Текст книги "Весь мир: Записки велосипедиста"

Автор книги: Дэвид Бирн

Жанр:

Путешествия и география

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Назад к карточке книги

Берлин

Ностальгия по грязи

Когда самолет садится в берлинском аэропорту Тегель, я смотрю вниз, на чистенькие, аккуратные поля и дороги – даже в пролесках поодаль деревья стоят правильными рядами, – и поражаюсь тому, до какой же степени упорядочена вся эта страна с ее пейзажами, до самого горизонта, куда ни брось взгляд. Ни природной дикости, ни хаоса, ни буйства. Только не здесь. Да и в остальных развитых странах Европы с этим не густо. Человек здесь хозяин, и за долгие века ему удалось указать природе ее место. Во многих странах уже выработался особый подход, дополняющий эту точку зрения садовника бережным отношением к свойственной природе хаотичности. В результате то тут, то там можно встретить изолированные парки и охраняемые заповедники – совсем как зеленые «зоопарки».

Помню, в 1988 году я ездил по германской глубинке, подбирая места для натурных съемок фильма «Лес», который мы надеялись сделать вдвоем с театральным режиссером Бобом Уилсоном. В то время Стена еще стояла, но мне удалось поездить и по восточным регионам страны, так что скучная, в принципе, работа стала настоящим приключением. Учитывая название нашего проекта, некоторые сцены обязательно требовали съемок в девственном лесу, и на поиски такого я и отправился. Увы, во всей Германии нам удалось найти один-единственный кусочек нетронутого леса – охраняемая полоса вдоль дороги, не больше квадратного километра.

Но этот лес действительно отличался, и весьма, от всех прочих, которые мы видели. Ни единого прямого ствола, все деревья согнуты и перекручены. Они, похоже, вели насыщенную, интересную жизнь. Подлесок усыпали мертвые, постепенно превращающиеся в труху массивные стволы – скрюченные трупы, прародители еще стоящих исполинов. Лес был точь-в-точь таким, каким его описывают в сказках или показывают в некоторых фильмах – дикий, но почти уютный. Смутно-зловещий, но манящий своей красотой. В таком лесу чувствуешь себя одновременно внутри и снаружи какого-то громадного существа. Как будто бродишь по внутренностям гигантского зверя. Думаю, это печально – то, что образы, возникающие в моем сознании при мысли о неухоженном, нетронутом человеком лесе, извлечены из книжек да фильмов. Вдвойне печально, что лишь на этом узком отрезке сохранилось то, что когда-то встречалось повсюду, а ныне живет только в нашем воображении – образ, выжженный в нашей психике опытом тысячелетий, неизгладимый, но ныне почти не имеющий связи с реальным миром. Этот крошечный участок был единственным сохранившимся в естественном состоянии, не считая рассказов о лесе покрупнее где-то в Польше, но ехать туда снимать фильм было бы непрактично.

Европа сделала себе маникюр. Весь континент целиком, не считая каких-то практически недоступных местечек в Альпах, северной Шотландии и Скандинавии, причесан и вычищен людьми. Масштабный тысячелетний проект, великое обустройство, на протяжении веков требовавшее совместного труда бессчетных народов и народностей, явившихся из разных культур и говоривших на разных языках. Величайшее предприятие в истории человечества.

В Америке нет ничего подобного. Ее история не знает причесанных пейзажей – за исключением разве что получившей меткое название Новой Англии или отдельных областей Великих равнин, где степи Северной Америки подверглись окультуриванию фермерскими хозяйствами. В Америке все еще встречаются участки дикой природы, со всеми сопутствующими ей опасностями: эти оборванные лохмотья таятся по углам континента. Даже в местах, где дикость лишь иллюзорна, местные жители пока что хранят воспоминания о ней – а значит, учитывают ее в повседневной жизни и ведут себя соответственно. Притягательная, непредсказуемая, непостоянная Неизвестность сплошь и рядом начинается как раз за вспаханным участком – или, по крайней мере, она была там совсем недавно.

Отношение европейцев к собственным ландшафтам состоит в том, чтобы вдумчиво привести континент в порядок – так, словно это огромный сад. Американцы же предпочитают захватывать земли силой: замостить большие площадки или насадить долгие мили какой-то одной культуры (пшеницы, например), чтобы та тянулась до самого горизонта. На просторах Нового Света ведут себя так, будто земля никогда не кончится – там, за горизонтом, ее еще больше, а потому экологически рациональная культивация и восстановление земель выглядят бредом сумасшедшего. Думаю, в России и в бывших советских республиках отношение к земле во многом схожее, и это способно кое-что прояснить. Видимо, именно поэтому американцы повально уверены в том, что окружающий мир необходимо завоевать, усмирить, подчинить себе, – в то время как европейцы, более-менее добившиеся этого на собственных угодьях, считают своим долгом подкармливать их, восстанавливать, наблюдать за ними, а не просто править как заблагорассудится. Индустриализация и сельскохозяйственное освоение земель в большей части Европы остались в прошлом: их наследие – жуткие воспоминания о загрязненных реках и потемневшем небе. Так что теперь за состоянием окружающей среды здесь более-менее следят.

Я качу на своем велосипеде по специально организованным здесь, в Берлине, дорожкам; все вокруг кажется очень цивилизованным, хорошо продуманным и приятным в пользовании. На велосипедные треки не заезжают автомобили – и уж точно не паркуются на них! Велосипедисты, в свою очередь, не выруливают на улицы или тротуары. Тут установлены маленькие светофоры и даже сигналы поворота специально для велосипедистов! Обычно им дают несколько лишних секунд – чтобы успеть повернуть перед всем прочим движением и убраться с пути остального транспорта. Нечего и говорить, большинство велосипедистов и вправду реагируют на сигналы этих светофорчиков. На их дорожки даже не забредают пешеходы! Я в полном смятении – настолько здорово все здесь придумано и настолько четко работает. Ну почему там, где я живу, все иначе?

Здесь даже сами велосипеды устроены крайне практично. Обыкновенно черные, всего с несколькими передачами, брызговиками и нередко с корзинкой для покупок – вещь, которую ни одному спортсмену-велосипедисту в Северной Америке не придет и в голову прицепить к своему горному байку. В Голландии пошли даже дальше, придумав специальные корзины-сидения для маленьких детей, оборудованные собственными ветровыми стеклами. Ясно, что поездки по Нью-Йорку, с его вечными колдобинами и ежегодно возникающими на прежнем месте трещинами в асфальте, куда ближе к экстремальному виду спорта, чем путешествие по немецким дорогам. Несмотря на суровые зимы, улицы Берлина в большинстве своем ровные и лишены ненужных препятствий. Хм. Пожалуй, самые заметные неровности на местных улицах – участки мощеных дорог или отдельных кусков тротуара. Как им это удается? Или еще точнее: почему богатейшая страна мира, похоже, не в силах добиться чего-то подобного?

Можно предположить, что с помощью гладких дорог немцы разгладили и психологические ухабы своей повседневной жизни. Если улицы Нью-Йорка заметно каверзнее и заковыристее (ну, не считая банковской части Манхэттена), то здешние дороги «сидят» на прозаке: они цивилизованы, но выглядят намного невзрачнее. Но кто решил, что нам, американцам, следует ездить исключительно по «нескучным» улицам?

Современное общество на севере Европы выглядит довольно однородным. Иммигранты здесь есть, но они пока не составляют приличного процента населения и живут в основном на городских окраинах или в гетто, так что смешение народов не бросается в глаза – пока что. Меньше и экономических пропастей между классами, чем в тех же Соединенных Штатах; этого рода различия заметны разве что внутри той же иммигрантской среды: турецкая диаспора в Германии, индонезийцы в Голландии, африканцы в Бельгии, выходцы из северных районов Африки и арабы во Франции. Для местных уроженцев с белой кожей жизнь здесь более равноправна и, стало быть, более демократична, чем в США. Коренные жители Европы понимают, что население их бывших колоний тоже хотело бы пользоваться бесплатным медицинским обслуживанием и получать бесплатное школьное образование. Даже если люди могут голосовать (как, разумеется, могут в Штатах), при наличии невероятной разницы в доходах и неравенства в доступе к образованию и медицине интересы большинства и общественное благо не могут превалировать. Воля меньшинства одерживает верх. И значит, подлинное равное представительство не существует.

Я бывал здесь и прежде. Поначалу, в конце 70-х, Берлин казался экзотичным и увлекательным городом, олицетворением холодной войны. Помню поездку по хорошо охраняемому коридору, ведущему в Берлин из Гамбурга, – тогда он показался нам этаким двойным строем вооруженных людей, растянувшимся на часть Восточной Германии. Затем был пропускной пункт «Чарли», контролируемый американскими военными проход в Берлинской стене, со всеми связанными с ним историями и пропагандистскими экспонатами, повествующими об отчаянных и неудачных попытках бегства с Востока. И в то же время в городе чувствовался какой-то упадок: вырождение, буйствовавшее в разнообразных панк-клубах и дискотеках Западного Берлина. Приходилось постоянно помнить, что находишься в кольце, что ты – заключенный на этом острове роскоши, культуры и наслаждений, возникшем посреди пресного, высокомерного, гнетущего Востока. Город как дразнилка, как искушение. Надо думать, это делало жизнь в Берлине тех лет особенно волнующей и чуточку бредовой.

Для обнесенного стеной, неспособного расширяться Берлина 60-х, 70-х и 80-х годов здесь поразительно много парков и зеленых аллей. Поскольку выстроен он на почти идеальной равнине, город был (и до сих пор остается) идеальным местом для езды на велосипеде, хотя зимы здесь бывают дико холодными из-за летящих с севера ветров. Здесь проходит замечательный фестиваль кино, где часто можно увидеть фильмы тех стран Востока, о кинематографии которых Запад не имеет никакого понятия. Однажды я посмотрел чудесный турецкий фильм, в котором признанный театральный режиссер решает немного подзаработать съемками в ролике, рекламирующем шампунь, но в итоге «застревает» в воображаемом мире, населенном персонажами рекламы. Его новая семья знает его только как персонажа ролика: окружающие отлично понимают, например, чем этот персонаж зарабатывает себе на жизнь, а сам он, актер, лишь теряется в догадках. Немного побарахтавшись, он смиряется со своим положением и пытается вписаться в эту новую для него жизнь.

Заключенный № 7

Когда Рудольф Гесс, последний нацистский преступник, содержавшийся в тюрьме Шпандау, умер, по всей видимости удавившись электрическим проводом, все это здание в западной части города было, по рассказам очевидцев, разобрано кирпич за кирпичом. Погрузив все на грузовики, британцы (которые несли ответственность за сектор, где располагалась тюрьма) ночью вывезли кирпичи куда-то, где размололи в пыль, которую затем вышвырнули в море. Будто тюрьма – или кирпичи, из которых она была сложена, – могла послужить местом паломничества неонацистов, останься она на прежнем месте. Неужели кому-то пришло в голову, что радикалы попытаются проникнуться «энергетикой» Гесса, натирая ладони какими-то камнями? В любом случае, вечером тюрьма стояла – а наутро ее и след простыл, остался только небольшой песчаный карьер.

Двадцать лет Гесс оставался единственным заключенным в целом здании, «самым одиноким человеком на свете», как выразился один писатель. Какой красивый образ! Похоже, он мог чуть ли не свободно бродить по огромному тюремному комплексу, но никому не разрешалось говорить с ним (или просто пожать ему руку). И вновь кто-то посчитал, что, подобно кирпичам тюрьмы, Гесс владеет какой-то фашистской «магией джу-джу» и может вербовать сторонников одним касанием пальца. Гесс знаменит еще и тем, что в 1941 году прилетел в Шотландию в надежде на заключение договора о перемирии. Там он на парашюте опустился на вотчину какого-то местного землевладельца, где, вроде, был захвачен размахивавшим вилами сельчанином.

Обмен

Я прибываю в город из аэропорта. Такси медленно крадется по серым, совершенно пустым улицам, разыскивая нужный мне адрес. Хотя вот же, по дальнему тротуару идет прохожий в ярко-красном одеянии; это дородный немец в костюме индейского вождя, со всеми перьями на голове, в зимних мокасинах и так далее. Он один-одинешенек, улица пустынна. Сначала я думаю: «Ого, здешние психи довольно изобретательны!» – но затем вспоминаю, что идет карнавальная неделя, и он, скорее всего, ковыляет домой после бурной ночи. В Германии развился особый феномен Дикого Запада, вспыхнувший благодаря книгам Карла Мая. Серия его популярных романов-вестернов основана на неожиданном романтическом повороте сюжетной линии: героями в них выступают как раз индейцы.

Национальные цвета германцев (не те цвета, что красуются на государственном флаге, а те, что встречаются здесь чаще прочих) – желтый, в основном тусклого серного оттенка, зеленый с уклоном в тона выцветшей листвы и коричневый: от мутновато-бежевого до насыщенного цвета земли. Эта теплая почвенная палитра во всех ее комбинациях – самая распространенная, когда речь заходит о цветах одежды, зданий и всего прочего. Для меня она воплощает собой «немецкость», национальное и культурное своеобразие. Это, конечно, стереотип, но он заставляет задуматься: может, у каждой страны есть своя палитра? Конечно, дома строились когда-то из местных материалов, так что в Лондоне преобладает красный кирпич, а, например, в Далласе – охряный.

В гостиничном лифте прозрачные стены, они дают бросить взгляд вниз, на шоссе неподалеку, и одновременно рассмотреть шахту самого лифта и его устройство. Все кабели и механические устройства безупречны – ни пятнышка, ни пылинки. В Нью-Йорке эти шахты чумазы, все поверхности покрыты слоями запекшейся грязи и застарелой смазки, внизу – толстый ковер из смятых стаканчиков из-под кофе и крысиного помета. Когда я говорю об этом своему другу-американцу, он отвечает: «Ну и что, зато у нас в Америке музыка лучше».

Да что ты! Можно не выносить техно, безраздельно царящее в большинстве местных ночных клубов, но многие тут же возразят, что одни только Бетховен, Бах и Вагнер шутя выдержат конкуренцию с любыми американскими ремесленниками, имена которых могут всплыть в памяти. Да, это заявление смехотворно, но что оно означало? На что намекало? Кроме ксенофобии и недоказуемости, не было ли там подкладки в виде предположения, что культурные и социальные качества имеют некий срок годности? Что избыток одного неизбежно влечет нехватку другого? Что чистота и порядок обязательно иссушают какие-то другие качества (из чего следует, скажем, будто каждый красивый человек непременно туп как пробка)? Что целые нации и народы имеют некую общность психики, которая вступает в силу сразу, как пройдешь паспортный контроль? Эта мысль чем-то напоминает идею, описанную в странном рассказе Уилла Селфа «Квантовая теория безумия»: человечество якобы располагает ограниченным, раз и навсегда определенным уровнем рассудка – одного на всех. В результате каждая черточка психологии, каждая деталь социального облика наших персонажей получены в обмен на какие-то иные, оставшиеся невыраженными, формы социального поведения. Если человек чувствует себя счастливее «среднего уровня», это означает, в рамках данной теории, что он совершил обмен, поступившись чем-то другим – интеллектом, например.

Музыка, раздетая догола

Берлин воспевают как культурную столицу Европы. Ну, кое-кто воспевает. Вечером я отправляюсь обходить галереи с художником-дизайнером Стефаном Сагмейстером. Буквально все здесь сверхдружелюбны и готовы помочь – без всякого налета панибратства или навязчивости: это заметный контраст с ощущениями, которые нередко испытываешь в нью-йоркских галереях. Множество местных залов располагаются в старых зданиях, имеющих любопытную планировку. Кварталы довольно велики, а потому сами дома – офисы, квартиры, а теперь и галереи – представляют собой внушительные строения, образующие периметр целого квартала, этакий гигантский квадратный бублик. Такая планировка оставляет порядочно пустого места посередине, скрытого от уличного движения и доступного извне через туннели, прорубленные в «бублике».

Эти внутренние дворы огромны. Некоторые настолько велики, что внутри первого многоквартирного здания нередко прячется другое, а изредка и внутри этого второго может гнездиться еще одно, будто архитекторы выбрали в качестве модели русскую куклу-матрешку. Некоторые из этих «внутренних» зданий вмещали когда-то маленькие фабрики, но теперь превращены в очаровательные кафе с выносными столиками и пространством, где клиенты оставляют велосипеды, часто даже не приковывая их цепью. И попасть в какую-нибудь новую галерею, как правило, можно только через такой вот дворик. Внутри эти галереи обыкновенно не столь просторны, как в других частях света, поскольку чаще всего устроены в отремонтированных и переоборудованных офисах, а не в широченных корпусах бывших фабрик.

Мы со Стефаном разговорились о компакт-дисках и звукозаписи в более широком смысле. Стефан недавно вернулся из Северной Кореи, которая, по его словам, в некоторых аспектах на несколько лет опережает наши страны в развитии. Он говорит, там никто уже не покупает компакт-диски. Когда ему захотелось приобрести диск, который он где-то услышал, пришлось искать специализированный магазин: точно так же в Европе или в Америке (не важно, Северной или Южной) придется разыскивать винил.

Мы вместе задумались над судьбой обложек пластинок и компакт-дисков: за свою карьеру Стефан не раз возвращался к этому формату дизайнерского искусства. Он напомнил мне, что устойчивая связь «картинки на обложке» с музыкой внутри появилась только из-за того, что виниловая пластинка легко царапалась, а потому нуждалась в прочной картонной защите. И до относительно недавнего времени даже эта упаковка не сопровождалась изображениями, списком исполнителей, текстом «от издателя»: изначально обложка грампластинки была простой, одинаковой для всех. Веками люди с удовольствием слушали музыку, не испытывая нужды в ярких рекламных образах или привлекательном дизайне обертки. Впрочем, я быстро выяснил, что, стоило Алексу Штейнвейсу впервые в истории упаковать пластинку в специально предназначенный для нее художественно оформленный конверт («Героическая симфония» Бетховена, 1939 год), тираж диска сразу взлетел до небес. Значит, графическим оформлением музыки не стоит пренебрегать. Мы склонны считать аудиозапись сердцевиной «полного набора», под которым сегодня подразумевают визуальный ряд и всю дополнительную философию. Со временем этот «набор» стал воплощать мировоззрение, которое отражается не только самой музыкой, но и ее упаковкой, личностью артиста, имиджем группы, костюмами, видеоклипами и всеми прочими «посторонними» подсказками. Но очень скоро все это, вполне возможно, отвалится, оставив одну только музыку, – благодаря миру цифровых технологий, где многие покупают одну песенку, которая им нравится, оставляя без внимания все прочие «сопутствующие» материалы и картинки. Эра информационных облачков, окружающих поп-музыку как воплощение ее Weltanschauung [10]10
Мировоззрение как философское понятие (нем).

[Закрыть], похоже, подходит к концу. И Стефан, кажется, не сильно переживает по этому поводу.

Политическое искусство

Мы обедаем в компании Матиаса Арндта, местного галерейщика, и его подруги, историка искусства. Матиас перенес свою галерею из района Митте, где она возникла, в большое новое помещение неподалеку от бывшего пропускного пункта «Чарли», где кучкуются новые галереи. По его словам, чаще всего покупатели живут за пределами Берлина, а большинство из них – за границей. Несмотря на избыток в Берлине галерей и художников, местное сообщество ценителей искусства не особенно стремится поддерживать местных творцов. Своих почитателей (готовых платить за работы, по крайней мере) они находят где-то в другом месте.

Дела у местных творцов идут довольно неплохо, хотя и в другом смысле. Здесь невероятные студии и жилье можно снимать за куда меньшую сумму, чем в Уильямсбурге [11]11
Участок нью-йоркского района Бруклин, где живут и работают многие художники.

[Закрыть]или на востоке Лондона. Да еще в самом центре города.

В галерее Матиаса мне понравилась инсталляция Томаса Хиршхорна: руки манекенов поддерживают на весу мешанину из книжных томов и инструментов для работы по дому. Оставляет веселое впечатление интеллектуальный призыв: «Вставай, рабочий класс!» Идеализированная революция, символически реализованная на (довольно большом, правда) столе. В другую эпоху я мог бы вообразить эту работу проектом будущего монумента, изготовленным из подручных материалов каким-нибудь старшеклассником: дешевые книжки в бумажных обложках вместо солидных антикварных фолиантов, мелкие отвертки и рулетки вместо здоровенных серпов и молотов. И, разумеется, подобно любому школьному проекту, работа Хиршхорна держится вместе благодаря слоям упаковочного скотча.