Текст книги "Июнь-декабрь сорок первого"

Автор книги: Давид Ортенберг

Непрост был путь корреспондента в партизанский лагерь.

Но об этом Лильин не желает распространяться. Ограничивается скороговоркой:

"Партизанский катер захватил нас на левом берегу Днепра... У одного из рукавов катер останавливается. Дальше мелко, и он не рискует туда двигаться. Пересаживаемся на плоскодонки и медленно плывем по тихим заводям. Много зеленой ряски, плавают широкие, похожие на лопухи листья водяных лилий, тихо колышутся ветви склонившихся над водой серебристых ив... Нас осторожно окликают часовые. Пароль – и мы в партизанских владениях".

Основу первого очерка составляют зорко подмеченные автором специфические подробности партизанского быта, который только-только начинал складываться. В трех последующих речь идет уже о боевых делах партизан. Пересказывать и даже цитировать их не буду: теперь, когда вышло столько превосходных книг о партизанской борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, очерки Лильина могут показаться не такими уж яркими. А тогда все это было внове, своеобразное окно в неизведанное.

Эти очерки перепечатали "Правда", многие областные газеты. Их передали по радио, они вышли без ведома автора отдельной книжкой в издании "Огонька".

Да, честно заработал Лильин свою партизанскую медаль.

К слову сказать, когда мы представляли его к награждению, никаких реляций я не писал. Просто приложил к нашей просьбе четыре напечатанных нами очерка корреспондента. Этого было достаточно.

23 сентября

Немецкое радио объявило, будто бы в районе озера Ильмень германскими войсками разбиты крупные силы трех советских армий и что эти армии потеряли много людей и боевой техники. Для пущей убедительности были названы цифры наших потерь: 53 тысячи человек, 320 танков, 695 орудий.

Я пошел в Генштаб проверить эти данные. Там картина прояснилась. Да, наши войска понесли большие потери в людях: ранеными и убитыми до 30 тысяч человек. Немало потеряно и артиллерии, хотя значительно меньше, чем объявил Берлин. А в отношении танков просто бессовестное вранье: на всем Северо-Западном фронте их было несколько десятков. Но главное в другом: наши армии не разбиты, они живут, действуют, упорно сопротивляются врагу, наносят ему тяжелые потери.

Надо ответить гитлеровским брехунам. К военному проводу был вызван корреспондент по Северо-Западному фронту Леонид Высокоостровский. Я посвятил его в наши намерения и спросил: кто из фронтового начальства смог бы выступить на страницах газеты. Корреспондент сразу же назвал генерал-лейтенанта Н. Ф. Ватутина. В ту пору Ватутин был уже известным военным деятелем: в начале войны он занимал пост первого заместителя начальника Генштаба, потом возглавил штаб фронта.

Ватутин с готовностью откликнулся на нашу просьбу и вот статья его "Правда о боях в районе озера Ильмень" – уже напечатана. В ней подытожены результаты боевых усилий армий Северо-Западного фронта на протяжении целого месяца:

"Стараясь выйти к озеру Ильмень, фашисты сгруппировали крупные силы и повели наступление в направлении Сольцы – Шимск. Они оттеснили наши части прикрытия и на узком участке прорвались в глубь обороны примерно на 12-15 километров. Так появился клин, столь излюбленный гитлеровскими генералами. Однако, говоря фигурально, клин этот был вышиблен клином же..."

Не имела успеха и другая попытка противника – обойти оборону советских войск с севера. "Если обозначить этот путь карандашом, – продолжает Ватутин, – то графически получится почти сомкнутая линия круга, в которой оказались наши части. Надо полагать, что генералы из 16-й немецкой армии именно так и рассуждали, объявляя об окружении советских войск. На самом же деле фашистские мотомехколонны прокатились лишь по нашей тыльной дороге, а затем сами попали в окружение и перешли к обороне. Концентрическим наступлением нашей пехоты враг был почти полностью разгромлен. Только небольшим его группам удалось прорваться обратно, на соединение со своими войсками".

В статье были точно названы группировки и дивизии противника, потери врага. При этом подтверждалось все трофейными документами и показаниями пленных.

После того была еще одна статья Ватутина с Северо-Западного фронта, и я все время помнил о нем как о возможном авторе новых выступлений в "Красной звезде" по крупным военным вопросам. Однако долго не представлялось случая поговорить с ним об этом. Встретились мы только зимой 1943 года в ходе Изюм-Барвенковской наступательной операции войск Юго-Западного фронта. Ватутин возглавлял уже этот фронт, а до того командовал Воронежским фронтом, силами которого успешно осуществил Острогожско-Россошанскую наступательную операцию, участвовал в Воронежско-Касторненской – тоже наступательной – операции.

Николаю Федоровичу едва перевалило тогда за сорок. Он был не по летам грузноват, но очень подвижен и деятелен. За тот день, что я провел у него и наблюдал его работу, он столько дел переделал, что диву даешься.

За скромным обедом зашел, конечно, разговор и о "Красной звезде": в каждой поездке по фронтам я стремился проверить эффективность и прицельность выступлений газеты, их соответствие запросам действующей армии. Сказав несколько добрых и даже лестных для нашего коллектива слов, Ватутин выразил пожелание, чтобы "Красная звезда" лучше освещала опыт наступательных операций. Притом были помянуты и Острогожско-Россошанская и Воронежско-Касторненская. Я не замедлил воспользоваться этим:

– Слово за вами, Николай Федорович. Готовы дать вам целую полосу на любую из этих операций, а равно и на ту, которую вы проводите теперь. Помните, как сильно прозвучала ваша статья о боях в районе озера Ильмень? Вот так бы и сейчас...

– Сейчас – другое дело. Как можно писать о самом себе?.. А впрочем, подумаю, – пообещал он.

Интересный это был человек. Не могу забыть эпизод, связанный с назначением его на пост командующего войсками Воронежского фронта. По свидетельству А. М. Василевского, на совещании в Ставке при подборе командующего для этого фронта возникли затруднения. "Назвали несколько военачальников, но Сталин отводил их. Вдруг встает Николай Федорович и говорит:

– Товарищ Сталин! Назначьте меня командующим Воронежским фронтом.

– Вас?.. – Сталин удивленно поднял брови..."

Ах, как я жалею, что ничего не знал об этом при моей встрече с Ватутиным зимой 1943 года. Непременно бы расспросил о подробностях. Случай-то, как говорится, из ряда вон. Надо было обладать большой верой в свои возможности, свои силы и, конечно, незаурядной решимостью, чтобы сделать такое заявление Верховному, пренебрегая ради великого дела мелочными условностями. Ватутин обладал всем этим. И Верховный утвердил его в должности командующего фронтом.

...Прощаясь в тот раз с Николаем Федоровичем, я попросил у него самолет – слетать до Изюма. В Изюм меня тянуло неудержимо. И не только потому, что хотелось побывать в боевых частях. В Изюме я жил и работал в 20-е годы. Там протекала моя комсомольская юность. Там в 1922 году меня приняли в члены партии. В Изюме я впервые взял в руки рабселькоровское перо, а впоследствии там же редактировал окружную газету. Очень хотелось взглянуть, что осталось от родного мне города.

Каково же было мое изумление, когда Ватутин, так хорошо принявший меня, вдруг отказал мне. Отнюдь, как выяснилось, не по скупости, а по доброте своей и трезвости взглядов: не хотел подвергать меня необязательному риску.

Все же я уговорил его. Дал он мне и даже не один, а два самолета.

– На всякий случай... – объяснил Николай Федорович эту свою щедрость.

* * *

Владимир Лидин принес фельетон с интригующим заголовком: "Мед и пчелки". В руки писателя попал дневник старшего фельдфебеля 305-го пехотного полка Карла Баумана. Фельдфебель с педантичной аккуратностью записывал каждый день все, что происходило на его глазах, и свои переживания. Событий было много, переживания же связывались, главным образом, с едой – автор любил пожрать, особенно обожал мед.

Вот выдержки из дневника:

"22 июня. Война с Россией. Переход через Прут в 2 часа... Говорят, в России хороший мед.

25 июня.

Наша атака отбита.

2, 3, 4 июля. Сильное сопротивление русских (Абель и Кельман убиты...).

28 июля. Убит Раумер..."

И так каждый день – то убитые, то тяжело раненные. Но при этом автор не забывал о меде:

"7 августа. Александровка. Дождь. Расположились в крестьянском доме. Наконец мы достали мед. Блаженство было бы полным, если бы не бомбежка.

11 августа. Выход в 6 часов. Отдых в фруктовом саду. Осталось немного меда из Михайловки. Мед – прекрасная вещь!..

20 августа. Прибытие в Бобринец в 6 часов. Отдых – фруктовый сад, пиво и чудесный мед. Почему я такой сластена? Решено: я остаюсь в России. Здесь можно будет даром заполучить огромную пасеку вместе с рабочими. Эмма приедет сюда, и мы будем жить как в раю".

Наконец последняя запись:

"30 августа. 9 человек убитых, 3 человека раненых. Сильный артогонь, воздушная атака..."

К этому дневнику – колючий комментарий писателя, раскрывающий суть заголовка:

"В общем, мед действительно был. А потом прилетели пчелки. Пчелка ужалила старшего фельдфебеля Баумана, и ему пришлось расстаться и со своим дневником, и с надеждами на хорошую жизнь. Любители чужого меда должны знать: наши пчелки больно кусаются".

Хотя номер газеты был уже сверстан, все же эту заметку втиснули на четвертую полосу.

25 сентября

Сводка Совинформбюро совсем краткая: «В течение 24 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте». За этой краткостью кроются драматические события. Армии Юго-Западного фронта бьются уже в окружении. Реальная угроза нависла над харьковским промышленным районом и Донбассом. Ленинград – в блокаде. Крым отрезан от страны. Правда, на центральном стратегическом направлении враг остановлен. Надолго ли? Нет сомнений, что немцы готовятся к новому прыжку на столицу. Не прекращаются налеты на Москву фашистских бомбардировщиков.

В эти грозные дни вновь прозвучал вдохновенный голос Алексея Толстого. Опубликована его большая статья "Нас не одолеешь!". Эта статья доставлена в редакцию из Горького. Как туда попал Толстой? А вот так.

Позвонил мне секретарь ЦК партии А. С. Щербаков и сказал, что решено эвакуировать Толстого с семьей в Горький.

– Почему?

Почувствовав в моем голосе протестующую нотку, Александр Сергеевич объяснил:

– Он ведь не только ваш корреспондент, но и... Толстой! Не можем мы рисковать его жизнью...

Признаться, не все мне было понятно в этом решении. Враг не так уж близок к Москве. А что касается бомбардировок, то все мы, и Алексей Николаевич в том числе, уже как-то приспособились к ним.

Не сомневался я, что Толстой воспримет это решение, мягко говоря, без энтузиазма. Он не в тыл рвется, а на фронт – хочет видеть войну своими глазами. Выпрашивая у меня командировку в действующую армию, не перестает повторять одно и то же:

– А знаете ли вы, что я в первую мировую войну был военным корреспондентом?

Напомнил про Испанию, где побывал в окопах под Мадридом.

Все это давно известно всей нашей редакции, и мои ответы Алексею Николаевичу тоже однообразны. Я объяснял Толстому, что и время другое, и война другая.

На второй день после моего разговора со Щербаковым Толстой пришел в редакцию явно расстроенный и, чувствовалось, был крайне смущен неожиданным поворотом в своей судьбе. Сказал негромко:

– Выгоняют меня из Москвы...

Что мог я ответить ему? Чем успокоить? Молча развел руками – это означало, что сделать ничего не могу. Алексей Николаевич понимающе кивнул и пообещал:

– Буду там писать. Для вас, для фронта...

Через несколько дней после его отъезда редакция командировала в Горький Дмитрия Медведовского. Писатель встретил нашего посланца дружески, забросал его вопросами:

– Как Москва?

– Часто ли бомбят?

– Что нового на фронте?..

С Медведовским мы послали Толстому кое-какие материалы для статьи. Должен признаться, что они были сухи и однообразны – голые цифры и факты. Но я надеялся, что перо маститого писателя оживит их. Однако Толстой не стал "оживлять" наши материалы. Сам выехал на заводы. Встречался и беседовал там с рабочими, инженерами, партийными работниками, комсомольцами. Из огромного числа накопленных таким образом фактов Алексей Николаевич отобрал самые характерные, самые впечатляющие. Статья получилась чудесная, отличалась конкретностью. Автор намеренно избегал общих мест. Он рассказывал о героических свершениях народа лишь в одном из уголков нашей необъятной родины – Горьковском крае.

Заканчивалась статья такими строками:

"Бойцы и командиры Красной Армии из одного теста с нами, – говорит слесарь – бригадир и изобретатель, товарищ Токарев, пятьдесят три года работающий на заводе. – Эта война ужасная, конечно, но Красную Армию немцу не одолеть... Нас не одолеешь..."

Последними словами сормовского рабочего Алексей Николаевич и озаглавил свою статью.

* * *

Вместе с Толстым в этом же номере газеты выступают Илья Эренбург, Борис Галин, Елена Кононенко, Михаил Светлов. Стихи, присланные из блокадного Ленинграда, назывались "Клятва".

 
Здесь мы на Родину завоевали право,
Здесь в Октябре ударил первый гром,
Здесь преданность,
Здесь мужество и слава
Живут, как в общежитии одном.
Мы стали снова в боевой тревоге,
И молодость знамена пронесет,
Чтоб сквозь туман победные дороги
Опять увидеть с пулковских высот.
Мы нашу клятву повторяем снова!
Нет! В этот город не войдут враги.
Здесь не замолкнет ленинское слово,
Здесь не затихнут Кирова шаги!
Звучит приказ – и все пришло в движенье.
И пушек строй, и четкий шаг бойца,
И корабли, идущие в сраженье,
И к испытаниям готовые сердца.
В одном строю идут отец и брат твой,
И ленинградец принимает бой,
И боевою нерушимой клятвой
Советский город дышит пред тобой!
 

26 сентября

Более месяца назад в сводке Информбюро впервые появилось новгородское направление. Сообщалось: «В течение 19 августа наши войска вели бои с противником на всем фронте и особенно упорные на... новгородском направлении». Спустя два дня формулировка относительно боев на новгородском направлении изменилась. Совинформбюро характеризовало их как «особенно ожесточенные». Тогдашний читатель был чуток к языку сводок, хорошо понимал его. И на этот раз безошибочно понял, что немецкие войска уже прорвались к Новгороду, идет жестокий бой в городе, через три дня горестное известие: наши войска оставили Новгород.

Прошла неделя, другая, месяц. Ни о Новгороде, ни о соседствующих с ним городах нет никаких сообщений. Где же враг? Остановлен он или прорвался дальше? Если остановлен, то где? Если прорвался, то как далеко? Предположения были разные, но все сходились на том, что Новгород для противника – ворота к жизненным центрам Советской страны: на север – к Ленинграду, на юг – к Москве!

В редакции центральной военной газеты была, конечно, известна линия фронта. Но обнародовать такие сведения в газете не полагалось. Надо было как-то иначе информировать читателей о положении под Новгородом. Но как? Опыт подсказывал, что ответ на этот вопрос надо искать на месте, и я решил выехать в новгородскую армейскую группу.

Уточнил в Генштабе, где располагается командный пункт группы, и отправился в путь-дорогу вместе с фотокорреспондентом Олегом Кноррингом. По Ленинградскому шоссе, основательно износившемуся за три месяца войны – в колдобинах и выбоинах, – мы добрались до 351 километра, свернули там влево и в густом лесу, под темными соснами, заметили несколько серых палаток. Возле одной из них я увидел хорошо знакомого мне по Монголии командующего армейской группой И. Т. Коровникова. На гимнастерке стального цвета черные бархатные петлицы танкиста, но не с генеральскими звездочками, а с ромбом комбрига. Иван Терентьевич перехватил мой недоуменный взгляд:

– Ты не удивляйся. Сам себе у нас никто званий не присваивает... Боевой командующий армией – в старом звании комбрига. Как было не удивиться!

Коровников кратко ознакомил меня с обстановкой, и мы сразу же направились на передовую. Дорога шла лесом, через волховские болотные хляби. Наши "эмки" часто застревали, да так глубоко, что приходилось рубить сосняк и жердями вытаскивать их.

– У нас есть дороги и получше, но объезд велик. Я хотел как поближе, оправдывался Коровников.

Потом лес как-то внезапно оборвался, машины выскочили на гребень высотки. Внизу зеркальной лентой извивалась река Волхов. До Новгорода отсюда – не более километра. Отчетливо виден Кремль, купола Юрьевского монастыря, зеленые пригороды. Кнорринг сфотографировал командарма на фоне этой новгородской панорамы, и мы продолжили свой путь уже пешком, скрываясь за кустами ивняка.

В бинокль хорошо различимы немцы. Они ведут окопные работы, строят блиндажи с оконными рамами, выдранными из новгородских домов. Коровников на ходу рассказывает, что гитлеровцы нередко сгоняют сюда местных жителей и прячутся за их спинами, атакуя наши позиции, – знают, что мы не будем стрелять по своим.

Оборонялась здесь 3-я танковая дивизия полковника Андреева, тоже знакомая мне по Халхин-Голу. Но танков у нее нет. Воюют танкисты "по-пешему". Коровников очень хвалил их: "...не уступают пехотинцам".

Два дня назад, после многократных попыток форсировать Волхов, противнику удалось наконец переправиться частью сил на правый берег и захватить западную окраину села Малая Глуховка. Но двумя сильными контратаками танкисты восстановили положение, уничтожив свыше трехсот гитлеровцев, остальных отбросили за реку.

Радуясь успехам танкистов, я в то же время подумал: "Сейчас они без танков. Но будут же танки! А сколько времени потребуется, чтобы подготовить новые танковые экипажи, равноценные этим, закаленным в боях на Халхин-Голе и пополнившим свой боевой опыт в первые месяцы Отечественной войны? Не расточительно ли заменять танкистами пехоту?"

По-дружески выложил все это Ивану Терентьевичу.

– Ты ведь сам танкист, лучше меня понимаешь!..

Помолчав, он ответил со вздохом:

– Некем больше дыру заткнуть...

В окопах вместе с танкистами, превратившимися в стрелков, расположились артиллерийские наблюдатели. Вот они заметили, что к монастырю гитлеровцы тащат свои пушки. Сразу же сообщили об этом на огневые позиции батареи. Оттуда грянул залп.

Мне понравилось, как здесь ведется подсчет потерь врага от огня артиллерии. Командир батареи, молодой бравый лейтенант, доложил командующему артиллерией армейской группы полковнику Ольховику о двух уничтоженных им немецких батареях. Полковник потребовал доказательств: донесения артиллерийских наблюдателей должны быть подтверждены общевойсковыми командирами. Лейтенант имел такое подтверждение только в отношении одной вражеской батареи.

– Так вот, – заключил полковник, – одну батарею будем считать уничтоженной, а другую – только подавленной...

Немецкая артиллерия в свою очередь обстреливает боевые порядки наших войск. Иногда довольно интенсивно. Мы попали как раз на такой "концерт". Все поспешили в укрытия. Укрылись и мы в одном из блиндажей на обратном скате небольшого холмика. Нетрудно было заметить, что люди здесь привыкли к обстрелам: каждый занимался своим делом. Наиболее дотошные деловито подсчитывали – сколько выпустят гитлеровцы снарядов и какого калибра. Калибр определялся по звуку при полете снаряда и при разрыве.

– Дежурный комендант летит, проверяет, хорошо ли окопались, – подает кто-то голос из дальнего темного угла.

В это время над нашими головами, туго вспарывая застывший в осеннем мареве воздух, пролетел снаряд крупного калибра и разорвался на огородах, за линией окопов. Тут же следует новая шутка:

– Фриц помогает картошку копать...

Оборону под Новгородом держат мужественные бойцы, сила их духа непоколебима. Это было главным впечатлением от той поездки. И оно легло в основу моей корреспонденции, напечатанной в "Красной звезде" 26 сентября. Все ее содержание и даже заголовок – "Под Новгородом" – ясно давали понять, что дальше этого города немцы не продвинулись.

Но еще убедительнее свидетельствовала о том фотография Кнорринга, заверстанная над корреспонденцией. Правда, она могла бы быть лучше. Неудачна поза Коровникова с указующим перстом. "Смазаны" детали фронтового пейзажа. Что поделаешь – снимал Кнорринг в спешке.

Самое главное – на снимке был Новгород. Под фото подпись: "Под Новгородом. Командир Коровников ведет наблюдение за неприятельскими позициями. Вдали виден Юрьевский монастырь. Снимок сделан 24 сентября 1941 года".

Пройдет еще месяц – и мы снова опубликуем снимок с изображением Новгорода, на этот раз более удачный, выполненный другим нашим фотокорреспондентом М. Бернштейном. И напечатаем еще одну статью генерал-лейтенанта Н. Ф. Ватутина – "Бои под Новгородом". Самыми важными, на мой взгляд, были в ней такие строки:

"За три месяца, минувших после падения Новгорода, немцам не удалось захватить в этом районе и вершка советской земли. Три месяца враг топчется на месте, изматывая свои силы, терпя большой урон".

К этому можно теперь добавить: рубеж, на котором закрепилась армия Коровникова, враг не сумел преодолеть и в дальнейшем. Она сама успешно контратаковала новгородскую группировку противника, разгромила здесь так называемую "Голубую дивизию" испанских фашистов, в 1944 году перешла в решительное наступление и освободила Новгород.

А с воинским званием Ивана Терентьевича Коровникова дело было так. Возвратившись из-под Новгорода в Москву, я доложил Мехлису, что есть такой боевой командующий армейской группой, который все еще ходит в звании комбрига. Вскоре после того мне представилась возможность поздравить Коровникова с присвоением ему генеральского звания.

* * *

Илья Эренбург в своих мемуарах "Люди, годы, жизнь", вспоминая дни нашей совместной дружной работы, между прочим, отметил, что редактор "Красной звезды" "сам ничего не писал". Это верно, если иметь в виду только корреспонденции и очерки. Корреспонденция "Под Новгородом" была единственной, опубликованной мною в "Красной звезде" за годы войны. Что я писал, и притом нередко, – это передовые статьи.

Так было на Халхин-Голе, в "Героической красноармейской". Так было в военную зиму 1939-1940 годов в "Героическом походе". То же самое повторилось и с первых дней Великой Отечественной войны в "Красной звезде". На этот счет есть свидетельство двух других писателей – Алексея Суркова и Александра Прокофьева, с которыми мне посчастливилось работать в "Героическом походе". Вот их дружеская эпиграмма:

 
Двух песнопевцев знали мы,
И оба чумовые.
Один Давид писал псалмы,
Второй – передовые.
Один пузат был, как горшок,
Другой – слегка поуже.
Псалмы читались хорошо,
Передовые – хуже.
 

Не скажу, что писание передовых всегда доставляло мне творческое наслаждение. Чаще это делалось по необходимости и было сопряжено с эмоциями иного порядка. Сплошь да рядом тема передовой возникала внезапно, за час-два до выхода газеты. Вдруг уже за полночь поступает в редакцию какое-то важное сообщение, на которое непременно надо откликнуться передовой. Хочешь не хочешь, а садись и пиши. Иной раз есть возможность поручить это кому-то из сотрудников, но может случиться, что такой возможности и не окажется.

Вспоминаю историю, в которую я попал на пятый день войны, 26 июня. Приношу сверстанные полосы "Красной звезды" Мехлису. Лев Захарович просмотрел их, заменил два-три заголовка и взялся за передовую. Прочитал ее и решительно перечеркнул.

– Что это за передовая? – обрушился он на меня. – Почему такой спокойный тон? Так и в мирное время писать не годится... Ставьте другую!

Мехлис привык, что в "Правде" всегда имелись в запасе пять-шесть уже сверстанных и вычитанных передовых статей. Когда он браковал одну, ему тут же давали другую. Замена всегда была. Рассказывали, впрочем, что и в "Правде" однажды возникло критическое положение. Прочитал Мехлис передовую – не понравилась, бросил ее под стол, в корзинку. Предложили другую – тоже отправил в корзинку. Так же было и с третьей, и с четвертой, и с пятой.

– Давайте следующую! – потребовал он.

А ему отвечают:

– Больше нет...

Тогда он, поплевав на пальцы, стал вытаскивать из корзинки одну за другой забракованные передовые и снова читал их, уже более снисходительно.

Не знаю, было ли так на самом деле или выдумано, но, даже если это и выдумка, она вполне соответствует характеру Мехлиса.

"Красной звезде" трудно было тягаться с довоенной "Правдой". В лучшем случае мы имели в запасе одну-две передовых. Но в тот день никакого запаса у нас не было. Я взмолился:

– Лев Захарович! Газета не выйдет.

– Ничего, – ответил он, – выйдет. Идите в мою комнату и пишите новую передовую.

Назвал тему, дал даже заголовок – "Смерть зарвавшемуся врагу", распорядился насчет машинки и машинистки. Прошел я в комнату, где он только спал в военное время, принялся диктовать текст новой передовой прямо на машинку. Сейчас мне даже самому не верится, как это я сумел, но через 35 минут новая передовая была готова. Мехлис прочитал ее, кое-что поправил и, очевидно, для того только, чтобы ободрить меня после жестокого урока, сказал, кивнув на передовую:

– Совсем другое дело...

А теперь осталось сказать – не в порядке оправдания, а только для прояснения истины, – почему я, редактируя "Красную звезду", не писал ничего, кроме передовых. Ведь, бывая в действующей армии, я встречался и беседовал с многими интересными людьми, был свидетелем ряда важных событий, мог бы, кажется, написать о своих впечатлениях. Писал же до "Красной звезды", будучи корреспондентом "Правды", и печатался часто. Но на фронт я выезжал обычно с кем-либо из писателей. Писали они, а мое дело, казалось мне, помочь им сполна реализовать свои творческие возможности.

Отнюдь не ради нескольких строчек в газете колесил я по фронтам. То, что похвально для корреспондента, не так похвально для редактора. Редактор военной газеты должен был видеть войну своими глазами для того прежде всего, чтобы знать, чего ждут от газеты читатели, чем газета может быть полезна им.

В книге "Записки молодого человека" Константин Симонов писал, что редактор "имел привычку лично следить за работой своих корреспондентов. Лично отправлять их на фронт и вызывать оттуда, лично давать задания, лично ругать их и лично (изредка) хвалить".

Я действительно лично посылал корреспондентов на фронт, часто спускался в метро "Кировская", где размещался узел связи Генштаба, и вел с ними переговоры по бодо. Делал я это потому, что от них зависела судьба газеты. Но при этом, откровенно скажу, душу мою "точил червь", как бы кто-нибудь из тех, кто находился на другом конце телеграфного провода, не сказал и даже не подумал: лих-де редактор "снимать стружку", сидя в Москве, а вот бы сам попробовал... И приходилось пробовать...

* * *

...Такие вот воспоминания и размышления навеяла на меня через десятки лет моя собственная корреспонденция "Под Новгородом", напечатанная 26 сентября 1941 года. Единственная за все время войны!

27 сентября

Опубликована статья Ильи Эренбурга «Киев». Столько в ней боли и гнева, что и сегодня ее невозможно читать без волнения!

"На войне нужно уметь переносить горе. Горе питает сердце, как горючее – мотор. Горе разжигает ненависть. Гнусные чужеземцы захватили Киев. Это – горе каждого из нас. Это горе всего советского народа. Его звали "матерью русских городов". Он был колыбелью нашей культуры. Когда предки гитлеровцев еще бродили в лесах, кутаясь в звериные шкуры, по всему миру гремела слава Киева. В Киеве родились понятия права и справедливости. В Киеве расцвело изумительное искусство, славянская Эллада. Берлинские выскочки, самозванцы топчут сейчас древние камни. По городу Ярослава Мудрого шатаются пьяные эсэсовцы. В школах Киева стоят жеребцы-ефрейторы. В музеях Киева бесчинствуют погромщики Гитлера.

Киев был светлым и пышным – он издавна манил к себе голодных дикарей. Его много раз разоряли. Его жгли. Он воскресал из пепла. Давно забыты имена его случайных поработителей, но бессмертно имя Киева.

Здесь кровью были скреплены судьба России и судьба Украины: истоки одной реки, корни одного леса. И теперь горе украинского народа – горе всех советских людей. В избах Сибири и в саклях Кавказа женщины с тоской думают о городе-красавце.

Мы помним героев Киевского арсенала – это были первые бои за свободу. Бури революции освежили Киев. Я был там этой весной. Я не узнал родного города. На окраине выросли новые кварталы. Липки стали одним цветущим садом. В университете дети пастухов сжимали циркуль и колбу – перед ними раскрывался мир, как раскрываются поля, когда смотришь вниз с крутого берега Днепра.

Настанет день, и мы узнаем изумительную эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям. Ополченцы сражались рядом с красноармейцами, и до последней минуты в немецкие танки летели гранаты, бутылки с горючим. Подступы к городу залиты вражьей кровью...

Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве – эта мысль кормит нашу ненависть. Мы будем за многое мстить, мы отомстим им и за Киев. В восемнадцатом году они тоже гарцевали по Крещатику. Их офицеры тогда вешали непокорных и обжирались в паштетных. Вскоре им пришлось убраться восвояси. Я помню, как они убегали по Бибиковскому бульвару. Тогда они унесли свои кости. Их дети не унесут и костей...

Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла, молодой и прекрасный. Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду. Сомкнем ряды. Нам есть за что драться: за Родину, за наш Киев".

* * *

Со временем забывается многое. Но есть события, над которыми время не властно. С первых же дней войны наши газетные страницы обильно заполнялись материалами с Юго-Западного фронта. Конечно, нам тогда неизвестен был пресловутый гитлеровский "план Барбаросса". Не знали мы, что на оперативной карте немецкого генштаба одна из главных стрел нацелена на Киев и помечен даже срок его захвата – всего несколько дней! Но и не зная этого, не надо было долго задумываться, чтобы понять, куда рвутся фашистские танки на юго-западном направлении.

Еще в августе меня вызвали в ЦК партии и спросили, кто освещает положение на Юго-Западном фронте? Я доложил, что там работают писатели Борис Лапин и Захар Хацревин, журналисты Александр Шуэр и Сергей Сапиго. Мне посоветовали усилить эту группу:

– Сталин сказал, что Киев надо отстаивать любой ценой... С Киева глаз не спускайте!..

Мы командировали туда еще троих спецкоров – Якова Сиславского, Бориса Абрамова и Алексея Крылова. Густо пошли материалы с Юго-Западного фронта. Правда, печатались они с грифом "Действующая армия", изредка указывался фронт. Но когда гитлеровцы прорвались ближе к Киеву, мы прямо и открыто сказали, что над столицей Украины нависла грозная опасность.