Текст книги "Война среди осени"

Автор книги: Дэниел Абрахам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

21

Синдзя проснулся от звука, похожего на хруст, и обнаружил, что совсем продрог. Снаружи кто-то разбивал топориком ледяную корку, которая ночью затянула бочонки с водой. Еще не рассвело, но в эту пору солнце поднималось поздно. Он сбросил одеяла и встал. Серая шерсть нижней сорочки даже успела сохранить немного тепла, пока он влез в одну куртку, на нее накинул вторую, а сверху набросил широкий кожаный плащ, со скрипом сколов его широкой костяной застежкой.

Войско уже сворачивало лагерь. Над телегами поднимались клубы дыма и пара. Лошади фыркали, и в свете заходящей луны их дыхание превращалось в белые облачка. На юго-востоке небо еле заметно посветлело. Взяв миску ячменной каши, Синдзя присел возле костра. Для сладости в крупу добавили черносливы, на которых до этого настаивали вино. Держать в руках теплую миску оказалось гораздо приятнее, чем есть ее содержимое. Вино и черносливы друг с другом не ладили.

Они шли уже две с половиной недели. До Мати оставалось еще примерно три. Синдзя прикинул: если не случится бурана, за последние десять дней морозы погубят около тысячи гальтов. Он прищурился, подняв глаза к темному бездушному небу, и стал смотреть, как медленно гаснут в нем крошечные звезды. У Баласара все равно останется больше девяти тысяч. И каждый воин будет сражаться не за деньги, не за славу. Не за своего прославленного вождя. Если хай Мати каким-то чудом сумеет не допустить войско в город, им останется только гибнуть в ледяных северных полях.

Их ждет единственная за всю эту поганую войну битва, в которой гальты будут защищать свою жизнь.

– Добавки? – спросил повар, но Синдзя покачал головой.

Вокруг наконец собралась его собственная охрана. Синдзя не помогал им снимать шатры. Большую часть отряда он оставил в Тан-Садаре. В конце концов, когда безрассудный поход завершится, им придется грабить родные дома. От зеленого новобранца на первой войне такого нельзя было требовать. Синдзя тщательно выбрал дюжину воинов. Среди них не нашлось ни одного, кто был ему по душе.

Гальты свернули последние шатры, связали колья кожаными ремнями и погрузили все на самоходные телеги. Костры погасли. На небо выглянуло запоздалое солнце. Синдзя плотнее запахнулся в плащ и вздохнул: такие игры для молодых. Окажись он хоть чуточку хитрее обычной крысы, сидел бы сейчас где-нибудь в тепле и уюте, попивал бы пряное вино и ел оленину в мятном соусе. Протрубил рог, и наемник зашагал дальше на север. От холода немело лицо, щипали уши. Пахло пылью, дымом и конским навозом – зловонием идущего войска. Синдзя посмотрел на горизонт: туч не видно, лишь тонкое белое кружево застит синее небо, значит, сегодня бури ждать не стоит. Только вот снежная крупа, которую намело в последние недели, так и не растаяла. Теперь ей лежать до самой весны. Мир побелел. На снежном поле чернели только заплатки голой земли и камни.

Он шел и шел, бездумно переставляя ноги, мерный ритм шагов усыплял мысли. Тело понемногу согрелось. Уши перестали болеть. Воздух уже не обжигал ноздри. Солнце торопливо поднялось у него за спиной, будто спешило поскорее закончить дневной переход и снова погрузить мир во тьму.

Синдзя остановился под деревом, чтобы облегчиться. Моча дымилась на морозе. Перед этим он скинул плащ. Если станет слишком тепло, тело начнет потеть. А если пот пропитает нижнюю рубаху, это верная смерть. Интересно, сколько воинов Баласара догадывается об этом? Наверное, каждый. А жаль.

Сегодня их ждал ночлег в чистом поле. Только вчера проходили через селение. Жители совсем не предполагали, что их окружит кольцо всадников, которые намерены любой ценой сохранить в тайне свое продвижение на север. До следующего предместья оставался день или два пути. Синдзя подумал, что ему достанется свежее мясо на ужин, если повезет. Запасов, которые местные жители заготовили на всю зиму, войску еле хватало на половину дня.

В полдень сделали привал. В печах паровых телег разогрели хлеб и вскипятили воду на чай. Синдзя не проголодался, но все равно решил поесть. Чай оказался очень кстати. Пусть он был слишком крепкий и горький, но зато горячий. Наемник сел на широкий задок паровой телеги и стал мысленно готовить себя к следующему переходу. Он как раз прикидывал, какое расстояние они одолели с утра, когда к нему подъехал полководец.

Баласар сидел верхом на огромной черной лошади, чья сбруя была отделана серебром. Несмотря на маленький рост, он все равно выглядел внушительно, точно на картине.

– Синдзя-тя, – сказал Баласар Джайс на хайятском. – Я вас искал.

Синдзя изобразил почтительное приветствие.

– Похоже, зима пришла, – заметил гальт.

– Нет, Баласар-тя. Когда зима придет, вы поймете сразу. По мертвым телам вокруг.

Взгляд Баласара ожесточился, хотя усмешка так и не исчезла. Нет, этого человека вела не злоба. Решимость. Синдзя обнаружил, что совсем не удивлен. Злоба слишком непостоянна, слишком слаба, чтобы двинуть войска в такую даль.

– Хочу, чтобы вы поехали со мной рядом.

– Не думаю, что Юстину-тя это понравится, – ответил Синдзя и перешел на гальтский. – Но если вы хотите, генерал, я с удовольствием к вам присоединюсь.

– У вас есть лошадь?

– Несколько. Их ведут в поводу. Среди моих людей есть хорошие бойцы, но конюхи из них неважные. Если лошадь взмокнет в такой мороз, а потом эти ребята за ней поухаживают, то завтра ее подадут на ужин.

– У меня найдется лишний слуга. – Баласар нахмурился.

Синдзя сложил руки в жесте благодарности и отказа.

– Я бы не отказался позаимствовать одну из ваших лошадей. Если можно. А если нет, придется выбирать из своих.

– Я пришлю.

Синдзя отдал честь. Генерал тронул поводья и повернул коня прочь. Синдзя как раз доедал хлеб и запивал его остатками чая, когда слуга подвел ему бурую кобылу. Синдзя взобрался в седло и шагом проехал мимо хмурых, угрюмых воинов. Одни еще готовились к новому переходу, другие уже выступили. Баласар ехал почти в самом начале колонны с Юстином и командирами, с которыми решил побеседовать. Синдзя отдал честь. Баласар очень серьезно ответил ему. Юстин лишь кивнул.

– Вы, кажется, служили хаю Мати? – спросил полководец.

– Еще когда он и хаем не стал.

– Что можете о нем рассказать?

– У него славная жена, – ответил Синдзя.

Юстин улыбнулся шутке. Баласар чуть склонил набок голову.

– Всего одна жена? Это ведь не по правилам хайема, так ведь?

– И сын тоже один. Да, это странновато, но он и сам – не обычный хай. В юности он был простым грузчиком, потом путешествовал по восточным островам и городам. Не убивал родных, чтобы взойти на трон. Утхайем считает его недоразумением, он впал в немилость у дая-кво, и, мне кажется, считает свою власть обузой.

– Выходит, он плохой вожак?

– Лучше, чем они заслуживают. Большинству хаев их работенка очень даже нравится.

Баласар улыбнулся, Юстин сдвинул брови. Они оба поняли.

– Он не выслал дозорных, – заметил Юстин. – Военачальник из него никудышный.

– А кто бы выслал бы дозорных в такую пору? – возразил Синдзя. – С таким же успехом его можно винить в том, что он не следит за луной, на случай, если мы оттуда нападем.

– И как же вышло, что сын правителя оказался грузчиком? – Баласару, похоже, не терпелось сменить тему.

Покачиваясь в седле, Синдзя поведал им историю Оты Мати. Как тот покинул селение поэтов, выбрал другое имя и стал разнорабочим. О его жизни в Сарайкете, а потом – на Восточных островах. Как он стал посыльным, встретил свою будущую жену, а потом попал в заговор людей, стремившихся захватить трон отца. О трудностях первого года правления. Как зимние города охватила чума и как Ота с ней боролся. О скандале, который разгорелся, когда он отказался взять в жены дочь хая Утани. Синдзя даже рассказал, правда, неохотно, печальную историю своей любви. Закончил он тем, что хай Мати собрал ополчение и отправил его на запад, прямо в руки Баласару.

Генерал внимательно слушал, задавал вопросы, говорил, что думает, просил побольше рассказать о той или иной черте правителя. Солнце за их спинами уже скатилось к горизонту. Похолодало, и Синдзя снова натянул на плечи кожаный плащ. Ночь была уже близко, а луна до сих пор не встала. Наемник ждал, что все кончится, когда придет время ставить шатры, но и тогда Баласар его не отпустил. Он все выспрашивал подробности.

Синдзя решил не увиливать. Он остался жив, потому что не вызвал подозрений, но теперь близился час, когда его верность могла дать трещину. Гальты это понимали. Если бы он стал выкручиваться, медлить с ответом, запутывать их, Баласар мигом бы его раскусил. Поэтому наемник старался говорить одну правду. Все равно генералу пригодится немногое. В конце концов, Синдзя никогда не видел Оту, командующего армией. Если бы его раньше спросили, во что выльется такая попытка, сейчас все уже убедились бы, что он был неправ.

Они поужинали в шатре Баласара, сшитом из толстых шкур. Жаровня с пылающими углями приправила дымком суп из картошки и соленой свинины. Наконец познания наемника иссякли. Вопросы тоже закончились. Баласар глубоко вздохнул.

– По вашему рассказу выходит, что хай – неплохой человек. Жаль, нам не придется стать друзьями.

– Уверен, он сказал бы то же самое, – ответил Синдзя.

– Пойдет ли против него утхайем? Если мы поставим те же условия, что в Утани и Тан-Садаре, удастся ли избежать борьбы?

– После того, как он расправился с вашими? Рисковать бы я не стал.

Баласар прищурился. Сердце наемника сжалось. Он был почти уверен, что сказал что-то не то. Но генерал только зевнул.

– Как он будет защищать город? – спросил Юстин, отломив кусок хлеба. – Выйдет навстречу или затаится в подземельях, чтобы нам пришлось его выкуривать?

– Думаю, затаится. Там он хорошо знает все ходы и выходы. Он понимает, что его люди против гальтов не выстоят. Еще они, скорей всего, начнут засыпать нас камнями с башен. Взять Мати будет непросто. Если мы туда дойдем.

– Вы все еще сомневаетесь?

– Ничуть не сомневаюсь. Один буран, и мы погибли. Я в этом уверен как никогда.

– И все же вы с нами пошли.

– Да, генерал.

– Почему?

Синдзя посмотрел на тлеющие угли. Раскаленные изжелта-красные огни, припорошенные золой. С тех пор, как они выехали из Тан-Садара, он и сам не раз себя спрашивал, почему. Мог бы сказать, что верен уговору, но все они знали, что это неправда. Он сцепил пальцы и выгнул их до боли в костяшках.

– Мне нужно там кое-что.

– Хотите занять место хая?

– В каком-то смысле. Я хочу попросить у вас одну награду. Хотя бы вместо моей доли сокровищ.

Баласар кивнул. Он уже догадывался, к чему клонит Синдзя.

– Госпожа Киян, – сказал он.

Синдзя кивнул.

– К ней никто не должен прикоснуться. Когда город падет, прикажите отвести ее ко мне. Я за ней присмотрю, чтобы не наделала глупостей.

– А ее муж и дети? Нам придется их казнить, – напомнил Юстин.

– Знаю. Но она не из благородной семьи. Просто вышла за правителя замуж. От нее нет никакой угрозы.

– И ради нее вы предадите хая? – спросил Баласар.

Синдзя улыбнулся. Хотя бы на этот вопрос он мог ответить честно.

– Ради нее, генерал, я бы предал даже богов.

Баласар повернулся к Юстину и поднял брови, как будто задал немой вопрос. Юстин посмотрел на Синдзю долгим взглядом, пожал плечами. Баласар, кряхтя, наклонился и вытащил из-под койки деревянный ящичек. В нем лежала фляга из тонкого нантаньского фарфора и три маленьких пиалы. С нарастающим беспокойством Синдзя следил, как генерал наливает им чистейшее рисовое вино. Одну пиалу Баласар вручил Юстину, вторую – ему.

– Я тоже хочу попросить вас кое о чем.

Синдзя выпил. От глотка пряного, крепкого вина в груди распустилось тепло, однако тревога по-прежнему сжимала сердце.

– Мы войдем в город, – сказал Юстин. – Вольемся, как море. Заглянем в каждую щелочку, в любой укромный уголок. Но мы потеряем людей. Много людей.

– Большинство, – продолжил Баласар. – Мы победим. Но для этого придется пожертвовать половиной моих воинов.

– Не слишком удачно, – согласился Синдзя. – Вы что-то задумали, как я понимаю.

Баласар кивнул.

– Можно заслать в город одного человека, который расскажет нам обо всех укреплениях и планах защиты. Который отправит нам весточку или подаст знак. Если повезет, он даже посоветует хаю, как держать оборону. А в обмен получит женщину.

Синдзя почувствовал, что голова идет кругом. Хмель от вина мешал ему думать, зато помог осклабиться. Каким бы смешным ни казалось это положение, в нем был здравый смысл. Такого следовало ожидать. И как он раньше не догадался!

– Значит, хотите послать меня в город?

– Утром возьмешь пару хороших лошадей и поскачешь во весь опор, – сказал Юстин. – Доберешься несколькими днями раньше нас. Хай всегда слушал твои советы, послушает и сейчас. Или же ты узнаешь, что он задумал. Когда придет время брать Мати, подскажешь нам.

Он развел руками, показывая, что все проще простого. Поехать в Мати, предать Оту и всех, с кем подружился за последние десять лет. «Предать генерала? – подумал Синдзя. – Тогда, если гальты меня найдут, легкой смерти ждать не стоит».

– Так всем будет проще, – сказал Баласар. – Меньше людей погибнет. Вы получите свою любимую. Целой и невредимой, если получится.

– Вы даете мне слово? – спросил Синдзя.

Баласар изобразил позу, подтверждая клятву. Не совсем правильно, но вполне понятно. Синдзе стало не по себе, как будто он глянул в пропасть с обрыва. Голова немного кружилась, а напряжение скрутило кишки. Он протянул Баласару пиалу, и тот снова наполнил ее.

– Если вы не согласитесь, я пойму, – сказал генерал мягко. – Ваш поступок всем облегчит жизнь, хотя исход сражения не изменит. Я знаю, что прошу многого. Если хотите, подумайте денек-другой.

– Нет, – покачал головой Синдзя. – Ни к чему раздумывать. Я согласен.

– Точно? – спросил Юстин.

Синдзя осушил пиалу одним глотком. Он почувствовал, что шею и щеки заливает румянец. Тошнота заворочалась в животе, подкатила к горлу. Слишком крепкое вино. Дурная ночь впереди.

– Так нужно. О цене мы уговорились. Значит, все сделаю.

Семай чуть подался вперед в кресле. На мраморных стенах покоя играло золото свечей, но яркий свет не успокаивал Маати. Затаив дыхание, он сидел на подушке, расшитой алыми и лиловыми нитями, и ждал. Семай взял за уголок широкую желтую страницу, помедлил, перевернул ее. Маати заметил, что поэт шевелит губами, перечитывая какую-то фразу. Он с трудом удержался, чтобы не спросить, какую. Если он прервет Семая, чтение лишь затянется.

Две недели ушло на то, чтобы превратить простую истину, которую подсказала Эя, в черновик, достойный внимания. Непросто было подогнать грамматики так, чтобы конец и продолжение, разрушение и созидание, а точнее, разрушение созданного, подпитывали друг друга. Еще три или четыре дня ушло на то, чтобы втиснуть в работу структуры, которые защитили бы его от расплаты.

И все-таки работа отняла всего лишь недели. Не месяцы и не годы. Структура пленения была готова. Разрушающий Зерно Грядущего Поколения, Неплодный. Смерть гальтских полей. Истребление семени. Гибель материнского чрева. Как только Маати понял, в чем секрет, пленение само полилось из-под его пера.

Как будто тихий голосок в глубине сознания диктовал слова, а ему лишь оставалось их записать. Даже сейчас, когда Маати изнывал на неудобной подушке в ожидании приговора, его еще пьянило вдохновение. Он стал поэтом. Все события в его жизни вели к одной цели. Он жил ради этих дней, ради страниц, которые сейчас шуршали и шелестели под рукой Семая. Маати закусил губу и молчал.

Время еле ползло, но вот Семай взял последний лист, скользнул по строчкам пальцем, помедлил и отложил его в общую стопку. Маати подался вперед, руки сложились в жесте вопроса. Семай нахмурился и покачал головой.

– Нет? – шепнул Маати. Тревога, отчаяние, гнев молнией пронзили его внутренности, и растворились без следа, как только Семай заговорил.

– Великолепно. Это первый набросок, но работа весьма и весьма достойная. Исправлять почти ничего не придется. Может, поменяем отдельные компоненты, чтобы андата легче было передать ученику. Но это мелочи. Все получилось, Маати-тя. Только вот…

– Что?

Семай нахмурился еще больше. Осторожно побарабанил пальцем по страницам, словно трогал горячий чайник, боясь обжечься. Вздохнул.

– Я никогда не видел андата, созданного как оружие. У дая-кво была одна книга. Еще времен Второй Империи. Он ее никому не показывал. Словом, я не уверен.

– Идет война, Семай-кя, – сказал Маати. – Гальты убили дая-кво, вырезали все селение. Одним богам известно, сколько еще народу они погубили. Сколько изнасиловали женщин. Они заслужили то, что здесь написано.

– Знаю, – кивнул Семай. – Я хорошо это знаю. Я просто вспомнил Размягченного Камня. Ведь он был способен творить ужасные вещи. Сколько раз я удерживал его, чтобы он не обрушил дом или шахту. Человеческая жизнь для него ничего не стоила. Но в нем не было злобы. Этот… Неплодный. Он совсем другой.

Маати сжал подбородок рукой. Он устал, вот и все. Они оба устали. Даже если Семай придирался к мелочам, сердиться на него не стоило. Маати улыбнулся, как мог бы улыбнуться учитель. Или дай-кво. Он изобразил позу наставления.

– Садовые ножницы так же остры, как меч. Что делали поэты, такие как я и ты, до войны? Садовые ножницы. – Он показал на стопку страниц. – А это – наш первый меч. Естественно, ты чувствуешь себя с ним неловко. Мы не сторонники грубой силы. Если бы мы такими были, дай-кво никогда не выбрал бы нас, правда ведь? Но теперь мир стал иным, поэтому нам тоже придется делать что-то, чего мы не делали раньше.

– Значит, вас тоже это беспокоит? – спросил Семай.

Маати улыбнулся. Жестокость андата его нисколько не тревожила, но он знал, что хочет услышать его товарищ.

– Конечно, беспокоит. Только это меня не остановит. Ставки слишком высоки.

Ему показалось, что внутри Семая что-то рушится. Взгляд заметался, как будто поэт искал другой выход. В конце концов тот вздохнул.

– Думаю, вас ждет успех, Маати-кво. Мне нужно подумать над некоторыми строками. Вероятно, мы сможем их улучшить. В любом случае мы будем готовы к пленению задолго до оттепели.

Маати не подозревал, как волнуется, пока страшное напряжение не отпустило его. Он расплылся в улыбке, совсем как мальчишка. Он представил, что владеет единственным на свете андатом. Они с Семаем станут новыми учителями, вырастят новое поколение поэтов, пленят новых андатов. Надежно защитят города. Он сердцем чувствовал, что так и будет.

Вскоре после этого они расстались, будто Семаю не терпелось покинуть библиотеку. Маати показалось, что пленение Неплодного волнует молодого поэта больше, чем его самого. Шагая по лестницам и коридорам наверх, в свои покои, Маати подумал, что Семай должен привыкнуть к новому порядку вещей. Однако ему будет нелегко. Он добрый человек, а для таких, как он, в мире осталось мало места.

Маати все еще размышлял о тьме, нависшей над миром, когда вошел в свою комнату. Он не сразу заметил, что на его кровати сидела Лиат. Маати поднял глаза, лишь когда она кашлянула. Сдавленно, судорожно, будто всхлипнула.

Он бросился к ней.

– Что стряслось, родная? Что случилось?

Ровный свет лампы бросал тень на ее лицо. Глаза у Лиат покраснели, веки припухли, а щеки покрылись розовыми пятнами: совсем недавно она плакала. Лиат попыталась улыбнуться.

– Помоги мне, Маати-кя. Поговори с Найитом.

– Хорошо. Конечно, я поговорю. Но что случилось?

– Он… – Лиат замялась, глубоко вздохнула и начала снова. – Он не хочет ехать со мной. Что бы ни случилось, он вознамерился остаться тут и защищать ее детей.

– Что?

– Киян. Она попросила его присматривать за Данатом и Эей, и теперь он решил остаться на севере. Он не хочет ехать домой. У него есть жена и его ребенок, а он променял их на семью Оты. А что, если кто-то увидит, что он… кто-то поймет, чей он сын? Что, если они с Данатом станут смертными врагами?

Маати сел рядом с Лиат и взял ее за руку. Уголки ее губ печально опустились. Маати поцеловал ее руку.

– Он так и сказал? Сказал, что останется в Мати?

– Мне и так все понятно. Я вижу, как он смотрит на них. Как только я заговариваю о весне и юге, он улыбается этой своей неотразимой фальшивой улыбочкой и заводит разговор о чем-то другом.

Маати кивнул. Пламя в светильнике дрогнуло и зашипело. На стенах закачались тени.

– Что же с ним такое? – ласково спросил он.

Выдернув руку из его пальцев, Лиат изобразила жест вопроса. По глазам было видно, что она злится. Маати закусил губу и поднял брови.

– Он с удовольствием выполняет долг, который, как я понял, возложили на него нарочно. Чтобы его отвлечь, избавить от чувства вины. Он полюбил детей Оты…

– Других детей Оты, – вставила она, но Маати знал ее слишком хорошо, чтобы обидеться.

– Их очень легко полюбить. Они оба – невероятно милые. А Найит не хочет разговаривать о том, чего никто не знает. О ребенке, который, быть может, давно мертв. О жене, которую не любит, о городе, который разгромили гальты. Зачем ему об этом говорить? Эти разговоры не принесут ничего, кроме боли.

– Ты думаешь, я совсем дурочка.

– Я думаю, он тебе не сказал, что останется. Ты сама это поняла, а ведь ты не делаешь резких выводов просто так, без оснований. Значит, что-то произошло?

Ее лицо все съежилось: брови сдвинуты, плотно сжаты губы, глаза прищурены, как у бойца, который ждет удара.

– Я боюсь. Ты это хотел услышать? Ну, хорошо. Я боюсь.

– За него?

– За всех нас! – Лиат встала и принялась ходить по комнате. – За тех, кто остался в Сарайкете. За тех, кто живет в Мати. За тех, с кем я не знакома. Сколько людей убили гальты?

– Не знаю, родная.

– И никто не знает. Никто не знает, сколько они пролили крови. Сколько еще прольют. Когда я сюда ехала, я еще понимала, что к чему в этом мире.

– Ты ведь и сама хотела многое изменить, когда попросила уничтожить всех гальтов.

– Да, Маати. Да. Чтобы предотвратить все то, что сейчас происходит. Чтобы наш мир остался прежним.

Она плакала, хотя по голосу это было незаметно. Слезы просто катились у нее по щекам, а она металась из угла в угол, как птица в клетке.

– Я не знаю гальтов. Я их не люблю. Пусть все они умрут, мне все равно. Но что с нами будет? Что будет с ним? Что уже с нами стало?

– Тяжело, правда? Когда нечем себя отвлечь. Так всегда бывает. Раньше ты заботилась о целом городе, а теперь все позади. Остается только ждать. И я тоже это пережил. Если бы у меня не было работы с пленением, я и сам потерял бы голову.

Лиат остановилась, сплетая пальцы, не зная, куда деть руки от волнения.

– Не могу так больше. Все время жду, что все вернется. Что мы поедем в Сарайкет и снова займемся делами. Будем вспоминать это страшное время, как неурожайный год.

– Назад пути уже нет.

– Что же с ним будет?

– С ним? Ты думаешь только про Найита? Только о нем волнуешься?

Слезы все текли по щекам Лиат. В ее улыбке соединились радость и печаль.

– Он мой сын. О ком еще мне думать?

– С ним все будет хорошо, – сказал Маати и сам услышал в своем голосе уверенность. – Мы остановим гальтов. Я остановлю. Наши дети выживут. А их – погибнут. Мы не будем голодать. А они – будут. С Найитом все будет хорошо. Когда все закончится, он покинет Оту-кво. Поедет с тобой, потому что в Сарайкете у него остались жена и сын, а он не такой человек, чтобы их бросить.

– Не такой? – спросила она с мольбой в голосе.

– Если Ота его отец, тогда посмотри: он пожертвовал свободой и гордостью, только бы защитить Даната и Эю. Если он – мой сын, я до последнего хотел быть с вами. Это ведь ты ушла.

– А если он – мой сын? Как он тогда поступит?

– Тогда он будет прекраснее всех живущих и останется таким до глубокой старости. И будет любить своего ребенка так же, как ты любишь его. Глупый вопрос.

Лиат не могла удержаться и рассмеялась. Маати встал и взял ее руки в свои. Она вся пахла слезами – влагой, солью, плотью. Словно кровь, только без запаха железа. Он поцеловал ее в макушку.

– Все будет хорошо. Я знаю, что делать. Семай мне поможет. Ота выиграл для нас время. Беда пройдет стороной.

– Не пройдет, – прошептала Лиат ему в плечо, а потом добавила с надеждой и как будто сдаваясь, – но пусть она случится с кем-то другим.

Они стояли и молчали. Маати чувствовал тепло ее тела. За все эти годы они столько раз держали друг друга в объятиях. С вожделением и стыдом, с наслаждением и любовью. В печали. Даже когда злились друг на друга. Он помнил ее на ощупь, по звуку дыхания, по тому, как ее рука обвивала его плечо. Никто в мире не знал его так, как она. В их жизни было то, чего не мог разделить с ними Ота: дни в Сарайкете и то, что случилось потом. Большие события – рождение Найита, гибель Хешая, их расставание – и маленькие происшествия. Маати помнил, как Лиат отравилась крабовым супом, и он хлопотал, разрываясь между ней и рыдающим Найитом. Как в Ялакете у печи огнедержца они бросили полоску серебра музыканту с флейтой. У того еще была ученая собачка; она танцевала под музыку. Какой была осень в Сарайкете в пору их молодости.

Когда она уедет, не с кем будет обо всем этом поговорить. Она вернется на юг, а он станет новым даем-кво, и некому будет напомнить ему о драгоценных мгновениях. Тем дороже они становились. Тем драгоценней была Лиат.

– Я не дам тебя в обиду, – сказал Маати. – Не бойся. Я всех нас не дам в обиду.

За дверью послышались торопливые шаги, и Лиат вздрогнула, отпрянула. Он ее отпустил, но продолжал держать за руку. Хотя бы еще мгновение. В дверь настойчиво постучали.

– Маати-кво! – позвал Семай.

– Входи, входи. Что такое?

Щеки у поэта раскраснелись, глаза были широко раскрыты. Он запыхался и не сразу смог заговорить.

– Хай зовет вас к себе, – задыхаясь, вымолвил Семай. – Синдзя вернулся.