Текст книги "Чаша бессмертия"

Автор книги: Дэниел Уолмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Конан готов был дать себе голову на отсечение, что полуголый матрос, человек-бык, сильнее его. Ввязываясь в состязание, он и не надеялся продержаться дольше трех вздохов и собирал всю свою силу, стягивал всю волю в комок… Обмякшая и упавшая с грохотом рука гиганта больше чем разочаровала его – она его оскорбила.

Все так же пряча взгляд, шемит пододвинул одну из своих пяти бутылей Конану. Зрители возбужденно галдели и бесновались. Взяв за горлышко выигранную бутыль, киммериец неожиданно изо всех сил ахнул ею об угол стола. Багровые брызги вина и осколки стекла фейерверком осыпали всех поблизости. Повисло напряженное молчание. Шемит медленно и растерянно обтирал ладонью кровь с расцарапанного стеклом лица. Струйки крови смешивались с потеками вина и с прозрачными каплями пота. Конан переводил свои посветлевшие от бешенства глаза с одного лица на другое, словно приглашая каждого желающего помериться с ним силой, и уже не на жизнь, а на смерть. Но желающих не оказалось. Оскорбление было проглочено всеми присутствовавшими в полном и неестественном для такого скопления пьяных и грубых мужчин молчании…

* * *

Чем дальше, тем более смутно и тошно становилось у Конана на душе. Последними словами клял он навязанный ему близнецами подарок. Сюрприз, сделавший его прокаженным, от которого шарахается в ужасе каждый встречный! Неудовлетворенная ярость кипела в его грудной клетке, грозя разорвать ее своим невыносимым давлением, и требовала немедленного выхода. Если б сцепиться с кем-нибудь на узких портовых улочках Кордавы! Да не с одним, а с тремя-четырьмя!.. Тогда бы бурная кровь его успокоилась и вошла в русло. Но с кем? Кто осмелится вступить с ним в драку или в честный поединок на шпагах? Если даже матрос-шемит, больше похожий на буйвола, вставшего на задние копыта, чем на человека, проглотил его оскорбление, словно трусливая, забитая ногами собачонка?..

До позднего вечера бродил Конан по припортовым улочкам, выбирая самые темные и зловещие, но все, кто попадались ему на пути: и пьяные матросы, и буйно гуляющие на берегу пираты, и ночные стражники, и главари городского дна – все они уступали набычившемуся варвару дорогу, поспешно и почтительно, стоило лишь тому вперить во встречного свой угрюмый взгляд. Бурлящая кровь не находила успокоения. Неутоленная ярость грызла душу, словно изголодавшийся пес свои цепи.

В довершение всего, вернувшись к ночи в особняк герцога и рухнув на постель в отведенных ему покоях, первое, что услышал усталый и злой киммериец, – высокий и вибрирующий от бешенства голосок Зингеллы. Он был так пронзителен, что разносился по всему дому, не заглушаемый ни толстыми стенами, ни коврами вдоль стен. Дочь герцога распекала служанку, недостаточно ловко раздевавшую ее на ночь. Затем досталось комнатной собачонке, вздумавшей не вовремя вспрыгнуть ей на колени. После чего стены задрожали от обрушиваемой на них бронзы подсвечников и хрусталя цветочных ваз…

Как и следовало ожидать, горделивая и изнеженная Зингелла тотчас вернулась домой, лишь только рядом с ней перестала маячить фигура смертельно пугающего ее киммерийца. Теперь все и все вокруг расплачивались за перенесенные ею унижения.

Зингелла вернулась… Выходит, как ни страшна ранняя смерть от удара молнии, но потерять себя, лишиться сути своей и из гордой аристократки превратиться в бредущую по дороге одинокую босую нищенку – намного страшнее…

Зингелла вернулась, и таким образом, Конан зря совершил путешествие длиной в шестеро суток, зря прождал столько времени в доме чудаковатого старика, пока тот спрашивал совета у пыльных фолиантов и задирал подбородок к звездам. Нет, отчего же зря? Ведь сестрички осчастливили его великолепным подарком! Вот если бы только Митра или Нергал подсказали ему, как распорядиться этим чудесным даром? Пока что, кроме мутного осадка в душе и нарастающего раздражения, подарок этот не принес ему ничего…

Внезапно Конана осенила счастливая мысль. Если пепельный оттенок кожи делает все отношения его с друзьями, приятелями и незнакомцами такими неискренними и тошнотворными, то, возможно, это же самое будет не лишним при встрече с врагами! Заискивающие и покорные интонации в голосе старого друга нагоняют тоску, но в устах давнего и смертельного врага они же будут звучать сладостной музыкой…

Вот только на ком бы первом испробовать? Врагов у варвара с Севера хватало всегда, но тут нужен самый-самый… Пожалуй, лучше всего подойдет барон Ричендо. Во-первых, это злейший враг. Во-вторых, враг старый и закоренелый, успевший попортить Конану немало крови. В-третьих, поместье его находится недалеко отсюда, всего в половине дня пути от Кордавы.

Вымощенная гранитом и мрамором дорога барона Ричендо, одного из самых богатых зингарцев, чванящегося древностью своего рода, пересеклась с тропинкой Конана, нарисованной ветром на морской воде, около тринадцати лет назад. В то время Конан был вольным морским разбойником, нагонявшим страх и трепет на все западное побережье на пару с прекрасной и бешеной королевой пиратов Белит. У него было прозвище Амра – что значит «лев», которому он вполне соответствовал. Фелюга Ричендо – длинный пузатый тихоход с парусами цвета старой слоновой кости – была одной из многочисленных посудин, взятых ими на абордаж. Конан не был кровожадным злодеем и, как правило, отпускал на волю всех, кто бросал оружие, падал перед ним на колени и молил о пощаде. В их числе оказался и Ричендо, несмотря на свою зингарскую гордость и древние аристократические корни, ползавший перед киммерийцем по скользкой от крови палубе своего корабля. Конан отпустил его на все четыре стороны вместе с жалкими остатками экипажа (большинство подданных барона предпочли смерть в бою унижению) и даже выделил ему шлюпку и запас еды.

Надо сказать, Белит была против того, чтобы отпускать барона, и настаивала на его смерти. Вначале Конан склонен был приписывать ее настойчивость чрезмерной жестокости, но позднее увидел в этом проницательность любящего женского сердца.

Уже меньше чем через пол-луны Конану пришлось пожалеть о своем великодушии. Едва добравшись до зингарского берега, барон всенародно поклялся добиться того, чтобы варвара по кличке Амра вздернули на одной из виселиц на тюремном дворе Кордавы, называемом «танцевальный помост» (прежде чем умереть, висельники исполняют на своих веревках хорошую пляску для собравшейся публики), либо собственноручно вздернуть его на крепком суку берегового дерева, либо – в самом крайнем случае – проткнуть длинной зингарской шпагой в праведном поединке. Пользуясь своими неограниченными средствами и связями при дворе короля, Ричендо тут же собрал и отправил в море для поимки наглых пиратов целую флотилию из пяти кораблей, и Конана от верной гибели тогда спасло только чудо, а вернее – преданность, бесстрашие и мастерство команды.

Поклявшись, барон честно стремился исполнить свою клятву. Он не жалел ни денег, ни энергии для отмщения ненавистному киммерийцу. Сколько плававших с ним ребят перекупил барон, переманил на свою сторону, толкнув на предательство!.. Сколько раз по его милости Конан балансировал на самом краю бездны, и призрак позорной смерти на виселице маячил перед ним совсем явно…

Ненависть Ричендо была того рода, что с годами не уменьшается, не слабеет, но лишь становится застарелой, словно бы затвердевает, превращая сердце носителя этого чувства в живой камень, днями и ночами грезящий о вожделенном последнем ударе, о сладком экстазе свершившейся мести… Хотя прошло уже больше тринадцати лет со времени их встречи, и большую часть этого времени Конан провел вдали от зингарских городов и вод, барон не забыл его. За те последние полтора года, которые киммериец провел корсаром на службе Его Величества короля Фердруго, он успел убедиться, что огонь неутоленной мести не стал слабее в груди его врага, а мысль его по-прежнему отыскивает способы расправы над своим давним противником.

Идея навестить барона Ричендо в его замке так взбодрила и развеселила Конана, что он, освободившись от тяжести смутных дум, мгновенно заснул и спал крепким сном до рассвета. Утром он хотел было покинуть гостеприимный и унылый особняк Гарриго, пока хозяин еще спит, но не успел. Герцог поднялся еще раньше, чем его гость, а может быть, учитывая синие мешки под глазами, не спал вообще. Худой и призрачный, как житель Серых Равнин, он столкнулся с Конаном в галерее и счел своим долгом на прощание бесконечно раскланиваться и извиняться, отводя взгляд в сторону и избегая приближаться к доброму приятелю ближе, чем на пять шагов.

Глава девятая

Вскоре после полудня, изрядно вымотав своего вороного жеребца, ибо нетерпение жгло ему пятки и заставляло то и дело пришпоривать потные бока благородного скакуна, Конан уже стучался в обитые бронзой высокие двери замка барона Ричендо. Обитель барона чем-то напоминала его почившую в соленых волнах фелюгу: такая же тяжеловесная и важная, словно раздувший щеки вельможа, с занавесками цвета слоновой кости, похожими на обвисшие паруса, на низких окнах.

Выглянувшему на стук охраннику Конан сообщил с наглым и бесшабашным выражением в смеющихся глазах, что его хозяин, барон Ричендо, ждет не дождется дорогого высокородного гостя, и задержка его в дверях может дорого обойтись болвану в начищенных, словно женские украшения, доспехах.

Болван в чрезмерно начищенных доспехах и его напарник, как и следовало ожидать, не посмели пикнуть или усомниться, и очень скоро Конан уже развалился в глубоком бархатном кресле, вытянув вперед ноги, в роскошной приемной барона.

– Говорю же тебе, остолоп, я никого не жду сегодня! Я не звал никаких гостей!.. – раздраженно выговаривая растерянному охраннику, барон торопливыми шагами ворвался в одну из дверей.

На нем был домашний халат с длинными, волочащимися по полу золотыми кистями и мягкие замшевые туфли.

Увидев киммерийца, Ричендо остолбенел. Мягкие розовые щеки его, падающие на ворот халата, приобрели серый оттенок. Круглые глаза выкатились из орбит.

– Здравствуй, дружище! – широко улыбнувшись, Конан поднялся с кресла, шагнул к нему и развел руки, словно стремясь поскорее заключить хозяина дома в жаркие объятия. – Ты так часто приглашал меня посетить твой гостеприимный замок, и я наконец-то улучил время! Помнишь, как ты упрашивал меня, как заверял, что твой дом будет моим домом, и все, что в нем, и все, кто в нем, – будет моим и моими! Я вижу, ты проглотил язык от радости, и это так понятно. Ну, скорее же обними своего старого и верного друга, не забывавшего о тебе за все эти годы ни на миг!..

Конан отпустил свой язык на волю и от души веселился, глядя, как в изменившемся лице барона безмерное возмущение борется с чем-то неведомым, похожим на ужас, столь же безмерный.

– Значит, ты не хочешь меня обнять? Не хочешь прижать к груди старого друга?! – Конан опустил руки и вздохнул с наигранной обидой. – Не ждал я, что долгожданная наша встреча будет такой сухой. Может быть, ты размочишь ее хотя бы хорошей бутылью, если уж мне не удалось выжать из глаз твоих слезы радости?.. Но что с тобой?! – воскликнул он вдруг с тревогой.

Если тревога эта и была наигранной, то совсем чуть-чуть. Лицо барона из серого стало густо-багровым, с отливом в зловещую синеву. Глаза выпучились еще больше и приняли бессмысленное выражение. Хрипло вскрикнув, заскрипев зубами и схватившись за отвороты халата, Ричендо рухнул навзничь, гулко стукнувшись затылком о паркет из мореного дуба. Результатом борьбы между негодованием и смертельным ужасом стал, по всей видимости, апоплексический удар.

Пока сбежавшиеся слуги хлопотали над недвижным хозяином, Конан, несколько ошарашенный той легкостью, с какой в один миг, без всяких усилий со своей стороны, он справился с многолетним врагом, размышлял, что ему делать дальше. Попрощаться как ни в чем не бывало и закрыть за собой двери?.. Уйти не прощаясь?.. Пока Конан раздумывал, в комнату вбежала женщина средних лет. Причитая и раскачивая высокой затейливой прической, она бросилась на колени перед поверженным багровым бароном. По-видимому, то была его жена, в самом ближайшем времени рискующая стать вдовой. Молодой человек, вошедший вместе с ней, пытался поднять ее с пола, вежливо и раздельно твердя слова утешения. Юноша был точной копией барона, лишь слегка облегченной в весе и значительно омоложенной. Такой же, как у отца, нос с крупными, то и дело раздувавшимися ноздрями нависал над безукоризненно черной и тонкой полоской усов. Алые губы нервно подергивались.

Конан тут же решил, что пока подождет ретироваться. Он знал вошедшего юношу. То был Кайсс, первенец и любимый сын барона, которому тот, в числе прочего, передал по наследству ненависть к бывшему пирату, варвару из Киммерии. Оглядевшись по сторонам, Кайсс, конечно же, сразу понял, кто явился причиной случившегося с отцом несчастья. Рука его потянулась к шпаге, висевшей за поясом, ноздри гневно раздулись, он порывисто шагнул по направлению к киммерийцу…

– Безмерно рад тебя видеть, мой юный друг! – в свою очередь Конан также сделал шаг вперед, предусмотрительно опустив ладонь на рукоять меча. – Мне очень жаль, но твой почтенный отец так обрадовался встрече со своим старинным приятелем, что от восторга потерял сознание. Надеюсь, твои нервы окажутся крепче, и ты не будешь реагировать столь бурно.

Судя по тому, что лицо сына приняло такой же багровый оттенок, что и у его отца несколько мгновений назад, надежды Конана могли и не оправдаться. Кайсс изо всех сил закусил нижнюю губу. Его черные глаза с породистыми голубыми белками то и дело меняли выражение – от смертельной ненависти до боязливой тоски…

– Успокойся, успокойся, мой добрый Кайсс! – воскликнул Конан как мог приветливо и добродушно, – Подумай о своей матери. В один миг потерять и мужа, и сына – это уж слишком. Я вижу, что ты безмерно рад мне, но докажи эту радость чем-нибудь попроще: без потери сознания, без ударов затылком об пол! Прикажи лучше подать побольше доброго вина, а к нему незатейливой закуски!..

Организм юноши был крепче, чей у пожилого барона, потому он сумел вынести издевательство. Обернувшись назад, Кайсс хлопнул в ладоши и приказал – неестественно хриплым и вибрирующим голосом – как следует накормить и напоить гостя. Половина хлопочущих над бароном слуг кинулась исполнять это новое приказание.

– Надеюсь, ты не оставишь меня в одиночестве? – поинтересовался Конан с невинным видом. – Кусок не полезет мне в горло, если я буду сидеть за столом один. Составь мне компанию, дорогой Кайсс, отца же своего отдай попечениям слуг и бедной женщины, имевшей когда-то счастье выйти за него замуж.

Злосчастный заложник таинственной мази близнецов, не смог заставить себя возразить ненавистному гостю. С затравленностью во взоре сидел он за роскошно накрытым столом напротив Конана, нервно пощипывая виноград и катая хлебные шарики. Конан же с удовольствием насыщался, отдавая дань изобильному и утонченному столу барона. Осушая одну за другой бутыли вина с тонкими, как шеи болотных птиц, горлышками, отправляя в рот внушительные куски жареной дичи и копченой рыбы, киммериец не переставал разглагольствовать, насколько это можно было сделать с набитым ртом.

– Как жаль, дорогой Кайсс, что отец твой не вынес встречи со мной! Какое для меня было бы счастье, если бы старый добрый Ричендо сидел сейчас вместе с нами, за этим столом. Нам было бы с ним что вспомнить, поверь!.. Когда мы с твоим отцом познакомились, ты был еще маленьким мальчиком, размахивающим деревянной шпагой и резво скачущим на пони. О, разве забуду я тот миг, когда благородный нобиль, чья шея и запястья утопали в кружевах, как руки прачки в пене, чьи пуговицы на камзоле были выточены из рубинов и аметистов, разве забуду я, как все это драгоценное, кружевное и высокомерное бросилось передо мной на колени и, елозя по палубе, пропитанной кровью верных его слуг, принялось умолять о пощаде!.. Я пощадил его. Я дал ему крепкую шлюпку, бочонок с водой и ящик с солониной и пожелал попутного ветра. Но уже через несколько дней мне пришлось спасаться от пяти кораблей с королевскими солдатами, которых твой добрый отец послал на охоту за мной и моими верными ребятами!.. О, он не пожалел золота, твой отец, он всегда был щедр и великодушен… А знаешь, что было первое, что ждало меня пол-луны спустя, когда я высадился на пустынном берегу к югу от Кордавы?.. Стрела! Да-да, стрела, мой мальчик, которую выпустил сидящий в засаде солдат из той же флотилии. Твой добрый отец – да поможет ему Митра подняться на ноги и вернуть розовый цвет на его щеки! – не поленился и не пожалел денег, чтобы выставить оцепление из солдат, тщательно замаскированных под земледельцев и нищих, на довольно протяженной части зингарского побережья. Стрела попала мне в бедро, но, к счастью, она была не отравлена, и мне удалось уйти и тайно перебраться в Аргос.

Уже в Мессантии мне услужливо доложили о той страшной клятве, которую дал твой отец в присутствии многих людей… Он добросовестно пытался выполнить свою клятву. Сдается мне, в его жизни с тех пор не осталось других устремлений и желаний, как только отомстить мне. Верно, малыш? Или я не прав? Или отец твой не тратил свое огромное состояние, снаряжая карательные отряды в погоню за мной? Или он не превратил каждый портовый кабачок на всем протяжении от Пиктских Пустошей до Стигии в место, где в любой миг меня мог ждать нож в спину, предательски пущенный в дело каким-нибудь подкупленным оборванцем… А тот случай в Мессантии, когда главарь местных воров едва не сжег меня вместе с постоялым двором, где я жил, и десятком других постояльцев, оттого, что твой отец обещал щедро заплатить за мои обугленные кости!.. Потом я уехал и не был в этих краях больше десяти лет… Но твой достойный отец не забыл меня! За корсаром на службе Его Величества уже нельзя было охотиться, как за простым пиратом, но неистощимый ум его искал и находил выходы. К примеру, те две бутыли отравленного вина, которые якобы прислала ко мне в таверну «Девяти Шпаг» одна из влюбленных в меня знатных красоток! В тот вечер по милости твоего доброго отца я лишился двоих своих друзей…

А меч с отравленной рукоятью, якобы переданный мне одной из спасенных мною высоких особ, пожелавшей остаться неизвестной? Первым за его рукоять имел несчастье схватиться семилетний сынишка хозяина гостиницы, в которой все это происходило… А… Впрочем, я вижу, я утомил тебя своими воспоминаниями, дорогой Кайсс! Лицо у тебя такое кислое, словно в кувшине, из которого ты сейчас хорошо отхлебнул, не вино, а уксус. Прости меня за мою крепкую память, за мой не знающий устали язык! Я многое мог бы еще сказать. Я ведь еще не дошел до наших общих с тобой воспоминаний, мой благородный Кайсс! Ты ведь тоже, переняв от отца его любовь ко мне, сделал немало, чтобы добиться моей ответной любви. Но этого я касаться уже не буду. Хватит! Не разболелись ли у тебя зубы, высокородный Кайсс? Твое благородное и красивое лицо так перекосилось… Нет?.. Я рад за тебя в таком случае.

Когда было выпито и съедено все, что только мог вместить в себя желудок варвара, Конан удовлетворенно откинулся на спинку кресла и ласково подмигнул сыну барона. Тот сидел перед ним, раздавленный и застылый, и лицо его казалось вылепленным из зеленоватой глины.

– Надеюсь, что твой добрый отец поправится, – добродушно зевнув, сказал киммериец. – Думаю, он не простит ни мне, ни себе, если, обретя способность двигаться и говорить, обнаружит, что я не дождался этого момента и докинул его гостеприимный замок. Чтобы этого не случилось, я поживу здесь, любезный Кайсс, несколько дней, может быть, половину луны или больше. Я уверен, твой отец, зная, что я в нетерпении жажду обняться с ним и предаться общим воспоминаниям, восстановит свои силы быстрее…

* * *

Каждую ночь Конан плотно задвигал засовом двери отведенной ему комнаты и проверял решетки на окнах. В первый же вечер он тщательно простучал стены и дверцы внушительных шкафов, проверяя, нет ли где потайного входа в его помещение. Хорошо изучив за долгие годы нрав хозяев, он не без оснований опасался, что молодой барон сделает все возможное, чтобы его уничтожить. Как только киммериец выпадал из поля зрения Кайсса, магия близнецов переставала действовать, и хозяин дома начинал выискивать любые способы убийства смертельно оскорбившего его наглеца с пепельным оттенком кожи.

Но Конан был начеку. Несколько раз его будил по ночам шорох и поскрипывание за дверью, и он громко и добродушно осведомлялся, кому это не спится и кто так жаждет его общества посреди ночи. Порой он молча вставал и распахивал дверь, но за ней никого не оказывалось, лишь слышался заглушаемый коврами топот убегающих по коридору ног. Также Конан никогда не ел и не пил в одиночестве, но только в присутствии молодого барона или его матери. (Старый барон по-прежнему не вставал с постели, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и только бессвязно мычал.)

Однажды утром, сразу после обильного завтрака, Конан прогуливался по чисто выметенным и чуть ли не вылизанным дорожкам сада. Неожиданно из-за кустов к нему метнулась здоровенная пантера с маслянисто блестящей на солнце короткой шерстью. Киммериец знал, что по ночам в сад выпускают для охраны диких кошек, днем же они крепко заперты в клетке на заднем дворе. Этим утром, видимо, заметив прогуливающегося варвара, Кайсс отдал приказ выпустить пантер. Мгновенно подобравшись, киммериец выхватил из-за пояса меч, с которым никогда не расставался. Зверь мотал хвостом из стороны в сторону, застыв в трех шагах и не сводя с него желтых глаз с резко сузившимися зрачками. Краем глаза Конан заметил еще одну такую же кошку, выжидательно присевшую под деревом шагах в восьми от него. Проклятие! А если их еще больше?.. Помнится, в просторной стальной клетке на заднем дворе утробно рычали, терзая зубами телятину, штуки четыре или пять таких же вороных и блестящих кошечек с прижатыми округлыми ушами и когтями длиной в полпальца… С двумя он еще, может, и справится, но вот четыре или пять – это уже перебор!

Конан знал, что дикие звери очень не любят пристального взгляда в глаза. Поэтому он уставился в узкие щелевидные зрачки, постаравшись собрать всю волю в один пучок. Он почти ощущал этот самый пучок, жесткий до рези, исходящий из-под его напряженных век…

– Спокойно, спокойно, киска, – негромко приговаривал киммериец. – Я ведь не сделал тебе ничего плохого. Иди-ка подобру-поздорову отсюда и подружек своих уводи…

Выдержать, не моргнув, тяжесть звериного взгляда было непросто. Конан чувствовал, как крупные капли пота бегут у него между лопатками, а виски ломит от волевых усилий. К тому же приходилось не выпускать из поля зрения вторую пантеру, пока, к счастью, не делавшую попыток сдвинуться с места. И еще он чутко прислушивался, ловя каждый шорох в траве и кустах: ведь остальные двое или трое зверей тоже, должно быть, прогуливаются где-то поблизости.

Прошло томительное время, равное пяти-шести вздохам, прежде чем пантера отвела, наконец, глаза. Судя по всему, магия близнецов на нее не действовала (отчего киммериец испытывал к дикой кошке невольную симпатию), но вот пристальный взгляд жестких и спокойных синих глаз подавил желание прыгнуть и впиться зубами в горло крупной и соблазнительной добычи. По-видимому, в их небольшой группе или семье этот зверь был лидером, поскольку, стоило ей отвернуться и пойти прочь от киммерийца, нервно позевывая и независимо шевеля хвостом, как и вторая кошка потеряла к Конану всяческий интерес и отправилась по своим делам.

* * *

В глубине души Конана веселило и подстегивало странное противоречие, которое составляло суть его обитания в роскошном замке барона. С одной стороны, гибель – в виде яда, ножа, кинжала, зубов хищников – подстерегала его на каждом шагу, и нельзя было расслабиться ни на миг. Нельзя было даже пить вина вдоволь, и приходилось постоянно ограничивать себя, чтобы сознание оставалось ясным, а руки крепкими.

Даже сон его, обычно глубокий и лишенный сновидений, стал здесь чутким, мгновенно прерывающимся от любого подозрительного шороха. С другой стороны – каждая его дневная причуда выполнялась мгновенно, с раболепной поспешностью. Если за обедом он задумчиво вспоминал, как когда-то в Аргосе ел замечательный паштет из плавников морской рыбы, то за ужином ему подавалось именно такое блюдо. (А если и не совсем такое – за отсутствием поблизости необходимых рыб – то не особо разборчивый в еде киммериец этого не замечал.) Стоило Конану мечтательно вздохнуть, остановившись у висящей на ковре длинной зингарской шпаги, чей эфес из серебра был украшен гладко ограненными рубинами, напоминавшими застывшие капельки крови, скатившиеся со смертельного клинка, – как Кайсс тут же снимал оружие и протягивал гостю. То же случалось, если за трапезой Конан, прищурившись и цокая языком, принимался рассматривать на свет, поворачивая во все стороны, хрустальную чашу аквилонской работы. Комната его постепенно наполнялась изысканными и богатыми подарками.

На пятый день навестить больного отца приехала из Кордавы его замужняя дочь, герцогиня Оттази. То была пышная двадцатипятилетняя матрона с очень белой кожей, которую она вдобавок еще и пудрила мелко истолченным мелом, отчего напоминала умершую от малокровия и только что восставшую из гроба. На ее крохотных губках чаще всего держалось выражение брезгливого недоумения, словно все происходящее вокруг вызывало у нее это чувство, и никакое иное. По-видимому, брат, не питавший к ней особенно нежных чувств, не счел нужным заранее сообщить о гостящем у них варваре, неведомым путем заставляющем всех вокруг трепетать перед своей персоной. Поэтому знакомство с Конаном оказалось для благородной и нежной Оттази сюрпризом.

За вечерней трапезой Конан сел рядом с белолицей красавицей и прожигал ее томными взглядами, отчего бедная женщина не раз поперхнулась и не смогла толком утолить свой аппетит. Недоумение в воловьих глазах с поволокой нарастало, брезгливость же исчезла, и теперь ее яркие губки мелко дрожали…

Конан не сомневался, что этой же ночью испуганная пышнотелая дурочка окажется в его комнате. Так и случилось. Она пришла к нему и робко поцарапалась в дверь, в одной белоснежной – того же цвета, что и щеки, – ночной рубашке, сквозь которую смутно просвечивали соблазнительные формы. От нее разило дорогими духами, с такой силой, словно она умылась ими. От резкого пряного запаха у Конана защипало в носу, а робкие прелести в сочетании с безумным ужасом в глазах и трясущимися руками повергли его в состояние неудержимого хохота. Отсмеявшись, Конан похлопал дрожащую красотку по пышному плечу и вежливо выпроводил. В качестве компенсации за неудавшееся свидание он вручил ей один из хрустальных бокалов, не глядя взяв его из груды подарков, наваленных на полу.

* * *

Почему-то эта испуганная гусыня явилась последней каплей. Закрыв за ней дверь и задвинув засов, Конан со всего размаха бросился на свое ложе с бесчисленным количеством атласных подушек. Беспечное веселье сменилось горечью. Проклятие! Неужели теперь всегда женщины будут отдаваться ему, трясясь от страха и проглотив язык?! Неужели его удел отныне – полумертвые от ужаса ледышки, которые в другое время, не видя его и выйдя из-под воздействия магии, будут строить и приводить в действие разнообразные планы его убийства? Вместе с братьями своими и мужьями… Хорошенький же подарок сделали ему веселые сестрички, ничего не скажешь! Что они там говорили про три года? Три года! Целых три года перед ним будут лебезить его враги, будут отдаваться лишь от ужаса женщины, а приятели и друзья – что самое отвратительное – превратятся в подобострастных и покорных идиотов, каким стал Гарриго. Горделивый, горячий, беспечный и безрассудный старина Гарриго!..

Правда, подарок этот, эта пепельная – Нергал ее побери! – кожа на скулах многое может ему дать. Очень многое… Груда изящных безделушек на ковре – лишь ничтожная часть того, что может он получить, пользуясь внушаемым всем вокруг беспредельным страхом. О, он может стать богат, очень богат! Он может превзойти богатством самого Ричендо. (А интересно, подарит ли ему юный Кайсс отцовский замок со всем, что там есть, если Конан прищурится и поцокает языком, глядя на огромное и приземистое каменное строение с барельефами львиных голов над каждым окном?..)

Но разве только богатство может принести ему дар близнецов? Конечно же, нет! Обладая способностью наводить на всех, видящих его, панический страх, Конан может стать великим полководцем. Армия, во главе которой он встанет, не будет знать поражений. Вооруженные до зубов войска неприятеля будут обращаться в бегство при одном его приближении. Можно будет завоевать все соседние государства: Аргос, Аквилонию, Немедию… Можно будет завоевать полмира… да что там – целый мир! Вопрос лишь во времени.

Впрочем, к услугам Конана будут лучшие мировые целители, и уж они-то, общими усилиями, сумеют продлить ему жизнь. Он проживет двести, нет, триста лет и не только завоюет весь мир, но и установит везде самые справедливые и мудрые законы. Он будет величайшим правителем со дня гибели Атлантиды! Близнецы говорили, что подарок будет действовать в течение всего трех лет, но и три года – огромный срок, если есть ясная цель, море энергии для ее достижения и трезвая голова!.. Он, Конан, успеет стать за три года величайшим из королей, а затем, когда действие пепельной мази кончится, люди будут испытывать к нему страх и благоговение уже в силу привычки, в силу величия сана, им достигнутого…

Правда, целых три года придется ему жить с привкусом отвращения. И на душе у него будет смутно и тошно, ибо не останется у него больше друзей – одни пугливые и раболепные тени вокруг, сгибающиеся в поклонах до самой земли. Не очарует его и не взволнует больше женская красота, ибо все женщины, и прелестные, и дурнушки, будут бледнеть при виде его и раздеваться поспешно, стуча зубами… И не будет у него больше достойных противников, с которыми можно ударить мечом по мечу и славно помериться силами, и побродить, напряженно и весело сверля глазами друг друга, по самому краешку гибели…

Ни врагов, ни друзей, ни преданных женщин. Только рабы, рабы, рабы… Но во имя мирового господства, наверное, можно перетерпеть это, стиснув зубы и загнав все чувства куда-нибудь поглубже, сжав их в комок?..