у венцев глубочайшее благоговение. В феврале 1933 года А. Дж. Айер делился со своим другом Исайей Берлином впечатлениями о Венском кружке: 'Витгенштейн – это их божество». Рассел же, по словам Айера, воспринимался ими всего лишь как «предтеча Христа [Витгенштейна]».

На самом деле, к тому моменту, как двадцатичетырехлетний аспирант Айер в ноябре 1932 года приехал из Оксфорда в Вену, период особенно страстного преклонения перед Витгенштейном уже миновал. Немецкий оригинал «Логико-философского трактата» – «Logisch-philosophishe Abhandlung», —опубликованный в 1921 году, наделал много шума в родном городе автора. Мо-риц Шлик одним из первых оценил его значение, и в середине двадцатых на собраниях Венского кружка трактат читали вслух и разбирали предложение за предложением – причем не один раз, а дважды. Этот скрупулезный разбор длился почти целый год.

Аналогичное упорство потребовалось Шлику, чтобы лично познакомиться с автором «Трактата». Мечтая о встрече, Шлик в 1924 году написал ему письмо, где объяснил, что он убежден в важности и истинности фундаментальных идей Витгенштейна.

Витгенштейн ответил сердечным посланием. В это время он преподавал в деревенской начальной школе и пригласил Шлика к себе. К несчастью, Шлику помешали другие дела, а когда он наконец-то отправился в деревню, выяснилось, что Витгенштейн уволился и переехал.

Нр все-таки знакомство состоялось – благодаря Маргарет, сестре Людвига. Оставив учительство и вернувшись в Вену, Людвиг занялся строительством особняка для сестры на Кундмангассе. Джон, сын Маргарет, был студентом Шлика. В 1927 году Маргарет по просьбе Людвига обратилась к Шлику: ее брат хочет познакомиться с ним, но не с остальными членами группы, как предлагал Шлик. Жена Шлика вспоминает, что муж в тот день уходил из дома, охваченный благоговейным трепетом, словно отправлялся в паломничество. «Вернулся он в огромном волнении, почти ничего не говорил, и я чувствовала, что не нужно ни о чем спрашивать».

Как позже иронично заметил Герберт Фейгль, Шлик был так глубоко впечатлен гением Витгенштейна, «что приписывал ему глубокие философские прозрения, которые сам же гораздо яснее и отчетливее сформулировал задолго до того, как попал под гипнотическое обаяние Витгенштейна».

После нескольких встреч со Шликом Витгенштейн наконец согласился, чтобы к ним присоединились и другие члены кружка – но не более двух. Обычно это бывали Вайсман и Карнап, реже – Фейгль. Место встречи менялось: они собирались то дома у Шлика, в десяти минутах ходьбы от Пале Витгенштейн на Аллеегассе, то в самом Пале, а то в другом доме Витгенштейна, расположенном посредине между ними. Единственным, кому все это доставляло неудобства, был совершенно безденежный Фридрих Вайсман.

Вайсман со своим высоким интеллектом и глубиной мысли заслуживал работы в любом университете мира. Однако в Вене, где все громче раздавались требования очистить науку от евреев, максимум, что мог сделать для него Шлик, – это устроить библиотекарем, тем более что Вайсман еще не закончил диссертацию. Из разорившейся семьи, без счета в банке, на низкооплачиваемой работе, вынужденный кормить жену и маленького сына, Вайсман жил в густонаселенном еврейском квартале в северо-восточной части города – ничего другого он просто не мог себе позволить. Его крохотная квартирка находилась на Фрухтгассе, то есть в венском варианте трущоб – шумном, многолюдном районе Лео-польдштадт, на другом берегу Дунайского канала, за Рингштрассе, кольцом окружавшей фешенебельную Вену, Вену изобилия и роскоши. Нога Витгенштейна, скорее всего, никогда не ступала в ту часть родного города, где жил Вайсман. И когда, рассуждая о том, что такое намерение, аристократ Людвиг приводил такой пример: «Допустим, я говорю: "Господин Вайсман, отправляйтесь на Фрухтгассе". Что это значит?» – не исключено, что это была великосветская колкость.

Вайсман же был настолько очарован этим эксцентричным богачом, чьей семье принадлежала едва ли не половина Вены, что он – тощий, вечно голодный – безропотно плелся пешком через весь город ради участия в этих встречах круга избранных. Австрийский математик Карл Менгер, тоже член Венского кружка, в выражениях, напоминающих высказывания Фейгля о Шлике, говорил, что раболепие Вайсмана перед «его кумиром» Витгенштейном «доходит до абсурда». Вайсман, как и положено подобострастному ученику, даже перенял у своего идола привычку хлопать себя ладонью по лбу.

Бывало так, что этот «шлеп», как сказали бы обитатели Леопольдштадт, оказывался тщетным. Зачастую Витгенштейн отказывался обсуждать философские вопросы и настаивал на чтении стихов. В то время он особенно любил бенгальского поэта Рабиндраната Тагора; скорее всего, его привлекала кристальная чистота и ненавязчивая духовность этих стихов. Читал он, обычно повернувшись лицом к стене. И когда озадаченные логики глядели ему в спину, стараясь не выдать своего нетерпения, возможно, до них начинало доходить, что они, быть может, совсем неправильно понимают своего мессию.

«Тщеславие поэта со стыдом рассеивается перед тобою. О поэт-наставник, я сажусь у ног твоих. Пусть моя жизнь будет проста и правдива, как свирель из тростника, которую ты наполняешь звуками» [9]9
  Пер. Н. Пушешникова, под ред. И. Бунина (Тагор Р.Собр. соч.: В 12 т. Т. 12: Воспоминания, письма, стихи. М.: Худож. лит., 1965. С. 300).


[Закрыть]
.

Неотразимая привлекательность Венского кружка для мира философии проистекала из простоты его базового принципа: только два типа высказываний имеют право на существование. Во-первых, это высказывания, истинность или ложность которых обусловлена значением входящих в них слов. Это такие высказывания, как «все холостяки неженаты», уравнения типа «2 + 2 = 4» и логические умозаключения, наподобие «Все люди смертны; Сократ – человек; следовательно, Сократ смертен». Во-вторых, это высказывания эмпирические, истинность или ложность которых поддается верификации: «Вода кипит при ста градусах по Цельсию»; «Земля плоская» (высказывание, доступное для верификации и имеющее смысл даже в том случае, если оно ложно).

Все прочие высказывания, согласно Венскому кружку, попросту бессмысленны. Так, поскольку существование Бога невозможно ни доказать, ни опровергнуть, всем высказываниям о религии прямая дорога в интеллектуальную мусорную корзину, а вслед за ними отправляется и метафизика. Туда же следуют и утверждения об эстетике, этике и смысле жизни. Высказывания типа: «Убийство – грех», «Нужно всегда быть честным» или «Пикассо рисует лучше, чем Моне» могут быть по-настоящему поняты только как выражение личного суждения: «Я не одобряю убийство»; «С моей точки зрения, люди должны всегда говорить правду»; «Пикассо мне нравится больше, чем Моне». «Все доступно человеку» – гласил манифест кружка. «Человек есть мера всех вещей».

Основная функция философии, полагали они, – не погружаться в дебри метафизики, а прояснять понятия, которыми оперируют ученые. Ученые – вот главные игроки на поле. Философ лишь помогает им, анализируя тактику игры. Философия всегда будет играть подчиненную роль по отношению к науке.Однако даже в терминах самого кружка все было не так просто. Если высказывание имеет смысл только потому, что его можно верифицировать, то что такое верификация? На заре Венского кружка многие его члены отдавали все свои силы решению этого вопроса. Например, как сделать, чтобы максима «Смысл предложения – это способ его верификации» относилась и к предложениям об истории, таким, как «Вильгельм-Завоеватель выиграл битву при Гастингсе»? Венский кружок полагал, что задача науки – генерировать предсказания, которые потом можно будет подвергнуть проверке. Но какие доступные проверке предсказания можно найти в высказывании о Норманском завоевании 1066 года?

Ответ на это был таков: орудия, которыми традиционно пользуется историк (архивы, письма, археологические и устные свидетельства и так далее), подобно инструментам ученого – бунзеновским горелкам, штативам и колбам – снабжают исследователя доказательствами в пользу преимущества одной теории над другой. Более того: высказывания из области истории действительно порождают предсказания, в том смысле, что если высказывание истинно, то следует ожидать, что все последующие свидетельства будут подтверждать его истинность.

В последующие годы утверждение о том, что высказывания из области истории имеют смысл только потому, что они в принципе поддаются проверке, многим покажется странным. Втискивание всех очевидно осмысленных высказываний в смирительную рубашку верификации выглядело искусственным и насильственным. Оно означало, например, что высказывания о состояниях других людей («У Хенни болит голова») следует оценивать только на основании данных «за» или «против» самого высказывания («Нужен ли Хенни аспирин?»). Альтернативная, продиктованная здравым смыслом точка зрения состоит в том, что такие утверждения, как «Всякий раз, когда из комнаты выходят люди, мебель исчезает, а когда они входят, появляется снова», осмысленны: они имеют смысл, несмотря на то, что проверить их невозможно. Даже внутри Венского кружка принцип верификации вызывал все больший скептицизм, а к середине тридцатых от него почти полностью отказались. А позже, когда А. Дж. Айера спросили о недостатках движения, он ответил: «Думаю, самый важный недостаток состоял в том, что почти все его выводы были ложными». И все же какое-то время это было самое модное философское учение западного мира.

Теория, согласно которой осмысленные высказывания должны быть либо аналитическими (когда истинность или ложность высказывания можно определить исходя из значений входящих в него слов или символов, – «все треугольники имеют три стороны»), либо доступными наблюдению, получила известность как «логический позитивизм», а «Библией» большинства логических позитивистов стал «Логико-философский трактат». Именно из «Трактата» они почерпнули принцип верификации и, подобно Расселу, были согласны с одним из главных утверждений Витгенштейна: все математические доказательства, независимо от их сложности, и все логические умозаключения – например, «Если идет дождь, то дождь либо идет, либо не идет», или «Все люди смертны; Шлик – человек; следовательно, Шлик смертен» суть просто тавтологии. Иными словами, они не несут никакой информации о реальном положении дел; они лишены сути; речь в них идет только о внутренних взаимоотношениях высказываний или уравнений. Они не могут сообщить нам, нужно ли брать зонтик, действительно ли Шлик смертен, и вообще, человек ли он.

Насколько точной была интерпретация «Логико-философского трактата» Венским кружком – это уже другой вопрос. Витгенштейн разделил все предложения на такие, о чем можно что-либо сказать, и такие, о чем следует молчать. Научные предложения относятся к первой категории, а этические ко второй. Но вот чего многие члены Венского кружка не поняли, так это того, что Витгенштейн не утверждал, будто то, чего нельзя высказать, бессмысленно. Напротив: только то, о чем мы не можем ничего сказать, действительно имеет значение. Витгенштейн подчеркивал эту мысль «Трактата» в письме к одному знаменитому венскому издателю: «Главный вопрос – это вопрос этический. Моя работа состоит из двух частей: то, что перед вами, плюс все то, что я не написал. И важна именно эта, вторая часть».

Некоторые члены Кружка, в том числе Отто Нейрат, со временем стали относиться к Витгенштейну как к мошеннику. РудольфаКарнапа особенно поражал контраст между самим Витгенштейном и тем, как интерпретировал кружок его текст. Кружок состоял из реалистично мыслящих ученых, категорически отвергавших метафизику, морализаторство, духовность – и поначалу они считали «Трактат» апологией такого подхода. А тут перед ними во плоти стоял полумистик, вслух читающий стихи. Карнап писал об этом так:

«Своими взглядами, своим отношением к людям и проблемам, даже теоретическим проблемам, он напоминал не ученого, а, скорее, человека творческого, художника, даже, может быть, пророка или провидца… И когда, порой после долгих мучительных усилий, наконец-то рождался ответ, этот ответ являлся перед нами, как только что сотворенный шедевр или божественное откровение».

Вскоре – наверное, иначе и быть не могло – между Витгенштейном и узкой группой «кружковцев» возникли напряженность, непонимание, а вслед за ними и раскол. В частности, неминуем был конфликт с Карнапом, всегда безмятежно-уравновешенным. Карнап, веривший в возможность идеального языка, возлагал большие надежды на эсперанто. Этот безобидный энтузиазм приводил в бешенство Витгенштейна, утверждавшего, что язык должен быть естественным.

Карнап всегда прислушивался к мнению Витгенштейна, однако Витгенштейн считал его вдумчивые, настойчивые, корректно сформулированные вопросы – каким именно образом мэтр из посылок X и Y пришел к умозаключению Z – придирками педанта: «Если он не чует, ничем не могу ему помочь. У него просто нет нюха». Окончательно они рассорились, когда Карнап опубликовал свое детище – «Der Logische Aufbau der Welt»(«Логическая конструкция мира»). Витгенштейн обвинил Кар-напа в плагиате – преступлении, которое он всегда был готов заподозрить. На сей раз, по мнению Витгенштейна, в преступлении были отягчающие обстоятельства: в своей книге Карнап упомянул, что ее появлением обязан Витгенштейну. Последний на это заявил: «Если мальчишка забрался ко мне в сад и стащил мои яблоки – я не против; но если при этом он заявляет, что я сам их ему дал, – вот тут я возражаю».

Однако подлинный разрыв, имевший привкус трагедии и показавший, что Витгенштейн умел быть очень жестоким, произошел у него с Вайсманом. Карл Поппер, похоже, имел все основания для сурового вывода: «[Витгенштейн] жестоко и бесчеловечно повел себя с Вайсманом, перед которым был в огромном долгу».

Фридрих Вайсман, не будучи оригинальным мыслителем, обладал удивительной способностью резюмировать трудные для понимания идеи в простой и доступной форме. Почти десять лет он применял этот дар к устным изречениям Витгенштейна, в основном при участии последнего, усердно придавая им структуру и форму. В 1929 году даже распространился слух, что Витгенштейн и Вайсман вместе работают над книгой. Витгенштейн, который никогда не стеснялся брать выдающихся философов себе в секретари, попросил Вайс-мана писать под его диктовку. Однако планы совместной публикации так ни к чему и не привели – Вайсмана раздражали бесконечные колебания Витгенштейна и его интеллектуальный собственнический инстинкт.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю