Текст книги "Июнь-декабрь сорок первого"

Автор книги: Давид Ортенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Общее наступление началось в 21 час. Немцы открыли сильный огонь. Не доходя полкилометра до вражеских окопов, полковник приказал лечь и окопаться, соблюдая полную тишину. Немцы, считая, что своим огнем они отбили атаку, успокоились. Четыре фашистских офицера, решив, что на сегодня все кончено, ушли из окопов в блиндаж.

А в это время первый батальон некрасовцев готовился к тихой атаке. Бесшумно ползли они по клеверу и нескошенной ржи, за которой начинались окопы.

По ржаным нивам шли чуть согнувшись. Все ближе окопы, но некрасовцы идут молча, не издавая ни малейшего звука.

И страшна же была эта немая атака!.."

В тот же день, когда мы получили очерк о Некрасове, пришел Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза.

* * *

Да, радостно было сознавать, что наконец-то наши войска наступают. А все же при освещении Ельнинской операции мы не теряли чувство меры: тон всех материалов был строгий, трезвый. Понимали, что, хотя эта операция и важна для судьбы Москвы, не она является решающей. Общее положение на фронтах оставалось крайне тревожным: были сданы Кременчуг и Чернигов, приближалась киевская катастрофа. Я помнил звонок Сталина по поводу наших неумеренных восторгов успехами "частей командира Конева"...

12 сентября

В тот день, когда мы получили сообщение о подвиге Сковородина, Ветлужских и Черкашина, в Гомель сразу же ушла редакционная телеграмма нашим корреспондентам: прислать корреспонденцию или очерк – в своем роде литературные их портреты. Прошла почти неделя – ничего не поступило от спецкоров. А в наших сердцах не угасало волнение, вызванное геройской гибелью трех авиаторов. Хотелось какими-то особенными словами сказать об этом.

В те дни в редакцию заглянул Алексей Толстой. Мы рассказали ему о наших заботах и спросили, не напишет ли он о подвиге Сковородина и его друзей.

– Охотно, – сказал писатель. – Что говорить – великое мужество. Да, Гастелло живет в душе и сознании наших людей...

Так в сегодняшнем номере газеты появилась статья Алексея Николаевича "Бессмертие". В ней были те же факты, что и в сообщении корреспондентов и в передовице, но освященные пером большого мастера художественного слова. Толстой нашел проникновенные слова, чтобы возвысить подвиг летчиков, раскрыл его истоки:

"Война, как бы резцом гениального скульптора, изваяла перед нами, перед всем миром фигуру нового советского человека. Ему перед смертным боем есть на что оглянуться: на им самим облюбованную в мечтах и построенную, политую трудовым потом громаду государства..."

* * *

Опубликован новый очерк Вадима Кожевникова "В полете".

С очерками и корреспонденциями о пехотинцах, артиллеристах, танкистах, саперах в нашей газете дело обстояло как будто благополучно. Наши корреспонденты могли быть и были с ними рядом на переднем крае. И, даже рассказывая о летчиках-истребителях, они тоже нередко писали о том, что сами видели, – воздушные бои разыгрывались нередко над расположением наших войск или в ближнем тылу. Иначе было с бомбардировщиками. Они часто улетали далеко, и приходилось нашим корреспондентам писать о них только по рассказам летчиков.

Но вот в очерке Кожевникова читаем:

"Командир авиачасти разрешил нам участвовать в боевом вылете.

В небе белая луна и сырые, тяжелые тучи. Днем шел дождь. Почва мягкая, вязкая. Глубокий, почти танковый след от колес самолета заполнен черной водой. Каково будет стартовать из этой лужи?

Поспешно затягиваю лямки парашюта, чтобы успеть надеть его до взлета. Но мы уже в воздухе. Командир экипажа В. Филин почти мгновенно поднял гигантскую стальную птицу с размокшего поля.

Слева от меня моторы, из патрубков бьют голубые огни, глушители покраснели от накала. Больше ничего не видно! Сплошная туманная пелена. Идем в облаках".

Были и такие строки:

"Наш корабль плывет над расположением врага. На земле кружат и гаснут летающие светляки ракет. Они мелькают параболой, ярко вспыхнув, потом исчезают...

Штурман взялся за прицел. Припав к нему, глядит вниз.

Воздушная струя тяжело бьет по затылку. Цепляясь парашютом, пробираюсь назад. Бомбардировочные люки открыты. В кассетах уложены крупнокалиберные бомбы. Бортмеханик Мейстер наклоняется над люком. Сажусь с ним рядом. Внизу земля. Внизу враг.

Отрывается и падает бомба. Еще одна, еще...

Мейстер берет из ящика мелкие бомбы. И мы бросаем их с силой вниз, руками, вперемежку с большими бомбами..."

Словом, очерк Кожевникова сразу же заинтересовал нас. В редакции любили, когда корреспондент писал о том, что он видел своими глазами. Это ценили и наши читатели. Понятно, почему мы ухватились за этот очерк и немедленно его напечатали.

О том, как летал Кожевников, что делал сам, что переживал, можно было прочитать, как говорится, между строк его очерка, но многое осталось за его пределами. Узнал я об этом позже.

Кожевников несколько раз выезжал на аэродром в Юхнов, писал свои очерки по рассказам летчиков. Но почувствовал, что передать все, что происходит в воздухе, трудно, тем более что летчики по своей природной скромности не очень-то распространялись о своих боевых делах. Да это я и сам запомнил по той беседе с Талалихиным.

"Выдумывать" же писателю не хотелось, и в один из поздних вечеров, когда бомбардировщики уже были заправлены, Кожевников стал уговаривать командира полка, чтобы его взяли в полет. Командир вначале отказал, объяснив, что самолеты загружены 250-килограммовыми бомбами до предела и, чтобы взять корреспондента, надо снять одну бомбу, что нежелательно.

Потом подумал о другом. Летали они на старых бомбардировщиках "ТБ-3". Эти тихоходные, громадные и неуклюжие машины еще в довоенное время занимались главным образом тем, что перевозили всякие грузы. Но в войну им нашли применение, используя для ночных бомбардировок и полетов в тыл, к партизанам; и, надо сказать, удачно. Но об их боевых действиях очень мало писали, а кое-кто даже подтрунивал над "тихоходными авиаторами".

Командир полка пришел к выводу, что, пожалуй, корреспондент "стоит" одной бомбы. Сняли одну из них, большую, как кабанья туша. Подсчитали. Кожевников, молодой, худощавый, весит меньше. "Недовес!" Тогда решили взять еще контейнер с мелкими бомбами, которые и доверили метать вручную писателю в "заданном районе".

В полете все было: и тревожное и комическое. Командир корабля Филин поручил Кожевникову наблюдать за обстановкой: появятся ракеты – это линия фронта, докладывай. Писатель старался изо всех сил. Наблюдал. Увидел замелькавшие над самолетом желто-красные вспышки и докладывает командиру, что пересекли линию фронта. А Филин смеется:

– Линию фронта уже давно пролетели. Это не ракеты, а разрывы снарядов немецких зениток.

За годы войны наши корреспонденты не раз летали на бомбардировщиках и штурмовиках. Но первую страницу боевых вылетов журналистов и писателей нашей газеты открыл Вадим Кожевников.

Писатель мне рассказывал, что после этого полета ему стало легче работать в авиационном полку. Летчики как бы приняли корреспондента в свою семью, считали его своим человеком, более доверительно и щедро с ним разговаривали о боевых и житейских делах. И не надо было ему спрашивать о том, что они чувствовали, что переживали в полете. Это он и сам пережил. Так было, вспоминает Вадим Михайлович, и в пехоте: лежишь в роте на передовой, кругом стрельба, шкура в гармошку собирается, но бойцы видят рядом корреспондента – и раскрывают ему свою душу.

– И потом, – как бы в "оправдание", замечает он, – писатель, журналист должен быть любопытным...

* * *

Был еще один, сугубо "земной" эпизод, о котором без улыбки вспомнить нельзя.

На второй или третий день после опубликования в "Красной звезде" очерка "В полете" ко мне прискочил наш спецкор Василий Коротеев и сообщил, что редактор фронтовой газеты "арестовал" Кожевникова за то, что он без его ведома послал очерк в "Красную звезду", нарушив этим "приоритет" его газеты, где писатель состоял в штате. Кожевников, мол, безвыходно сидит в палатке, с него даже ремень сняли.

И смех и грех!

Надо принимать меры. Вечером я был в ГлавПУРе, пожаловался на редактора фронтовой газеты. Мне сказали: "Составьте телеграмму начальнику политуправления фронта". Я набросал довольно лояльную депешу – мол, передайте своему редактору, чтобы не препятствовал сотрудничеству своих корреспондентов в "Красной звезде". Главначпура прочитал, крест-накрест перечеркнул ее и написал другой текст: "Какой чудак запретил Кожевникову печататься в "Красной звезде"?" Сейчас могу.сказать, что в тексте вместо слова "чудак" было другое, более строгое, резкое, в духе и характере армейского комиссара... Во всяком случае, Кожевникова сразу же освободили из-под "ареста".

– Эта телеграмма, – рассказывал мне писатель, – выручила всех нас, работавших во фронтовой газете, мы стали беспрепятственно печататься в центральной прессе.

13 сентября

Читатели привыкли, что каждый день или через день на страницах «Красной звезды» печатаются искрометные статьи, памфлеты, фельетоны, заметки Ильи Эренбурга. Мне рассказывали, что, когда политруки раздают бойцам свежий номер нашей газеты, непременно кто-нибудь да спросит:

– А Эренбург сегодня есть?

Рассказывали также, что в одном партизанском отряде был отдан письменный приказ: "Разрешается после прочтения употреблять "Красную звезду" на раскурку, за исключением статей Эренбурга". Не знаю, действительно ли существовал такой приказ – сам я его не видел, – но даже если это легенда, то и она говорит о многом.

И вдруг с 6 сентября его статьи почти на неделю исчезли со страниц "Красной звезды". Читатели звонили в редакцию, спрашивали:

– Что с Эренбургом?..

Его очерк, напечатанный 13 сентября, дал исчерпывающий ответ на подобные вопросы и запросы.

В середине августа резко ухудшилась обстановка на Юго-Западном фронте. Гитлеровцы продвигались в направлении Чернигова – Конотопа – Прилук, имея целью обойти киевскую группировку наших войск. Чтобы помешать осуществлению вражеского замысла, был создан Брянский фронт. Во главе его поставили генерала А. И. Еременко. Перед войсками фронта была поставлена задача разгромить танковую группу Гудериана. Наряду с сухопутными войсками, в том числе танками и артиллерией, к этой операции привлекалось около 500 самолетов, что при тогдашних наших возможностях считалось весьма внушительной силой.

"Красная звезда" командировала на вновь созданный фронт корреспондентов – Петра Коломейцева, Павла Трояновского, Василия Гроссмана, Зигмунда Хирена и фоторепортера Олега Кнорринга. Затем собрался туда и я. Накануне отъезда, вечером заглянул в комнату номер 15. Там, как всегда, Илья Григорьевич, весь в табачном дыму, усердно выстукивал на своей машинке очередную статью. Сказал ему, куда я отправляюсь, и пригласил, если он желает, поехать со мной.

Эренбург сразу же перестал печатать, вскочил с кресла и, словно боясь, как бы я не передумал, произнес скороговоркой:

– Готов, хоть сейчас...

– Сейчас нельзя, – успокоил его я. – Сейчас нужна ваша статья – для нее оставлено место в полосе. Приходите завтра с рассветом. Я скажу начальнику АХО, Одецкову, чтобы он вас экипировал.

Илья Григорьевич давно рвался на фронт, но мы его не пускали. Все-таки он был уже не молод и делал в редакции очень важное дело. Никто не мог упрекнуть Эренбурга за "тыловой образ жизни". А свое бесстрашие он доказал еще в Испании.

Однажды, в июле кажется, когда немецкие самолеты стали прорываться к Москве, а Илья Григорьевич – в который уже раз! – завел разговор о командировке на фронт, я предложил ему:

– Поезжайте к нашим летчикам. Чем там не фронт?

Эренбург рад был и этому. Тотчас отправился в авиаполк, сбивший уже с десяток немецких бомбардировщиков. Пробыл там день и целую ночь, а утром прямо с аэродрома зашел ко мне. Его будто подменили. Куда девались недавняя угрюмость и суховатая сдержанность! Он словно бы сбросил с плеч стопудовую тяжесть переживаний, давивших в те трудные дни каждого из нас. Увлеченно стал делиться со мною впечатлениями, навеянными поездкой. Потом поделился этим и с читателями "Красной звезды":

"Идиллические окрестности Москвы – леса, речка, лужайки с яркими цветами, запах смолы и сена. Никто не догадается, что здесь командный пункт аэродрома. Воздух Москвы охраняют смелые летчики.

Под вечер тихо. Некоторые летчики спят, другие читают газеты или валяются на траве. Близок час ночной работы. Телефон: "Группа бомбардировщиков замечена над Вязьмой". Летчики наготове. Мощные прожекторы пронизывают небо, их лучи рыщут, мечутся, настигают незримого врага. Вот он... И тотчас вдогонку несется истребитель.

Двадцать минут длится воздушный бой. Слышны пулеметные очереди. В небе огоньки. И вдруг над лесом пламя – это летит вниз "юнкерс".

Эренбург познакомился тогда с незаурядным летчиком – лейтенантом Титенковым и довольно подробно рассказал о нем в газете. Писательское чутье не подвело Эренбурга. Вскоре Константину Титенкову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Грешным делом, я рассчитывал, что эта поездка хоть на какое-то время угомонит Илью Григорьевича. Куда там! После нее он еще настойчивее стал домогаться командировки на фронт. И я решил: пусть уж едет вместе со мной, все же, полагал я, мне легче будет совладать там с ним, чем кому-нибудь другому, – где не достанет силы убеждения, выручит редакторская власть.

...Рано утром Илья Григорьевич впервые облачился в военную форму. Вид у него был далеко не бравый. Из того, что имелось на нашем вещевом складе, Василий Иванович Одецков с трудом подобрал для сутулой фигуры Эренбурга мало-мальски сносные гимнастерку и бриджи. А вот с сапогами оказалось хуже – голенища болтались на тонких икрах, как порожние ведра. И с пилоткой не ладилось: из-под нее все время выползали космы; это раздражало Эренбурга – он сдвигал ее то к правому, то к левому виску.

Мы сразу же отправились в путь. С нами поехал еще писатель Борис Галин: редакция продолжала усиливать свою спецкоровскую группу на Брянском фронте.

Дорога пролегала по живописным местам центральной Руси: пологие спуски и подъемы, тихоструйные реки, сосновые рощи и березовые колки, села с деревянными домами и пылающими рябинами. Ночевали мы в Орле, в каком-то штабе. Эренбург улегся на диване, Галин примостился на столе. Поднялись на заре, но произошла задержка. Дома Эренбургу не понравились почему-то выданные Одецковым портянки, и его жена Любовь Михайловна заменила их какими-то бело-розовыми полосками более мягкой, что ли, материи. И вот теперь Илья Григорьевич мучился: наматывал эти полоски на ногу, разматывал, снова наматывал, пока не пришел на помощь Галин.

К полудню мы были под Брянском. Командный пункт фронта, по данным Генштаба, располагался восточнее города, в районе станции Свень. Туда мы и держали путь. Однако Илья Григорьевич попросил хотя бы на часок заехать в город. Недавно, читая радиоперехваты, писатель увидел сообщение о том, что Брянск занят войсками Гудериана 3 сентября. Эренбург располагал также неотправленным письмом убитого лейтенанта Горбаха из штаба Гудериана. Этот лейтенант еще 21 августа писал какому-то господину в Германию: "Сомкнем через Брянск и Тулу за Москвой последнее кольцо вокруг советов. Вы, очевидно, удивлены, что я открыто рассказываю об этом? Но когда вы получите мое письмо, все то, о чем я пишу, станет действительностью".

Илья Григорьевич убеждал меня, что ему обязательно надо побывать в Брянске, увидеть все своими глазами, чтобы ответить брехунам.

Что ж, повернули на Брянск. Магистраль оживленная. Обгоняем замаскированные зелеными ветками военные машины. А навстречу по обочинам дороги движутся крестьянские подводы. Это колхозники возвращаются из Брянска с базара. Преимущественно женщины и старики.

Миновали мост через Десну. На каждом шагу – следы недавних бомбежек. На многих улицах торчат одни печные трубы. Кое-где еще тлеют очаги пожаров. Но жизнь протекает здесь вообще-то нормально.

Пульс прифронтового города бьется учащенно, но паники нет. Открыты магазины, почта, телеграф. Возле горсовета очередь – там выписывают ордера на жилье тем, кто остался без крова. По улицам шагают патрули истребительных отрядов: местные рабочие с трехлинейками за плечами. На железнодорожных путях дымят паровозы. Возле них снуют машинисты со своими сундучками. Приходят и уходят поезда.

Словом, нет и не было в Брянске немцев. Не считая, конечно, пленных. Их везли на грузовиках под охраной наших автоматчиков в штаб фронта. Туда же повернули и мы.

Андрея Ивановича Еременко нашли в деревянном домике с верандой. Встретил он нас тепло, как старых знакомых. Посидели на веранде за чашкой крепкого чая. Командующий неторопливо рассказывал о делах фронтовых. Его войскам пришлось вести тяжелые оборонительные бои. Однако выстояли, задержали танки Гудериана.

– К Брянску немцы подходили? – допытывался Эренбург.

– Подходить-то подходили, – отвечал командующий, – но мы их отбросили километров на шестьдесят, а сейчас вот уже восьмой день ведем наступление. Первые успехи достигнуты. Очищен от противника правый берег Десны. Между Десной и Сожем, особенно на трубчевском направлении, наши войска нанесли немцам сильный удар.

Андрей Иванович был настроен оптимистически, а все-таки нетрудно было понять, что операция протекает далеко не так, как требовала Ставка.

Подошел еще какой-то генерал и вмешался в наш разговор. Из его реплик следовало, что у гитлеровцев все идет к развалу. Мы с Эренбургом понимающе переглянулись: хотелось бы верить! Чувствовалось, что этот генерал стремится взбодрить не столько нас, сколько самого себя.

– Все равно разобьем этого подлеца Гудериана! – в тон ему воскликнул Еременко.

Фамилию "Гудериан" Андрей Иванович произносил не иначе как с добавлением – "подлец". Что ж, подумалось мне, каждый волен по-своему выражать свою ненависть к разбойничьей фашистской армии. Вот Эренбург всех ее представителей наградил презрительной кличкой "фрицы". И кличка эта прижилась, вошла в наш разговорный лексикон, в печать.

Только после войны разгадал я окончательно, почему Андрей Иванович все время величал Гудериана подлецом. Помогла мне в этом запись переговоров Еременко с Верховным главнокомандующим, состоявшихся 24 августа 1941 года. Вот краткая выдержка из этого документа:

"У аппарата Сталин. Здравствуйте! У меня к вам несколько вопросов... Если вы обещаете разбить подлеца Гудериана, то мы можем послать еще несколько полков авиации и несколько батарей РС. Ваш ответ?

Еременко. Я очень благодарен вам, товарищ Сталин, за то, что вы укрепляете меня танками и самолетами. Прошу только ускорить их отправку. Они нам очень и очень нужны. А насчет этого подлеца Гудериана, безусловно, постараемся задачу, поставленную вами, выполнить, то есть разбить его".

* * *

После беседы за чашкой чая командующий фронтом повел нас к молодым бойцам, отправлявшимся на передовую. "С детства я был пастухом..." – так начал он свой разговор с ними. Вслед за тем рассказал, что ему довелось воевать с немцами в первую мировую войну, в годы интервенции, совсем недавно под Смоленском, а теперь вот и под Брянском. Говорил Еременко очень душевно. Между ним и бойцами сразу установился незримый контакт. Попросил и нас выступить. Речь Эренбурга произвела на слушателей не менее сильное впечатление, чем речь боевого генерала. Илья Григорьевич говорил короткими, отточенными фразами, без лишней патетики.

Появился член Военного совета фронта дивизионный комиссар Василий Макаров, приземистый, не по годам раздавшийся в ширину, мой старый, добрый товарищ. Он увел нас в полк, отбивший у противника несколько деревень. Штаб полка размещался в березовой роще. На траве, застланной плащ-палаткой, лежали "трофеи" – куча самых разнообразных вещей, извлеченных из немецких блиндажей и землянок. Чего там только не было! Старинная табакерка с французской гравированной надписью, серебряный подстаканник, дамское белье, дамские чулки, детские костюмчики... Вперемежку с вещами – бумаги.

Эренбург заинтересовался бумагами. Читает и переводит вслух:

– Кому-то из гитлеровцев адресованы шестьдесят два письма от его адвоката: он, будучи на фронте, разводится с супругой... А вот другой сутяга: судится со своей квартирной хозяйкой, с портным, с какой-то старухой, которая назвала его "селезнем"... У третьего изъяты письма брошенных любовниц и адреса публичных домов во Франции... Есть солидный набор порнографических открыток...

Слушая комментарии Эренбурга, красноармеец, охранявший все это "добро", восклицает:

– Откуда такие люди?

После Эренбург напишет: "Да, правы красноармейцы – стыдно за землю, по которой шли эти люди. Как низко они жили!"

Борис Галин попрощался с нами и отправился в боевые части, а нас повели к пленным, столпившимся возле домика лесника. Эренбург впервые за войну добрался до живых "фрицев". Один из них с ефрейторскими лычками спрашивает:

– Что с нами будет? Нам говорили, что советы расстреливают пленных...

– Мы не гитлеровцы, не фашисты, – отвечает ему Эренбург. Красноармейцы каким-то особым солдатским кодом тоже изъясняются с пленными. Настроение у наших людей благодушное, они угощают гитлеровцев папиросами. Один из пленных с заискивающей улыбочкой бубнит: "Гитлер капут".

– Зарабатывает табачок, – поясняет Илья Григорьевич.

Какой-то унтер с расстегнутым воротником, обращаясь к красноармейцу за папироской, назвал его "комиссаром", а получив ее, отвернулся и сказал презрительно: "Русская свинья". Эренбург не замедлил перевести его реплику во всеуслышанье. Что произошло после этого, догадаться нетрудно: благодушие как волной смыло.

Воспользовавшись тем, что Илья Григорьевич увлекся беседой с пленными, я вместе с Макаровым уехал в только что отбитое у немцев село. Кое-где нам пришлось пробираться ползком под фланкирующим огнем противника.

Не успели мы оглядеться в этом селе, как были настигнуты Эренбургом в сопровождении капитана из штаба полка. Ему, как и нам, пришлось преодолевать опасную зону по-пластунски – на локтях и коленях налипли шмотья глины. Он был страшно рассержен, что мы покинули его. Бросил нам упрек:

– Я не меньше вашего повидал...

В общем, не я, а он, невзирая на "табель о рангах", устроил нам, двум дивизионным комиссарам, разнос.

* * *

На следующее утро мне хотелось съездить к Трубчевску, но Эренбург потащил в 50-ю армию, которой командовал генерал М. П. Петров. Они дружили еще с Испании.

Увидев Илью Григорьевича, командарм буквально кинулся к нему, заключил в объятия. Эренбург, по натуре своей довольно суховатый, не любивший внешнего проявления эмоций, на этот раз просиял улыбкой и тоже обнял генерала. Так они долго стояли в безмолвии.

Потом Петров стал рассказывать о боевых делах 50-й армии. Трудно здесь пришлось. Но выдержали натиск врага, остановили его, а теперь сами перешли в наступление, перерезали железную дорогу Брянск – Рославль.

Объясняя нам все это, Петров водил карандашом по карте, разложенной на столе. На несколько секунд карандаш задержался возле пометки: "47 тк".

– Чувствуете, кто тут? – спросил генерал.

– Кто? – простодушно спросил Эренбург.

– Генерал Лемельзен. Тот самый "индюк". Мы имеем дело с его корпусом.

Выходит, Петров читал и запомнил фельетон своего друга. Далее мы узнали, что после значительных потерь, понесенных на Западном фронте, корпус Лемельзена получил пополнение, а теперь опять основательно потрепан. Однако каждый день боев с ним стоит немалой крови и нашей 50-й армии...

А завтра вот снова бой. Шли последние приготовления к нему. Мы почувствовали это по телефонным переговорам Петрова с дивизиями, по докладам ему операторов штаба армии.

В углу избы тихо возилась хозяйка, высокая, дородная женщина. Конечно, этой женщине далеко не все было понятно из того, что происходило рядом с ней, в ее избе. Но и она заметно прислушивалась к разговорам военных муж-то ведь тоже воюет.

Бесшумно подошла к нашему столу, поставила на стол кувшин с парным молоком:

– Откушайте.

В соседней комнатенке, за ситцевой занавеской, чуть зашумели дети. Она бросилась унимать их:

– Тише, генералы думают...

Когда мы прощались с Петровым, он сказал Эренбургу:

– Помнишь, как было в Испании?.. Но здесь мы выстоим...

По-разному можно было истолковать это. То ли Михаил Петрович хотел уверить нас, что его армия выстоит здесь, под Брянском, и нанесет по врагу удар. То ли он имел в виду нечто большее: мол, наш советский народ, несмотря ни на что, выстоит в войне с гитлеровской Германией. Петров верил в нашу победу и все делал для того, чтобы она пришла. Но не дожил он до нее. На Брянской земле сложил свою голову...

* * *

Побывали мы и в Трубчевске. Без особых затруднений нашли там наших спецкоров Коломейцева и Кнорринга. Вместе с ними направились на передовую.

Перед нашими глазами предстало поле недавно отгремевшей битвы, усеянное подбитыми и сожженными немецкими танками, орудиями, автомашинами. Эренбург вышел из "эмки, а за ним и все мы. У самой дороги – 12 немецких танков. В небольшом отдалении – еще столько же. Писатель обходит один танк за другим, стараясь понять, как протекал здесь бой.

У одного из танков башня будто срезана острым ножом и отброшена в сторону – очевидно, прямое попадание крупнокалиберной бомбы. У другого танка – копоть и окалина на корпусе: вероятно, горел. А вот совсем целехонькая машина, только без одной гусеницы; по следу на земле видно, как она волчком крутилась. Еще один танк – лежит на боку с глубокой вмятиной на корпусе. Вокруг ни одной воронки. Нет и пробоин в броне. Эренбург разводит руками: что здесь было? Коломейцев объяснил:

– Его наш танк протаранил.

Но нашего не видно. Куда делся? Коломейцев внимательно осмотрелся вокруг, увидел глубокие следы гусениц на размокшем после дождя грунте, прошелся по этому следу до недалекого кустарника. Вернувшись, доложил:

– Наш тяжелый танк ушел своим ходом. Значит – невредим. Я подтолкнул фоторепортера:

– Смотри, Олег, чтобы вся панорама была видна.

Но Кноррингу можно было и не говорить этого – он свое дело знает.

Проехали еще несколько километров. Новое поле боя. Тоже много разбитой техники. Некоторые танки и машины превращены прямо-таки в груды металлолома. Рядом покореженные немецкие гаубицы. Вверх колесами лежит семитонный грузовик. Тут же скрученные в невероятные узлы мотоциклы. Разбросаны бочки из-под горючего, гильзы взорвавшихся артснарядов, обгоревшие пулеметы.

Нам объяснили, что здесь нанесла мощный удар наша авиация. Те самые пятьсот самолетов. За одну только неделю ими сброшено двадцать тысяч бомб!

Кнорринг снова стал "стрелять" своей "лейкой"...

Один из его снимков мы дали потом на первую полосу "Красной звезды" во всю ее ширину – с подписью: "Фашистские танки группы Гудериана, подбитые в сентябрьских боях". А на вторую полосу заверстали другой снимок: "Результаты одного из налетов советских бомбардировщиков на моточасть фашистской танковой группы Гудериана".

В тот же день мне позвонил помощник Верховного Поскребышев, просил прислать для Сталина все снимки с Брянского фронта, какими располагает редакция. После этого звонка мы взяли за правило посылать в Кремль такого рода фотографии, без запросов оттуда, без напоминаний. На всякий случай!

На долгие годы запомнилась мне та поездка. И Эренбургу – тоже. Мы с ним сами не заметили, как оказались на НП дивизии, потом – в полку, в батальонах, в ротах. Беседовали с командирами всех степеней, с политработниками, с рядовыми бойцами. Илья Григорьевич то и дело раскрывал свою записную книжечку с желтой обложкой – заносил в нее впечатления об этих людях, сообщаемые ими факты. Позже он напишет в "Красной звезде":

"Я видел сотни героев, слышал сотни изумительных историй. Это только капли живого моря; за ними дышит, сражается, живет бессмертный народ.

Древние изображали победу с крыльями. Но у победы тяжелая нога. Она не летит. Как боец, она пробирается под огнем, пригибается, падает и снова идет – шаг за шагом. Победа – большое величественное здание. Сейчас кладутся его первые камни. С благоговением я гляжу на свежую могилу. Под этими березами покоится боец – один из зачинателей победы. Он помог занять холм над речкой, маленький холм над маленькой речкой. Он сделал великое дело – на один шаг приблизил народ к победе..."

В дождливый сумрачный день, когда мы возвращались в Москву, войска Брянского фронта еще продолжали свое наступление. Однако, как известно, разбить 2-ю танковую группу Гудериана тогда не удалось. Она прорвалась за Десну и устремилась в тыл Юго-Западному фронту.

17 сентября

Напечатана статья генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского «Сентябрьские бои под Ярцевом». Это, так сказать, – заключительный аккорд Смоленского сражения.

Имя Рокоссовского впервые появилось в "Красной звезде" 22 июля, когда был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями свыше тысячи бойцов, командиров и политработников сухопутных войск. Среди награжденных орденом Красного Знамени под номером 100 значилось: "Генерал-майор Рокоссовский Константин Константинович". В ту пору это имя не было "на виду", и мы не стали докапываться, за какие подвиги награжден генерал. Одни события опережали другие – не под силу было за всеми поспеть. Только теперь, когда писалась эта книга, я решил ознакомиться с наградным листом на Рокоссовского, хранящимся в Центральном архиве Министерства обороны. Как обычно в подобных документах, там мало эмоций, суховат язык, скупо отражены конкретные боевые дела 9-го мехкорпуса, которым командовал Рокоссовский до 11 июля 1941 года, названы только некоторые из командирских качеств Константина Константиновича. Вот текст реляции:

"9-й мехкорпус вступил с марша в бой с превосходящими силами противника 23.6.41 г., наносил неоднократные, серьезные потери противнику, принуждая его к отходу.

Находясь в войсках, тов. Рокоссовский лично руководил боевыми операциями, принимая четкие решения и проводя их в жизнь.

Личным примером, храбростью вел за собой войска частей корпуса. Неоднократно на протяжении с 23.6.41 г. дивизии сдерживали наступление врага, отбрасывая его на исходные позиции и нанося серьезные потери. Умеет организовать войска на выполнение поставленной задачи.

Пользуется заслуженным авторитетом в войсках. Обладает большими организаторскими способностями, содействующими успешному проведению боевых заданий.

За проявленную стойкость, мужество в руководстве боевыми операциями войск частей корпуса, удостоен правительственной награды орденом Красного Знамени".

В Ставке высоко оценили первые боевые успехи Рокоссовского в этой войне. Он был переброшен с Юго-Западного фронта на Западный, поставлен во главе группы войск на опаснейшем в то время направлении, потом стал командовать 16-й армией, игравшей выдающуюся роль на всем протяжении Смоленского сражения.