Текст книги "Нортланд (СИ)"
Автор книги: Дарья Беляева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Нортланду всегда полезно знать, кто мы такие. А ничто не проявит этого лучше, чем тесное взаимодействие с тем, кто с виду ничего-ничего не понимает или понимает так мало, что этим можно пренебречь.
Территорию проекта «Зигфрид» я встретила с радостью. Мое геометрически совершенное королевство ухоженных садов и мурлычущих свою водяную песнь фонтанов, мое безнадежное королевство одиночества.
Поднимаясь наверх, я снова встретила фрау Шлоссер с ее безымянным подопечным. Он вдохнул запах еды, которую я несла в бумажном пакете, облизнулся, и фрау Шлоссер дернула его за поводок.
– Веди себя прилично.
Вы слишком строги к нему, хотела сказать я, а это, быть может, будущий гауляйтер Хильдесхайма или министр юстиции.
Поднявшись на свой этаж и приставив ключ к замку, я вдруг ощутила прилив холодной волны, интуитивной настороженности, но не восприняла ее всерьез. Открыв, однако, дверь, я отшатнулась. Ощущение чужого присутствия стало совершенно явным. В моей квартире кто-то был. Я представила, как беру что-нибудь тяжелое и подкрадываюсь к посетителю, убиваю его ударом по голове и обнаруживаю, что это мама или, скажем, Роми. Вместо этого кинематографически нереалистичного хода, я выбрала отойти от двери и прижаться к стене.
С пару секунд все было тихо, затем я услышала шаги, и кто-то включил музыку. Если это и вор, то самый наглый и самый удачливый. Я не знала, что делать, мне было страшно пройти мимо провала двери, чтобы попасть к лестнице, страшно позвать на помощь.
Запах еды и запах парфюма, поднимавшиеся от моих покупок, казались мне нестерпимо сильными. Я закрыла глаза, шаги приближались, но пошевелиться я не могла. Сердце отбивало в груди ритм, до странности сливавшийся с ритмом песни.
– Сестрица! – услышала я. – Заходи! В конце концов, это твой дом.
Я не поверила своим ушам. Вальтер, мой кузен, был обязательным пунктом для праздничных звонков, однако мы не виделись, кажется, с моих двенадцати лет, когда мама в последний раз потащила меня на день рождения к родственникам.
Вальтер мне никогда не нравился, это был противный, навязчивый мальчишка, который изредка забавлял, но больше раздражал или пугал. Я отлично помнила, как в девять лет он рассказывал мне, как палкой убивает лягушек. Он был на год меня старше, но из-за своей восторженности всегда казался мне маленьким.
Из черноволосого, нескладного, длинного и тощего мальчишки, он превратился в мужчину, обладавшего некоторой изящной ловкостью и туберкулезной остротой черт. На фотографиях, которые показывала мама, он выглядел довольно-таки привлекательным в своей необычной, хрупкой болезненности. Он всегда широко улыбался, так что и не скажешь, какой это был маленький живодер в иные времена.
Вальтер частенько стремился пообщаться со мной, выспрашивал, как мои дела, однако о себе говорил мало, что раздражало меня еще больше. У него была отвратительная манера полагать, что он знает о том, что творится у людей в душах лучше, нежели они сами. Это отчасти свойственно всем нам, запертым в клетке собственной личности, однако Вальтер высказывал свои идеи с восторгом первооткрывателя. Однажды мне захотелось рассказать ему, как мы ладим с Рейнхардом, как интересно за ним наблюдать, и как разнообразен может быть на самом деле человек.
– О, – сказал Вальтер. – Я бы на твоем месте тоже пытался отстраниться от того факта, что ты теперь сиделка для умственно отсталого.
Он словно бы и не заметил, как обидел меня, а может и заметил, вместо лягушек он теперь бил по голове людей, и слова справлялись с этим не хуже палок. После разговора с ним я всю ночь думала, а не может ли быть то, что государство наше называет дегенеративным и унизительным преклонением перед физическим, моральным и умственным несовершенством продуктом нашего страха перед этими явлениями.
Я возненавидела Вальтера за то, что он заставил меня сомневаться в моей искренности, так что даже решила в следующий день рожденья ему не звонить. Однако Вальтер не дождался моей мести, и за три месяца до назначенного ей дня объявился в моей квартире. Он каким-то образом проник ко мне и открыл дверь. Я сказала, вспомнив Роми:
– По-твоему здесь что проходной двор, и любой может ко мне заявиться?
– А что многие заявляются, сестрица? И хватит ворчать!
Я зашла в темный коридор, включила свет и неожиданно для себя оглушительно засмеялась. А потом остановилась и зашипела:
– Ты чокнулся? Сними мое ожерелье и смой с себя эту дрянь!
Вальтер стоял передо мной в добротном костюме, чуточку пьяный, по-своему очаровательный и накрашенный, словно шлюха. На шее у него было мое жемчужное ожерелье, так что первым моим импульсом было содрать его с Вальтера. Вальтер облизнул красные, распухшие от долгих и старательных попыток подчеркнуть контуры, губы. Макияж смотрелся на нем странным образом. Ему шло, он скрывал вопиющую болезненность Вальтера, и в то же время у этой хорошо исполненной сексуальности – пухлых губ, длинных ресниц, ярких, кабарешных румян, был неудержимо комический эффект.
– Ты издеваешься надо мной? – спросила я как можно спокойнее. – Ты пришел сюда без спросу, кстати каким образом, взял мою косметику и украшения, а теперь делаешь вид, словно все нормально!
Вальтер крепко обнял меня, так что это оказалось почти болезненно. Он блеснул белыми зубами, продемонстрировав широкую, радостную улыбку, а затем закрыл дверь.
– Я больше не могу молчать, Эрика, милая!
– А ты когда-то мог? – спросила я.
– Нет, ты не понимаешь!
Он коснулся пальцами аккуратного кружочка, созданного румянами, вид у него стал задумчивый.
– Я думал, кому сказать сначала! И решил, что лучше всего – тебе!
Я хотела было ответить что-то вроде "потому что мне абсолютно все равно, что с тобой происходит?", но не решилась. Вальтер взял у меня пакет с едой.
– Ужин! Как чудесно! Ты словно знала, что я тебя навещу.
– Нет, Вальтер, абсолютно точно не знала.
– Я не Вальтер, – сказал он. Убежденности, с которой он произнес это, можно было позавидовать. Иногда я тоже хотела бы оказаться не Эрикой, однако никогда у меня не хватало духа по-настоящему в себя поверить. Вернее, в не-себя. Вальтер же испугал меня, и я подумала, что его ждет Дом Милосердия, а затем и смерть, потому что недостаточно Вальтер хорош для солдата.
А потом, после этой фразы, показавшейся мне почти страшной, он выдал уморительное:
– Я – Нора.
Тогда мне ничего не осталось, кроме как снова засмеяться. Когда смех стал мучительным, я с трудом остановилась. Вальтер повел меня в комнату и принялся раскладывать на столе еду.
– Обычно я ем на кухне, – сказала я, а потом снова начала смеяться, отдышавшись.
– Я и не тешил себя иллюзиями, что ты меня поймешь. Эрика, милая, я устал от всего этого. Я чувствую себя женщиной!
Я с трудом изобразила и сохранила нейтральное выражение лица, не спеша закурила.
– Правда? – спросила я.
О Вальтере я почти ничего не знала. Он, кажется, работал в полиции, на хорошей должности. У него была жена, но детей у них пока не случилось. Вальтер жил правильной, вполне оправданной с точки зрения Нортланда жизнью.
– Правда, – сказал он. – Я ненавижу мужскую социализацию. Ты никогда не думала, что палач тоже травмирует свою душу, как и жертва.
– Что ты лепишь?
– Я просто хотел бы…хотела бы больше ни в чем таком не участвовать.
И тогда я поняла: мой кузен Вальтер сошел с ума.
– Как ты сюда попал, Вальтер?
– Нора. У меня есть пропуск. Более того, ваш комендант мне лично открыл.
Взгляд его был расфокусированным, казалось, что один зрачок больше другого, на его алых губах играла рассеянная улыбка. Сердце мне сжал страх. Ко мне пришел мой неадекватный кузен, чье положение позволяло ему проникать на территорию проекта "Зигфрид". Он свихнулся, он чокнулся, у него поехала крыша, и он заявился ко мне с этими своими сверхполномочиями.
Я не знала, чем мне это грозит, виновата ли я вообще, но мои гражданские инстинкты забили тревогу.
– Вальтер, – начала я как можно мягче.
– Нора, – повторил он. – Подумай только о своих привилегиях, Эрика. Ты можешь быть женщиной не боясь, что за это тебя упекут в Дом Милосердия.
– Прекрасная привилегия, Нора, – сказала я. – Намного лучше, чем возможность учиться, работать, выбирать себе партнера, не участвовать в репродуктивном труде…
– Да-да-да! И даже если мужчины говорят о том, что страдают в драках или войнах, это все ничего не значит, ведь все это было придумано и последовательно исполнено мужчинами всех социальных категорий.
Я даже рот открыла. Вальтер говорил так искренне, что я не понимала, в каком тоне ему отвечать. Я потянулась к жареной во фритюре картошке. Да, пожалуй, стоило поесть. Вальтера все равно не заткнуть.
– Я просто хочу стать добрее, Эрика, милая! Я бы хотела закончить все эти преступления, экономическое и сексуальное угнетение. Я больше не хочу в нем участвовать.
– А ты не можешь стать добрее, не надевая мое ожерелье?
– Прости. Я не удержалась. Еще я немного посмотрела твои фотографии!
– Ты рылся в моих вещах?!
– Кто эта высокая блондинка с томным взглядом?
– Ивонн. А тебе какая разница, ты же теперь женщина!
– Думаю, я лесбиянка.
Вальтер сел за стол рядом со мной, и мы принялись есть. Остывшая, соленая, мерзко-приятная еда позволяла мне отвлечься. Изредка я смотрела на Вальтера. Движения его стали какими-то по-особенному манерными, и в то же время было от них какое-то жуткое впечатление ненормальности, дезорганизованной мутности. Он откусывал маленькие кусочки, словно бы это придавало ему изящества.
– У тебя что-то случилось? – спросила я медленно. Вальтер вытер рот салфеткой, достал мою помаду и подошел к зеркалу.
– Да. Я приняла себя окончательно. Я не могу жить так, как мне велят. Я не хочу разрушать. Я не хочу быть источником власти. Мне нравится создавать, принимать…
– А мне разрушать. Отдай мне свой пиджак, давай поменяемся?
Вальтер посмотрел на меня мутным взглядом, нежным движением потеребил жемчуг на шее.
– Ты не понимаешь? Мы с тобой угнетены в самых базовых своих потребностях, не можем выйти даже за хромосомные рамки.
Я не стала говорить, что за них стоило бы выходить в последнюю очередь. В голосе у Вальтера была тоска, у пьяных обычно предшествующая песне. Он, со своими накрашенными губами и томными глазами с черными, как смоль, ресницами, поднимал тем не менее всегда актуальный вопрос. Каким образом можно было сбежать от себя и насколько далеко?
Я сказала:
– Так чего ты хочешь?
– Я бы хотела пожить с тобой некоторое время. Я решила уйти от жены. Думаю, мы не подходим друг другу. Ей нужен мужчина, который будет вертеть перед ней членом и пистолетом. Забавно, что все фаллическое так ассоциируется с проникновением, правда? Пули – это сперма, секс – это смерть.
Добро пожаловать в Нортланд.
– О, – сказала я. – Сочувствую вам обоим.
– Все в порядке, – Вальтер шмыгнул носом, возвел глаза к потолку. – Просто я очень, очень устала. Я хочу тихую гавань, и все обдумать.
– Изменить свою жизнь?
Он вдруг улыбнулся мне, глаза его стали практически ясными.
– Изменить свою жизнь, – повторил он. В дверь позвонили, и все мое зародившееся сочувствие к Вальтеру вдруг исчезло. Он что-то натворил, и теперь они придут за нами обоими. Я прошипела:
– Сдам тебя!
А потом зашептала:
– Прячься! Лезь в шкаф, куда угодно!
Вальтер поцеловал меня в щеку с девичьей благодарностью, оттолкнув его, я побежала к двери. Если это солдаты, они могли вышибить стальную дверь за пару ударов. От страха мир стал ярким, но удивительно неточным, я с трудом схватилась за ручку двери и с трудом встала на цыпочки, чтобы заглянуть в глазок.
Я была права. Двое солдат стояли у моей двери, так прямо и ровно, что в это даже не верилось. Глаза у меня заслезились. Я открыла, потому что знала, что если я этого не сделаю – будет хуже.
– Эрика Байер, – сказал один из них. Я кивнула, хотя он в подтверждении не нуждался. Их роскошная форма в слабом свете на лестничной клетке казалась страшной – что-то черное, угрожающее, со вставками безжалостного металла.
Они не прошли внутрь, чтобы найти Вальтера. Они вытащили меня, перетянули через порог квартиры – без грубости, но с абсолютным пониманием собственной силы и моей слабости.
– Я ничего не сделала, – зашептала я, от страха у меня голос пропал. – Я ничего не…
Они тащили меня к лифту, но я и не думала кричать. Во-первых, от страха у меня отнялся голос, во-вторых это было бессмысленно. Но почему они не прошли в квартиру?
Да потому что они не искали Вальтера. Я посмотрела на оставшуюся открытой дверь, в комнате все еще горел свет. Я не винила Вальтера в том, что он не попытался мне помочь. Не только потому, что один его вид вызывал у меня смех и стыд, но и потому, что сама бы выдала его. Всем нам приходится выбирать между собственной жизнью и чужой, это и есть самое страшное.
– Куда вы меня ведете? – спросила я. – Где Карл? Карл Вольф, мой куратор!
Я не заметила, как оказалась в лифте. Один из них нажал кнопку, и двери захлопнулись, словно челюсти.
Мама, мамочка, думала я, пусть только отпустят меня, пусть только я останусь жива, и я никогда не буду думать ничего дурного про Нортланд.
Я люблю Нортланд, только дайте мне жить в нем, ведь нет страны лучше и не было никогда!
Глава 6. Политическое устройство настоящего
Стекла в машине были затемнены. Я не могла видеть, куда мы едем, я не могла даже отвлечься, рассматривая мой город.
На мне было платье, мое любимое платье, все в синих, похожих на незабудки мелких цветках, с аккуратным, свободным воротником и черными, едва заметными пуговичками, притаившимися на груди. Я любила его и любила себя в нем, но сейчас мечтала оказаться в костюме, он давал хоть какую-то защиту. Я хотела быть в черном, хотела мимикрировать под тех, кого так боялась. Мне не хотелось быть нарядной, не хотелось ни этого платья, ни капроновых чулок, ни туфель с пряжками. Я хотела быть как можно меньше и темнее.
Они не обращали на меня внимания, позволяли себе такую роскошь – реакция у них была много быстрее, чем человеческая. Я не хотела их рассматривать, я была как маленькая девочка, решившая спрятаться под одеяло. Пока я на них не смотрю, думала я, их не существует. Спасительный солипсизм разбивался о тепло их тел, которое я ощущала.
Салон был просторный, но какой-то античеловечный, неудобный, неловко-угловатый. Между нами и водителем было темное стекло, я не могла ничего видеть и впереди. Звуки, даже ход машины, тоже казались приглушенными. Пахло мягкой кожей салона и больше ничем. Они лишили меня всех чувств, оставалось только осязание, но его я применить не могла, потому что боялась пошевелиться.
Все хорошо, Эрика, подумала я, ты разве что умрешь. Но какая, в сущности, разница, раз уж все рано или поздно умрут. Кто-то когда-то сказал: смерть – великий уравнитель. Она и автора этого афоризма давным-давно приравняла ко всем остальным. Даже и страны, в которой жил тот человек, давным-давно не осталось, а мудрость его живет.
Мне стало так жаль, что наши знания об истории слишком отрывочны, что нет великого нарратива, чтобы понимать как случилось, что от начала времен, от холодных пещер, где все хотели только выжить, мы пришли в Нортланд, в конец времен, и отчего-то решили, что одни люди владеют другими.
Вот бы знать, думала я, побольше о королях и цезарях, о географии, об искусстве. Труды каких писателей сохранны, а каких забыли? Что мы знаем на самом деле, кроме того, что память наша пунктирна?
А если все это выдумка?
Я закрыла глаза, погрузившись в соответствующую моменту темноту. Отчего-то я думала о вопросах культурной памяти, бесконечно далеких от малышки Эрики Байер с ее маленькими проблемами. Перед смертью мне хотелось самой себе показаться умнее и тоньше.
Я была уверена, что на этом – все. Если бы я провинилась в чем-то маленьком, простительном, пришел бы Карл. Быть может, я получила бы какой-нибудь новый шрам или душевную травму на всю оставшуюся жизнь. Да, да, давайте все и сразу, только не надо меня убивать.
Но за мной пришли солдаты гвардии, когда-то чьи-то неразумные подопечные, а теперь воплощение Нортланда, единого во многих лицах. Символ того, что Нортланд сам явился за мной. Я стала судорожно думать, где я могла ошибиться. Может быть, я сказала вслух что-то не то? Может быть на меня кто-то донес? Но ведь со словами менее значимыми, чем слова профессора Ашенбаха, могут разобраться и кураторы. Я – ресурс, я должна была быть опасной или же виновной в чем-то опасном, чтобы оказаться в этой машине.
А если дело в Вальтере? Роми? Нине? Каждый из нас был опутан сетью незаконных, неправильных, опасных связей. Я привыкла к этому и не ощущала со всей остротой, на какой тонкой нити держится моя вроде бы благополучная жизнь.
Что же они узнали? Хватит вопросов, Эрика. Я попыталась сосредоточиться. Если уж эти минуты у меня последние, то лучше подумать о маме, потрогать подол платья, ситцевую нежность которого я любила, вспомнить песни, которые я слушала и книги, которые читала.
В голове были только пустота с паникой, никак я не могла сосредоточиться на том, что было, зная, что ничего больше не будет. Я представляла, как меня не станет, и уже в этом была огромная ложь. Я не увижу собственного бесчувственного тела, не посмотрю на него со стороны, не буду ощущать тоску и горечь того, что все ушло. Я перестану существовать, а этого нельзя ни осмыслить, ни представить.
Каким-то чудом мне удалось не зарыдать. Это хорошо, пусть думают, что я сохраняю достоинство. На деле глаза словно бы пересохли, в горле першило. От ужаса и горечи я бы скорее закашлялась самым нелепым образом.
Я хотела вспомнить себя лет в двенадцать, а может в одиннадцать – беззаботную девчонку в круглых очках с книжкой подмышкой. Хотела вспомнить, как мы с Роми сидели на скамейке и болтали обо всем на свете, как смеялись, шутили, плакали, обнявшись, собирали мелочь, чтобы купить жвачки, придумывали истории, которые иногда почти равнялись вранью, а иногда были так очаровательно фантастичны, что никто и не обижался. Я нашла то, что искала. Я была благодарна. Я прожила жизнь, которая была далеко не бессмысленна. Я могла мечтать, читать и любить, и я посчитала свои привилегии. Они были потрясающими, несмотря ни на что.
Я вдруг улыбнулась, мне стало тепло, светло и весело.
Я спросила:
– Мы скоро приедем?
Никто не ответил мне, да я и не ожидала ответа. Я просто хотела показать, что я не боюсь. Что у меня есть некоторая внутренняя сила, которая делает меня мной. Быть может, у солдат, сидящих рядом идеальных версий людей, ее не было. Я была собой, а мои страхи перед миром были старше, чем сам этот мир. Все было хорошо, со мной не могло случиться ничего, что не случалось с другими.
Машина остановилась, словно бы она ехала только ради того, чтобы я подготовилась к неизбежному. Не салон автомобиля, подумала я, а гримерка для моей души. Как только, напудренный и подкрашенный мазохистической смелостью, порожденной разрывом с ощущением собственного тела, а значит и страха, мой разум оказался готов, движение тут же прекратилось.
Меня вытащили из машины – не грубо, но и не осторожно. И я увидела место, где никак не ожидала оказаться. Ракурс был несколько иной, чем предлагали туристические открытки или прогулочные маршруты, но место это я узнала безошибочно.
Протяженное здание, отбеленное, как зубы кинозвезды, блестящее мраморными и медными вставками. Здание было на пепельницу или шкатулку с их особенной, тяжелой важностью, в нем было множество мелких окон, узких, почти триптофобически страшных. Квадратные колонны удерживали над зданием сияющий дагаз, короновавший канцелярию.
Место, куда не попадают смертные, а тем более смертники. Канцелярия казалась огромной, раздавшейся во все стороны Хильдесхайма, и я почувствовала себя крохотным насекомым, у меня задрожали руки, ничего не осталось от моей решимости, от внутренней красоты, что я принесла сюда.
Все оказалось растоптано, и я подумала: признаюсь во всем, что бы ни спросили, всех сдам, даже если не буду ничего знать – все придумаю только за маленький шанс, что мне повезет.
И хотя я должна была оказаться не здесь, не в этом здании, не в сердце и короне мира, страх только усилился. Абсурдность и неизвестность происходящего еще никого не успокаивали.
Что ж, Эрика, ты попыталась проявить лучшие качества своей души. Нет так нет, прояви какие-нибудь другие. Солдаты, охранявшие вход, солдаты, которые вели меня, солдаты внутри здания – мне показалось, что я попала в улей. Их было множество, и как же все они были красивы и неправильны в то же время.
Все правительственные здания в какой-то мере являлись копиями канцелярии. Маленькие уродливые дети отца-великана, не иначе. Зал казался мне бесконечно просторным и длинным до невероятности. Блестящий, начищенный мрамор отражался в зеркалах на колоннах, выдававшихся, как кости, с каждой стороны частых окон. Всюду были удобные кресла с символикой, подсвечники с символикой, у всего была печать, клеймо. Я видела их, солдат. Они все были в форме, но, как в муравейнике, специализация у них была разная. Кто-то держался скромно и охранял покой здания, кто-то сидел за столиками, в центре которых, как око, сверкал дагаз. Они читали газеты, они пили кофе, тихонько о чем-то говорили, потому что любой громкий звук в этом мраморном пространстве, нутре шкатулки, казался сверхзначимым.
Никогда я, наверное, еще не встречала такого сосредоточия власти: политической, финансовой, военной. В них было нечто отделяющее их от людей даже со стороны, какая-то легкая диссоциированность, однако я заметила, что солдаты были куда более разными, чем я считала. Даже тон разговора, жесты, могли доказать мне, что у каждого свой темперамент. Отчетливый холод шел лишь от тех, кто получился не слишком хорошо, и оттого они недостаточно умели быть похожими на людей. Остальным это удавалось куда лучше, и они казались страшнее.
Мой Рейнхард здесь? Впрочем, не об этом я должна была думать. Меня повели по широкой лестнице, когда я споткнулась, меня поддержали.
– Куда мы идем? – спросила я. – Зачем мы здесь?
В этой фразе не было никакого смысла, но мне хотелось доказать себе, что я способна разговаривать в канцелярии. Руки у меня тряслись, я вся дрожала. Интрига, между тем, сохранялась. Неврологическая пьеса, как очаровательно. И каждое ружье в этом здании обязательно выстрелит. В конечном итоге, это долгое путешествие должно было закончиться, у всего была точка назначения. Я увидела кабинет без номера, единственный на этаже. Дверь красного дерева поблескивала в свете люстры. Я уже догадалась, куда мы идем, и каким-то образом мне удалось не потерять сознание. Хотя я никогда не видела этого кабинета, спинным мозгом, шестым чувством, сердцем своим я чувствовала, кому он принадлежит.
Моему кенигу.
Когда передо мной раскрылись дверь, я обомлела. Над столом было огромное панно с изображением Хильдесхайма в черно-красных тонах, над панно этим раскинул крылья медный орел. Из кабинета вело несколько дверей, плотно закрытых, так что я не знала, куда они впускают. Здесь были шкафы с книгами, многие из них казались очень старыми. Я старалась не рассматривать ничего слишком долго, не выказывать излишнего любопытства. На самом деле я была восхищена.
Во всем этом торжественном великолепии, тем не менее, если присмотреться, был какой-то мальчишеский бардак. На столе в беспорядке были расставлены оловянные солдатики, словно бы на середине заброшена была какая-то игра.
На полу валялись листы бумаги, исписанные чьим-то нервным почерком, я не решилась читать содержимое. Сцепив руки в замок, чтобы не показывать, как они дрожат, я уставилась в пол. Сначала я думала, что в кабинете никого нет, а затем услышала голос Себастьяна Зауэра.
– Фройляйн Байер, я полагаю? – спросил он. Отчего-то я поняла, что Себастьян лишь передает слова. Он стоял у окна, сперва я даже его не заметила. Обернувшись ко мне, он улыбнулся. Его прекрасное лицо мученика и героя любовника было озарено мягким светом. Он показался мне неземным существом.
– Да, – ответила я, чувствуя, что краснею. Отчего-то мне вовсе не хотелось терять сознание, я даже бояться перестала, настолько всесильна была его красота. Словно волшебство. Я смотрела на него, как загипнотизированная.
– Вы понимаете, почему вы здесь? – спросил Себастьян. Я следила за его губами, мне казалось, что я залпом выпила бокал вина – сердце приятно затрепыхалось, по телу разлилось тепло.
– Нет, – ответила я искренне. – Понятия не имею. Мне страшно.
Казалось, нет смысла скрывать от него ничего – такие глаза должны смотреть прямо в душу.
– Что ж, тогда дам себе труд объяснить вам. Вы помните юношу по имени Отто Брандт?
Я едва не выругалась.
– Да, – прошептала я. – Помню.
– Это хорошо. Ваш куратор, герр Вольф, пробовал самостоятельно решить проблему, однако у него не вышло.
Интересно, подумала я, увижу ли я Карла еще хоть раз в жизни? Я бы не расстроилась, нет, просто эта фраза, брошенная вскользь, испугала меня своей незначимостью, словно бы кениг (а вместе с ним и Себастьян) говорили о поломке какой-то вещи.
– Это дело перешло под мой личный контроль, и я, прежде, чем отдать необходимые распоряжения, хотел бы выяснить кое-что. Вы и ваши коллеги, фройляйн Байер, ближайшие люди в окружении герра Брандта. Это забавно, но родственников, друзей или хоть сколь-нибудь значимых знакомых этого интереснейшего молодого человека найти не удалось.
Голос Себастьяна казался мне музыкой, еще чуть-чуть, и я могла бы начать покачиваться в такт. Кениг был многословный, и речь его была излишне вычурной, что хорошо сочеталось с голосом Себастьяна, как текст и музыка песни.
– Поэтому, если вы не против, я хотел бы узнать все возможное от вас и ваших подруг.
– Почему они не здесь, мой кениг?
– Фройляйн Байер, ваше дело не занять меня беседой, а ответить на вопросы, которые я задаю вам.
У меня тут же словно язык отнялся. Я кивнула.
– Нет, Себби, я не могу. Сейчас спущусь!
Себастьян говорил это тем же мягким голосом, словно продолжал разговор со мной, а затем хлопнул себя по лбу. Я едва не засмеялась. Рассматривая его, я так и не смогла найти наушника и микрофона. Значит, Себастьян не был искусственным. Должно быть, он – парапсихолог, как и Карл. На нем был хороший костюм, даже подтяжки сидели так, словно их нарисовал на белоснежной рубашке Себастьяна художник с отличным глазомером. Я старалась сосредоточиться на обезболивающей красоте Себастьяна, чтобы не думать о том, что через секунду сюда спустится кениг.
Когда дверь открылась, я поборола в себе желание обернуться сразу же, а потом подумала, что слишком медлю.
– Мой кениг, – начала было я, но он прервал меня.
– Можно просто Августин.
Голос у него был резкий, громкий. Я подняла взгляд и не смогла сосредоточиться на кениге. За ним стоял Рейнхард. Я выдохнула, потом покачала головой, словно бы спорила со своими системами восприятия реальности. Я не ожидала столкнуться с ним когда-либо еще. Он был, как все они, в черной с серебром форме, с алой повязкой на руке, такой идеальный, лакированный солдатик, стальной мальчик, ни намека не содержащий на прежнее слабоумие. Глаза его были сосредоточенными, внимательными, я увидела в них, однако, некоторое смятение. Рейнхард смотрел только на меня, а я – только на него, между нами словно была прочерчена прямая.
– Ах да, – сказал кениг. – Благодарю вас, фройляйн Байер, за Рейнхарда. Он просто восхитителен и невероятно быстро учится.
Я подумала, что Рейнхард, наверное, знает уже намного больше, чем я. Мы давали им самые азы, основные понятия на уровне университета, однако их идеальный разум позволял им воспринимать информацию быстрее обычных людей. Карл говорит, они могут за час прочитать три-четыре тома идеологического кодекса Нортланда. А это всегда было чтение не из легких.
– Благодарю вас, Августин, – прошептала я. Наконец, у меня достало смелости отвести глаза от Рейнхарда. Я увидела кенига в первый раз. Это был совсем невысокий, стройный человек, рыжеватый блондин с нервными глазами. На нем был пятнистый плащ, словно с далматинца содрали шкурку, и кожаные штаны. Он выглядел чуждо – никто в Нортланде так не одевался, эти фасоны, крой, цвета, все было несочетаемо и незнакомо. На лице кенига цвела улыбка, мальчишески-веселая, и в то же время раздраженная.
Он привел с собой не только Рейнхарда. С ним была женщина – милая брюнетка в розовом платье, такая свежая и чудесная, если бы только не поводок на ее шее и не кусок черной изоленты, сковывающий рот. У нее были решительные глаза, правильные черты лица и связанные за спиной руки. Я отшатнулась.
– О, фройляйн Байер, не обращайте внимания. Это – оппозиция. Таково политическое устройство настоящего, что мы можем использовать ее любым приятным нам образом.
На этом инцидент словно был исчерпан. Кениг дернул девушку за поводок, подошел к столу и сел в удобное, обтянутое кожей кресло. Девушка осталась стоять. Она смотрела в окно, и я ее понимала. Казалось, кениг уже забыл о том, что держит на поводке живое существо, и по его задумке я тоже должна была забыть об этом.
– Себби, ты не заскучал? – спросил кениг. Себастьян чуть надул губы, как маленький мальчик, а затем сел на подоконник и закурил. Я поняла, почему они с кенигом, должно быть, ладят. В обоих было нечто инфантильное.
Рейнхард остался стоять у двери. Лицо его выражало спокойный интерес, внимание, которого я прежде никогда не видела в его взгляде. Он был намного выше кенига и смешно смотрелся рядом с ним, оттого, видимо, предпочитал не маячить рядом дольше нужного. Инстинктивная мудрость статусных игр.
Кениг положил ноги на стол, взял сигару из ящика, срезал ей головку и не спеша подкурил. Тяжелый дым поплыл от него к девушке.
– Итак, фройляйн Байер, я решил поговорить с вами лично. Надеюсь, что вы оцените подобную щедрость. Этот совет, кстати говоря, прозвучал из уст Рейнхарда.
Я не осмелилась обернуться.
– Я подумал: отчего же действительно не поговорить с потенциальными свидетельницами?
В кениге было своеобразное обаяние, но в отличии от обаяния Себастьяна, оно не гипнотизировало, а настораживало. Кениг отчего-то напомнил мне Нину. Казалось, что он тоже играет какую-то роль. Кениг чуть подался ко мне, спросил:
– Быть может, вам сесть?
– Да, спасибо.
Я опустилась в мягкое кресло, которое было ближе всего к столу. Словно бы кениг – директор школы, а я – ученица. Все властные отношения имеют минимальные отличия – микромир и макромир, как в магических учениях древности. Человек – это космос, а космос – человек. Вся Вселенная полна эквивалентов.
