Текст книги "Нортланд (СИ)"
Автор книги: Дарья Беляева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Поймав взгляд Ивонн, Отто продолжил свой рассказ. Он, словом, сумел скрывать ото всех, что обладает парапсихологическими способностями, пока не случилась великая патриотическая акция. Он и сам не ожидал, что попадет в проект "Зигфрид", да еще и не с той стороны, с какой рассчитывал. Так Отто понял, что умеет не просто многое, а еще больше.
Он создал одного солдата и сделал это неплохо, так что начальство подумывало перевести его в Хильдесхайм, как молодого и перспективного сотрудника (и перевело). Отто, однако, не имел никаких амбиций, ему просто хотелось делать кукол. Маяться с переездом он точно не желал. Так что Отто решил побыстрее присмотреть себе нового подопечного, чтобы остаться в Хемнице.
А дальше, он так и сказал, Отто случайно забрел в женское крыло Дома Милосердия. Там было много девушек, и ему хотелось посмотреть на них. Отто заставлял сотрудников не думать о нем и ходил, запоминая черты женщин, словно призрак. Пока не увидел Лизу.
На этом месте Лиза захлопала в ладоши.
– Это была любовь, – сказала Лиза. – Любовь, как духовно-жертвенная практика! Любовь, которая превзойдет рождение и смерть! Любовь, которая не обречена на исчезновение, как и все остальное!
– Ну, – ответил Отто. – Ты меня смущаешь.
Они быстро улыбнулись другу другу, и я подумала, что они самая милая пара на свете. Он создал ее, отчасти, из своего разума. В них было нечто общее. Но ведь и Рейнхард скопировал часть моего сознания. Так нас учили: часть от нас, а часть – то, что было присуще изначально, некая сумма характеристик, которые проявились бы в той или иной степени, если бы не болезнь.
В общем, Отто полюбил ее и захотел ей помочь. Но ему, во-первых, нельзя было выбрать Лизу, а во-вторых Отто совершенно не устраивала перспектива превратить ее в существо, подобное другим солдатам. Он хотел вылечить ее.
Я посмотрела на Лизу. У Отто не вполне получилось, и все же Лиза казалась мне более цельной, чем, к примеру, Рейнхард. Она не была разорвана, хотя и была разъединена. Мне было сложно представить себе, что именно с ней не так (или наоборот – как надо), однако это чувствовалось. Я не в полной мере могла осмыслить свои впечатления, они крылись где-то в глубине меня, там, где, наверное, прятался мой дар, сотворивший Рейнхарда.
Отто же продолжал рассказывать. Теперь-то ему была совершенно необходима поездка в Хильдесхайм. Он украл Лизу и отправился покорять столицу с рекомендательным письмом и девушкой с органическим поражением мозга. Он поселил Лизу в квартире, доставшейся ему от тетки пару лет назад и игнорируемой до того момента. Сам Отто всеми силами искал решения. А когда нашел – тут же претворил его в жизнь.
– Вот как получилось, – сказала Лиза. – Я лучше, чем мои братья.
– Ну, спасибо, – сказала Ивонн. – Ханс, по крайней мере, наверняка никого не перебивает.
Этого не отнять, подумала я.
– В общем, – сказал Отто. – Вот так. А теперь я прячусь.
Ивонн засмеялась:
– Напомни мне, это потому, что ты хочешь использовать свою силу для улучшения проклятого Нортланда?
Лили ткнула Ивонн локтем в бок.
– Вообще-то он нас спас. Имей хоть каплю благодарности.
– Я тоже тебя спасла. И где твоя благодарность?
Я почувствовала легкую обиду. Ивонн и Лили так сблизились за эти сутки, словно бы мы расстались на год.
– Я хочу, чтобы мы с Лизой могли спокойно жить, – сказал Отто. Он вдруг неожиданно нервным движением отодвинул стул, сел за него и взял миску с печеньями, приподнял ее, словно хотел закинуть в рот все разом, а затем поставил на место и нерешительно взял одно единственное печенье.
– Я его понимаю.
– Не сомневаюсь, Эрика.
Отто Брандт был, пожалуй, самым примечательным человеком эпохи. Он обладал способностями, которые могли перевернуть Нортланд с ног на голову. Но его одного было мало, а кроме того, для Отто все это значило отказ от собственной жизни. Я понимала его, понимала, потому что и сама хотела бы спрятаться. Так что я тайно порадовалась, что в крошке Эрике Байер не было вовсе ничего необычайного.
Это ведь очень много – вся жизнь. Вместо того, чтобы делать то, чего Отто по-настоящему хочет, ему пришлось бы заниматься тем, чего хотят все остальные.
– И что? – спросила Ивонн. – Мы будем жить в групповом браке до конца наших дней?
– Ты вправду этого хочешь? – спросил Отто. Лиза закатила глаза.
– Она шутит, мой милый. Вернее, она очень злится, и поэтому пытается пошутить, чтобы тебе не вмазать.
– Да, я читаю ее мысли.
– Как же вы очаровательны, – сказала вдруг я. Все разом замолчали и посмотрели на меня.
– Прошу прощения. Хотите послушать, где я была?
Никто не выказал особенного интереса, кроме Лизы. Но я, неожиданно для себя самой, глядя в ее зеленые, темные, внимательные глаза рассказала все. Словно бы я вскрыла загноившуюся рану и постепенно освобождалась от ужаса и грязи внутри меня.
Я рассказала о Доме Жестокости, о солдатах, о том, что я видела и чего совершенно не хотела видеть, о том, что мне рассказал Рейнхард, о сильнейшей связи между ним и его фратрией, и о том, что Рейнхард и остальные ищут Отто.
Я испытывала к этим людям теплое, нежное желание защитить их. Оно было вдвойне ценным потому, что мы не были близки. Значит, Нортланд не все во мне уничтожил, я еще способна быть человечной.
Это были хорошие люди (и не совсем люди, если говорить о Лизе), и я не хотела подвергать их опасности.
– Да, – сказал Отто. – Про солдат я много знаю. То есть, про Лизу. Но она не должна отличаться от них способностями. Обостренное чутье, сила, скорость, способность к регенерации.
Я вспомнила, как затянулась ранка Рейнхарда, которую я оставила ему.
– Про способность к регенерации Карл ничего не говорил, – сказала Лили. Когда она произнесла это имя, губы ее скривились, словно бы она выплюнула ругательство.
– Да, еще он не говорил про то, что они могут провести почти час под водой и замедлить свое сердцебиение практически до одного удара в минуту.
– Даже не хочу знать, как вы это выяснили, – сказала Лили. Я тоже не испытала жгучего желания выяснить обстоятельства, при которых Отто и Лиза получили это знание.
– В общем, мы настоящие машины для убийства, – сказала Лиза со звенящим восторгом. – Но если мы не питаемся, то хуже себя контролируем. Тут я впереди них. Они вряд ли смогут себя сдержать, когда станут голодными. А я могу. Я же всегда голодная.
Мы болтали еще довольно долго, и я впервые за много-много лет чувствовала уют, в этой кухоньке, где то и дело свистел чайник, гарантирующий горячий чай, и где мы с трудом умещались впятером, и где не было ничего, кроме лимонных печений.
Когда на улице совершенно стемнело, я сказала:
– Думаю, мне пора. У меня дома подруга, я не хотела бы оставлять ее одну. Тем более с моим братом.
– Да, ты рассказывала, – ответила Ивонн. – Тебе-то есть куда идти. Надо было отсосать Хансу, пока он был слабоумным. Тоже мог бы меня запомнить.
Я скривилась, вызвала мысленный образ Ивонн, спасавшей меня из Дома Милосердия, и не без труда успокоилась.
– Вам нужны деньги? – спросила я.
– Да, – сказал Отто. – А то мы теперь все пропавшие без вести.
Я достала из кошелька несколько крупных купюр, щедрость показалась мне освобождающей, приятной до сентиментальных слез. Дешевая благотворительность, даже хорошее в тебе, крошка Эрика Байер, имеет природу избегания. Только положив деньги на стол, я поняла, в чем настоящая проблема.
– Но если меня вызовут к Карлу? – спросила я. – Или еще к кому-то из кураторов?
– Точно! – сказал Отто. – Совсем забыл.
Он встал и подошел ко мне. Взгляд его темных глаз снова показался мне пугающим, и в голову мою, в растревоженный этим взглядом разум, пришла абсурдная мысль, что Отто все-таки серийный убийца. Он наклонился ко мне.
– Только расслабься. Чем дальше ты меня впустишь, тем лучше я все сделаю.
– Говоришь, как стоматолог, который домогается пациенток, – сказала я как можно быстрее, чтобы скрыть нервозность. Шутка вышла дурацкая, как и все те, которые сказаны не вовремя, просто для того, чтобы не молчать.
Я не отвела взгляд и попыталась расслабиться. Глаза у Отто были того орехового, теплого оттенка, который должен был внушать доверие. Однако нечто, скрывавшееся, казалось, в пульсации его зрачков пугало меня. Он слишком легко мог установить связь с моим разумом. Наверное, обычные люди, не принадлежащие к органической интеллигенции, ничего бы не почувствовали, кроме смутного беспокойства.
Я ощущала, как Отто проходит сквозь барьеры, отделяющие меня от него, как он роется внутри моих мыслей, одну за другой цепляет их, словно вещи. Он был аккуратен, он не говорил в моей голове, как Карл, и максимально нежно обращался с содержимым моего разума.
Но все же он присутствовал в самой личной части меня. Это было нечто вроде полостной операции или проникающего ранения. Я толком не поняла, что он делает, смятение и ощущение проникновения за мои внутренние границы были похоже на визг сигнализации, за которым все остальное становилось совершенно неразличимым.
Все закончилось так же неожиданно и необычно, как и началось. Отто сказал:
– Закрой глаза.
И я закрыла. Под веками кружево сосудов было, словно вуаль, такое непривычно яркое.
– Теперь никто не прочитает тебя. Этого хватит дней на пять. Потом придешь сюда, хорошо, Эрика?
Я кивнула. Вот что было странно: я не смогла отследить, просьба это или настоящий приказ.
Глава 13. Встречные тенденции
Мы втроем лежали на кровати и смотрели в черный, безрадостный экран телевизора.
– Может, кто-нибудь возьмет пульт? – спросила я. – В конце концов, мой дом, мои правила.
– Нет, – ответила Роми. – Я объелась.
Вальтер потянулся.
– Прости, милая, я не чувствую себя в силах.
– Какая тоска, – сказала я. – Не стоило вас пускать.
– Дай еще орешков.
– Ты же сказала, что объелась.
– Я объелась до того, чтобы идти за пультом, а не для того, чтобы дальше не есть.
– Вальтер, передай ей орешки.
– Да, сестрица.
Мы решили устроить себе спокойный вечер с фильмами и закусками, но до фильмов дело так и не дошло – слишком уж капитально нас увлек первый пункт плана. Чипсы, орехи, сладости, крохотные замороженные бутербродики, которые надо разогревать в микроволновке, чудесные пирожные, покрытые липкой помадкой и аккуратные сырные шарики – я никогда не обращала внимания на весь этот мусор, слишком яркий, чтобы обладать еще какими-то достоинствами. Роми, однако, требовала от нас приобщиться к самой дешевой, привлекательной и вредной еде на свете.
– Ты сидишь на инсулиновой игле, – сказала я.
– Ну, это все равно лучше, чем другие иглы, на которых я сидела.
Мы с Роми пошли в супермаркет, и пока я набирала в корзину еду для подростков, Роми бродила вдоль полок, рассматривая товар за товаром с самым придирчивым видом. Когда мы вышли, Роми вытрясла из длинных рукавов своего свитера, который она носила даже в жаркую погоду (и я впервые поняла, почему), пачку бекона, упаковку покрытых глазурью орешков и коробочку мармеладных мишек. Казалось, рукава ее свитера не подчинялись законам физики, пространство в них преломлялось так, как ей хотелось.
Вальтер все это время пытался убрать квартиру, однако, когда мы пришли, он стоял у окна и повторял:
– Что-то случилось. Все кончено?
Снова и снова, пока мы не отвели его в ванную и хорошенько не умыли. Я никогда бы не справилась с ним без Роми. Она всегда была сильнее меня. У жизни с Роми и Вальтером были свои преимущества, как и свои недостатки. Меня раздражало отсутствие личного пространства. И хотя впечатления привнесли в мой политический роман несколько обширных новых глав, писать приходилось в ванной. С другой стороны, с ними я не была одна. В мире были люди, с которыми я могла шутить, смеяться. Люди, которые загрустят, если я умру от аневризмы, или во сне мое дыхание остановится. Люди, которые помоют посуду. Люди, о которых можно заботиться. Люди, которые могут заботиться обо мне.
Это было здорово, пока я не вспоминала, что мы заперты втроем в этой квартире, и мы понятия не имеем, каким образом сложится наша дальнейшая жизнь. Все было смутным – история с Рейнхардом, будущее Роми, вышедшей из крысиного сообщества, но не вошедшей в добропорядочный Нортланд, жизнь Вальтера, бросившего свою работу.
Безопасность временного убежища в моей квартире давала нам всем надежду. Мы жили в этом хрупком мире, который ценили больше всего на свете.
А где-то далеко точно так же ждали своей участи Отто и Лиза, Лили, Ивонн. Их безопасная зона была еще меньше, регулировалась еще более странным образом, а судьба их, в случае обнаружения, еще мрачнее. Я волновалась за них, но не знала, как могу им помочь. Меньше всего проблем, в любом случае, было у меня самой. Но я винила себя, потому что мне все равно хотелось покоя. Я чувствовала себя так, словно никто в целом свете не находился в ситуации более нервной и шаткой, чем крошка Эрика. Хотя на поверку я оказывалась окружена людьми, жизнь которых повернулась еще более опасным образом.
Мой бесконечный эгоцентризм раздражал меня до предела, даже сильнее, чем манера Вальтера брать мою косметику, чем привычка Роми не выключать свет в ванной, чем воспоминания о том, как Отто залез внутрь моего разума.
Воспоминания, которые никому не были доступны. Прошло три дня с того момента, как я уехала от Отто с ощущением легкого головокружения, и я все еще чувствовала себя запертой шкатулкой.
Это было чувство предельной безопасности, посреди водоворота, в котором я вращалась, оказалась одна единственная константа – они не узнают. Никто не узнает об Отто. Я не думала, что Рейнхард на самом деле ждет от меня помощи в поисках Отто. Скорее он просто пытался убедить кенига в том, что я могу быть полезна.
И теперь, когда я была полезна как никогда, у него не было способов добраться до драгоценных мыслей, которые хранились во мне. Иллюзия контроля, почти власть.
– Ты что засыпаешь? – Роми толкнула меня в бок.
– А что еще делать? – спросила я. В этот момент ответ на мой вопрос спустился, видимо, из сердца Вселенной, потому что зазвонил телефон. Вальтер молча снял трубку и передал ее Роми, а Роми вручила телефон мне, так что провод проходил через нас троих, и Роми то и дело теребила его, как струну.
– Да?
– Собирайся, Эрика. Внизу тебя ждет машина.
Голос Рейнхарда отозвался внутри приятным томлением, словно все мое тело желало услышать его, словно каждый нерв откликался на его опосредованное присутствие. Язык во рту, сердце в груди – все охватила секундная дрожь. Три дня его не было в моей жизни, но ни одна частица моего тела его не забыла. Мне стало неприятно. Примерно так, хотя в терминах много более красноречивых, Роми описывала опыт своей зависимости от наркотиков.
Когда ты знаешь, что это разрушает тебя, говорила она, но в тебе нет вовсе ничего, что стало бы этому противостоять.
– Давай начнем с того, что ты поздороваешься и объяснишься, – сказала я.
– Здравствуй, Эрика. Я хочу увидеть тебя, поэтому садись в машину, и она привезет тебя ко мне.
Я чувствовала, что он улыбается. Всей кожей чувствовала, как иногда люди ощущают взгляд, обращенный на них.
– И ты считаешь, что я приеду?
– Ввиду устройства мира, с которым я ознакомился в течении последних трех недель, однозначное предсказание будущего становится невозможным из-за множества факторов, находящихся в сложной системе взаимозависимости.
– Я хочу тебя поцеловать.
– Потому, что я релятивист?
Я бросила трубку вовсе не потому, что мне захотелось быть роковой, манящей и взбалмошной. Мне стало стыдно. Роми и Вальтер услышали эту дурацкую фразу, выцарапанную из любовных романов. Я обернулась к ним, но они словно были заняты выискиванием орешков с дополнительной каплей шоколада или глазури.
– Я уезжаю, – сказала я.
– Да, милая, я так и поняла, – сказал Вальтер. – Не переживай, в твое отсутствие мы будем вести себя хорошо.
– Если сможем, – сказала Роми. – Кстати, передай пульт, раз уж встала.
Я подавила в себе желание швырнуть в Роми пульт и аккуратно положила его на тумбочку. Так, чтобы Роми пришлось еще потянуться, чтобы достать его.
– Я не хочу, чтобы тебя настигли последствия гиподинамии, – сказала я. Вслед мне отправился залп из орешков.
– И убери это!
Я закрыла дверь, чтобы избежать повторной атаки.
Мне снова захотелось быть красивой для Рейнхарда. Я надела нежно-зеленое, с орнаментом из экзотических цветов платье, затянула лаковый пояс и посмотрела на себя в зеркало. Юбка, чуть открывающая колени, заставляла меня чувствовать себя смелой и развратной.
– О, – сказала я. – Крошка Эрика Байер, вот оно твое сексуальное освобождение? Наконец-то твоя мама может тобой гордиться.
Мне хотелось над собой посмеяться, но я слишком старательно прихорашивалась для этого. Я вдруг ощутила себя зрительницей собственной жизни. Словно бы я орудовала пуховкой, нанося пудру, но я и сидела на диване, рассматривая себя, свои нелепые попытки быть не той, кем я являюсь.
Когда я вышла из квартиры, мне захотелось, вопреки обыкновению, спуститься на лифте, чтобы меня никто не увидел.
Была летняя, сочная ночь, приносящая прохладу и спокойствие в этот изменчивый мир. Водитель ждал меня у черной машины с тонированными стеклами. Я вежливо поздоровалась и села, а потом подумала: что если это не та зловещая машина, что мне нужна?
А если она увезет меня в какое-то жуткое место, очередной гнойник Нортланда, полный его личинок? Впрочем, подумала я, какая разница, ведь в Нортланде, если подумать, пока нет других мест.
Но они будут. Несмотря на то, что Отто не хотел заниматься переустройством мира – сам шанс обыграть Нортланд давал мне надежду. Я с удовольствием думала об Отто, зная, что эти мысли останутся только моими.
Окна были затемнены, так что я ехала, как и в прошлый раз, перед тем, как попала в Дом Милосердия, в сплошной черноте. Так что, когда водитель открыл передо мной дверь, количество огней поразило меня так, что глаза заслезились. Я прошла вслед за водителем, и управляющий в красной ливрее дал мне ключ, даже не спрашивая, кто я. Либо это был очень плохой работник, либо Рейнхард слишком подробно описал меня ему.
Только оказавшись в мраморно-хрустальном нутре гостиницы, я поняла, что даже не увидела ее названия. Это было симптоматично для моей нынешней жизни. Крошка Эрика Байер не знает, где она, и не понимает, по какой причине здесь находится. Я прошла к лифту мимо зала, где длинный фуршетный стол надвое разделял просторное помещение, полное красивых, блестящих от украшений и самодовольства людей. Многие были солдатами, больше половины. Я подумала, что лет через пять настоящих мужчин здесь не будет.
С ними были женщины в длинных, кружевных платьях, отчаянные кокетки в бриллиантах, красавицы, знающие толк в политике, дочери богатейших людей своей эпохи. Я должна была почувствовать себя лишней в своем милом платьице для прогулки в летнем парке.
Но я не почувствовала. Эти женщины, во всей их блистательности и благополучии, всего лишь обратная сторона женщин в Доме Жестокости. И я, замершая на середине шкалы, была среди них.
Между нами не было на самом деле никакой разницы, все мы были предметами потребления, объектами рынка. У нас была разная стоимость. Одни из нас были институционально приговорены к боли, для других это был вопрос индивидуальный, частный вопрос о причинении страданий.
Словом, несмотря на то, что казалось, будто оснащенные бриллиантами и деньгами женщины защищены, я была далека от мысли, что это на самом деле так. Рейнхард сказал, что в Доме Жестокости может оказаться любая. Можно увеличить свои шансы, будучи крысой, а можно попасться, выйдя на вечернюю прогулку по бульвару в компании степенного семейства и маленькой собачки.
Благообразные кружева, крупные купюры и чистые, как слезы, бриллианты никого не спасут.
Я вошла в лифт, обтянутый красной тканью, и с содроганием вспомнила о Доме Жестокости. Посмотрев на бирку ключа, покоившуюся в моей ладони, я нажала кнопку, обещавшую мне путешествие на пятый этаж. Коридор, в котором я оказалась, был пустым, освещенным мягким золотом нескольких люстр, и каким-то тревожно депрессивным. Я подумала, что в таких местах должны частенько совершаться убийства. Алая кровь на белых простынях, смерть в бесконечно чужой комнате и шум далекой вечеринки, сопровождающий шаги убийцы. Детективные штампы меня несколько испугали, так что я постучала в дверь с опаской. Когда Рейнхард открыл мне, я поняла, что вовсе не знаю, что сказать. Он чуть посторонился, чтобы я вошла, но мне никак не приходило в голову сделать шаг. Я смотрела на просторную комнату, словно из фильмов. О, эта роскошная пошлость двухэтажных номеров, о эти кровати с балдахинами и тяжелые шторы для тех, кто кутит до самого утра. В ванной, наверняка, было и джакузи. И всюду зеркала в позолоченных, а может и золотых рамках. Все здесь было излишним – лампы над кроватью в абажурах с тончайшим узором, резные ручки тумбочек в форме роз, орлы, сжимающие в клювах дагаз, по обе стороны карниза.
– Безвкусица, – сказала я. – Роскошь становится китчем, если в ней нет умеренности.
Рейнхард втащил меня в комнату, чуть приподняв, и я уцепилась за него. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и я поняла, что образ его помню до мельчайших деталей, в болезненной этой точности было что-то злое, словно бы я пленила его, удержала в подвалах своего разума против воли. Я не знала, что полагается делать в такие моменты. Я не знала, правильно ли я смотрю на него, и есть ли вообще способ смотреть на него правильно.
Взгляд его был нечитаем, наверное, потому, что чувства его не были самым прямым образом связаны с разумом. Глаза не только зеркало души, куда больше они отражают ум. При всей прозрачности его слов, при всей связи, которая была у нас, разум его оставался для меня закрыт. Тайный сад, где за высоким забором я видела только кромку прекрасного.
Я хотела бы проникнуть в его разум, как тогда, в моей фантазии с пилой для трепанации и старым, добрым Рейнхардом.
Вдруг я опустилась перед ним на колени, прижалась щекой к жесткой ткани его брюк. Я не понимала, что именно заставило меня вести себя подобным образом. Это было влечение вовсе не поддающееся словам, не плавящееся под напором все упорядочивающего языка. Я поцеловала его колено, спустилась ниже. Сапоги его блестели, начищенные, словно бы новые. Я поцеловала отблеск света на черной коже, маленькое солнце посреди наступившей тьмы.
Я не знала, зачем он позвал меня. Почему Рейнхард не мог танцевать сейчас с любой женщиной в том красивом зале, а потом уйти с ней сюда? Он, в конце концов, любил разнообразие. Девушки в шелковых туфлях, усыпанных бриллиантами, должны были привлекать его, он ведь так любит драгоценности. Да, конечно, я не знала, зачем он позвал меня. Но я знала, зачем я приехала сюда.
Я провела языком по подошве его ботинка, когда он чуть приподнял ступню. Взглянув на него снизу вверх, я увидела, что Рейнхард прикрыл глаза от удовольствия, словно я ласкала его.
Власть – это проекция сексуальной иерархии на социальные отношения. Ах, крошка Эрика Байер, ты ведь больше не девственница, прекрати искать всюду сексуальный подтекст.
Я крепко схватила его за щиколотку двумя руками, снова прижалась губами к холодной коже его сапога, а потом он вдруг сказал.
– Я знаю, что ты встречалась с Отто Брандтом.
Я остановилась, снова посмотрела на него.
– Что?
Я села на полу самым нелепым образом, оставив даже жалкие попытки были сексуальной и порочной.
– Ты вправду думаешь, что я не следил за твоими передвижениями? Мы были в курсе каждого твоего шага.
Снова это страшное "мы", уродливое слияние разумов, копошащиеся в ране насекомые.
– Конечно, в какой-то момент нужно было отпустить тебя, чтобы Отто Брандт вышел с тобой на связь.
Мне стало вдруг очень обидно, но еще больше страшно.
– Что с Отто?
– Он жив и здоров, а кроме того находится там же, где ты его и оставила.
И я поняла – никто не читал моих мыслей. Они не знают про Лили и Ивонн. Рейнхард, Маркус и Ханс видели Лизу Зонтаг, и они поняли, к кому Лиза ведет меня. Но почему они не забрали Отто сразу? Почему не забрали его даже спустя три дня?
– Более того, я постараюсь, чтобы так все оставалось и дальше.
– Ты меня заинтриговал.
Голос у меня был грустный, попытка казаться спокойной и циничной провалилась. И тогда я спросила напрямик:
– Чего ты хочешь?
Он резко поднял меня с пола, сделал вид, что задумался.
– Трахать тебя, пока мы не уснем.
– Прекрати ломать комедию. Ты должен сказать мне, какого черта ты не арестовал проклятого Отто Брандта!
– А ты хочешь, чтобы я это сделал?
– Я хочу понять, что происходит! Я хочу снова жить в мире, где все ясно! Я хочу, чтобы с теми, кто мне нравится, все было в порядке! Я хочу…
И я поняла, что собираюсь произнести "тебя", но прежде, чем я успела это сделать, Рейнхард поцеловал меня. Губы его были теплыми, но нежность быстро сменилась болезненной страстью. Я и сама вцепилась в него. Это был короткий и болезненный поцелуй. Я оттолкнула его.
– По-твоему я собираюсь заниматься с тобой…
– Чем?
– Чем-либо, пока не я понимаю, что происходит с моей чертовой жизнью?
– А разве кто-то понимает, что со всеми нами происходит в этом путешествии под названием "существование". Или я неправильно оценил ситуацию?
Он взял меня на руки, легко, как игрушку, и на этот раз я сама поцеловала его, уткнулась носом в висок с нежностью, которой было совершенно не место ни в этом разговоре, ни в этих отношениях.
– Скажи мне, что происходит, Рейнхард!
– Заметь, я тебе в этом не отказывал. Я просто не хочу делать этого сейчас.
– Значит, ты хочешь расслабиться и отдохнуть, а я все это время должна думать о том, что…
Он опустил меня на кровать, а потом рука его скользнула к тумбочке. Он взял плеть. Я живо, так что и сама не заметила, как, переместилась на другой конец кровати. Я тут же замолчала, чувствуя только животный страх, желание забиться под одеяло или закрыться в ванной. Я прошептала:
– Рейнхард, ты ведь понимаешь, что я никак не могу навредить твоим планам. Или Нортланду.
Он облизнул губы. Ах, крошка Эрика Байер, до чего легко испугать тебя, лишить тебя голоса.
А потом он кинул плеть мне и, благодаря адреналину, сделавшему мою реакцию тоньше и быстрее, я поймала ее.
– Будь моей гостьей, – сказал Рейнхард.
Я взялась за рукоять плети, тяжелую каким-то по-особенному приятным образом, другой рукой огладила семь тонких кожаных ремешков, расходившихся от нее. Казалось невозможным, что они могут причинить боль. А потом я заметила крошечные, острые шипы, рассеянные по ремешкам. Я тронула один из них подушечкой пальца, затем надавила сильнее. Ничего особенного, но удар заставит их оставлять ранки.
– Я не понимаю, – сказала я, продолжая оглаживать плеть. На самом-то деле я, конечно, все понимала. Я медленно встала с кровати, сбросила туфли и босая прошлась по комнате. Паркет был такой гладкий, словно времени для него не существовало. Он выглядел импозантно, и этому способствовала некоторая старомодность. Однако ни единой занозы, ни темного пятнышка на нем, никаких несовершенств, которые красят все сущее рано или поздно. Вечное, первозданное совершенство, блестящее, покрытое лаком. Я смотрела себе под ноги, предпочитая думать о паркете.
– Нет, – сказал Рейнхард. – На самом деле ты прекрасно понимаешь. И ты хочешь этого.
Я ничего не сказала, но он задал вопрос, который мне никогда не хотелось произносить вслух.
– Почему тебе этого хочется? Потому что то, что принято называть "человечностью" не вполне сообразно, собственно, человеческой природе.
А потом он встал на колени. Он, в своей прекрасной черно-серебряной форме, встал на колени, но даже так был лишь на голову ниже меня. Я вертела плеть в руках, не решаясь делать с ней что либо, но и не решаясь бросить ее на пол. Я смотрела на Рейнхарда, он был красив, он был богат, он владел миром.
Он, в конце-то концов, не чувствовал боли. Но Рейнхард позволял мне унизить его, по крайней мере символически. Я обернулась. За спиной у меня в золотой рамке был портрет Себастьяна Зауэра, имплицитно подразумевающий кенига. Развевавшееся на портрете знамя лишало его чего бы то ни было личного. Это было изображение государства, а не человека. И если бы я отошла чуть в сторону, все стало бы правильным.
Солдат на коленях перед государством, превратившим его в машину для убийства. Но между Рейнхардом и Нортландом была я, босая, в летнем платье и с плетью, зажатой в ладони.
Я размахнулась и ударила его, но рука моя быстро ослабла, и плеть лишь едва хлестнула его по щеке.
– Продолжай, – сказал он. – Но это интересный выбор.
Я криво улыбнулась ему, взвесила плеть в руке. Ему не будет больно, подумала я, он просто издевается надо мной, хочет посмеяться на тем, как я пытаюсь сохранить чувство собственного достоинства. Я дразнила себя, словно собаку. Возьми-ка эту палку, крошка Эрика Байер, и пройдись вдоль забора, собранного из твоих страхов, предубеждений и комплексов. Выдержит ли цепь тогда?
Ему не будет больно.
Он пугает меня, ему нравится проверять меня на прочность. Ему весело, потому что он может сделать со мной все, что угодно, и это бурное море вероятностей заставляет меня дрожать от ужаса перед ним.
Однажды я так сильно любила его. До того, как он стал кем-то, кто питается страхом. Рейнхард был чем-то иным, бесконечно внешним по отношению ко всему, что я знала.
Он был кем-то, кто наблюдал за нами, и я вдруг поняла, что окончательно лишилась его, уступив этому существу, холодному, крайне изощренному, завораживающему и ужасающему. Странному.
В отличии от Рейнхарда, он умел говорить, однако целью его не был коммуникативный акт в привычном для меня смысле. Он имел с людьми намного меньше общего, чем казалось. И если он и обладал чем-то человеческим, это были слабости. Трогательные слабости богача.
Но в нем не было способности к милосердию, не было умения чувствовать вместе с другими. Он был насмешкой над тем человеческим существом, о котором я заботилась. Рейнхард прежде, не обладая моим языком, как и все люди, искал одобрения и любви, он хотел тепла, потому что замерзал в своем неврологическом одиночестве.
Рейнхард сейчас был расщепленным надвое, разрезанным напополам, искаженным человеческим образом. И если ему будет нужно, он не задумываясь уничтожит моих друзей. Все, что у нас есть – его хрупкая благодарность ко мне. Тонкая мембрана между его абсолютной властью и моей беспомощностью.
Так кто такой на самом деле Рейнхард Герц? Ужас в его первозданном виде, отчужденная от нас, людей, чудовищность, потому что других монстров в нашем мире нет. Он кажется всем нам чуждым, потому как мы не хотим такими быть.
