Текст книги "Одна маленькая ошибка"

Автор книги: Дэнди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава двадцать вторая

Восемнадцатый день после исчезновения

Элоди Фрей

Вот мне и стукнуло двадцать девять.

Старательно отогнав прочь мысли о том, что добиться в жизни хоть чего‐нибудь так и не вышло, я встаю, принимаю душ, одеваюсь и спускаюсь вниз. Из кухни на полной громкости льется главная песня моей юности – Do You Love Me группы The Contours. Стоит мне переступить порог, как нос щекочет запах сладкого теста. Джек вовсю хозяйничает у плиты, жаря оладушки. Он поводит плечами, и под футболкой перекатываются мускулы.

– С днем рождения, Фрей! – восклицает он и одним ловким движением подбрасывает на сковородке оладушек. Золотистый и хрустящий, тот переворачивается в воздухе и падает обратно на сковородку. Джек, довольный собой, кланяется, и я аплодирую.

Мы завтракаем вместе – в окружении шариков, набитых блестящим конфетти, букетов из полевых цветов, распиханных в вазы, и праздничных гирлянд из флажков. Но сквозь сладость кленового сиропа и пышных оладий я чувствую горечь вины: несмотря на все старания Джека, я скучаю по семье. Но после всего, что он сделал ради меня, было бы неправильно говорить об этом вслух, поэтому я ем, улыбаюсь и благодарю его снова и снова. После завтрака он спрашивает:

– Ну, что дальше?

– Торт хочу.

– А где же я тебе его возьму?

– Раз сегодня день рождения, значит, должен быть торт. Это первое и главное правило дней рождения. А еще бывают маффины, я видела.

– Маффины вызывают зависимость. Ты уверена, что хочешь свернуть на этот путь порока, Фрей?

– Они считаются стартовыми наркотиками, да?

– Именно! Выпечка вообще коварная вещь: идешь взять себе «хвороста» к чаю, глядь – а ты уже весь в «Черном лесу» [7]7
  Торт с вишней и шоколадом.


[Закрыть].

Я смеюсь.

– Ладненько, – негромко добавляет Джек, – закрывай глаза.

Я послушно опускаю веки. Сквозь окна льется яркий солнечный свет, и вместо черноты перед глазами пламенеет алый цвет. Я слышу, как Джек возится у меня за спиной, открывает дверь шкафчика, достает что‐то. Шуршит упаковочная бумага.

– А теперь открывай, – щекочет ухо мягкий, ласковый шепот, и я по голосу слышу, что друг улыбается.

Я открываю глаза: передо мной на столе коробка мятного цвета, перевязанная широкой бежевой лентой. Предвкушая сюрприз, развязываю шелковый бант. Внутри лежит зеленое кружевное платье. Дорогое. Невероятно красивое.

– Джек, какое потрясающее.

– Это тоже тебе, – говорит он, вытаскивая из-за спины еще одну подарочную коробку, на этот раз поменьше.

В ней шелковый пижамный комплект темно-зеленого цвета. Я уже несколько недель не носила женскую одежду, и уж тем более у меня никогда не было такой красивой пижамы.

– Это на замену испорченной.

Пижаму, которая была на мне в ночь похищения, я купила в супермаркете.

– Тебе правда не стоило так утруждаться.

Тут у Джека звонит телефон. Вытащив его из кармана, друг хмурится, разглядев номер на экране.

– Это тот банкир из Сент-Айвса. Нужно ему ответить. Я отойду, на крыльце сеть лучше ловит.

Джек уходит, а я принимаюсь убирать со стола. Если я затеваю оладьи, вся столешница заляпана маслом, в раковине полно мисок и ложек. А после готовки Джека не осталось никаких следов, кроме объедков и испачканной за завтраком посуды. Я складываю их в раковину и, обнаружив, что жидкость для мытья посуды закончилась, выхожу в коридор и заглядываю в кладовку.

Ковыряясь в ящиках и корзинах, я случайно задеваю локтем бутылку с моющим средством, и та падает за металлический стеллаж. Я со вздохом отодвигаю его, чтобы добраться до бутылки.

И тут замечаю кое-что.

Дверь. Она покрашена такой же молочно-белой краской, что и стены, – если бы я не сдвинула стеллаж, сроду бы ее не нашла. Это явно не вход в подвал, тот находится с другой стороны дома. А еще тут целых две внешних щеколды и замочная скважина под ручкой.

Мне отчего‐то становится не по себе. Я отодвигаю щеколды, – судя по тому, как неохотно они поддаются, их сто лет уже не трогали. Я осторожно берусь за ручку, и сердце начинает стучать чуть быстрее. Может, стоит дождаться Джека? Или…

Я нажимаю на ручку. Заперто.

Вернувшись в коридор, выглядываю в окно, но Джек по-прежнему занят разговором; не решаясь его беспокоить, я ищу маленькую серую ключницу, висящую на стене возле входной двери. У Ады точно такая же: Кэтрин подарила на Рождество. Забрав с крючков все ключи, я по очереди пробую открыть дверь, пока наконец один из ключей не подходит. Дверь распахивается, и меня встречает непроглядная тьма. Я щелкаю выключателем на стене кладовой, и подвал озаряется светом ламп. Осторожно спустившись по узкой лестнице, я обнаруживаю, что помещение разделено на две части. Та часть, в которой я не раз бывала, завалена старым байдарочным снаряжением, а вот эта переделана в спальню – здесь двуспальная кровать, тумбочка и комод. Я пробую открыть ящики, но они все заперты. Справа от кровати – еще одна дверь, а за ней – маленькая ванная с крохотной душевой кабиной, туалетом и раковиной. Я возвращаюсь к тумбочке и проверяю верхний ящичек. Тот легко открывается. Внутри ворох каких‐то бумажек, карандаши и ручки, компакт-диск и старая «Нокия». Я с любопытством беру ее в руки, чтобы проверить, работает ли она до сих пор.

– Элоди?

Я вздрагиваю, «Нокия» вылетает у меня из руки на пол и укатывается под кровать.

На лестнице стоит Джек.

– Ты знал, что здесь есть еще одна спальня? – спрашиваю я.

– Конечно, знал.

– А почему я не знала про тайную комнату?

– А кто сказал, что она тайная?

– Она за стеллажом спрятана!

– Ну, видимо, так себе спрятана, раз ты ее нашла.

Он пытается сделать вид, что это абсолютно нормально, когда у тебя под домом есть потайная комната. Она будто сама собой разумеется, как окна или выключатели.

– Джек, почему я никогда не слышала про это место?

Джек как бы беззаботно потирает уголок рта большим пальцем. Как бы беззаботно сует руки в карманы. Как бы беззаботно спускается ко мне. «Как бы», потому что я не вижу в его движениях ни капли беззаботности. Ему явно неловко. Вот только почему?

– Джек?

– Мне не нравится эта комната. Пойдем отсюда.

– Почему?

Он отводит взгляд.

– Почему? – Я подхожу ближе и пытаюсь заглянуть ему в глаза. – Джек!..

Челюсть у него напряжена, губы сжаты. Ему не просто неловко. Ему откровенно паршиво. Я касаюсь его плеча, и Джек едва заметно вздрагивает. Его напряжение передается и мне, и я терпеливо жду, когда он сам заговорит, потому что подталкивать бесполезно.

– Здесь я жил, когда приезжал вместе с Джеффри. Когда мы были только вдвоем.

– На пасхальные выходные?

Джек кивает.

Мне всегда казалось довольно странным, что Джек и Джеффри ездят в «Глицинию» вдвоем, но мама утверждала, что на этом настаивала Кэтрин: дескать, важно дать им возможность побыть вместе и наладить отношения.

– Ладно… – продолжаю я мягко. – Но почему тебе приходилось спать здесь, когда наверху аж несколько свободных комнат? – В подтверждение своих слов я обвожу рукой стены без окон и скудную мебель, не идущую ни в какое сравнение с роскошными спальнями на жилых этажах.

Неожиданно Джек совсем по-детски тушуется. Я утешающе беру его за руку.

– Я не просто спал здесь, Фрей. Я здесь жил.

– Но… почему?

– Это был не мой выбор. Как только мы приезжали сюда, отец отправлял меня в подвал.

– Быть такого не может. Вы же и в походы ходили, и на байдарках плавали, и барбекю на пляже жарили…

– Не ходили мы ни в какие походы, – качает головой Джек.

– Но я же видела фотографии. Из каждой поездки вы обязательно привозили фотографии, и я их видела собственными глазами.

Джек смеется, и от этого горького смеха у меня по спине ползут мурашки.

– Ага, только все снимки делались за пару часов до нашего отъезда обратно в Кроссхэвен. Джеффри гонял меня позировать в каждом углу, как чертову модель для каталогов. Все фотографии, которые тебе показывали, снимались за один вечер. Он брал несколько комплектов одежды и заставлял меня переодеваться, чтобы все думали, что кадры сделаны в разные дни.

Я открываю рот, но не могу подобрать слов. Стоит представить, как подвижный золотоволосый мальчишка, с которым мы играли в догонялки на маленьком пляже, прозябает в подвале, и внутри разливаются гнев и горечь.

– Почему ты не рассказывал мне об этом? – мягко спрашиваю я.

– А кому захочется признаваться в том, что его до чертиков ненавидит собственный отец? – пожимает плечами Джек, и некоторое время мы молчим. Мне очень хочется сказать, что на самом деле Джеффри его по-своему любил, но мы оба понимаем, что это вряд ли так.

– А Кэтрин знала?

– Я ей сказал. Однажды. Она мне не поверила. Решила, что я специально все выдумываю, чтобы больше никуда не ездить с отцом.

– Серьезно? – спрашиваю я, с большим трудом сдерживая гнев.

– Она ушла в отрицание. Ей хотелось, чтобы Джеффри любил меня так же, как Чарли. – Голос у Джека дрожит, и от этого у меня сердце кровью обливается. – Папаша был умным человеком: после каждой поездки он начинал на людях вести себя со мной так же мило, как с Чарли. И продолжал некоторое время в таком духе. Он так умело изображал любовь, что даже я сам начинал забывать про подвал. Так что маму нельзя укорять за то, что она верила ему, а не мне: он и впрямь был отличным актером.

Я неоднократно слышала, как Джек сравнивал наши семейные отношения со своими, но теперь мне кажется, что он делал это ради собственного успокоения, ведь ему явно приходилось в тысячу раз хуже.

– Сочувствую. – Я крепко обнимаю его. Так себе утешение, но другого у меня нет.

– Ладно, – откликается Джек, – пойдем отсюда.

Он берет меня за руку и увлекает вверх по узкой лестнице. И уже на самой верхней ступени я озвучиваю мысль, не дающую мне покоя:

– Как ты думаешь, почему Джеффри тебя не любил?

Я уже пробовала расспросить его об этом раньше, и всякий раз лицо Джека каменело. Он и теперь цепенеет, но потом поворачивается и говорит:

– Кто знает, что все эти годы творилось в папашиных поехавших мозгах, прежде чем он раскрасил ими стены в кабинете? – Джек пожимает плечами. – Как будто психам нужна причина.

Он не лжет, но явно чего‐то недоговаривает. Подозреваю, что Джек все‐таки знает, в чем причина, или как минимум догадывается. Но я не настаиваю. Сегодня не тот день.

Глава двадцать третья

Девятнадцатый день после исчезновения

Элоди Фрей

Мы с Джеком впервые поцеловались в тот день, когда я в последний раз видела Джеффри Вествуда живым.

Я была у Джека в гостях, и мы сидели на подоконнике его спальни, свесив ноги и глядя на сад, раскинувшийся двумя этажами ниже. Вечерело, в небе уже появились звезды, а в воздухе пахло костром.

Кэтрин и Чарли отправились в Таунтон навестить тетю Джека. А Джеффри заперся у себя в кабинете, в самой глубине дома, и чах там над электронной почтой. Так что нас никто не беспокоил. Настроение у Джека было так себе – вероятнее всего, из-за разбитой нижней губы, которая была совершенно целой не далее как сегодня утром, когда он провожал меня в школу.

– Тебе надо поговорить с Кэтрин. Если она узнает…

– Я пытался. Она мне не верит. Не хочет верить.

– А синяки?

– Списала на очередную драку в колледже.

– Не может же она быть настолько наивной?

– Может, когда захочет.

Некоторое время мы молчали.

– Джеффри – не такой уж хороший человек, – просто сказал Джек.

– А я и не считаю его хорошим.

Снова повисла тишина. Я пододвинулась чуть ближе, и наши плечи соприкоснулись – мое, голое, и его – в кожаной куртке, которую я купила ему на день рождения в благотворительном магазине, торгующем подержанными вещами. Мы смотрели на небо. Звезд было очень много, и мне очень хотелось сказать что‐нибудь умное про созвездия или что‐нибудь философское про жизнь и Вселенную, про то, что время летит быстро и что лет через пять, когда Джек съедет и устроится на работу, все происходящее сейчас забудется. И начнет казаться таким же далеким, как звезды у нас над головой. Но я не успела, потому что Джек тихонько шепнул:

– Не знаю, может, и я не такой уж хороший.

– Зачем ты так говоришь? – нахмурилась я, и он пожал плечами.

– Знаешь поговорку: яблочко от яблоньки недалеко падает.

– Ты гораздо больше похож на мать. Все это отмечают.

– Такой же слабак.

– Джек…

– Я ни за что не стану заводить детей, Эл. Не желаю, чтобы мой ребенок разочаровался во мне, как я разочаровался в собственном отце. Я этого не вынесу.

– Ты не можешь быть плохим, если все, что ты делаешь, наполнено любовью. – Я взяла его за руку. – Вот в чем разница между тобой и Джеффри.

Мне было пятнадцать. Я была юна и отчаянно влюблена в Джека Вествуда – горячей беззаветной любовью, способной сжечь дотла все остальное.

Мне нравились его злость и амбициозность.

Мне нравился его потрепанный альбом, полный зарисовок самых разных мест, где мы будем жить, когда уедем из Кроссхэвена: роскошные апартаменты в Лондоне, коттедж с тростниковой крышей, сельский домик возле озера…

Мне нравилось, как он ловко крутит в пальцах перочинный ножик, с той же легкостью, как карандаш для набросков.

Мне нравились его взъерошенные золотые кудри и резкая линия челюсти.

Мне нравилась его предсказуемая непредсказуемость.

Но мне не хватало смелости сказать ему об этом. Хотя бы кому‐нибудь об этом сказать.

– Становится зябко, – заметил Джек, стаскивая куртку и укутывая меня. Все еще хранившая его тепло, она была основательно широка мне в плечах. И пахла Джеком. Она обернулась вокруг меня, будто ласково обнимая. И мне захотелось поцеловать его прямо здесь, на подоконнике, между землей и небом, полным звезд.

Глаза у Джека сверкнули – он понял, о чем я думаю.

И улыбнулся. А потом наклонился и поцеловал меня.

Я утонула в этих ощущениях – как его губы касаются моих, как его теплое тело прижимается ко мне. Я осторожно отвечала, пытаясь не задеть ранку у него на губе. Джек застонал; ему явно было этого мало. Он целовал меня все жарче, пока у меня не закружилась голова, и единственное, что еще удерживало меня в сознании, – это его руки, обхватившие меня за талию, скользнувшие под майку, оглаживая спину. Его пальцы коснулись застежки моего лифчика.

Мы были беззаботны и не ведали сомнений.

Мы были молоды и жаждали ощущений.

Мы задыхались, не помня себя от страсти.

– Какого черта вы творите?

Мы отшатнулись друг от друга. Джек успел поймать меня, не дав свалиться с подоконника. Джеффри стоял у нас за спиной с перекошенным от отвращения лицом. Джек развернулся и слез с подоконника.

– Я тебе что говорил? – рявкнул Джеффри. От злости его филадельфийский акцент зазвучал резче.

Джек пожал плечами.

И тогда Джеффри набросился на него, схватил за горло и впечатал в стену с такой силой, что дом содрогнулся.

– Я тебе что говорил? – прорычал Джеффри, глядя сыну прямо в глаза. Тот послушно замер, не дергаясь, как утомившаяся модель под напором очередной толпы журналистов. Но я видела, как у него дрожат руки.

– Я что тебе говорил, мать твою?

Сердце у меня так колотилось, что, казалось, вот-вот проломит ребра.

– Ты меня слышишь, парень?

Мне отчаянно хотелось убраться отсюда как можно дальше, но даже если бы я не примерзла от страха к месту, я бы все равно не смогла бросить Джека одного.

– Слышу.

– Отброс проклятый. – Джеффри сплюнул, отпуская сына. Несколько секунд они смотрели друг на друга, тяжело дыша.

– Ей пора домой, – заявил Джеффри. Джек дернулся в мою сторону, но отец оттолкнул его.

Мистер Вествуд отвез меня домой сам, и всю дорогу мы молчали.

Мы с Джеком никогда не говорили про тот поцелуй. Словно это произошло во сне или в каком‐нибудь кино, а на самом деле ничего не было. Я подумала, что, возможно, страх перед отцом перевесил в душе Джека страсть ко мне. Не желая сеять вражду между нашими семьями, я не стала рассказывать родителям о том эпизоде. А стоило бы – потому что через несколько дней после этой ссоры Джеффри покончил с собой. Может, если бы я тогда не смолчала, кто‐нибудь задумался бы о его психическом состоянии.

И только спустя годы, намешав текилу с водкой, я рассказала Аде про тот поцелуй и реакцию Джеффри. А на следующее утро она стала расспрашивать подробнее, но мне было слишком стыдно сознаваться, что я недостаточно хороша для Джека, и слишком совестно, что я помалкивала про вспышки гнева Джеффри, пока тот был жив, поэтому я сделала вид, будто не помню, о чем мы вчера говорили.

Теперь же, когда я знаю про комнату в подвале, стыд и вина уступают место злости, стоит представить маленького, испуганного Джека, целыми днями сидящего в замкнутом пространстве без окон. Моя ненависть к Джеффри приобретает уродливую форму; я даже начинаю радоваться, что пуля пробила его башку, как арбуз. Что он остался гнить на жаре в августе. Что он умер в полном одиночестве.

Свернувшись калачиком на диване и закутавшись в плед – погода в первую неделю сентября выдалась непривычно холодной, – я смотрю новости, чтобы отвлечься. И вздрагиваю, увидев собственных родителей, стоящих за деревянной кафедрой, утыканной множеством микрофонов. На стенде справа от них – гигантская распечатка моей фотографии, все той же, с репетиционного ужина. Папа в тщательно отглаженной одежде, весь причесанный и прилизанный, как на моем выпускном, разве что теперь у него тени под глазами. На маме канареечно-желтое платье, а губы накрашены бледно-розовой помадой. Как будто она собирается устроить пикник в парке.

Мерцают вспышки камер. У мамы стеклянный взгляд, и я представляю, как у нее пляшут «зайчики» перед глазами. Дышать становится трудно, сердце словно упирается в ребра в тревожном ожидании родительской речи.

Мама откашливается и начинает:

– Спасибо всем, кто пришел сюда сегодня.

Первый раз за долгие недели я слышу ее голос – и чувствую себя так, словно хлебнула горячего сладкого чая. Мама замолкает на секунду, сверяясь с бумагами в руке, и я замечаю, какая она бледная. И уставшая.

– Наша дочь Элоди – очень умная и добрая девушка, красивая, интеллигентная. Она пропала три недели назад, и мы очень хотим, чтобы она вернулась. Нам ее чудовищно не хватает. – Мама берет со стойки стакан воды и делает глоток в полной тишине – репортеры терпеливо ждут продолжения. Собравшись с духом, мама обращает взгляд прямо в камеру: – Элоди, дорогая, если ты сейчас меня видишь, если ты меня слышишь – возвращайся домой. Возвращайся домой. Мы просто… – Она осекается, руки, сжимающие бумаги, начинают дрожать.

Снова сверкают вспышки, наперебой щелкают затворы. Глядя, как мама сдерживает слезы, я понимаю, что и сама вот-вот заплачу.

– Мы просто хотим увидеть тебя. Мы… – Не сумев закончить, мама все‐таки начинает плакать. В кадр заходит Ада, и мама утыкается ей в плечо, а папа наклоняется к микрофону, слишком близко:

– Я обращаюсь к тому, кто вломился в дом моей дочери и вытащил ее прямо из собственной постели: отпусти ее. Мы хотим, чтобы Элоди вернулась домой. – Он с трудом сдерживает ярость. Камера переходит на крупный план. Папа явно пил – это заметно по опухшим векам и покрасневшим глазам. – Если я найду тебя, то, богом клянусь, я…

Ада поспешно бросается к нему и мягко перебивает, обнимая их с мамой обоих:

– Спасибо всем журналистам, доносящим наше послание общественности. – Сестра, как всегда, собранна и уверенна, и ее голос не дрожит ни от слез, как у мамы, ни от гнева, как у папы. – И всем тем, кто присылает нам слова любви и поддержки, и полиции за помощь в поисках Элоди. Спасибо вам. Это все, что мы можем сейчас сказать.

Затем они все трое уходят из кадра, несмотря на выкрики журналистов, пытающихся задать вопрос.

Я выключаю телевизор и сижу в тишине. Но никак не могу забыть мамины дрожащие руки и папины покрасневшие глаза.

Грудь стягивают плотные, жгучие путы вины, давят все сильнее, не позволяя вздохнуть.

Что я натворила?

Как это теперь исправить?

Решено: я возвращаюсь домой.

Глава двадцать четвертая

Двадцатый день после исчезновения

Адалин Арчер

Тебя нет уже почти три недели. Я сижу в постели в полном одиночестве, второй день маясь похмельем. Сегодня пятница и невероятно солнечно для сентября, но при этом довольно зябко. Я уже не так юна и не могу скакать кузнечиком после невероятного количества перебродившего виноградного сока, так что лучше уж напишу тебе письмо – это куда проще, чем отыскать пульт, чтобы в очередной раз пересмотреть какую‐нибудь «Бухту Доусона».

Два дня назад мама явилась ко мне домой рано утром, заплаканная и босая. До нее наконец‐то дошло, что ты пропала, а не загораешь где‐нибудь на югах. Мы сели вместе с гостиной, и она принялась рыдать, утирая глаза рукавом халата.

Несмотря на неурочную побудку, Итан встал с кровати и заварил нам с мамой чаю. И пока я ее утешала, он застелил свежими простынями свободную кровать и написал нашему папе, чтобы тот не волновался, когда проснется утром и обнаружит, что мамы нет. Итан сделал это все без лишнего звука, и я в очередной раз вспомнила, за что полюбила его. То я гадаю, почему мы до сих пор не развелись, то не могу представить, как смогла бы жить без него.

Я осталась спать в гостевой, вместе с мамой, крепко обняв ее и вдыхая запах ее лимонного шампуня. Мы с тобой тоже так спали, помнишь? Когда тебе снились кошмары, ты приходила именно ко мне, а не к родителям, забиралась на кровать и засыпала, сворачиваясь калачиком у меня под боком, маленькая и теплая.

А на следующее утро за завтраком мама объявила, что созвонилась с нашим полицейским по связям с семьей и согласилась провести пресс-конференцию ближе к вечеру. Итан ушел на работу, но перед этим весь вечер так ухаживал за мамой, что я не обиделась. К началу дня наш дом наводнили гости – и папа, и Кэтрин, и Джек, и Чарли с Тобином, и еще несколько чиновников, которые заперлись в гостиной с нашими родителями и принялись инструктировать, чего ждать и что говорить при общении с журналистами.

Чарли помогал мне на кухне разливать чай и делать сэндвичи.

– Господи боже, у тебя дом – прямо как из журналов по дизайну интерьеров, – заметил он.

Слушать о том, как прекрасен мой дом, я могу бесконечно – это моя гордость. Я всегда мечтала жить в таком доме, и мне нравится видеть, как люди завидуют творению моих рук, пусть даже у меня за спиной они и зубоскалят, мол, не будь у меня Итана, не было бы и дома. Они при этом забывают, что я сумела завоевать Итана. Он мог выбрать кого угодно, а выбрал меня. Так что я заслужила дом своей мечты. И поэтому просто поблагодарила Чарли за комплимент.

Так‐то он вполне милый парень. В «Глицинии», когда вы с Джеком в очередной раз куда‐нибудь уносились, мы с Чарли брали каяк и уплывали к небольшому гроту. Все происходило достаточно невинно. Правда, когда нам было по четырнадцать, он меня поцеловал – очень нежно и очень неловко. По-моему, я все поняла еще раньше него самого.

– Она обязательно вернется домой, – сказал Чарли, нарезая сэндвичи по диагонали.

– Знаю, – ответила я, хотя наверняка ничего не знала. И никто не знал.

– Джек не успокоится, пока ее не найдут.

У меня есть подозрение, что Чарли с Джеком не особо‐то близки, потому что единственным человеком, который когда‐либо интересовал Джека, всегда была ты. Чарли живет в Лондоне, и хотя Джеку регулярно приходится мотаться туда по работе, к брату он заезжает раз в год. Обязательные поездки с Джеффри в «Глицинию» на Пасху сменились обязательными поездками на Пасху в Лондон, в гости к Чарли.

– Как у него дела, кстати? – спросила я.

– Постоянно ездит по делам. Мне кажется, ему тяжело находиться в Кроссхэвене, когда здесь нет Элоди. А работа помогает отвлечься.

– А где он работает сейчас?

– То в Лондоне, то в Корнуолле. То еще где‐нибудь. – Чарли пожал плечами. – Он тут как‐то вечером звонил и признался, как горько жалеет, что его не было в Кроссхэвене в ту ночь, когда Элоди… Он убежден, что это его вина.

– С каких это пор Джек берет на себя хоть какую‐то вину? – невольно вырвалось у меня.

Потому что он никогда и ни в чем не виноват. Все школьные драки, в которых он участвовал, начинал кто‐то другой. Каждый раз, когда он хамил учителям или злился, пиная парты и стены, его якобы нарочно накручивали, чтобы получить повод отчислить. Все стажировки, куда Джеффри отправлял Джека, чтобы тот научился ответственности, заканчивались неудачей только потому, что компании оказывались недостаточно инновационными, недостаточно творческими и не ценили Джека по достоинству.

Чарли заметно напрягся, не зная, что ответить: защитить брата или проявить деликатность в адрес женщины, чья сестра пропала без вести. Как и всегда, он повел себя нежно и неловко.

– Жизнь у Джека была не сахар, сама знаешь. К тому же он обнаружил тело отца в таком виде…

– Они оба его обнаружили. Джек в отцовский кабинет еще и мою сестричку потащил.

– Он же не знал, Ада.

На некоторое время мы умолкли.

– Слушай, – наконец спросила я, – а почему Джеффри устроил Джеку такую жизнь?

Чарли разложил сэндвичи на блюде и вытер руки полотенцем. А потом посмотрел на меня – и вместо нежности и неловкости я увидела в его глазах… стыд.

В этот момент в кухню заглянул отец:

– Тебя мама зовет.

Он будто стал старше, наш папа. Раньше он не выглядел на свой возраст, а теперь выглядит. Это из-за тебя он постарел.

Дойдя до дверей гостевой, я услышала голос Джека:

– Если не хотите зачитывать обращение сегодня, можно и отказаться. Вас никто не осудит, Мередит. Уж Элоди так точно.

– Я не знаю, что мне делать.

– У вас усталый вид. Можно все отменить, еще не поздно.

Что он делает? Мы много дней пытались убедить маму провести пресс-конференцию. Разозлившись, я резко открыла дверь.

– Мам, я тебе воды принесла. Как у нас тут дела? Все готово к вечернему обращению? Папа только что сказал мне, что гордится твоим решением встретиться сегодня с журналистами.

Ложь бессовестная, конечно. Краем глаза я заметила, как Джек напрягся.

А мама посмотрела на меня со страхом и надеждой, и стало ясно, что отношения у них с папой основательно подпортились.

– Так и сказал?

Я кивнула. Джек воззрился на меня испепеляющим взглядом, но я проигнорировала его.

– Именно так. Ну что ж, – я хлопнула в ладоши, – где там твои платья?

Основную часть маминого гардероба составляли вещи сдержанно-темных оттенков, за исключением одного наряда, невероятно яркого.

– Это Джек посоветовал, – сообщила Кэтрин, держа в руке вешалку и разглядывая платье с такой же растерянностью, какую при этом чувствовала и я.

Канареечно-желтый уж точно не воспринимался как «серьезное обращение к народу». Слишком яркий. Слишком веселый. Абсолютно неуместный. Я забрала у Кэтрин платье и брезгливо взяла его двумя пальцами, потому что трогать такую безвкусную вещь не тянуло.

– Мам, вряд ли желтый – подходящий цвет.

Тут опять влез Джек: он опустился на корточки перед мамой, сидящей на краю кровати, и положил руки ей на колени. И меня очень покоробил его жест.

– Черный – это для похорон. А сегодня не похороны. Элоди не мертва. Она пропала, и мы собираемся вернуть ее домой.

Мама, прослезившись, кивнула.

А Джек между тем продолжал городить ерунду, использовав самый мерзкий аргумент:

– Элоди – очень светлый человек. Ей бы понравился желтый.

– И Ноа тоже нравилось, когда Элоди носила желтое… – добавила мама, и Джек совершенно явственно помрачнел. Ноа обожали мы все, но сильно сомневаюсь, что Джек разделял нашу симпатию.

Кэтрин кивнула, занимая сторону сына.

– Хватит вредничать, – одернула меня мама, когда я еще раз напомнила ей, что желтый выглядит неуместно веселым.

После этого паскудная ухмылка не сходила с лица Джека до самого вечера.

Ты всегда видишь в людях только хорошее. Сочувствуешь неудачникам. И потому в упор не замечаешь, какой Джек хитрый, куда угодно без мыла пролезет. Когда мы были детьми, то все девочки мечтали о щенке, а ты носилась с идеей забрать из собачьего приюта какого‐нибудь пожилого отказника, безнадежное создание, которое можно выхаживать. Вот и Джек представлялся тебе эдаким дружелюбным лабрадором, верным и преданным, в то время как на самом деле это бешеный ротвейлер, злобный и не терпящий чужих. Я помню, как он провел тебя через сад на моей семейной вечеринке, всучил мне ту бутылку «Дом Периньон» и выдал мерзкую реплику про мое образование. Эл, ты ведь тогда от стыда просто помертвела. Да, в тот вечер между нами царила привычная холодность, и, наверное, тебе казалось, что я получила по заслугам, но ведь именно Джек был инициатором выходки. Он слишком… авторитарный, и ему все сходит с рук только из-за привлекательной внешности и моря напускного обаяния.

Конференция прошла настолько хорошо, насколько возможно, как мне кажется. Мама в итоге совсем расклеилась, а папа отправился прогуляться, чтобы протрезветь после выпитого, – мы все как‐то умудрились пропустить момент, когда он успел напиться. За последние три недели он выпил больше, чем за три минувших года. Мама ведет себя как преданная жена и защищает папу, мол, ему просто надо немного расслабиться, а то он очень переживает. Но я вижу, что она тоже расстраивается.

После нашего телевизионного обращения я поехала домой – и весьма удивилась, увидев Кристофера, стоящего возле крыльца с бутылкой красного вина, старательно причесанного и в роскошном замшевом пиджаке. Заметив, как я выхожу из машины, он слегка стушевался.

– Я купил ее для тебя, – сказал он, протягивая бутылку. – Ты сегодня просто отлично справилась, взяв инициативу в свои руки. Я, кхм, и забыл уже, какая ты способная.

– Способная?

Кристофер кивнул.

– Ты уже в семнадцать знала, чего хочешь и как этого добиться. И всегда обходилась своими силами.

– Ну, дом я купила не только и не столько на собственные деньги.

Кристофер оглянулся через плечо, словно впервые увидел, где я живу.

– Да нет, я не это имел в виду. Речь о том, что ты умеешь держаться сообразно ситуации, брать на себя ответственность и организовывать людей. – Он улыбнулся. – Помнишь, как на мое восемнадцатилетие мы арендовали те домики в Озерном краю?

Тебе бы там понравилось, Эл. Смех, будящий по утрам, ледяная озерная вода, касающаяся разогретой на солнце кожи, бикини, разложенные на просушку прямо на пристани, танцы босиком вокруг костра… Лето 2006 года стало лучшим в моей жизни. В то лето я поняла, что люблю Кристофера Джонса.

– Ты о чем сейчас?

– О пожаре.

После этих слов мне снова померещился запах дыма. Тогда произошел несчастный случай: кто‐то разжег дровяной камин и не уследил за огнем.

– Ты подскочила с кровати, начала колотить в двери, будить людей и гнать на улицу. Ты направляла их. Контролировала эвакуацию. Все носились по дому в панике, а ты… – Кристофер покачал головой. А потом посмотрел мне в глаза, и я заподозрила, что не я одна в то лето осознала свои чувства. – Тебя никогда не надо спасать. Ты очень способная, Ада. И ничуть не изменилась.