Текст книги "Путешествие Сократа"

Автор книги: Дэн Миллмэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Дэн Миллмэн
Путешествие Сократа

Посвящаю эту книгу человеку, которого я звал Сократесом, и вам, мои читатели, просившие меня рассказать его историю.

Знай я раньше об испытаниях, что выпали на долю моего наставника, обо всех тех муках, которые довелось претерпеть старику, я бы внимательней слушал его рассказ, ценил бы каждый миг, что мне случилось провести с ним вместе.

Надеюсь,я воздал ему должное, став его попутчиком в этом путешествии, которое привело его к жизни любящего мудреца, к душе мирного воина.

Дэн Миллмэн

Каждое странствие ведет к своей тайной цели, скрытой от самого странника.

Мартин Бубер

ПРОЛОГ

Я убил Дмитрия Закольева.

Эта мысль, оглушительная в своей реальности, снова и снова взрывалась в голове Сергея. Он плашмя лежал на плывущем мшистом бревне, загребая руками воду и стараясь как можно меньше шуметь. Студеные воды озера Круглое, в двадцати пяти километрах к северу от Москвы, были его единственным путем к спасению. Сергей бежал, из Невской военной школы и от своего прошлого. Но можно ли было спастись бегством от того, что он стал убийцей Закольева?

Стараясь не удаляться слишком далеко от берега, Сергей вглядывался в темноту, чтобы не потерять из виду далекие холмы, которые то проглядывали сквозь туман, то снова исчезали в холодной мгле. Черная холодная вода озера, лишь только он снова начинал грести, тут же вспыхивала бликами в бледном свете луны. Плеск воды и пронизывающий холод на какое-то мгновение отвлекли Сергея, но снова и снова перед его глазами возникало мертвое тело Закольева, лежащее в грязи.

Закоченевшие руки и ноги уже отказывались повиноваться. Пора было выбираться на берег, пока и без того подтопленное бревно не пошло ко дну. Еще немного, подумал он, еще один километр, и – к берегу.

Этот способ побега был медленным и далеко не самым безопасным. Но у него было одно неоспоримое преимущество – вода скрывает все следы беглеца.

Наконец Сергей повернул к берегу. Соскользнув с бревна, он оказался по пояс в топком прибрежном иле. С трудом пробравшись через камышовые заросли, вышел на песчаный берег и бросился в лес.

Пятнадцатилетнего беглеца бил озноб, и не только от холода. Он понимал, что этому поступку суждено определить и его дальнейшую судьбу. Но вся его молодая жизнь, вся череда    ее    событий    словно    бы    подводили    его    к этому решению и к этому выбору. Пробираясь сквозь лесную чащобу, он вспоминал пророческие слова своего деда, вспоминал, с чего все это началось...

В ту осень 1872 года ледяные ветры рвались на запад, через покрытую мхом сибирскую тундру, насквозь продувая Уральские горы и северную тайгу, бескрайние сосновые и березовые леса, окружавшие город Санкт-Петербург, ценнейший из бриллиантов в короне Матушки-России.

Ледяной ветер растекается по улицам города от стен Зимнего дворца, вдоль Невы, вдоль девяти сотен каналов, перекрытых восьмью сотнями мостов, чтобы затем разбиться в стенах небольших особняков, в куполах увенчанных православными крестами церквей. Рядом с рекой, в городских парках, бронзовые Петр Великий, Екатерина и Пушкин – царь, царица и поэт – словно караульные, заняли свой пост в бледном свете недавно зажженных уличных фонарей.

Колючий ветер срывает последнюю порыжелую листву с голых веток, раздувает теплые юбки гимназисток и треплет волосы двух мальчишек, затеявших бороться во внутреннем дворике небольшого двухэтажного особняка неподалеку от Невского проспекта. Ветер шевелит занавеси в открытом окне второго этажа. В окне – женский силуэт.

Наталья Иванова кутается в теплую шаль, приоткрывает окно, глядя во дворик, где ее малыш, Саша, затеял кучу малу со своим другом Анатолем. Он обхватил Сашу и пытался было подножкой свалить его с ног. Но не тут-то было. Саша едва заметным движением увернулся и сам бросил Анатоля через бедро –  этому приему научил его отец. Довольный собой, Саша радостно закричал петушиным голоском. «Какой, однако, он сильный мальчик, – подумала Наталья, – весь в отца». Хотела бы она иметь столько энергии, особенно сейчас, когда она ждала второго ребенка. Свинцовая усталость не отпускала ее ни на минуту. «Чего же удивляться, милочка, – все повторяла повивальная бабка, с некоторых пор находившаяся при ней почти неотлучно. – Женщине такого хрупкого сложения заводить второе дитя не следует». Но Наталья верила, что способна  дать  жизнь  второму  их  с  Сергеем  ребенку,  и только молилась, чтобы у нее хватило сил выносить полный срок.

Наталья еще сильнее закуталась в теплую шаль. Надо же, а мальчишкам все нипочем. Такой холодный ветер, а они знай себе играют.

– Саша! Анатоль! Ну-ка живее в дом, пока дождь вас не застал!

Но порыв ветра отнес звук ее слабого голоса прочь от детских ушей, да и сами-то уши в таком возрасте готовы слышать лишь то, что хочется слышать, и только.

Наталья закрыла  окно  и  вернулась к  своей кушетке.

Повитуха, все так же мерно работая спицами, о чем-то рассказывала ей, и Наталья, присев рядом, лишь вздохнула и принялась расчесывать свои длинные черные волосы. Она хотела выглядеть как можно привлекательнее, ведь Сергей вот-вот должен вернуться домой.

– Ты отдохни, пожалуй, – тем временем сказала повитуха, – а я выйду, приструню мальчишек.

Еще не утихли ее шаги на лестнице, как Наталья услышала: застучали дождевые капли по подоконнику. А вместе с ними появился и новый звук, на этот раз уже где-то над головой – топот маленьких ножек и озорной визг. «Они снова по шпалере залезли на крышу», – подумала с раздражением и тревогой, так знакомой матерям всех сорванцов.

– Немедленно слезайте! – закричала она в окно. – Только осторожнее, слышите меня?

Снова смех и возня, теперь уже точно на крыше, мальчишки все-таки забрались туда.

– Сию же минуту вернитесь, иначе обо всем станет известно отцу!

– Не волнуйся, мамочка, – послышался Сашин голосок. – Мы уже спускаемся. Только отцу ничего не говори.

И опять смешки и возня.

Не успела Наталья отойти от окна, как вдруг послышался ужасающий скрежет, и раскатистый смех сменился пронзительным криком, который резко оборвался где-то внизу. А потом наступила тишина.

Наталья настежь распахнула окно. Ужасная картина открылась ей. Внизу лежали два неподвижных тела.

Наталья и сама не заметила, как оказалась внизу. В отчаянии она склонилась над двумя распростертыми на мокрой траве телами,  не замечая ни холода,  ни начавшегося дождя. Внезапно липкая тошнотворная чернота обрушилась на нее, потащив за собой куда-то вниз, в темную пропасть...

Но внезапная боль внизу живота, словно вспышка, вернула ее назад из бездны, и Наталья, словно сквозь пелену, увидела повитуху и мужчину, стоявшего рядом с ней. Они стали поднимать ее, но Наталья сама рванулась, когда послышался слабый детский стон. Она бросилась было к Саше, но это был другой мальчик, Анатоль. У него была сломана нога.

Наталью тем временем взяли под руки, повели в дом, но не успели они и порога переступить, как внезапная боль снова переломила  ее пополам. Ее колени  подкосились, и она, прямо у порога, так и села на землю. «Где же Саша? – билась мысль в ее голове. – Пора бы ему домой. Ведь так холодно... ах, как холодно...»

Она пришла в себя уже в кровати, рядом хлопотала акушерка. Но она сразу же поняла все сама: ребенок уже родился... не доносила... целых два месяца. А может, просто время так незаметно летит, подумала она. Где я? Где Сергей? Вот сейчас он подойдет, улыбнется, потреплет мой локон и скажет: это тебе приснилось, с Сашей все хорошо... скажет, что все хорошо...

Ах! Как больно! Что случилось? Где Саша? И где Сергей? Сергей Иванов, возвращаясь домой, увидел, что соседи, несмотря на  дождь, толпятся  у порога его  дома. Одного взгляда на их лица было довольно, чтобы он со всех ног бросился в дом. О том, что произошло, он узнал от акушерки: Саша мертв, упал с крыши. У Натальи начались схватки... Кровотечение остановить не удалось... Их больше нет.

А младенец родился живым. Едва ли ему хватит сил выжить, покачала головой акушерка, не раз ей приходилось присутствовать и при рождении, и при смерти. «Душа от тела отходит легко, – подумала она, – куда тяжелей той душе, которой суждено здесь скорбеть об ушедшем». Ждали священника, чтобы исполнить последние приготовления по Наталье и Саше. И по младенцу, видимо, тоже.

Акушерка подала отцу, словно ослепшему от горя, его маленького сына.

– Ребенок слишком слаб, чтобы кормить его грудью, – сказала она. – Но, если смочить тряпицу козьим молоком, он сможет сосать ее. Если, конечно, проживет эту ночь.

Сергей смотрел на  новорожденного мальчика, плотно закутанного в одеяльце, едва улавливая смысл того, о чем говорила ему акушерка: «Последняя воля Натальи... ее последние слова... она любит вас всем сердцем, вот что она сказала, прежде чем отойти... и просила, чтобы отдали сына на попечение ее родителей».

Даже в предсмертный час Наталья продолжала заботиться о своем ребенке... и своем муже. Разве сможет ее Сергей, один из офицеров царской гвардии, выходить в одиночку их маленького сына? Или она понимала, что Сергей, всякий раз, глядя на мальчика, будет вспоминать этот черный день?

Тем временем прибыл священник.

Новорожденного окрестили – для спасения его души на случай, если эта ночь станет для него и последней. Священник спросил у Сергея, как звать младенца. Сергей же, словно спросонок, назвал свое имя, решив, что священник обращается к нему.

Вот так и вышло, что ребенок получил имя отца.

Акушерка вызвалась присмотреть за ребенком в эту ночь.

Сергей вяло кивнул в ответ.

– Если он будет жив к утру... позаботьтесь, прошу вас, чтобы его передали родителям Натальи.

Он назвал их адрес и имена – Гершль и Эстер Рабиновичи. Евреи. Сергею не хотелось расставаться с сыном, но старики будут любить ребенка и позаботятся о его воспитании. Он исполнил волю Натальи – никогда и ни в чем он не мог отказать ей, ни в жизни, ни в смерти. Для Сергея Иванова этот августовский день тоже стал первым днем постепенного угасания, а его маленький сын тем временем ни за что не хотел уступать смерти.

Прошло восемь лет. Темной октябрьской ночью Гершль Рабинович сидел один в вагоне третьего класса. Поезд направлялся в Москву. Гершль то задумчиво поглядывал в окно, то по-стариковски клевал носом, пока едва заметные в предрассветный час бревенчатые избушки мелькали за окном. Гершль засыпал, просыпался, смотрел в окно и снова проваливался в сон. Воспоминания проносились перед его внутренним взором, как серые тени за немытым вагонным окном: вот его дочь Наталья в красном платье, ее лицо сияет.. внук Саша на фотографии... самого мальчика он никогда не видел... и прекрасное даже в преклонные годы лицо его любимой Эстер. Никого из них уже нет на этом свете... никого.

Гершль зажмурился, словно стараясь не видеть всего того, что показывало ему его прошлое. Затем опустил руку, улыбнувшись другому видению – вот лицо трехлетнего мальчика с огромными глазами, слишком огромными для такого маленького личика...

Гершль вздрогнул. Голос кондуктора, который объявил о прибытии поезда, окончательно спугнул его видения. Старик зевнул, встал с лавки, с натугой потягиваясь. Стариковские суставы отчаянно болели после долгого пути. Он долго застегивал на все пуговицы свое старое пальто, потом нахлобучил шапку на голову, прошелся пару раз пальцами по белой, как снег, бороде и водрузил на свой огромный нос очки в проволочной оправе. Толпа, повалившая из вагона к выходу, увлекла за собой и старого еврея, но тот, казалось, даже не замечал, что его теснят со всех сторон, лишь крепче прижимал к груди свой потертый саквояж. Все также прижимая его к груди, словно малого ребенка, Гершль спустился на перрон и шаркающей походкой двинулся к выходу в город. Все вокруг было покрыто густым утренним туманом. Он посмотрел на небо. Похоже, сегодня выпадет первый снег.

Гершль поправил шапку. Впереди его  еще  ждала дорога, примерно полдня  езды от города. Кто-нибудь да найдется ему в попутчики, какой-нибудь крестьянин подсадит на свою телегу.

Поездка, впрочем, уже порядочно измотала его. Бесконечные часы за верстаком выгнули Гершлю спину, подобно  тем  скрипкам,  которые  его  руки  вырезали  из  отборных чушек клена, ели и черного дерева. А еще Гершль был часовым мастером. Оба эти ремесла перешли ему по наследству, одно от отца, другое от деда. И Гершль, который так и не смог предпочесть одно другому, так и мастерил поочередно – сначала часы, потом скрипку, чтобы потом снова взяться за часы. И даже на склоне лет, несмотря на то, что суставы натруженных пальцев ныли все сильнее, он работал с прежним тщанием, и  каждая скрипка, что выходила из-под его резца, была для него как первая, а часы – словно последние в его жизни.

Мастерская тоже досталась ему от отца. Убедившись, что юный Гершль в состоянии  прокормить себя сам, он отправился на Восток, чтобы заняться более прибыльной ювелирной торговлей. Богатство и щедрость отца позволили Гершлю, еврею, выправить необходимые бумаги и дальше жить в Санкт-Петербурге. Женившись, он переехал со своей женой Эстер в отдельную квартиру.

Несколько часов спустя он, устроившись на мешках с картошкой в тряской крестьянской телеге, ехал по разбитой грязной дороге. А дальше уже было рукой подать до школы, что стояла у самого берега озера Круглое, среди холмов, на север от Москвы, где учился внук.

Осторожно спускаясь по скользкой тропе в лощину, Гершль лишь покачал головой, вспомнив, сколько писем он написал туда за последние пять лет. И все напрасно. На каждое его прошение повидаться с внуком ему приходил ответ, обязательно на гербовой бумаге и со столь же обязательным отказом. Наконец, несколько недель назад он написал письмо директору школы Владимиру Иванову: «Я не видел Сергея с той поры, как он был отдан в школу. Моя жена умерла. У меня не осталось никого. Это моя последняя возможность увидеть внука».

Получив письмо директора Иванова с согласием на свидание, Гершль немедленно стал собираться в дорогу.

С неба начинал понемногу сыпать снежок, и он, зябко поежившись, поднял воротник пальто. Всего-то два дня, подумал он, успеет ли он за эти два дня влить свою жизнь в восьмилетнего мальчика? Неожиданно в памяти всплыли слова рабби Гилеля: «Дети – не сосуды, которые следует заполнять, но свечи, которые нужно зажечь».

– Моему огню уже недолго осталось гореть, – словно отвечая кому-то невидимому, пробормотал он, пробираясь едва приметной тропкой через сосновый лес, затем по каменистому склону, уже присыпанному снегом. Боль в суставах вернула его к действительности и к мыслям о том, что позвало его в дорогу. Прошло уже пять лет с той поры, когда в дверь его дома постучал молодой солдат с письмом от отца его маленького Сережи. «Моего сына, – было в этом письме, – следует немедленно отправить в Невскую военную школу».

Прошло еще где-то около часа, и Гершль уже стоял у школьной ограды. Остановившись перед массивными решетчатыми воротами, он постарался сквозь прутья решетки рассмотреть получше само здание. Сурового вида школа была обнесена, словно замок, почти четырехметровой стеной. За ней виднелось несколько каменных строений, там-то, предположил Гершль, и выковывают из молодых людей смелых и умелых солдат. На самом же школьном дворе не на чем было глазу остановиться, никаких украшений, никаких живых изгородей, повсюду царили строгость и спартанская простота.

Кадет-караульный повел его через просторный двор к главному корпусу, затем по длинному коридору к двери, на которой была табличка «В. И. Иванов. Директор школы». Гершль снял шапку, пригладил свои редеющие волосы и открыл дверь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Горькое и сладкое

Есть у меня для вас две истории, одна с грустным концом, а другая со счастливым. Может быть, вы скажете мне, что это была одна и та же история, когда услышите обе. Ибо и горькому есть своя пора, и сладкому – своя, И чередуются они, как день и ночь... даже теперь, Когда для  меня наступил час сумерек...

Из дневников Сократа

.1.

В тот октябрьский день, когда его вызвали в дядин кабинет, Сергей не на шутку встревожился. Подобный вызов, редкость для любого кадета, как правило, означал плохие известия или же наказание. Поэтому он не особенно торопился предстать перед суровым взглядом господина директора и шел по двору школы совсем не строевым шагом.

Он уже успел привыкнуть к тому, что Владимир Иванов ему не просто дядя, а господин директор школы. Не велено было и обращаться к нему с личными вопросами, хотя их накопилось у Сергея изрядное множество: и о родителях, и о его прошлом. Директор, и без того немногословный, предпочитал не распространяться ни на ту, ни на другую тему. Исключением был лишь один день. Тогда он сообщил Сергею, что умер его отец.

Каждый уголок школьного двора, по которому сейчас шел Сергей, отзывался в нем воспоминаниями о годах, проведенных в школе. Вот тут он впервые ездил верхом, с трудом держась в седле и судорожно вцепившись  в поводья. А здесь был бит, ввязавшись в драку из-за своего горячего характера, а бит был из-за хрупкого сложения...

Вот лазарет и маленькая комнатка Галины, старушки – медсестры которая взяла его на попечение, когда малыша только-только привезли в школу. Она утирала ему нос, когда ему случалось простудиться, и водила в  столовую, пока он сам не научился находить дорогу. Он был слишком мал, чтобы жить в казарме, и ночью спал на раскладной кровати в приемном покое школьного лазарета, пока ему не исполнилось пять лет. Все остальное время он был предоставлен сам себе, не зная ни своего угла, ни чем себя занять в школе. Для кадетов же он был словно игрушка или собачонка: могли поиграть, а могли и прибить.

Почти всех мальчишек дома ждали матери или отцы, Сергей же знал только своего дядю и поэтому отчаянно старался заслужить его расположение – господина директора. Усилия эти привели лишь к тому, что старшие кадеты при каждом удобном случае старались толкнуть, стукнуть или подставить подножку «любимчику дядюшки  Влада». Чуть зазевался – и получай шишку или ссадину. Впрочем, всем младшим кадетам доставалось от старших, и мордобой был словно вторым, негласным школьным уставом. Школьные же воспитатели на существование этого устава закрывали глаза, пока кому-то из их подопечных не доставалось уж слишком сурово. Пусть младшие приучаются работать кулаками, считали они, так быстрей научатся стоять за себя. В конце концов, ведь в школе готовят будущих солдат.

Когда к Сергею впервые пристал один из старших, он принялся яростно размахивать кулаками, инстинктивно почувствовав, что отступать нельзя, иначе побои станут бесконечными. Ему здорово досталось от старшего мальчишки, но и тот пропустил парочку крепких ударов и после этого уже старался не задираться. В следующий раз он сам бросился на двух кадетов, решивших задать трепку одному новичку. Оружием Сергея были скорее ярость, чем умение. Те от неожиданности попятились, предпочтя представить все как шутку. Но новичок, которого звали Андрей, был рад неожиданному заступнику, и с той поры он был единственным, кого Сергей мог назвать своим другом.

Едва ему исполнилось пять лет, как он уже оказался в одной казарме с семи и десятилетками. Кадеты постарше жили этажом выше, а все те, кому исполнилось шестнадцать, в другом корпусе. В казарме всем заправляли «старики», но и те сами тряслись от страха от одной только мысли, что придет их черед переселяться этажом выше и заново проходить казарменную науку. За это время Сергей и Андрей сблизились еще больше, научившись защищать не только себя, но и своего товарища.

О своей жизни до школы у Сергея были лишь самые смутные представления, словно все те годы прошли  для него в каком-то коконе, только для того, чтобы однажды проснуться здесь. Но иногда, пытаясь хоть что-то откопать в своем прошлом, он находил в своей памяти образы пышнотелой старушки с мягкими, словно тесто, руками, и мужчины с нимбом белых волос. Кто же, кто это мог быть? Это не давало Сергею покоя. Слишком много вопросов беспокоили его.

Вплоть до того самого октябрьского дня 1880 года его мир  был  заключен  в  каменные  стены  казарм,  классных комнат и тренировочных площадок Невской военной школы. Сергей не выбирал свою жизнь, он просто жил, едва отличая один день от другого. В его жизни классные занятия чередовались с боевой подготовкой, военная история, стратегия и география – с верховой ездой, бегом, плаванием и гимнастикой.

Все время, когда кадеты были не на занятиях или в наряде, они занимались боевой подготовкой. Не раз Сергею доводилось плыть под водой холодного даже летом озера Круглое, дыша через соломинку, отрабатывать деревянной саблей приемы сабельного боя и стрелять из лука, который он едва-едва мог натянуть. Когда он станет старше, придет черед упражняться в стрельбе из пистолета и карабина.

Перед тем как войти в главный корпус школы, Сергей старательно поправил под ремнем свою темно-синюю гимнастерку над такого же цвета форменными брюками и еще раз взглянул на сапоги, чистые ли они. На мгновение он подумал, что еще не поздно, пожалуй, вернуться и надеть форменный мундир и перчатки,  но  потом передумал. Старших мальчиков форма делала только стройнее, но на нем все смотрелось мешком. Когда он вырос из своей старой формы, ему снова выдали форму не по размеру, такую же мешковатую, как и та, старая.

Вновь погрузившись в свои мысли, он не спеша направился по длинному коридору, который упирался в кабинет директора. Последний раз его вызывали сюда четыре года назад. Сергею вспомнилось, как тогда он едва смог вскарабкаться на стул. Наконец, усевшись, почти не доставая ногами до пола, он едва мог рассмотреть над массивным столом самого дядю, но вот взгляд его строгих глаз запомнил хорошо. Как и те несколько слов, навсегда отпечатавшихся в его памяти. «Твой отец, Сергей Борисович Иванов, умер. Он входил в гвардию нашего Государя. Твой отец был казак и достойный человек. Тебе следует старательно учиться, чтобы ты мог быть похожим на него».

Сергей лишь кивнул в ответ. Он не знал, что следует чувствовать и как следует отвечать на такие слова.

«Есть вопросы?» – спросил директор. «А почему он... отец умер?»

Дядя лишь вздохнул в ответ. «Допился он до смерти, вот почему. – Затем его голос вновь стал строгим: – Ступайте, кадет Иванов». Сергей снова оказался в коридоре, не зная, что и думать. Это, наверное, плохо, что умер отец, и в то же время он был горд, что в его жилах течет казацкая кровь. И этот день также стал первым, когда он поверил, что придет день и он станет сильным. Таким же сильным, как отец, тот отец, которого ему так и не довелось увидеть.

Уже стоя перед самой дверью кабинета и занеся руку, чтобы постучать, Сергей услышал приглушенный дядин голос внутри:

– Я не против вашего свидания....хотя не все здесь согласны с моим решением. С жидов-христопродавцев, сами знаете, спрос особый...

– Мне тоже мало симпатичны юдофобствующие солдафоны, – ответил на это незнакомый Сергею стариковский голос.

– Не все солдаты ненавидят евреев.

– А вы? – спросил тот же голос.

– Мне ненавистна лишь слабость.

– А мне – невежество.

– Я не настолько невежествен, чтобы попасться на ваши жидовские штучки, – сказал директор.

– А я не настолько слаб, чтобы струсить перед вашей казацкой бравадой, – не уступал старик.

Сергей воспользовался минутным молчанием и трижды постучал в тяжелую дубовую дверь.

Она открылась, и Сергей увидел своего дядю с незнакомым стариком.

– Знакомьтесь, кадет Иванов, – резко бросил дядя. – Этот человек – ваш дед.

Белоголовый старик поднялся навстречу Сергею. Его лицо лучилось счастьем, а губы мягко шептали, словно приветствовали его каким-то незнакомым именем:

– Сократес... мы все-таки свиделись... мой Сократес...