Текст книги "Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами"

Автор книги: Дэвид Эдмондс

15
Паяльная лампа

Наша цивилизация сможет выжить, только если мы откажемся от привычного почитания великих.

Поппер

Чтобы хорошо обходиться с тем, кто тебя не любит, нужно быть не только добрым, но и очень тактичным.

Витгенштейн

Несмотря на все социальные и культурные различия, у Витгенштейна и Поппера была одна общая черта: когда дело доходило до спора, оба были совершенно невыносимы. Поэтому в аудитории Щ не могло не произойти яростной стычки.

Оба невысокого роста, с полыхающим внутри пламенем, ни Поппер, ни Витгенштейн не были способны на компромисс. Оба были задиристы, агрессивны, нетерпимы и эгоцентричны – хотя Витгенштейн и писал о себе Норману Малкольму: «Я робок и не люблю конфликтов, особенно с людьми, которые мне нравятся».

Тактику спора, к которой прибегал Поппер, хорошо описал Брайан Маги. Поппер не выискивал мелкие изъяны и ошибки – напротив, он старательно укреплял позиции противника, а потом одним ударом сокрушал его главный тезис. Столкнувшись с ним впервые, Маги был потрясен его «интеллектуальной агрессивностью, какой я никогда прежде не видел. Он упорно выводил диалог за рамки приемлемого… На практике это означало давление на людей, подчинение их своей воле. В его энергии и напоре было что-то злое. Эта мощная, неослабная, сфокусированная ярость напоминала мне пламя, рвущееся из паяльной лампы».

Одно из главных открытий Поппера, обогативших современную науку, состояло в том, что подлинно научная теория – та, которую можно опровергнуть; однако применение этого принципа к его собственным идеям Поппера отнюдь не радовало. Говорили даже, что «Открытое общество и его враги» следовало бы переименовать: «Открытое общество глазами его врага». Профессор Джон Уоткинс допускает даже, что Поппер был интеллектуальным убийцей: «Хорошо известны случаи, когда на семинарах кто-то объявлял название доклада: "Что такое X?", а Поппер перебивал: "Вопросы 'что?' принципиально неверны и не имеют права на существование!" В итоге докладчику так и не удавалось продвинуться дальше названия». Одна такая история произошла в 1969 году на семинаре Поппера в Лондонской школе экономики. Аспирант профессора Уоткинса должен был излагать план своей диссертации «о первичных и вторичных качествах». Не успел молодой человек раскрыть рот, как Поппер прервал его и принялся распекать: докладчик совершенно не понимает сути вопроса, у него нет никаких идей, преуспел он разве что в субъективистской психологии и так далее. «Не только у меня сложилось впечатление неоправданной резкости и несправедливости» .

Это впечатление подкрепляют воспоминания писателя и журналиста Бернарда Левина, поклонника Поп-пера, который тоже учился в Лондонской школе экономики: «Однажды на семинаре мой однокурсник высказал свое мнение сбивчиво и бессвязно. Ученый муж насупился и отрезал: "Не понимаю, о чем вы". Мой незадачливый коллега залился краской и попытался сформулировать свою мысль иначе. "А-а, – сказал учитель, – теперь я понимаю, о чем вы говорите, и, по-моему, это полная чушь"». Воспоминания о Поппере изобилуют историями о том, как на университетской лекции или даже на публичном выступлении какой-нибудь безрассудный смельчак, задавая вопрос Попперу, имел несчастье неточно процитировать слова последнего – и Поппер буквально размазывал его по стенке. Когда же бедолага признавал свою ошибку, Поппер расплывался в улыбке: «Ну, теперь мы можем быть друзьями». Согласно Джозефу Агасси, «все его лекции начинались прекрасно, а заканчивались самым прискорбным образом: какой-нибудь дурак ляпал глупость, Поппер набрасывался на него, и атмосфера из задушевной превращалась в совершенно невыносимую».

Как и Витгенштейн, Поппер вынуждал своих студентов ощущать себя никчемными, ни на что не способными. Лорд Дарендорф, социолог и бывший директор Лондонской экономической школы, и, между прочим, немец, вспоминал, что английские студенты переставали посещать лекции Поппера, потому что не привыкли к такому обращению. Между тем Поппер не видел причин щадить достоинство не то что студентов – коллег-преподавателей. Математику Айвору Граттан-Гиннесу доводилось бывать на его лекциях:

«Его поведение казалось мне ужасным, честное слово. Студентов он не поощрял, а, наоборот, приводил в уныние: он знал бесконечно больше, чем мы, и всячески это подчеркивал. Разумеется, от этого мы чувствовали себя еще глупее, чем были на самом деле. Мало того: он унижал коллег прямо у нас на глазах! Там был один очень приятный человек, Джон Уиздом [кузен и тезка кембриджского Уиздома], который интересовался психоанализом. Поппер издевался над ним: "Поглядите-ка, он забавляется фрейдистскими игрушками!" Подумать только, чтобы выдающийся философ так выражался в присутствии студентов!»

Поппер не щадил и публично поносил даже собственных ассистентов. Арне Петерсен, работавший с ним в семидесятые, вспоминает о лекции Поппера в 1985 году на церемонии открытия Венского института имени Людвига Больцмана (лекция транслировалась по телевидению в прямом эфире):

«Поппер пригласил меня, как и других иностранных сотрудников института, присутствовавших на церемонии, поучаствовать в обсуждении его вступительной лекции, посвященной Wahrheitstheorie– теории истины. Случилось так, что мой импровизированный и несколько неуклюже сформулированный вопрос был принят им за вариант одного из положений, которые он опровергал в своем выступлении! И я – что называется, в свете софитов – мгновенно попал под град его уничтожающих аргументов».

Дарендорфа изумляла неутомимость Поппера-спор-щика: «Он ходил взад-вперед и в своей неподражаемой манере, все доказывал, и доказывал, и доказывал. Просто поразительно, до чего он любил спорить – и никогда не уставал от этого!» Если уж Поппер выбирал цель, ничто не могло сбить его с пути, и сострадания он не ведал. В послании к Маргарет Тэтчер, выражая сочувствие по поводу ее вынужденной отставки с поста премьер-министра, Поппер все-таки не удержался от заявления, что во многом не согласен с ее политикой в области образования. (Письмо, правда, так и не было отправлено.)

Чтобы Поппер сдался или уступил – об этом и речи быть не могло. Философ Дороти Эммет испытала это на себе в первую же из их многочисленных встреч. Поппер приехал в Манчестер на собрание Аристотелевского общества, и она пригласила его на ночлег, еще не догадываясь, чем это ей грозит. Было это вскоре после его возвращения из Новой Зеландии и выхода в свет «Открытого общества». В этой книге Поппер не только обвинил Платона в том, что тот посеял семена тоталитаризма, но и заявил, что преподавать студентам платоновское «Государство» – значит растить «маленьких фашистов». Дороти Эммет написала статью в защиту Платона, где отметила, что изучала труды Платона в студенческие годы и считает, что чтение Платона воспитывает дух открытости и непредвзятости.

На Поппера, однако, чтение Платона явно произвело противоположный эффект. Стоило Эммет назвать себя, Поппер тут же ринулся в атаку. Он, правда, прервался на время ужина с коллегами, но, придя в дом Дороти, с порога возобновил наступление «и не унимался до полуночи, пока я, очень уставшая, не сказала, что пора спать. В тот же миг Поппер преобразился до неузнаваемости. "Теперь, когда я высказал вам все, мне стало легче", – сказал он и сделался мягок и предупредителен. Именно таким – мягким и предупредительным – он был потом при каждой нашей встрече». Вся беда в том, сказала ему Эммет, что при выражении своих мыслей он впадает в крайности. «Да, я знаю, – ответил Поппер, – но я вовсе не имею в виду ничего обидного». Узнав, что в Англии он совсем недавно, она рискнула дать ему совет: «"Мне кажется, в Англии ваш подход не приживется. У нас не приняты сильные высказывания, мы предпочитаем скорее недоговаривать". "Правда? Тогда, наверное, мне придется пересмотреть свои методы", – ответил Поппер. Но так и не пересмотрел».

Может показаться удивительным, что при такой задиристости и беспощадности у Поппера все же имелись друзья. И тем не менее, это так. Помимо уже упоминавшегося историка искусства сэра Эрнста Гомбриха, имеется еще внушительный список, звучащий как «Кто есть кто в мире науки»: сэр Джон Экклз, сэр Герман Бонди, Макс Пе-рутц, доктор Питер Митчелл, сэр Питер Медавар. Четверо из названных имен – Нобелевские лауреаты. Однако перечень бывшихдрузей можно продолжать бесконечно – и все они были виноваты лишь в том, что осмелились подвергнуть критике, пусть даже самой мягкой и конструктивной, какое-то из попперовских положений.

Таких, кто вышел из фавора, а потом снова был причислен к друзьям, очень и очень мало. В их числе – Уильям Уоррен Бартли III, американский философ, автор нашумевшей биографии Витгенштейна. Бывший студент, а затем коллега Поппера, он был ему как сын – до тех пор, пока в июле 1965 года не выступил с лекцией, в которой обвинил Поппера в догматизме. Бартли, конечно, ожидал грозы. Он заранее предупредил Поппера, что тому лекция не понравится, а в беседе с одним из слушателей предрек, что Поппер, наверное, перестанет с ним разговаривать. Слушая лекцию, Поппер «утратил дар речи». Он немедленно написал Бартли: «Я был потрясен, ошеломлен: уж не снится ли мне это?» – и предложил забыть этот инцидент навсегда, словно его и не было. Тем не менее разрыв между ними длился двенадцать лет – и на сей раз мосты развел не Поппер. Бартли сделал шаг навстречу только тогда, когда некий калифорнийский знахарь сказал, что они с Поппером должны наладить отношения. Однако этот пример стал исключением, подтверждающим общее правило: Поппер вычеркивал людей из жизни раз и навсегда. Нельзя было и помыслить не то что о мире – о перемирии. Сторонние наблюдатели просто застывали с открытым ртом при виде такой ярости и бескомпромиссности.

Среди самых ярких примеров того и другого – ссора с бывшим учеником, уроженцем Венгрии Имре Лака-тосом. Преступление последнего состояло в том, что в статье для посвященного Попперу тома «Библиотеки современных философов» Шилппа, затронув вопросы о попперовской демаркации науки и ненауки и о принципе фальсифицируемое™, якобы разрешившем проблему индукции, Лакатос тем самым поставил под сомнение raison d'etreПоппера. Этого Поппер, у которого между жизнью и работой стоял знак равенства, простить не смог никогда. Близкие к нему люди привыкли выслушивать полные ненависти тирады о Лакатосе, звучавшие и после смерти венгерского философа. В Фэл-лоуфилде, загородном доме Поппера в Бакингемшире, Лакатос и другие философы науки, дерзнувшие критиковать Поппера, – Пол (Пауль) Фейерабенд и Джон Уоткинс – упоминались под названием «Клуб "Осиное гнездо"».

Еще один бывший студент, а затем коллега Поппера, Джозеф Агасси, совершил такую же ошибку – высказал Попперу свои возражения по поводу его статьи. Дружба была прервана в тот же миг, и Агасси был зачислен в «Клуб "Осиное гнездо"». Лишь спустя годы Агасси сделал попытку примирения, но и на восьмидесятом году жизни Поппер ответил ему в ядовитом тоне:

«…после возмутительного (ибо он был полон личных выпадов) отзыва на "Объективное знание" (который, судя по вашему предисловию, вы писать не хотели и сделали это, лишь повинуясь долгу ученого) и после целого ряда других неспровоцированных личных и публичных нападок (на которые я никогда не отвечал), меня удивляет, что вы осмелились обратиться ко мне с этими двумя письмами… в которых вы заявляете, что обязаны мне всем, что отдаете себе в этом отчет, и что никогда не пытались оскорбить меня, в том числе и в том отзыве.

Я старый человек, но все еще стремлюсь высказать то, что считаю важным (хотя вы, я знаю, с этим не согласны); и, поскольку времени мне осталось мало, продолжать эту переписку я не желаю».

Сторонники Поппера утверждают, что его выпады всегда были направлены против претенциозности в науке – он терпеть не мог тех, кто старался произвести впечатление. Эти выпады никогда не носили личного характера, хотя для тех, кто оказывался под ударом, сам вопрос о том, как отделить академическое от личного, был, наверное, сугубо академическим. Справедливости ради следует отметить, что когда дело касалось грубостей и оскорблений, кое-кто из оппонентов Поппера мог дать ему фору. Лакатос, например, осмеивал лекции бывшего учителя и советовал студентам держаться от него подальше.

Поппер любил и умел конфликтовать, а свойственные ему внезапные вспышки гнева отнюдь не ограничивались университетскими стенами. Он находил своих жертв в самых, казалось бы, неожиданных месгах – например, в гостиницах или аэропортах. За приступом ярости почти неизменно следовал приступ столь же бурного раскаяния.

Арне Петерсен великодушен:

«Я понимал, что эти взрывы эмоций были признаками его недовольства нами, смертными, включая и его самого, нашей леностью, нашим догматизмом. Вот смотрите, в автобиографии он пишет, как еще совсем юным разочаровался в современных философах, старше его по возрасту, на которых он возлагал такие надежды и которые, к его ужасу, так и не сумели разрешить проблемы философии и логики, казавшиеся ему элементарными. Я думаю, его раздражение неповоротливостью и косностью человечества было совершенно справедливым, и жалеть можно лишь о том, что он выражал его в столь резкой манере. Поппер не допускал эмоций в своей философии, но в его жизни, решениях, отношениях с людьми они играли огромную роль. И не следует забывать о невероятной остроте его ума и логического мышления, принесшей ему славу и вызывавшей почтение и трепет. Он был Сократом наших дней».

Однако нельзя сказать, что Попперу импонировал сократовский метод преподавания – вопросы и ответы. Он, правда, любил бывать в окружении студентов, однако работать предпочитал дома и в одиночестве. Поиски своего первого дома в Англии он начал с твердого намерения поселиться настолько далеко от Лондонского университета, насколько дозволяли правила, – в тридцати милях.Эти расчеты привели его в деревню Пенн, где он выбрал дом в самом конце неровной, ухабистой дороги, дабы отбить охоту у любителей ездить в гости, кроме разве что самых решительных. (После смерти жены он переехал в другой загородный дом – в Кенли, на юге Лондона, поближе к семье своего секретаря Мелитты Мью.)

В Пенне Хенни решительно вычеркнула из жизни все, что могло отвлечь Карла от работы: разумеется, телевизор, а затем и газеты, хотя разгадывание кроссвордов в The Timesбыло одним из немногих ее развлечений. О стряпне не было и речи; упорство тех, кто все-таки добирался до Попперов – ассистенты, близкие друзья и кое-кто из сотрудников, – вознаграждалось лишь чаем с печеньем. Поговаривали, что вареное яйцо в хозяйстве Попперов становилось большим событием. Студенты шутили, что Карл и Хенни – единственные люди на свете, кому удается перерабатывать сахар в белок.

Умение Поппера сосредоточиваться было феноменальным: читая книгу или рукопись, он, по образному выражению Уоткинса, мгновенно всасывал в себя ее содержание. Скорость его работы была немыслимой. Такого понятия, как «выходной», для него не существовало: он мог читать и писать 365 дней в году, выжимая из темы все, что можно, до последней капли. Работа в Новой Зеландии над «Открытым обществом» была изнурительным марафоном: Хенни печатала вариант за вариантом, страница превращалась в десять, десять – в сто, а сто разрослись до восьмисот. Этот труд едва не уморил обоих. «Я переписал эту книгу двадцать два раза, стремясь к большей ясности и простоте, а моя жена пять раз перепечатала всю рукопись (на дряхлой пишущей машинке)». Брайан Маги вспоминает, что даже в старости Поппер часто работал ночь напролет, а утром звонил ему – измученный, но бодрый, довольный, что работа движется. Говоря о его поразительной преданности работе, Арне Петерсен предполагает, что «поначалу это была любовь к своему делу, которая затем стала образом жизни».

Но наряду с этим трудоголиком, агрессивным, властным, обидчивым, мстительным, нетерпимым и склонным к уединению, существовал совершенно другой Поппер – человек, называвший себя счастливейшим из философов.

Люди находили в этом Поппере нормальное, живое участие – то, чего не было дано Витгенштейну. Особенно чуток был он к женщинам: его знакомые, у которых возникали проблемы с мужьями, знали, к кому идти за помощью и утешением. В таких случаях Поппер становился воплощением сочувствия, всепонимающим и даже романтичным – мог, например, написать песню и посвятить женщине, с которой был дружен. В старости, когда кто-то в письме просил у него совета, он всегда находил время для ответного послания, зачастую длинного и обстоятельного. Не жалел он времени и на рекомендательные письма своим студентам, и писал их столько раз, сколько его просили. Он хорошо ладил со своими научными сотрудниками, неизменно стараясь обеспечить им достойную зарплату в университете, а тем, кто переезжал, подыскивал работу.

Этот Поппер, как бы ни был он сосредоточен на своей работе, отличался широким кругом интересов и утонченным музыкальным и литературным вкусом. В литературе он отдавал предпочтение английской классике, особенно Джейн Остин и Энтони Троллопу. Книги этих авторов он читал по многу раз, да еще и перечитывал «за компанию», чтобы разделить удовольствие с теми, кому их рекомендовал.

Этот Поппер любил приятельские посиделки и от души хохотал над вольными шутками. В числе его любимых был анекдот про министра-лейбориста по фамилии Пейлинг, обозвавшего Черчилля «шелудивым псом». Черчилль встал и ответил: «Сейчас я покажу достопочтенному господину министру, как псы поступают с заборами (pailings)».

Этот Поппер, когда ему выдавалась такая возможность, с радостью бросал привычки аскета и наслаждался застольем. Особенно ему нравилась венская кухня. Он обожал телячью печень, жареный картофель, творожные клецки, пончики с яблоками, австрийские сладкие оладьи – Kaiserschmarrn, шоколадный торт. С особой нежностью он относился к швейцарскому шоколаду и, была бы его воля, только им одним бы и питался. Возможно, это был отголосок лишений, пережитых в молодости. Однако жизнь с Хенни не располагала к потака-нию подобным прихотям. Саму ее не интересовали ни вкусная еда, ни веселая компания. Некоторые знавшие Поппера люди понимали – и оправдывали – трудности его характера как проявление привязанности к жене, чья неизбывная тоска по Вене обернулась депрессией, горечью и озлобленностью, ипохондрией и уходом в себя. Велико искушение связывать аскетический и уединенный образ жизни Поппера с его отношением к обожаемой им жене, сознательно лишившей себя всех удовольствий. В детстве Попперу, по-видимому, не хватало чисто внешних проявлений родительской любви и тепла; одному из друзей он говорил, что мать никогда не целовала его, – и сам он тоже никогда не целовал жену в губы. Они спали в разных постелях.

После смерти Хенни в 1985-м он явно стал позволять себе гораздо больше: отдыхал, развлекался, больше тратил, лучше питался, с головой ушел в свою коллекцию антикварных книг – это было его сокровище, лучшая часть великолепной библиотеки ценой в полмиллиона фунтов стерлингов. А в последние годы, переехав поближе к своему секретарю Мелитте Мью, которая была родом из Баварии, Поппер обрел новую семью – то ли он усыновил их, то ли они его. Мелитта находила его милым и приятным, и ей даже удалось убедить его, что он вполне хорош собой, в чем сам Поппер всю жизнь сомневался. С Мелиттой, ее мужем Рэймондом и их сыном он проводил выходные и праздники, его принимали за дедушку, он лакомился венским шницелем и фисташковым мороженым – словно наверстывая упущенное, вернувшись в детство, которое безжалостно оборвали война и инфляция.

16
Бедный маленький богач

Я сказала… что представить его, с его натре-, нированным умом философа, в роли учителя начальной школы, для меня все равно что видеть, как ювелирным инструментом вскрывают деревянные ящики. На это Людвиг ответил сравнением, от которого я сразу умолкла. Он сказал: «Ты напоминаешь мне человека, который смотрит в наглухо закрытое окно и удивляется странным движениям прохожего. Он не знает, что на улице бушует ураган и что прохожий с огромным трудом удерживается на ногах». Только тогда я поняла, каково ему приходится.

Гермина Витгенштейн

К концу этой тирады голос [Витгенштейна] набрал темп и силу, и последние слова звучали так, словно он наносил coup degrace какому-то замершему в страхе животному.

Теодор Редпат

Если Поппер, при всей своей задиристости и неуживчивости, был безусловно человечен, то в том, как общался с людьми Витгенштейн, всегда виделся оттенок чего-то неземного, даже инопланетного. «Его [Витгенштейна] невероятная прямота и отсутствие привязанности к вещам пугали и приводили в смятение, – таков был вердикт писательницы Айрис Мердок. – Обычно знакомство и общение протекают в неких рамках; существуют условности, барьеры, которые мы не переступаем, и все такое; индивидуальности не соприкасаются напрямую, точно оголенные провода. Витгенштейн же всегда навязывал людям именно такой контакт».

Сама Мердок виделась с Витгенштейном лишь мельком, но эти краткие встречи так глубоко подействовали на нее, что размышления о Витгенштейне она вложила в уста целого ряда своих персонажей. Ее биограф Питер Конради отмечает присутствие Витгенштейна в романе «Под сетью». Витгенштейна цитирует Найджел из «Сна Бруно»; со слова «Витгенштейн» начинается роман «Монахини и солдаты». Произнесший это имя персонаж, Гай, говорит затем: «Это был голос оракула. Мы чувствовали, что его слова не могут быть неверны». А в романе «Ученик философа» сам философ описан так: «Простая ясность была, казалось, совсем рядом, только руку протяни, но ухватить ее никак не удавалось… Он жаждал мыслей, которые притаились и застыли… Кристально чистая истина, а не поток мутной полуправды».

Мердок приехала в Кембридж в октябре 1947 года в аспирантуру по философии в колледже Ныонем, надеясь послушать Витгенштейна, но узнала, что в конце лета он оставил профессорскую должность. Общалась она в основном с его учениками; и, видимо, влияние учителя в них было настолько сильно, что она поверила: в Витгенштейне было нечто демоническое. Одного лишь отражения его личности ей хватило, чтобы назвать его «злодеем», усомниться в его представлениях о морали и утверждать, что «религия была для него лишь мечтой».

Витгенштейн, презиравший профессиональных философов, склонял студентов бросать занятия философией. Способности студента ничего для него не значили: одному из самых блестящих своих учеников, Йорику Смидису, он посоветовал заняться ручным трудом, хотя у того была очень плохая координация движений, даже шнурки завязать ему было сложно. Физический труд, внушал ему Витгенштейн, полезен для мозга. Родители Смидиса и еще одного студента, Фрэнсиса Скиннера, который под влиянием учителя пошел работать на фабрику, наверняка считали Витгенштейна злым гением, соблазнившим их интеллектуально одаренных сыновей бросить университет.

В чем состоял секрет такой власти над друзьями, и учениками? Возможно, пролить свет на этот вопрос помогут слова кембриджского преемника Витгенштейна, профессора философии Г. X. фон Вригта: «К нему нельзя было остаться равнодушным. У некоторых он вызывал активное неприятие. Но многих очаровывал и вызывал их восхищение. Верно, что Витгенштейн избегал заводить знакомства, но нуждался в дружбе и настойчиво искал ее. Он был удивительным, но требовательным другом».

Насколько требовательным – фон Вригт тоже показал достаточно ясно, описав типичный диалог с Витгенштейном, напоминающий то ли «промывку мозгов», то ли участие в некоем культе: «Каждый разговор с Витгенштейном походил на день страшного суда. Это было ужасно. Каждое слово, каждую мысль нужно было вытащить на свет, подвергнуть сомнению и проверить на истинность. И это касалось не только философии, но и жизни в целом».

Ныне живущие свидетели сцены в комнате НЗ хорошо помнят, что в разговорах с Витгенштейном всегда испытывали неловкость и тревогу – даже близкие друзья, такие, как Питер Гич. Долгие, требовавшие огромного напряжения ума беседы на прогулках по окрестностям Кембриджа Гич называет «скорее работой, чем удовольствием». Витгенштейн «приходил в ярость от всякого замечания, казавшегося ему сентиментальным или претенциозным». Стивен Тулмин, дважды в неделю посещавший семинары Витгенштейна, вспоминает: «Мы, со своей стороны, поражали его своей невыносимой глупостью. Он в лицо нам говорил, что мы необучаемы».

Сэр Джон Вайнлотт тоже бывал на этих семинарах, и тон его воспоминаний ясно показывает, что он ощущал себя в присутствии некоего харизматического пророка: «Он производил впечатление человека, целиком захваченного единственной страстью – страстью к исследованию, к открытию, к интеллектуальному поиску, – бесконечно честного и простого во всем. Это был трудный человек, потому что от его честности и прямоты обычным людям делалось неуютно». Он воздействовал на людей и на чисто физическом уровне: «Погруженность в себя, огромный высокий лоб, пронзительные глаза; но главное, когда он, вставая, обращался к кому-то, сосредоточившись на мысли, его лоб покрывался таким множеством тревожных морщин, что они складывались в шахматную доску. Никогда прежде в своей жизни я не видел, чтобы у человека было такое лицо».

В общении Витгенштейна с другими людьми самой очевидной чертой было стремление, чтобы его голос был главным – если не единственным. «Дискуссии Витгенштейна – это дискуссии Витгенштейна с Витгенштейном», – такую формулу вывел Ливис. Характеристика настолько точная, что хватит и одного примера. Помня, каким тяжким испытанием стала для Дороти Эммет беседа с Поппером, справедливости ради расскажем и о ее общении с Витгенштейном, которого она видела всего раз в жизни, во время Второй мировой войны. Она приехала из Манчестера, где преподавала, в Ньюкасл – читать доклад в тамошнем филиале Британского института философии. Тем временем в Ньюкасле знакомая, у которой ей предстояло остановиться, ученый-биохимик, разговорилась с больничным санитаром-австрийцем, который пришел к ней за каким-то прибором и, узнав, что этот странный человек интересуется философией, пригласила его на доклад. Когда Эммет приехала, ей сообщили эту новость. «Она сказала: "Надеюсь, вы не будете возражать, что я пригласила Витгенштейна". "Что?!" – воскликнула я. Когда же я прочла свой доклад и началось обсуждение, оказалось, что он словно и не заметил моей речи; дальше говорил только он. Я была зачарована тем, что вижу и слышу Витгенштейна, и потому ничуть не огорчилась, что он проигнорировал мой доклад».

Что это – обычное высокомерие? Ливис полагает, что нет: скорее, поведение Витгенштейна было «проявлением внутренне присущего ему качества, которое вскоре осознавал всякий, кто с ним встречался, – гениальности: всепоглощающая сосредоточенность, которую легко было принять за безразличие». И все же, «когда начинался спор, он мгновенно становился хозяином положения, и у других участников просто не оставалось никаких шансов – если только они не были настроены (что было маловероятно) вести себя напористо и безапелляционно». Излишне говорить, что доктор Ливис не был знаком с доктором Поппером.

В 1930 году в кембриджском авангардном журнале The Ventureпоявилось стихотворение юного студента Джулиана Белла «Послание к Ричарду Брейтуэйту, эсквайру, магистру гуманитарных наук, члену совета Кингз-колледжа об этических и эстетических взглядах герра Людвига Витгенштейна (доктора философии)». В этом сочинении высмеивалась манера Витгенштейна вести дискуссию:

 
Он прерывает речь любого среди нас
И после этого вещает битый час.
Он громко спорит и шумит – ужасный нрав! —
Уверен в том, что прав, и счастлив тем, что прав… [9]9
  Пер. Н. Пушешникова, под ред. И. Бунина (Тагор Р.Собр. соч.: В 12 т. Т. 12: Воспоминания, письма, стихи. М.: Худож. лит., 1965. С. 300).


[Закрыть]
 

Белл, погибший летом 1937 года во время гражданской войны в Испании за рулем машины скорой помощи, был сыном художницы Ванессы Белл, племянником Вирджинии Вулф и внуком сэра Лесли Стивена. Иными словами, он имел все предпосылки к тому, чтобы быть студентом Кингз-колледжа, членом Блумсберийского кружка и «апостолом». Как раз на собрании «апостолов» Белл впервые увидел Витгенштейна во всей его красе. Он даже собирался писать диссертацию по Витгенштейну, но Мур его отговорил. В политике Белл принадлежал к левому крылу и недолгое время был любовником Энтони Бланта, в будущем – советского шпиона. Не исключено, что именно Блант, испытывавший глубокую неприязнь к Витгенштейну, надоумил Белла написать это стихотворение.

Создателям The Ventureсуждено было прославиться и стать символами эпохи. Редактировали журнал Майкл Редгрейв и Энтони Блант, а среди его авторов было целое созвездие будущих знаменитых поэтов, писателей и критиков: Луис Макнис, Клеменс Дейн, Малкольм Лаури, Джон Леман, Уильям Эмпсон. Этот – пятый – выпуск журнала был распродан за три недели. Неизвестно, сыграло ли в этом свою роль сочинение Белла, но Фаня Паскаль пишет: «Когда это стихотворение вышло в свет, даже добрейшие люди не могли удержаться от смеха; оно излучало аккумулированное напряжение, возмущение, может быть, страх». Это длинное, в триста четыре строки, произведение стоит того, чтобы рассмотреть его подробнее: в нем мы видим Витгенштейна вскоре после возвращения в Кембридж глазами человека, который явно не относился к числу его обожателей и, пусть даже называя себя «ничтожным Ионой», решился

 
Левиафану бросить вызов наконец —
Тому умнейшему, речистому киту,
Что метафизики заполнил пустоту.
 

Автор отмечает влияние Витгенштейна на Тот здравый смысл и ту логичность простоты,

 
Что школы Кембриджа – привычные черты.
Увы, не писан Людвигу закон:
Законы лично сочиняет он.
 

Беллу явно действовало на нервы «всезнайство» Витгенштейна. Недаром в стихотворении то и дело мелькает слово «всеведение»:

 
Его всезнанье вознесло за облака,
Он на Вселенную взирает свысока;
Куда летит заблудший электрон —
Как дважды два четыре, знает он.
Да, он всеведущ, признаю; я этим горд…
Но все же – Бог он Всемогущий или черт?
 

Но главная стрела была направлена против другой черты личности Витгенштейна. Конечно, Кембридж, этот оплот толерантности, где аргументы опровергались посредством легкой (хоть и не без яда) иронии, не мог одобрять перекрикивания, претензии на всеведение, яростные нападки на общепризнанные взгляды; конечно, у возмугителеи спокойствия рано или поздно могли возникнуть карьерные затруднения. И все же стены древнего университета видели всякое. В стихотворении подчеркнут более важный водораздел между Витгенштейном и Кембриджем. Витгенштейн – мистик, аскет, отрекшийся от простых удовольствий и ищущий тайный источник знания о мире-.